котораго только-что «съ намѣреніемъ толкнулъ въ бокъ ученикъ Григоровъ», приказалъ всѣмъ разойтись по классамъ, что и было исполнено. Въ это время проходилъ по корридору мимо Билевича пансіонеръ Яновскій, который на вопросъ Билевича, почему онъ не въ классѣ, отвѣчалъ, что «въ 8-мъ классѣ ученія нѣтъ, ибо Бѣлоусовъ не будетъ въ классѣ». — «Вотъ смотрите», сказалъ находившійся тутъ экзекуторъ и нравонаблюдатель, «какое неуваженіе воспитанниковъ къ своимъ наставникамъ: не захотѣлъ и остановиться, когда его спрашивали.» — «Потому-то и должно дѣтей на квартирахъ ихъ и на всякомъ мѣстѣ наставлять и къ учтивости пріучать», замѣтилъ Билевичь, посмотрѣвшій на поступокъ Гоголя, какъ на одну вѣтренность. — «Что же мы можемъ успѣть», сказалъ нравонаблюдатель, «когда не всѣ такъ дѣлаютъ, какъ должно. Иные наставники часто съ учениками, побравшись подъ руки, по корридору прохаживаютъ и слишкомъ фамиліарно съ ними обращаются.» — «Не хорошо дѣло идётъ», сказалъ Билевичь, потому-что надзиратели и нравонаблюдатели въ общемъ дѣлѣ раздѣляютъ смотрѣніе за учениками», причёмъ старался обратить особенное вниманіе на поведеніе учениковъ, «ибо неблагопріятные для всѣхъ насъ слышны тут на-счётъ поступковъ учениковъ, особливо пансіонеровъ, а между-тѣмъ мы и сами знаемъ, что нѣкоторые ученики изъ пансіонеровъ въ городѣ проигрывали въ карты шинели, или, проигравшись въ карты и не имѣя чѣмъ заплатить, постыдно уходили» — и такъ далѣе.
Интереснѣе другой рапортъ Билевича, касающійся поведенія Гоголя, отъ 2-го октября 1827 года. «26-го сентября, пополудни, въ началѣ 5-го часа», пишетъ Билевичь, «когда я и Іеропесъ (профессоръ греческаго языка), возвращаясь отъ библіотеки, не нашедъ оную отпертою, шли по корридору, къ классамъ ведущему, и, примѣтивъ какого-то ученика, бѣжавшаго и за углы прятавшагося, пожелали узнать, кто таковъ оный ученикъ; но ученикъ тотъ съ поспѣшностію бросился къ дверямъ той залы, въ которой учреждёнъ театръ, и приклонившись къ замку тѣхъ дверей, позвалъ кого-то извнутри и, сказавъ довольно вслухъ «свой», былъ тотчасъ впущенъ въ оную залу; послѣ чего дверь опять съ поспѣшностію затворили и ключомъ извнутри заперли.» Дверь была отперта только по требованію призваннаго экзекутора. Вошедши въ залу театра, увидѣли въ ней одного Яновскаго, остальныхъ же четверыхъ пансіонеровъ нашли спрятавшимися за кулисами. Когда Билевичь спросилъ Яновскаго, зачѣмъ они прятались и не отворяли дверей, Яновскій вмѣсто должнаго вины своей сознанія началъ съ необыкновенною дерзостью отвѣчать мнѣ разныя свои сужденія и притомъ болѣе чѣмъ позволяли ученическія границы благопристойности. Я, видя его разгорячонность и даже колкость въ преслѣдованіи меня, вмѣсто наставленій, ему до сего дѣланныхъ, началъ уже просить его, чтобы онъ оставилъ меня; но онъ, какъ бы не слыша сего, съ упорствомъ до дверей и за двери преслѣдовалъ меня, съ необыкновенною дерзостію кричалъ противъ меня и симъ возродилъ во мнѣ опасеніе, не разгорячонъ ли онъ какимъ крѣпкимъ напиткомъ; почему я, обратясь къ экзекутору, сказалъ: «да не пьянъ ли онъ». Экзекуторъ отвѣчалъ мнѣ,
