Федон (Платон; Карпов)/ДО

 См. также одноимённые страницы.

Федон
авторъ Платонъ, пер. Василій Николаевичъ Карповъ

Оригинал: древнегреческій. — Изъ сборника «Сочиненія Платона». Источникъ: Федон // Сочинения Платона : в 6 т. / пер. В. Н. Карпова — СПб.: типографія духовн. журнала «Странникъ», 1863. — Т. 2. — С. 59—144. • Помѣтки на поляхъ, въ видѣ цифръ и буквъ B, C, D, E, означаютъ ссылки на изданіе Стефана 1578 года.

ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩІЯ

Сократъ.	Кевисъ	$\scriptstyle {\left\{{\begin{matrix}\ \\\ \end{matrix}}\right.}$	Ѳивяне, ученики пиѳагорейца Филолая
Эхекратъ изъ Фліунта, Пиѳагореецъ.	Симміасъ
	Критонъ		Аѳинянинъ, другъ и ученикъ Сократа.
Федонъ изъ Элиды.
Аполлодоръ.	Приставъ одиннадцати судей.

---

Эхекр. Самъ ты, Федонъ, былъ у Сократа въ тотъ день, 57. когда онъ въ темницѣ выпилъ ядъ, или слышалъ отъ кого другаго?

Фед. Я самъ былъ, Эхекратъ.

Эхекр. Что же говорилъ этотъ человѣкъ предъ смертію? и какъ скончался? Съ удовольствіемъ послушалъ бы. Вотъ уже давно и никто изъ Фліунтянъ не отправлялся^[1] пожить B. въ Аѳинахъ, и ни одинъ гость во все время не пріѣзжалъ изъ Аѳинъ, который могъ бы намъ разсказать объ этомъ ясно, — по крайней мѣрѣ болѣе того, что Сократъ выпилъ ядъ и умеръ; о прочемъ ничего не говорятъ.

Фед. Такъ вы не знаете и о томъ, какъ происходилъ надъ 58. нимъ судъ?

Эхекр. Да, намъ кто-то сказывалъ, и мы еще удивлялись, что онъ умеръ, кажется, спустя много времени по окончаніи суда. Отчего это было, Федонъ?

Фед. Это зависѣло отъ случая, Эхекратъ. Случилось, что наканунѣ осужденія увѣнчана была корма корабля, который Аѳиняне отправляютъ въ Делосъ.

Эхекр. А что это за корабль?

Фед. Это, по словамъ Аѳинянъ, тотъ корабль, на которомъ Тезей, привезши нѣкогда въ Критъ тѣхъ извѣстныхъ четырнадцать человѣкъ, и ихъ спасъ, и самъ спасся. Разсказываютъ, будто Аѳиняне въ то время дали обѣтъ Аполлону, B. что они будутъ ежегодно отправлять въ Делосъ священное посольство, если спутники Тезея спасутся^[2]. Такое-то посольство они всегда и отправляли, да и нынѣ еще ежегодно отправляютъ. Когда же наступитъ этотъ праздникъ, по ихъ закону, городъ соблюдается чистымъ, и публичныхъ смертныхъ казней не бываетъ, пока корабль не достигнетъ Делоса и не приплыветъ обратно. Иногда, если путешественниковъ задерживаютъ вѣтры, это плаваніе совершается въ довольно долгое время. Праздникъ начинается, какъ скоро C. жрецъ Аполлона увѣнчаетъ корму корабля, что случилось, какъ я сказалъ, наканунѣ осужденія. Поэтому для Сократа въ темницѣ промежутокъ между осужденіемъ и смертію былъ продолжителенъ.

Эхекр. Такъ что же скажешь ты о самой смерти его, Федонъ? Что было говорено и дѣлано? Кто изъ приближенныхъ находился при этомъ человѣкѣ? или архонты не позволяли приходить къ нему, и онъ умеръ, не видя друзей?

Фед. О, нѣтъ, съ нимъ были нѣкоторые, даже многіе.D.

Эхекр. Постарайся же разсказать намъ обо всемъ съ возможною подробностію, если ничто не отвлекаетъ тебя.

Фед. Я теперь свободенъ и разскажу вамъ тѣмъ охотнѣе, что и для меня нѣтъ ничего пріятнѣе, какъ вспоминать о Сократѣ, самъ ли говорю о немъ, или слушаю другаго.

Эхекр. Да и въ слушателяхъ своихъ, Федонъ, ты найдешь людей, подобныхъ тебѣ: такъ постарайся объяснить намъ все, сколько можешь, обстоятельнѣе.

Фед. Находясь у Сократа, я испыталъ что-то E. удивительное. Во мнѣ даже не возбуждалось и сожалѣнія о другѣ, тогда какъ онъ былъ столь близокъ къ смерти. Онъ казался мнѣ, Эхекратъ, блаженнымъ — и по состоянію его духа, и по словамъ: онъ умиралъ столь безтрепетно и великодушно, что и самое отшествіе его въ преисподнюю, думалъ я, совершается не безъ божественнаго жребія, что онъ и тамъ будетъ счастливѣе, нежели кто другой. Потому-то во мнѣ не 59. возбуждалось ни особеннаго сожалѣнія, какому слѣдовало бы быть при тогдашнемъ бѣдствіи, ни удовольствія — отъ того, что мы по обыкновенію, философствовали: а разговоръ былъ въ самомъ дѣлѣ философскій. Напротивъ, живо представляя, что Сократъ долженъ скоро умереть, я питалъ какое-то странное чувство, какую-то необыкновенную смѣсь удовольствія и скорби. Да и всѣ присутствовавшіе были почти въ такомъ же расположеніи духа: то смѣялись, то плакали, — особенно одинъ изъ насъ, Аполлодоръ^[3]. Ты знаешь, можетъ быть, этого человѣка и нравъ его.

Эхекр. Какъ не знать.B.

Фед. Такъ вотъ онъ находился точно въ такомъ состояніи духа; да и самъ я былъ возмущенъ, и другіе.

Эхекр. А кто тогда случился у него, Федонъ?

Фед. Изъ соотечественниковъ пришли: этотъ Аполлодоръ, Критовулъ и отецъ его Критонъ^[4], также Гермогенъ, Эпигенъ, Эсхинъ^[5] и Антисѳенъ^[6]; пришли еще: Ктизиппъ^[7] пеанскій, Менексенъ^[8] и другіе соотечественники; а Платонъ, кажется, былъ не здоровъ.

Эхекр. Были и какіе нибудь иностранцы?

C.Фед. Да; Симміасъ Ѳивянинъ, Кевисъ^[9] и Федондъ, также Эвклидъ^[10] изъ Мегары и Терпсіонъ.

Эхекр. А были ли Аристиппъ^[11] и Клеомвротъ?

Фед. Ну нѣтъ; сказывали, что они находились въ Эгинѣ.

Эхекр. Кто же еще былъ?

Фед. Кажется, почти только эти.

Эхекр. Такъ чтожъ? о чемъ говорили?

Фед. Я постараюсь пересказать тебѣ все сначала. Мы D. всегда, и въ прежніе дни, имѣли обыкновеніе приходить къ Сократу, предварительно собравшись въ то судилище, въ которомъ происходилъ судъ, такъ какъ оно было близъ темницы. Здѣсь, разговаривая между собою, мы каждый разъ ожидали, пока отопрутъ темницу; ибо отпирали ее не рано: когда же она была отперта, входили къ Сократу и по большей части проводили съ нимъ цѣлый день. Но въ послѣдній разъ собрались мы гораздо ранѣе; потому что, выходя изъ темницы вечеромъ наканунѣ того дня, узнали, что корабль уже возвратился изъ Делоса, и дали другъ другу обѣщаніе E. сойтись въ извѣстномъ мѣстѣ какъ можно ранѣе. Пришли; но сторожъ, обыкновенно отворявшій намъ дверь, вышелъ и сказалъ, чтобы мы подождали и не входили, пока Сократъ самъ не позоветъ насъ; потому что теперь, прибавилъ онъ, одиннадцать судей снимаютъ съ него оковы и объявляютъ, какою смертію въ этотъ день онъ долженъ умереть. Спустя немного послѣ того, сторожъ опять вышелъ и приказалъ намъ войти. Входимъ и видимъ Сократа только что 60. освобожденнымъ отъ оковъ; подлѣ него сидитъ Ксантиппа (ты, конечно, знаешь ее) и держитъ дитя. Какъ скоро она увидѣла насъ, тотчасъ подняла вопль и начала говорить все, что говорятъ женщины, напримѣръ: о Сократъ! вотъ друзья твои съ тобою и ты съ друзьями — бесѣдуете уже въ послѣдній разъ. Но Сократъ, взглянувъ на Критона, сказалъ: Критонъ! пусть кто нибудь отведетъ ее домой. Тогда нѣкоторые изъ Критоновыхъ слугъ повели ее, а она кричала и ударяла себя въ грудь.

Между тѣмъ Сократъ, приподнявшись на скамьѣ, B. подогнулъ ногу, сталъ потирать ее рукою и, потирая, сказалъ: Друзья! какъ страннымъ кажется мнѣ то, что люди называютъ пріятнымъ! Въ какой удивительной связи находится оно съ скорбію, хотя послѣдняя, повидимому, противуположна первому! Взятыя вмѣстѣ, они не уживаются въ человѣкѣ: но кто ищетъ и достигаетъ одного, тотъ почти вынуждается всегда получатъ и другое, какъ будто эти двѣ крайности соединены въ одной вершинѣ^[12]. Если бы C. такая мысль, продолжалъ Сократъ, представилась Езопу, то онъ, кажется, сложилъ бы басню, что Богъ, желая примирить столь враждебныя противуположности, но не могши это сдѣлать, сростилъ ихъ вершины: слѣдовательно, кому досталась одна изъ нихъ, тотъ за нею получаетъ и другую. Вотъ такъ и самъ я — отъ оковъ прежде чувствовалъ въ своей ногѣ боль; а теперь за болью, кажется, слѣдуетъ что-то пріятное. — Клянусь Зевсомъ, Сократъ, подхватилъ Кевисъ, ты хорошо сдѣлалъ, что напомнилъ мнѣ. Меня уже спрашивали и другіе, а недавно и Эвинъ, о тѣхъ D. стихотвореніяхъ, которыя ты написалъ, перелагая разсказы Езопа, и о прологѣ Аполлону: что́ это вздумалось тебѣ писать стихи, пришедши сюда, между тѣмъ какъ прежде ты никогда и ничего не писывалъ? Если, по твоему мнѣнію, мнѣ надобно отвѣчать Эвину, когда онъ опять спроситъ меня (а я вѣрно знаю, что спроситъ); то скажи, каковъ долженъ быть мой отвѣтъ. — Отвѣчай ему правду, Кевисъ, что я написалъ это, не думая быть соперникомъ ни ему, E. ни его твореніямъ, — ибо зналъ, что такое соперничество не легко — но желая испытать значеніе нѣкоторыхъ сновъ и успокоить совѣсть, — не этою ли часто повелѣвалось мнѣ заниматься музыкою^[13]. Дѣло вотъ въ чемъ. Въ протекшей моей жизни не рѣдко повторялся у меня сонъ, который, представляясь въ разныхъ видахъ, говорилъ всегда одно и то же: Сократъ! производи и преподавай музыку. И я въ прежнее время всѣмъ занимался въ той мысли, что къ этому располагаетъ и возбуждаетъ меня сновидѣніе, что какъ на 61. скороходовъ имѣютъ вліяніе возбуждатели, такъ на меня, въ моей работѣ, — оно, повелѣвавшее заниматься музыкою; ибо философія, думалъ я, есть величайшая музыка, и ею долженъ я заниматься. Но потомъ, когда судъ былъ конченъ, а божій праздникъ препятствовалъ мнѣ умереть, — я подумалъ: ну что, если сонъ многократно возбуждалъ меня трудиться надъ народною музыкою? вѣдь надобно трудиться, а не отвергать внушенія; потому что безопаснѣе умереть, когда, повинуясь сновидѣнію, успокоишь совѣсть чрезъ сочиненіе B. стихотвореній. Поэтому сначала я написалъ гимнъ богу, которому тогда приносима была жертва; а послѣ бога, разсудивъ, что поэту, если онъ хочетъ быть поэтомъ, надобно излагать не разсказы, а вымыслы, и не находя въ себѣ способности вымышлять, я переложилъ въ стихи первыя попавшіяся мнѣ изъ тѣхъ басень Езопа, которыя были у меня подъ рукою и въ памяти. Такъ вотъ что отвѣчай Эвину, Кевисъ: да пусть онъ будетъ здоровъ и, если разсуждаетъ здраво, пусть скорѣе бѣжитъ за мною. Я, какъ видно, отхожу сегодня: такова воля Аѳинянъ. — C. Но Симміасъ сказалъ: что ты это, Сократъ, совѣтуешь Эвину? Вѣдь я уже много разъ разговаривалъ съ нимъ и, сколько понимаю, онъ охотно никакъ не послушаетъ тебя. — Почему же, возразилъ Сократъ? развѣ Эвинъ не философъ^[14]? — Кажется, философъ, отвѣчалъ Симміасъ. — Слѣдовательно захочетъ и Эвинъ, и всякій, достойно принимающій участіе въ этомъ дѣлѣ. Конечно, онъ, можетъ быть, не наложитъ на себя рукъ; ибо это, говорятъ, беззаконно. — Тутъ Сократъ D. спустилъ ноги со скамьи на полъ и, сидя въ такомъ положеніи, продолжалъ бесѣдовать.

Кевисъ спросилъ его: ты говоришь, Сократъ, что наложить на себя руки беззаконно, а между тѣмъ философу можно хотѣть слѣдовать за умирающимъ? — Такъ что же, Кевисъ? развѣ ты и Симміасъ не слышали объ этомъ отъ Филолая^[15], когда обращались съ нимъ? — По крайней мѣрѣ ничего яснаго, Сократъ. — Впрочемъ и я знаю только по слуху; однакожъ, что̀ слышалъ, того не скрою. Да человѣку, собирающемуся перейти въ другую жизнь, и весьма прилично, можетъ быть, разсуждать^[16] и толковать о ней и о томъ, E. какова она будетъ. Кто бы и сталъ дѣлать что-нибудь иное нынѣ до захожденія солнца? — Такъ почему же говорятъ, Сократъ, что лишать жизни самого себя беззаконно? Теперешнее твое сужденіе я уже слышалъ и отъ Филолая, когда онъ жилъ у насъ; знаю и отъ другихъ, что дѣлать этого не надобно: но ясно ни отъ кого и никогда не слыхивалъ. 62. — Должно сильнѣе желать, сказалъ Сократъ; такъ авось услышишь. Можетъ быть, для тебя покажется удивительнымъ, что это одно изъ всего безусловно справедливо, и что не случается, какъ въ прочихъ дѣлахъ, чтобы только инымъ людямъ и только иногда было лучше умереть, нежели жить, а другимъ другое. Если же человѣку лучше^[17] умереть; то ты, вѣроятно, удивишься, почему бы онъ поступилъ нечестиво, благодѣтельствуя самому себѣ, и зачѣмъ бы ему ожидать другаго благодѣтеля. — Тутъ Кевисъ, слегка улыбнувшись, сказалъ: Зевсъ знаетъ, что̀ говоритъ онъ! — Конечно, съ перваго взгляда это можетъ показаться безсмыслицей, замѣтилъ B. Сократъ; однакожъ въ моихъ словахъ есть нѣкоторый смыслъ. Изреченіе, находящееся въ тайномъ ученіи, что мы, люди, живемъ въ какой-то темницѣ, а потому сами собою не должны освобождаться изъ нея и уходить, мнѣ представляется слишкомъ высокимъ и неудобо-разсмотримымъ: но то, Кевисъ, по моему мнѣнію, хорошо сказано, что боги суть наши попечители, а мы — одно изъ ихъ стяжаній. Или ты не такъ думаешь, Кевисъ? — Такъ, отвѣчалъ онъ. — Но C. еслибы которое-нибудь изъ твоихъ стяжаній, продолжалъ Сократъ, захотѣло умертвить само себя, независимо отъ твоего соизволенія на эту смерть; то не прогнѣвался ли бы ты на него и не подвергъ ли бы его наказанію, какому можешь? — Конечно, отвѣчалъ онъ. — Значитъ, благоразуміе требуетъ умерщвлять себя не прежде, какъ тогда, когда богъ пошлетъ необходимость, въ какую теперь поставлены мы. — Правда, что такъ, сказалъ Кевисъ; но то твое положеніе, Сократъ, кажется страннымъ, будто философамъ легко D. желать смерти, особенно когда мы одобрили мнѣніе, что Богъ есть нашъ попечитель, а мы его стяжаніе. Люди мудрѣйшіе не имѣютъ причины не скорбѣть, оставляя такое служеніе, къ которому они призваны самыми добрыми распорядителями вещей — богами; ибо вѣрно не думаютъ они, что, сдѣлавшись свободными, лучше позаботятся о самихъ себѣ. Глупый, можетъ быть, и возразитъ, что надобно бѣжать отъ господина, такъ какъ не умѣетъ размыслить, что отъ E. добраго бѣжать никакъ не должно, а должно тѣмъ болѣе оставаться съ нимъ, и что побѣгъ былъ бы дѣломъ безумнымъ: но мудрому, кажется, естественно желать всегда быть съ тѣмъ, кто лучше его. Такъ-то, Сократъ; мнѣ представляется противное тому, что̀ сейчасъ говорилъ ты: людямъ мудрымъ при смерти прилично скорбѣть, а радоваться въ этомъ случаѣ свойственно лишь глупымъ. — Выслушавъ 63. это, Сократъ, казалось, былъ доволенъ изслѣдовательностію Кевиса и, взглянувъ на насъ, сказалъ: Кевисъ непремѣнно всегда испытываетъ мысль и съ перваго раза никакъ не вѣритъ тому, что̀ кто утверждаетъ. — Да и точно, Сократъ, подхватилъ Симміасъ, мнѣ самому думается, что Кевисъ, по крайней мѣрѣ теперь, говоритъ дѣло; ибо съ какою цѣлію люди мудрые могли бы бѣжать отъ господъ, дѣйствительно лучшихъ, нежели сами, и легкомысленно оставлять ихъ? Его рѣчь, повидимому, направлена противъ тебя, такъ какъ ты столь равнодушно оставляешь и насъ и боговъ, B. которыхъ самъ же почитаешь добрыми властителями. — Вы правы, сказалъ Сократъ; я вижу цѣль вашихъ словъ: вамъ хочется, чтобы я защищался противъ этого обвиненія, какъ въ судѣ. — Совершенно такъ, отвѣчалъ Симміасъ. — Хорошо, продолжалъ Сократъ; постараюсь оправдаться предъ вами успѣшнѣе, чѣмъ предъ судьями. Если бы я не думалъ, Симміасъ и Кевисъ, что, во-первыхъ, пойду къ инымъ мудрымъ и благимъ богамъ, во-вторыхъ, къ умершимъ людямъ, лучшимъ, C. нежели эти; то былъ бы виноватъ, не скорбя при смерти. Но теперь — знайте, я надѣюсь увидѣться съ добрыми людьми, хотя не смѣю утверждать это слишкомъ рѣшительно; а что предстану предъ добрыхъ владыкъ, боговъ, — это, повѣрьте, могу доказать столь же рѣшительно, какъ что-либо другое. Потому-то и не скорблю, а надѣюсь, что умершіе существуютъ, и что добрымъ изъ нихъ, какъ издревле говорится, гораздо лучше, нежели злымъ. — Такъ что же, Сократъ? сказалъ Симміасъ. Питая въ умѣ такую D. мысль, ужели ты отойдешь, не передавъ ея намъ? Вѣдь въ этомъ благѣ, думаю, мы всѣ должны имѣть свою часть. Притомъ, вотъ тебѣ и оправданіе, если убѣдишь насъ въ истинѣ своихъ словъ. — Хорошо, постараюсь, отвѣчалъ Сократъ. Но прежде посмотримъ, что̀ такое давно уже, кажется, хочетъ сказать мнѣ Критонъ. — Сказать нечего, Сократъ, кромѣ того, что человѣкъ, имѣющій дать тебѣ ядъ, безпрестанно твердитъ мнѣ, чтобы ты какъ можно менѣе разговаривалъ; потому что разговаривающіе, по его словамъ, слишкомъ разгорячаются, а предъ принятіемъ яда этого быть не должно: въ противномъ случаѣ иногда бываетъ нужно E. повторять пріемъ два и три раза^[18]. — Оставь его, сказалъ Сократъ; пусть только готовитъ свое, чтобы дать мнѣ ядъ — и дважды, а если потребуется, и трижды. — Я-то почти зналъ это, отвѣчалъ Критонъ; да онъ непрестанно докучаетъ мнѣ. — Оставь его, сказалъ Сократъ.

Теперь я хочу дать отчетъ вамъ — моимъ судьямъ, что человѣкъ, искренно посвящающій жизнь свою философіи, встрѣтитъ смерть, какъ мнѣ кажется, мужественно и съ 64. надеждою — по кончинѣ, за гробомъ, получить величайшія блага. А какъ это и почему такъ будетъ, Симміасъ и Кевисъ, постараюсь высказать. Для иныхъ, должно быть, незамѣтно, что люди, истинно преданные философіи, ничего другаго не имѣютъ въ виду, какъ только умирать и умереть. Если же такъ, то какая странность — желать этого весь вѣкъ и скорбѣть по достиженіи той цѣли, къ которой давно стремились и готовились! — Тутъ Симміасъ улыбнулся и сказалъ: клянусь Зевсомъ, Сократъ! ты заставляешь меня смѣяться, хотя B. теперь я вовсе не расположенъ къ смѣху. Еслибы слышала тебя толпа, то мнѣніе твое о философахъ показалось бы ей, думаю, очень хорошимъ, и всѣ, по крайней мѣрѣ у насъ, похвалили бы ту мысль, что истинные философы желаютъ умереть; потому что и сами они признаютъ ихъ достойными такого жребія. — Да и справедливо похвалили бы, Симміасъ, если бы понимали свою похвалу: но они не знаютъ, умрутъ ли истинные философы, достойны ли они смерти, и какой именно достойны смерти. Оставимъ пока толпу, продолжалъ C. Сократъ, и будемъ разсуждать между собою. Почитаемъ ли мы что-нибудь смертію? — Конечно, отвѣчалъ Симміасъ. — Не есть ли она отрѣшеніе души отъ тѣла? Умереть не то ли значитъ, что и тѣло, отрѣшенное отъ души, существуетъ особо, само по себѣ, и душа, отрѣшившаяся отъ тѣла, существуетъ сама по себѣ? Иное ли что-нибудь, или это называется смертію? — Это, а не иное, отвѣчалъ онъ. — Смотри же, добрякъ, не то ли покажется и тебѣ, что мнѣ: вѣдь отсюда-то D. особенно мы уразумѣемъ предметъ своего изслѣдованія. Думаешь ли, что философу свойственно заботиться о тѣхъ, такъ называемыхъ, удовольствіяхъ, которыя состоятъ въ пищѣ и питьѣ? — Всего менѣе, Сократъ, отвѣчалъ Симміасъ. — Ну, а объ удовольствіяхъ любви? — Отнюдь нѣтъ. — Что еще? думаешь ли, что такой человѣкъ считаетъ уважительнымъ всякое другое попеченіе, относящееся къ тѣлу? Напримѣръ, цѣнитъ онъ или не цѣнитъ пріобрѣтеніе отличной одежды, обуви, и иныхъ украшеній тѣла, когда нѣтъ E. большой необходимости пріобрѣсть ихъ? — Истинный философъ, кажется, не цѣнитъ этого, сказалъ Симміасъ. — Слѣдовательно, тебѣ вообще кажется, продолжалъ Сократъ, что его дѣятельность направлена не къ тѣлу, что онъ, сколько возможно, удаляется отъ него и обращается къ душѣ? — Кажется. — Значитъ, философа можно узнать прежде всего по тому, что онъ-то особенно, — болѣе чѣмъ прочіе люди, 65. устраняетъ душу отъ сообщенія съ тѣломъ. — Повидимому такъ. — А вѣдь многимъ, Симміасъ, вѣроятно представляется, что безъ подобныхъ пріятностей и безъ участія въ нихъ не стоитъ жить, что не заботящійся объ удовольствіяхъ, относящихся къ тѣлу, живетъ близъ смерти. — Ты говоришь очень справедливо. — Но что думать о самомъ пріобрѣтеніи разумѣнія? Препятствуетъ, или нѣтъ, тѣло, когда кто беретъ B. его въ часть для такого пріобрѣтенія? Я хочу сказать, — зрѣніе и слухъ представляютъ ли людямъ какую-нибудь истину, какъ безпрестанно щебечутъ намъ по крайней мѣрѣ поэты? или мы не слышимъ и не видимъ ничего опредѣленнаго? Если же эти чувства невѣрны и неясны, то прочія и того менѣе; ибо всѣ они, конечно, хуже этихъ. Или тебѣ не кажется? — Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ онъ. — Итакъ, когда же душа касается истины? спросилъ Сократъ. Намѣреваясь вмѣстѣ съ тѣломъ изслѣдовать что-нибудь, она, очевидно, бываетъ имъ обманываема. — Твоя правда. — Слѣдовательно, если чѣмъ, C. то мышленіемъ открывается ей нѣчто существенное? — Да. — Но мыслитъ она лучше, вѣроятно, тогда, когда ничто не безпокоитъ ея, — ни слухъ, ни зрѣніе, ни печаль, ни удовольствіе, когда, оставивъ тѣло и, сколько возможно, удалившись отъ общенія съ нимъ, она бываетъ совершенно одна, сама по себѣ, и стремится къ сущему. — Такъ. — Значитъ, D. здѣсь душа философа вовсе не цѣнитъ тѣла и, убѣгая отъ него, старается быть сама съ собою? — Думаю. — А что скажешь на слѣдующіе вопросы, Симміасъ? Называемъ ли мы что-нибудь справедливымъ, или не называемъ? — Называемъ, клянусь Зевсомъ. — Равнымъ образомъ, — хорошимъ и добрымъ? — Какъ же. — Но такія вещи видалъ ли ты когда-нибудь глазами? — Вовсе нѣтъ, отвѣчалъ онъ. — А касался ли ихъ которымъ-нибудь другимъ чувствомъ тѣла? (разумѣю все подобное, какъ-то: величину, здоровье, силу, — однимъ словомъ, сущность всего, т. е. что такое самъ по себѣ каждый изъ этихъ предметовъ). Тѣломъ ли созерцается E. истинная сторона ихъ, или это бываетъ такъ, что кто болѣе и основательнѣе приготовленъ къ уразумѣнію разсматриваемаго предмета, тотъ ближе и къ познанію его? — Безъ 66. сомнѣнія. — А подобное понятіе не тотъ ли пріобрѣтаетъ чище, кто будетъ обращаться къ каждому предмету именно одною мыслію, не присоединяя къ размышленію зрѣнія и не увлекая за умомъ никакого другаго чувства, кто будетъ пользоваться просто мыслію, самою по себѣ, и постарается уловить каждое сущее, само по себѣ, непремѣнно отказавшись и отъ глазъ, и отъ ушей и, такъ сказать, отъ всего тѣла, поколику своимъ участіемъ оно возмущаетъ душу и не позволяетъ ей пріобрѣсть истину и разумѣніе? Не этотъ ли болѣе, Симміасъ, чѣмъ кто другой, постигаетъ сущее? — Ты, Сократъ, говоришь чрезвычайно какъ справедливо, сказалъ Симміасъ. B. — Но изъ всего этого, продолжалъ Сократъ, у людей, сознательно философствующихъ, не должно ли образоваться нѣкоторое опредѣленное мнѣніе, такъ какбы они разсуждали между собою слѣдующимъ образомъ: вѣроятно, есть какая-то стезя, которая въ дѣлѣ изслѣдованія ведетъ насъ съ однимъ умомъ; потому что мы никогда не пріобрѣтаемъ вполнѣ того, чего желаемъ и что называемъ истиною, пока облечены въ тѣло, и доколѣ наша душа смѣшана съ этимъ зломъ^[19]? Въ самомъ дѣлѣ, тѣло запутываетъ насъ въ безконечныя C. хлопоты и ради того уже, что ему необходима пища; а иногда еще пристаютъ болѣзни и возбраняютъ намъ входъ къ сущему. Тѣло также наполняетъ насъ сладострастіемъ, пожеланіями, страхомъ, различными призраками и многими пустяками: поэтому дѣйствительно правду говорятъ, что подъ вліяніемъ тѣла и размыслить о чемъ-нибудь некогда. Да и войны, и бунты, и битвы откуда происходятъ, какъ не отъ тѣла и его пожеланій? Вѣдь всѣ войны воспламеняются D. для пріобрѣтенія имущества; а имущество мы понуждаемся пріобрѣтать въ пользу тѣла, которому рабски служимъ. Такимъ образомъ для философіи-то у насъ и не остается времени. Но послѣ всего, если и представляется намъ какой досугъ, и мы обращаемся къ разсматриванію чего-нибудь; то во время изслѣдованій тѣло непремѣнно опять припутается, произведетъ шумъ, замѣшательство и тревогу, такъ что мы и не можемъ уже видѣть истину, а только полагаемъ за вѣрное, что когда хотимъ что-нибудь узнать чисто, — должны отвязаться отъ тѣла и созерцать самыя вещи самою^[20] душою. Значитъ, разумѣніе, которое почитаемъ предметомъ своего желанія и любви, мы, по всей вѣроятности, пріобрѣтемъ тогда, E. когда умремъ, а въ жизни не найдемъ его; потому что если съ тѣломъ нельзя ничего узнать чисто, то выходитъ одно изъ двухъ: знаніе или никогда не возможно, или возможно по смерти, такъ какъ по смерти, а не прежде, душа будетъ существовать сама по себѣ, безъ тѣла. Живя же, мы только въ той 67. мѣрѣ, какъ видно, становимся ближе къ знанію, въ какой наименѣе, кромѣ крайней необходимости, обращаемся и сообщаемся съ тѣломъ, и не оскверняемся его природою, но очищаемся отъ него, доколѣ самъ Богъ не отрѣшитъ насъ. Сдѣлавшись такимъ образомъ чистыми, чрезъ отрѣшеніе отъ безсмыслія тѣла, мы, вѣроятно, сойдемся и съ подобными намъ существами и сами собою узнаемъ все простое (а простое, B. навѣрно, и есть истина); ибо нечистымъ касаться чистаго едва ли позволено. Это-то, Симміасъ, должны говорить другъ другу и проповѣдывать всѣ, прямо любознательные. Или тебѣ не такъ кажется? — Всего болѣе, Сократъ. — Если же такъ, другъ мой, продолжалъ Сократъ; то, отходя туда, куда отхожу я, можно смѣло надѣяться, что тамъ скорѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь, мы вполнѣ пріобрѣтемъ то, ради чего такъ много трудились въ протекшей своей жизни. Поэтому C. предписанное мнѣ теперь переселеніе сопряжено съ доброю надеждою для всякаго, кто увѣренъ, что его умъ какбы очищенъ и приготовленъ. — Безъ сомнѣнія, сказалъ Симміасъ. — А очищеніе не въ томъ ли состоитъ, какъ мы давно говоримъ, чтобы душа наиболѣе отдѣлялась отъ тѣла и привыкала изъ всѣхъ частей его собираться и сосредоточиваться въ самой себѣ, чтобы, по мѣрѣ возможности, и въ настоящее время, и послѣ, жила она сама собою, освободившись D. отъ тѣла, какъ изъ темницы? — Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ онъ. — Но не это ли именно, не отрѣшеніе ли и отдѣленіе души отъ тѣла, называется смертію? — Разумѣется, сказалъ онъ. — Отрѣшить же ее, говоримъ, всегда стараются преимущественно тѣ, которые истинно философствуютъ, поколику занятіе философовъ въ томъ и состоитъ, чтобы отрѣшать и отдѣлять душу отъ тѣла^[21]. Или нѣтъ? — Явно. — Итакъ не смѣшно ли было бы, какъ я говорилъ сначала, еслибы человѣкъ, своею жизнію приготовляясь стать сколько можно ближе къ смерти, началъ скорбѣть, когда смерть пришла E. бы къ нему? Не смѣшно ли было бы? — Какъ не смѣшно? — И въ самомъ дѣлѣ, Симміасъ, люди, истинно философствующіе стремятся умереть, и смерть имъ, менѣе страшна, чѣмъ кому-нибудь. Суди по этому: кто непрестанно досадуетъ на свое тѣло и желаетъ имѣть душу саму по себѣ, а случись это, — боится и скорбитъ; тотъ не безуменъ ли, что безъ радости отходитъ туда, гдѣ есть надежда 68. удовлетворить желанію цѣлой жизни (предметомъ желанія было разумѣніе) и освободиться отъ сотоварища, на котораго онъ досадуетъ? Многіе, разлученные смертію съ людьми, которыхъ они любили, — съ женою, съ дѣтьми, охотно согласились бы сойти въ преисподнюю, — въ той надеждѣ, что тамъ увидятся и будутъ вмѣстѣ съ милыми существами: какъ же скорбѣть и невесело отходить умирающему, когда онъ дѣйствительно любитъ разумѣніе и сильно проникнутъ B. тою надеждою, что оно нигдѣ не пріобрѣтается столь совершенно, какъ въ преисподней? Вѣдомо такъ, другъ мой, — лишь бы то былъ истинный философъ; ибо ему живо представляется, что чистое разумѣніе для него нигдѣ такъ не доступно, какъ тамъ. Если же сейчасъ сказанное мною справедливо; то не великое ли было бы безуміе такому человѣку бояться смерти? — Въ самомъ дѣлѣ великое, клянусь Зевсомъ, Сократъ, отвѣчалъ Симміасъ. — Итакъ, не есть ли это для тебя достаточный признакъ, сказалъ Сократъ, что человѣкъ, скорбящій при смерти, былъ любителемъ не мудрости, а тѣла? Любитель же тѣла, извѣстно, любитъ C. и деньги и честь, то-есть, либо что-нибудь одно изъ двухъ, либо то и другое. — Конечно бываетъ такъ, какъ ты говоришь, отвѣчалъ онъ. — А не правда ли, Симміасъ, что людямъ съ философскимъ расположеніемъ очень свойственно и такъ называемое мужество? — Непремѣнно, сказалъ онъ. — Не имъ ли однимъ, — уничижителямъ тѣла, провождающимъ жизнь въ философіи, свойственна и разсудительность, которую многіе поставляютъ именно въ томъ, чтобы не увлекаться пожеланіями, но вести себя скромно и благочинно? — Необходимо, отвѣчалъ онъ. — Вѣдь если ты D. захочешь представить себѣ мужество и разсудительность не въ такихъ людяхъ, продолжалъ Сократъ, то онѣ покажутся тебѣ чѣмъ-то страннымъ. — Почему же, Сократъ? — Знаешь ли, отвѣчалъ онъ, что смерть, по мнѣнію всѣхъ другихъ, есть одно изъ великихъ золъ? — И очень. — Значитъ, тѣ мужественные, когда подвергаются смерти, подвергаются ей изъ страха болѣе великихъ золъ? — Правда. — Слѣдовательно, всѣ, кромѣ философовъ, бываютъ мужественны изъ боязни и страха. А быть мужественнымъ по причинѣ E. страха и робости въ самомъ дѣлѣ странно. — Безъ сомнѣнія. — Что еще? не таковы ли и благонравные между ними? то-есть, не изъ невоздержанія ли они разсудительны? Мы хоть и говоримъ, что это невозможно, однакожъ, при такой нелѣпой разсудительности имъ свойственно нѣчто подобное; потому что, боясь лишиться однихъ удовольствій и желая ихъ, они, изъ угожденія имъ, воздерживаются отъ другихъ. Служеніе удовольствіямъ называется, конечно, невоздержаніемъ: и однакожъ, служа однимъ удовольствіямъ, они одерживаютъ верхъ надъ другими; а это и походитъ на сказанное 69. нами, что они бываютъ разсудительны какбы чрезъ невоздержаніе. — Въ самомъ дѣлѣ походитъ. — Между тѣмъ для добродѣтели, добрый Симміасъ, была бы правою не та мѣна, чтобы мѣнять удовольствія на удовольствія, скорби на скорби, страхъ на страхъ, бо́льшее на меньшее, будто монеты. Нѣтъ, настоящая монета, на которую надобно мѣнять все, здѣсь одна B. — разумѣніе: ею и за нее покупается и продается дѣйствительно — и мужество, и разсудительность, и справедливость, и вообще истинная добродѣтель, независимо отъ того, чувствуется ли при этомъ удовольствіе, либо страхъ, и прочее тому подобное, или не чувствуется. Когда же тѣ качества отдѣлены отъ разумѣнія и промѣниваются одно на другое, — подобная добродѣтель не будетъ ли обманчивымъ призракомъ, въ сущности дѣломъ рабскимъ, не заключающимъ въ себѣ ничего C. здраваго и истиннаго? Истинное-то не есть ли въ сущности очищеніе отъ всего такого? Не должно ли назвать и разсудительность, и справедливость, и мужество, и самое разумѣніе нѣкоторымъ очищеніемъ^[22]? Надобно полагать, что и тѣ учредители таинствъ были не плохіе люди, когда давно уже гадали^[23], что кто сойдетъ въ преисподнюю неосвященнымъ и несовершеннымъ, тотъ будетъ лежать въ тинѣ, а очищенный и совершенный, пришедши туда, станетъ жить съ богами. Служители таинствъ говорятъ, что носителей бахусовыхъ D. жезловъ^[24] много, да Бахусовъ-то мало. А эти, по моему мнѣнію, суть не кто другіе, какъ истинные философы. Отъ нихъ-то и я, сколько могъ, не отставалъ въ своей жизни, но всячески старался присоединиться къ нимъ. Стараніе мое было ли правильно и успѣшно — узнаемъ ясно, пришедши туда, — узнаемъ, какъ мнѣ кажется, скоро, если будетъ угодно Богу. Вотъ мое оправданіе, Симміасъ и Кевисъ, прибавилъ Сократъ. Я справедливо не жалуюсь и не скорблю, оставляя васъ и здѣшнихъ господъ; ибо надѣюсь, что и тамъ не менѣе, чѣмъ здѣсь, встрѣчусь съ добрыми E. господами и друзьями, хотя толпѣ это и не вѣрится. Прекрасно было бы, если бы мое оправданіе убѣдило васъ болѣе, нежели аѳинскихъ судей.

Противъ этихъ словъ Сократа Кевисъ возразилъ: о всемъ прочемъ, Сократъ, ты говоришь хорошо; но что касается до души, то люди въ этомъ отношеніи очень недоумѣваютъ, — 70. существуетъ ли она гдѣ-нибудь, по отрѣшеніи отъ тѣла, или разрушается и уничтожается въ тотъ самый день, въ который человѣкъ умеръ, то-есть, отрѣшившись отъ тѣла и вышедши изъ него, разсѣевается, какъ воздухъ или паръ, тотчасъ улетаетъ, и уже нигдѣ отъ нея и ничего нѣтъ. Конечно, еслибы она въ самомъ дѣлѣ сосредоточивалась въ себѣ и избавилась отъ тѣхъ золъ, о которыхъ ты теперь разсуждалъ; то мы имѣли бы великую и прекрасную надежду, что слова твои, Сократъ, истинны. Но для этого требуется, B. можетъ быть, не мало успокоенія и вѣры, что душа умершаго человѣка существуетъ, и что въ ней есть какая-то сила и разумѣніе. — Правда, Кевисъ, сказалъ Сократъ. Такъ что же дѣлать? не хочешь ли, потолкуемъ, вѣроятна моя мысль, или нѣтъ? — Что касается до меня, отвѣчалъ Кевисъ, то я съ удовольствіемъ послушалъ бы, каково твое объ этомъ мнѣніе? — Мнѣ кажется, никто, сказалъ Сократъ, даже и писатель комедій, слушая меня въ эту минуту, не скажетъ, что я C. пустословлю, — веду рѣчь не о томъ, о чемъ должно. Итакъ, если хочешь, надобно изслѣдовать. А изслѣдуемъ, существуютъ ли души умершихъ людей въ преисподней, или нѣтъ, вотъ какимъ образомъ. Есть преданіе, самое древнее, какое только помнимъ, что, переселившись туда, онѣ живутъ тамъ, и потомъ опять приходятъ сюда и происходятъ изъ умершихъ. Если это справедливо, если, то-есть, живые происходятъ изъ умершихъ, D. то какъ же не существуютъ наши души тамъ? Вѣдь не существуя, онѣ не произошли бы; и мы имѣли бы достаточный признакъ тамошняго ихъ существованія, еслибы для насъ въ самомъ дѣлѣ было ясно, что онѣ перешли въ жизнь не откуда болѣе, какъ изъ умершихъ: а когда этого нѣтъ, то нужно какое-нибудь иное доказательство. — Безъ сомнѣнія, сказалъ Кевисъ. — Впрочемъ, чтобы легче понять это, наблюдай нетолько надъ людьми, продолжалъ Сократъ, но и надъ всѣми животными и растеніями, — вообще надъ всѣмъ, въ чемъ видимъ E. происходимость. Не такъ ли все бываетъ, что противное происходитъ изъ противнаго, если ему есть что-нибудь противуположное, какъ, напримѣръ, похвальное — постыдному, справедливое — несправедливому, каковыхъ противуположностей безчисленное множество? Разсмотримъ-ка, не необходимо ли, чтобы вещи, противныя чему-нибудь, происходили не изъ чего болѣе, какъ изъ противнаго себѣ. Если, напримѣръ, что-нибудь сдѣлалось бо́льшимъ, то не необходимо ли надлежало этому сперва быть меньшимъ, а потомъ возрасти 71. до бо́льшаго? — Да. — А когда что-нибудь есть меньшее, то сперва оно, конечно, было бо́льшимъ, потомъ уже стало меньшимъ? — Такъ, сказалъ онъ. — Подобнымъ образомъ изъ сильнѣйшаго происходитъ слабѣйшее, изъ быстрѣйшаго медленнѣйшее. — Безъ сомнѣнія. — Что же далѣе? Если вещь сдѣлалась хуже, то не изъ лучшей ли? — Изъ чего же иначе? — Значитъ, мы удовлетворяемся тѣмъ положеніемъ, заключилъ Сократъ, что все происходитъ такъ, — противное изъ противнаго^[25]? — Безъ сомнѣнія. — Но что еще? нѣтъ ли чего-нибудь, занимающаго средину между всѣми па̀рами противуположностей, такъ какъ при двухъ противныхъ бываетъ два перехода, то-есть, отъ перваго противнаго во второе, и отъ B. втораго въ первое? Напримѣръ, между бо́льшимъ и меньшимъ есть и возрастаніе и умаленіе, и мы говоримъ, что одно растетъ, другое умаляется. — Да, отвѣчалъ онъ. — Значитъ, и раздѣляться, и смѣшиваться, и охлаждаться, и согрѣваться — все такимъ же образомъ. Хотя словами мы иногда и не выражаемъ этого, однакожъ на дѣлѣ необходимо, чтобы одно взаимно происходило изъ другаго и чтобы переходъ былъ обоюдный. — Конечно, сказалъ онъ. — Что же C. теперь? продолжалъ Сократъ: жизни противуполагается ли нѣчто такъ, какъ бодрствованію — сонъ? — Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ онъ. — А что именно? — Смерть, сказалъ онъ. — Слѣдовательно, жизнь и смерть, если онѣ взаимно противуположны, происходятъ обоюдно, и между ними двумя бываетъ двоякое происхожденіе? — Какъ же иначе? — Итакъ я, сказалъ Сократъ, приведу тебѣ одну изъ такихъ паръ, о которыхъ сейчасъ упоминалъ, и укажу на ея переходы; а ты приведи другую. Я говорю: «сонъ и бодрствованіе», и утверждаю, что изъ сна бываетъ бодрствованіе, а изъ бодрствованія — сонъ; происхожденія же ихъ суть: дремать и D. пробуждаться. Довольно для тебя, или нѣтъ? спросилъ онъ. — Очень довольно. — Скажи же и ты такъ о жизни и смерти. Не говорилъ ли ты, что жизнь противна смерти? — Говорилъ. — И онѣ бываютъ одна изъ другой? — Да. — Что же бываетъ изъ живущаго? — Умершее, сказалъ онъ. — А потомъ изъ умершаго, спросилъ Сократъ? — Необходимо согласиться, что живущее, отвѣчалъ Кевисъ. — Значитъ, изъ умершихъ, Кевисъ, бываютъ вещи живыя и существа живущія? — Кажется, сказалъ онъ. — Слѣдовательно, наши души E. находятся въ преисподней^[26]? заключилъ Сократъ. — Вѣроятно. — Равнымъ образомъ и изъ двухъ происхожденій не явно ли по крайней мѣрѣ одно? Напримѣръ, умираніе явно или нѣтъ? — Конечно явно, отвѣчалъ онъ. — Такъ что же намъ сдѣлать? продолжалъ Сократъ: не придать ли ему происхожденія противуположнаго? Неужели въ этомъ отношеніи природа хрома? Умиранію не необходимо ли противуположить какое-нибудь происхожденіе? — Совершенно необходимо, сказалъ онъ. — Какое же? — Оживаніе. — Но если 72. есть оживаніе, продолжалъ Сократъ; то оно, — это оживаніе, не будетъ ли перехожденіемъ мертвыхъ въ существа живущія? — Конечно, будетъ. — Значитъ, мы согласились и въ томъ, что существа живущія не менѣе бываютъ изъ мертвыхъ, какъ и умершія изъ живущихъ? А если такъ, то, кажется, имѣемъ достаточный признакъ, что души умершихъ необходимо должны гдѣ-нибудь существовать, откуда могли бы снова произойти. — Изъ признанныхъ положеній, Сократъ, повидимому, необходимо слѣдуетъ. — И замѣть, Кевисъ, сказалъ онъ, что тѣ положенія мы признали, думаю, не безразсудно. Вѣдь если не противупоставить B. одного происхожденія другому, такъ, чтобы они совершали кругъ, но допустить производимость только въ одностороннемъ направленіи — отъ противнаго къ противному, не поворачивая ея снова отъ послѣдняго на первое; то знай, что наконецъ все будетъ имѣть одинъ и тотъ же видъ, все придетъ въ одно и тоже состояніе, — и происхожденія прекратятся. — Какъ это говоришь ты, спросилъ онъ? — Мои слова понять не трудно, отвѣчалъ Сократъ. Если бы, напримѣръ, засыпаніе существовало, а противуположнаго ему, то-есть, пробужденія отъ сна не было: то, знаешь, сказаніе объ Эндиміонѣ^[27] показалось бы наконецъ C. пустымъ и потеряло бы смыслъ; потому что и все прочее, подобно ему, находилось бы вѣчно въ состояніи сна. Когда же бытія только смѣшивались бы, а не раздѣлялись, — вскорѣ вышло бы Анаксагорово: «всѣ вещи вмѣстѣ»^[28]. Такъ-то и здѣсь, любезный Кевисъ: еслибы все живущее умирало и, умерши, сохраняло свой образъ смерти, а не D. оживало снова; то не необходимо ли, чтобы наконецъ все умерло и ничто не жило? Пусть одно живущее происходитъ отъ другаго: но какъ скоро оно умираетъ, то какимъ способомъ и всему не сдѣлаться бы жертвою смерти? — Мнѣ кажется, нѣтъ такого способа, Сократъ, отвѣчалъ онъ. По моему мнѣнію, ты говоришь совершенно справедливо. — Да, Кевисъ, продолжалъ Сократъ, это, думаю, вѣрнѣе всего, и мы не обманываемся, допуская такую истину. Въ самомъ дѣлѣ есть и оживаніе и происхожденіе живаго изъ мертваго; есть и души умершихъ, и добрымъ изъ нихъ E. хорошо, а злымъ худо.

Да то же самое, Сократъ, вытекаетъ и изъ другаго основанія подхватилъ Кевисъ, если только справедливо, что́ ты часто говаривалъ, то-есть, что ученіе есть не болѣе, какъ припоминаніе. Отсюда, кажется, необходимо слѣдуетъ, что то, что́ теперь припоминаемъ, мы знали когда-то прежде; а это было бы невозможно, еслибы наша душа до своего явленія въ образѣ 73. человѣка нигдѣ не существовала. Такъ вотъ и поэтому она должна быть нѣчто безсмертное. — Но чѣмъ же это доказывается, Кевисъ? спросилъ Симміасъ. Приведи мнѣ на память, потому что въ настоящее время я не очень помню. — Это доказывается однимъ прекраснымъ основаніемъ, сказалъ Кевисъ, что люди, когда хорошо предлагаютъ имъ вопросы, сами рѣшаютъ ихъ, какъ надобно, чего они, конечно, не могли бы сдѣлать, еслибы не имѣли въ себѣ знанія и B. правильнаго смысла. Особенно, когда приводятъ ихъ къ чертежамъ и другому тому подобному, — тотчасъ же видно, что дѣло такъ бываетъ^[29]. — А если не убѣждаешься этимъ, Симміасъ, сказалъ Сократъ, то смотри, не согласишься ли съ нами, изслѣдывая предметъ вотъ какимъ образомъ. Ты вѣдь не вѣришь, что такъ называемое ученіе есть припоминаніе? — Не то что не вѣрю, отвѣчалъ Симміасъ, но имѣю нужду именно въ томъ, о чемъ теперь рѣчь, — въ припоминаніи. Впрочемъ изъ словъ Кевиса я уже почти вспомнилъ и убѣжденъ, хотя тѣмъ не менѣе послушалъ бы, какъ ты будешь C. объ этомъ говорить. — Вотъ какъ, отвѣчалъ онъ. Мы, конечно, согласимся, что тотъ, кто припоминаетъ что-нибудь, прежде когда-то долженъ былъ знать это. — Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ онъ. — Значитъ, согласимся также, что пріобрѣтенное этимъ способомъ знаніе есть припоминаніе. А какой способъ я разумѣю? Кто, или увидѣвъ, или услышавъ, или принявъ что-нибудь инымъ чувствомъ, узналъ не одно это, но пришелъ къ мысли и о другомъ, знаніе чего не то же, а отлично отъ перваго; тому не въ правѣ ли мы приписать воспоминаніе о вещи, пришедшей ему на мысль? — Какъ это D. говоришь ты, Сократъ? — Напримѣръ такъ: знаніе человѣка и лиры, вѣрно, различно? — Какъ же не различно? — А не извѣстно ли тебѣ, что друзья, видя лиру, платье, или что другое, обыкновенно употребляемое ихъ любезными, испытываютъ слѣдующее: они узнаютъ лиру и въ мысляхъ представляютъ любимаго человѣка, которому принадлежитъ она? Не есть ли это припоминаніе? Такимъ же образомъ, кто часто видитъ Симміаса, тотъ вспоминаетъ и о Кевисѣ. Подобныхъ примѣровъ можно найти множество. — Да, очень много, клянусь Зевсомъ, сказалъ Симміасъ. — Такъ не есть ли это E. нѣкоторое припоминаніе, спросилъ Сократъ, — особенно когда оно испытывается въ отношеніи къ тѣмъ предметамъ, о которыхъ, по давности времени и отсутствію мысли, мы уже забыли? — Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ онъ. — Чтожъ? продолжалъ Сократъ: значитъ, при видѣ нарисованнаго коня или нарисованной лиры, можно вспомнить о человѣкѣ, и при видѣ нарисованнаго Симміаса — о Кевисѣ. — Конечно. — Но нельзя ли, при видѣ нарисованнаго Симміаса, вспомнить и о самомъ 74. Симміасѣ? — Разумѣется, можно, сказалъ онъ. — И припоминаніе о всемъ этомъ не вызывается ли какъ подобными, такъ и неподобными предметами? — Вызывается. — А когда кто вспоминаетъ о чемъ-нибудь по подобію^[30]; тогда не необходимо ли ему притомъ думать, чего недостаетъ, либо что́ есть подобнаго въ той вещи, о которой онъ вспомнилъ? — Необходимо, отвѣчалъ онъ. — Смотри же, продолжалъ Сократъ, такъ ли это? Мы вѣдь говоримъ, что есть нѣчто равное — разумѣю не кусокъ дерева, равный другому куску, или камень — камню или что-нибудь иное въ этомъ родѣ; нѣтъ, а отличное отъ всего этого, — равное само по себѣ, самое понятіе равенства: B. говоримъ или нѣтъ? — Разумѣется, говоримъ, клянусь Зевсомъ, сказалъ Симміасъ. — И мы знаемъ его, — это равное само по себѣ? — Конечно, отвѣчалъ онъ. — Откуда же у насъ это знаніе? Не изъ того ли, о чемъ сейчасъ упоминали? Именно, не чрезъ знаніе ли равныхъ, или деревъ, или камней, или чего-нибудь въ этомъ родѣ, пришли мы къ тому, отличному отъ перваго знанія? Или оно, по твоему мнѣнію, не отлично? разсуди еще такъ: не правда ли, что равные камни и дерева иногда хоть и тѣ же самые, а принимаютъ различный видъ и являются то равными, то неравными? — Безъ сомнѣнія. — Чтожъ? значитъ, равное само по себѣ иногда C. кажется тебѣ неравнымъ? равенство — не равенствомъ? — Отнюдь нѣтъ, Сократъ. — Такъ видно, равныя и равное само по себѣ — не одно и то же? сказалъ онъ. — По мнѣ, никакъ не одно, Сократъ. — Однакожъ знаніе о томъ равномъ, продолжалъ онъ, ты придумалъ и получилъ именно изъ этихъ равныхъ, отличныхъ отъ перваго? — Твои слова очень справедливы, Сократъ, отвѣчалъ Симміасъ. — И притомъ, оно или подобно тѣмъ, или неподобно? — Конечно. — Но это все равно, заключилъ онъ: во всякомъ случаѣ, если, видя одно, ты D. вмѣстѣ придумываешь другое, подобное ли то, или неподобное; то твое придумываніе необходимо должно быть воспоминаніемъ. — Безъ сомнѣнія^[31]. — А что такое вотъ это? спросилъ онъ. Не испытываемъ ли мы чего-нибудь такого и въ деревахъ и въ томъ, что́ сейчасъ называли равнымъ: въ самомъ ли дѣлѣ они представляются намъ столь же совершенно равными, какъ равное само по себѣ? Не недостаетъ ли имъ чего-нибудь, чтобы быть такими, каково послѣднее? Или въ нихъ есть все? — Многаго недостаетъ имъ, отвѣчалъ онъ. — Итакъ, согласишься ли ты, что когда кто-нибудь, видя извѣстную вещь, размышляетъ: этой вещи, которую я теперь вижу, хочется походить на нѣчто другое существующее, но ей чего-то недостаетъ, она не можетъ сдѣлаться E. такою, какъ это нѣчто, она хуже его; — то размышляющій не необходимо ли долженъ напередъ знать то́, къ чему она хотя и приближается, однакожъ уступаетъ этому? — Необходимо. — Чтожъ? а мы, въ отношеніи къ вещамъ равнымъ и равному самому по себѣ, испытываемъ это, или нѣтъ? — Непремѣнно испытываемъ. — Значитъ, мы необходимо должны знать равное прежде того времени^[32], когда, увидѣвъ въ первый разъ вещи равныя, размышляемъ, что всѣ онѣ, хотя и стремятся быть какъ равное, но что имъ чего-то недостаетъ. — 75. Правда. — Впрочемъ, пожалуй, и то допустимъ, что равнаго мы не придумываемъ и не можемъ придумать иначе, какъ чрезъ зрѣніе, осязаніе или какое другое чувство, — разумѣю всѣ ихъ тожественными. — Въ отношеніи къ цѣли настоящей рѣчи они въ самомъ дѣлѣ тожественны, Сократъ. — Стало быть, чувства-то и приводятъ насъ къ мысли, что въ нихъ все стремится къ существенно равному и все недостаточнѣе его. Не такъ ли мы говоримъ? — Такъ. — B. Значитъ, прежде, нежели мы начали видѣть, слышать, или какъ иначе чувствовать, намъ надлежало уже имѣть знаніе равнаго самаго по себѣ, что такое оно, — если о вещахъ, равныхъ по свидѣтельству чувствъ, надобно было заключить, что все въ нихъ стремится быть такимъ, какъ то равное, и что онѣ все однакожъ хуже его. — Изъ сказаннаго это необходимо, Сократъ. — А не тотчасъ ли по рожденіи мы и видѣли, и слышали, и другими дѣйствовали чувствами? C. — Конечно. — Между тѣмъ знаніе равнаго, говоримъ, должны были получить все-таки прежде чувствъ? — Да. — Такъ выходитъ, что это знаніе мы получили до рожденія. — Выходитъ... — Если же получили его до рожденія и родились, уже обладая имъ, то и до рожденія и тотчасъ по рожденіи знали не только равное, бо́льшее и меньшее, но и все того же рода; ибо теперь у насъ рѣчь не болѣе о равномъ, какъ и о прекрасномъ самомъ по себѣ, и о добромъ самомъ по себѣ, и о справедливости, и о святомъ, и, D. какъ сказано, обо всемъ, чему мы даемъ имя сущности, — и въ вопросахъ, когда спрашиваемъ, и въ отвѣтахъ, когда отвѣчаемъ; то-есть, знаніе всего этого необходимо должно было принадлежать намъ еще до рожденія. — Правда. — И еслибы, получивъ эти знанія, мы не забывали ихъ; то, раждаясь знающими, знали бы ихъ во всю жизнь, потому что знать есть удерживать пріобрѣтенное знаніе, не теряя его. Развѣ не потеря знанія, Симміасъ, называется E. забвеніемъ? — Безъ сомнѣнія, Сократъ, отвѣчалъ онъ. — Но какъ скоро полученное до рожденія, родившись, мы потеряли, а потомъ дѣятельностію чувствъ, направленныхъ къ утраченному, снова пріобрѣтаемъ тѣ самыя знанія, которыя имѣли прежде; то занятіе, называемое ученіемъ, не есть ли возвращеніе собственнаго нашего знанія? и не справедливо ли мы дадимъ ему имя припоминанія? — Конечно справедливо. — Вѣдь нашли же мы возможнымъ, чтобы человѣкъ, постигая какой-нибудь предметъ или зрѣніемъ, 76. или слухомъ, или инымъ чувствомъ, обращался мыслію и на нѣчто другое, что было имъ забыто, но къ чему чувствуемое приближается или сходствомъ или несходствомъ. Поэтому, говорю, одно изъ двухъ: или мы родились знающими и въ продолженіе жизни уже знаемъ; или люди, какъ говорится, учащіеся, впослѣдствіи только припоминаютъ, и ученіе есть воспоминаніе. — Разумѣется такъ, Сократъ. — Что же ты изберешь, Симміасъ? — то ли, что мы родились знающими, или то, что впослѣдствіи припоминаемъ вещи, о которыхъ прежде знали? — Въ настоящее время, B. Сократъ, я не могу избрать. — Отчего же? изберешь. Какъ тебѣ покажется вотъ это? Человѣкъ знающій въ состояніи ли дать отчетъ въ томъ, что̀ знаетъ, или не въ состояніи? — Непремѣнно въ состояніи, Сократъ, отвѣчалъ онъ. — А думаешь ли, что всѣ въ состояніи дать отчетъ въ томъ, о чемъ мы сейчасъ говорили? — Желательно бы, сказалъ Симміасъ; но я очень боюсь, что завтра поутру уже не будетъ ни одного человѣка, кто сдѣлалъ бы это, какъ должно. — Слѣдовательно, по твоему мнѣнію, Симміасъ, не всѣ C. имѣютъ это знаніе, заключилъ Сократъ. — Никакъ не всѣ. — Стало быть, только припоминаютъ, что́ когда-то знали? — Необходимо. — Когда же именно наши души получили знаніе о тѣхъ предметахъ? Ужь вѣрно не тогда, когда мы родились людьми? — Разумѣется не тогда. — Значитъ, прежде? — Да. — Поэтому наши души, Симміасъ, существовали прежде, чѣмъ начали существовать въ образѣ человѣка, и существовали безъ тѣлъ, но имѣли разумѣніе. — Да, если только своихъ знаній, Сократъ, мы не получили въ самый мигъ рожденія; этотъ мигъ еще остается для предположенія. — Хорошо, другъ мой; но въ какое же другое время D. они теряются? Вѣдь сейчасъ допущено, что мы раждаемся, не имѣя ихъ? Такъ неужели тогда и теряемъ, когда получаемъ? Или укажешь на какое-нибудь иное время? — Отнюдь нѣтъ, Сократъ; я самъ не замѣтилъ, какъ сказалъ вздоръ. — Значитъ такъ и будетъ, Симміасъ, продолжалъ онъ. Если прекрасное, доброе и всякая сущность, о которой у насъ непрестанно толкъ, дѣйствительно существуетъ, и если отъ чувствъ мы все возводимъ къ ней, находя, что она и прежде была нашею, и сравниваемъ съ нею чувственныя E. впечатлѣнія; то не необходимо ли, чтобы какъ это, такъ и наша душа, имѣли бытіе до нашего рожденія? Когда же этого нѣтъ, — о настоящемъ предметѣ не надлежало ли бы говорить иначе? Не такъ ли, не съ равною ли необходимостію, допуская это, надобно допустить и существованіе нашихъ душъ до нашего рожденія, а отвергая первое, отвергнуть и послѣднее? — Эта необходимость, Сократъ, мнѣ кажется чрезвычайною, сказалъ Симміасъ, и твои слова весьма кстати, что наша душа, такъ же какъ и сущность, 77. о которой ты теперь говоришь, имѣла бытіе до нашего рожденія. Для меня нѣтъ ничего яснѣе, что это истинно въ высочайшей степени, что таково и прекрасное, и доброе, и все, сейчасъ упомянутое тобою. Я чувствую себя совершенно убѣжденнымъ.

А Кевисъ-то? сказалъ Сократъ. Вѣдь надобно убѣдить и Кевиса. — Я думаю, отвѣчалъ Симміасъ, что онъ достаточно убѣжденъ, хоть и нѣтъ человѣка упорнѣе его въ невѣріи доказательствамъ. Мнѣ кажется, и для него не слабо B. основаніе, что наши души существовали до нашего рожденія. Развѣ то еще, даже по моему мнѣнію, Сократъ, не доказано, что онѣ будутъ существовать и послѣ нашей смерти. Есть въ народѣ мнѣніе, и о немъ-то сейчасъ говорилъ Кевисъ, что съ смертію человѣка душа его разсѣевается, и тутъ конецъ ея бытія; ибо что́ препятствуетъ ей произойти и образоваться гдѣ-нибудь индѣ и существовать до вшествія въ человѣческое тѣло, а потомъ, вышедши и отрѣшившись отъ него, скончаться и исчезнуть? — C. Ты хорошо говоришь, Симміасъ, примолвилъ Кевисъ. Доселѣ доказана какъ будто половина того, что́ доказать надлежало: доказано, то-есть, что наши души существовали до нашего рожденія; — а надобно еще доказать, что онѣ не менѣе будутъ существовать, какъ и прежде, чѣмъ мы родились. Тогда уже доказательству конецъ. — Доказано и это, Симміасъ и Кевисъ, сказалъ Сократъ, если вамъ угодно настоящее разсужденіе свести въ одно съ принятымъ прежде, то-есть, что все живущее происходитъ изъ умершаго. Вѣдь когда душа существовала прежде, а для рожденія и вступленія въ жизнь принуждена была выйти изъ смерти и изъ состоянія мертвенности; то не необходимо ли ей D. существовать и по смерти, чтобы опять родиться? Значитъ, то, о чемъ вы говорите, уже доказано. Впрочемъ ты и Симміасъ, кажется, охотно изслѣдовали бы этотъ предметъ еще болѣе, страшась, какъ дѣти, чтобы въ самомъ дѣлѣ вѣтеръ не развѣялъ и не разсѣялъ души, когда она будетъ выходить изъ тѣла, особенно если кому случится умирать не въ тихую погоду, а въ сильную бурю. — Тутъ E. Кевисъ улыбнулся и сказалъ: постарайся же, Сократъ, убѣжденіемъ разогнать нашъ страхъ, или лучше не нашъ страхъ, а страхъ скрывающагося въ насъ дитяти^[33]. Попытайся внушить ему, что не должно бояться смерти, будто пугалища. — Да, надобно обаять^[34] его каждый день, пока не изгоните, примолвилъ Сократъ. — Но гдѣ намъ взять такихъ сильныхъ 78. обаяній, Сократъ, когда ты оставляешь насъ? спросилъ онъ. — Эллада велика, Кевисъ, отвѣчалъ Сократъ; въ ней, вѣроятно, есть добрые люди: да много и варварскихъ народовъ. Ища такого обаянія, должно прослѣдить всѣ ихъ, не щадя ни денегъ ни трудовъ; ибо нѣтъ предмета, для котораго бы деньги могли быть употреблены пригоднѣе. Надобно также искать обаянія и другъ у друга, потому что, можетъ быть, нелегко вамъ найти кого-нибудь, кто могъ бы сдѣлать это лучше васъ. — Именно такъ и будетъ, сказалъ Кевисъ. Но возвратимся къ тому, отъ чего уклонились, если тебѣ B. угодно. — Конечно угодно; почему не возвратиться? — Вотъ и хорошо, примолвилъ онъ. — Итакъ, мы должны сдѣлать себѣ, вѣроятно, слѣдующій вопросъ, продолжалъ Сократъ: чему свойственно впадать въ такое состояніе, то-есть, въ состояніе исчезновенія? и въ отношеніи къ какимъ вещамъ мы боимся его, въ отношеніи къ какимъ — нѣтъ? А потомъ разсмотрѣть: душа относится ли къ этому роду вещей, и робѣть ли намъ за нее, или не робѣть? — Ты справедливо говоришь, сказалъ онъ. — Смотри C. же, не тому ли, что́ слагается и сложно по природѣ, свойственно вступать въ это состояніе, то-есть, раздѣляться на свои начала, какъ сложному? и не правда ли, что одному несложному такое состояніе неприлично — болѣе, чѣмъ всякой другой вещи? — Мнѣ кажется такъ, отвѣчалъ Кевисъ. — Но всегда то же и существующее тѣмъ же образомъ не есть ли несложное? а бывающее иногда такъ, иногда иначе, и никогда не остающееся тѣмъ же, не есть ли сложное? — Кажется. — Ну, такъ пойдемъ къ тому, сказалъ онъ, къ чему шли въ D. прежнемъ разсужденіи. Сущность сама по себѣ, которой бытіе своими вопросами и отвѣтами мы опредѣлили, одинакимъ ли всегда существуетъ образомъ, или иногда такъ, иногда иначе? Равное само по себѣ, прекрасное само по себѣ, сущее само по себѣ, поколику оно есть, подлежитъ ли хоть какому измѣненію? или каждая изъ вещей сущихъ, сама по себѣ однородная, продолжаетъ быть тою же и такимъ же образомъ, не подлежа никогда, никакъ и никакой перемѣнѣ? — Необходимо тою же и такимъ же образомъ, Сократъ, отвѣчалъ Кевисъ. — А что скажешь о многихъ прекрасныхъ предметахъ, E. какъ то: о людяхъ, лошадяхъ, платьяхъ и другихъ тому подобныхъ, или о равныхъ, похвальныхъ и всѣхъ соименныхъ имъ? Одинаково ли они существуютъ, или, въ противность первымъ, не согласны ни съ самими собою, ни между собою, и никогда, ни подъ какимъ видомъ, можно сказать, не остаются тѣми же? — Опять такъ, отвѣчалъ Кевисъ; 79. никогда не остаются тѣми же. — И не правда ли, что послѣдніе ты можешь постигать осязаніемъ, зрѣніемъ и другими чувствами, а первые, существующіе одинакимъ образомъ, можно постигать не иначе, какъ умомъ, поколику они не имѣютъ вида и не подлежатъ зрѣнію? — Совершенно справедливо, сказалъ онъ. — Итакъ положимъ, если угодно, два рода существъ, продолжалъ Сократъ: одинъ родъ существъ видимыхъ, другой безвидныхъ. — Положимъ, отвѣчалъ Кевисъ. — И существа безвидныя всегда одинаковы, а видимыя никогда не остаются тѣми же. — И это положимъ, прибавилъ онъ. — Хорошо, сказалъ Сократъ. Есть ли въ насъ что-нибудь, кромѣ тѣла и души! — Ничего нѣтъ болѣе, отвѣчалъ онъ. — B. Которому же роду подобнѣе и сроднѣе, по нашему мнѣнію, тѣло? — Очень ясно, сказалъ онъ, что роду существъ видимыхъ. — А душа? — роду видимыхъ или безвидныхъ? — По крайней мѣрѣ люди не видятъ ее, Сократъ, отвѣчалъ онъ. — Но о видимомъ и безвидномъ мы говоримъ вѣдь относительно къ природѣ человѣческой. Или, думаешь, къ какой другой? — Къ человѣческой. — Такъ что же сказать о душѣ? видима она, или невидима? — Невидима. — Значитъ, безвидна? — Да. — Слѣдовательно, она болѣе, чѣмъ тѣло, походитъ на существо безвидное, а тѣло на видимое? — Крайне необходимо, Сократъ. C. — Но прежде не допустили ли мы также, что, пользуясь тѣломъ, для наблюденія чего-нибудь посредствомъ зрѣнія, слуха, или другаго чувства (ибо наблюдать тѣлесно — значитъ употреблять чувства), душа бываетъ увлекаема тѣломъ къ такимъ предметамъ, которые никогда не существуютъ одинакимъ образомъ, и что, касаясь ихъ, она и сама блуждаетъ, возмущается и шатается, какъ опьянѣлая? — Конечно допустили. — Напротивъ, дѣлая наблюденія сама собою, она спѣшитъ туда, къ чистому, всегда сущему, безсмертному, D. тожественному и, какъ сродная ему, всегда съ нимъ живетъ, поколику живетъ и можетъ жить сама по себѣ, перестаетъ блуждать и, касаясь предметовъ, всегда существующихъ одинакимъ образомъ, становится тою же, и это ея свойство названо разумностію. — Ты въ полномъ смыслѣ прекрасно объясняешь истину, Сократъ, отвѣчалъ онъ. — Итакъ душа, на основаніи прежде сказанныхъ и настоящихъ положеній, E. которому роду подобнѣе и сроднѣе? — Этотъ ходъ изслѣдованія, Сократъ, кажется, всякаго, даже самаго упорнаго человѣка, заставитъ согласиться, что душа несравненно подобнѣе существу, всегда тожественному, чѣмъ противному. — Ну а тѣло? — Существу другаго рода. — Смотри же и на то, что душа и тѣло составляютъ одно существо, и что послѣднему 80. природа повелѣваетъ служить и управляться, а первой управлять и господствовать. Поэтому, которая сторона опять кажется тебѣ подобною божественному и которая смертному? Не то ли у тебя въ умѣ, что божественному свойственно управлять и начальствовать, а смертному — управляться и служить? — То самое. — На что же походитъ душа? — Ужъ явно, Сократъ, что душа походитъ на божественное, а тѣло — на смертное. — Такъ смотри, Кевисъ, продолжалъ онъ, изъ всего сказаннаго не вытекаетъ ли слѣдующее: душа весьма подобна B. божественному, безсмертному, мысленному, однородному, неразрушаемому, всегда тожественному, существующему всегда одинакимъ образомъ; а тѣло опять весьма подобно человѣческому, смертному, несмысленному, многообразному, разрушаемому, никогда не существующему одинакимъ образомъ. Можемъ ли сказать что-нибудь иное, кромѣ этого, любезный Кевисъ, и доказать, что это не такъ? — Не можемъ. — Чтожъ? если это такъ, то тѣлу не надлежитъ ли скоро разрушиться, а душѣ или оставаться вовсе неразрушимою, или быть къ тому близкою? — Какъ не надлежитъ? —

C.Ты, конечно, замѣчаешь, продолжалъ Сократъ, что по смерти человѣка тѣло, сторона его видимая, на виду лежащая и называемая мертвою, — та сторона, которой надобно разрушиться, распасться и разсыпаться, подвергается всему этому не вдругъ, а сохраняется довольно долгое время, особенно когда кто умеръ въ цвѣтѣ лѣтъ, съ тѣломъ еще необезображеннымъ; потому что и одряхлѣвшее, но только набальзамированное, какъ бальзамируются тѣла у Египтянъ, оно удерживаетъ свою цѣлость почти на неопредѣленное — D. всегда. Впрочемъ, пусть иныя части его и сгниваютъ: за то кости, жилы и прочіе, подобные этимъ, члены, можно сказать, безсмертны. Или нѣтъ? — Да. — Ну, а душа, это существо безвидное, по своемъ отшествіи въ другое, столь же доблестное, чистое и безвидное мѣсто, просто сказать, въ преисподнюю (εἰς Ἅιδου, ὡς ἀλγθῶς^[35]), къ доброму и мудрому Богу, куда, если угодно ему, сейчасъ должно идти и моей, — такъ эта-то душа, имѣющая такія качества и одаренная такими свойствами, по разлученіи съ тѣломъ, неужели вдругъ, какъ утверждаетъ толпа, развѣется и исчезнетъ? Далеко E. не то, любезные мои, Симміасъ и Кевисъ, а скорѣе вотъ что: если душа отрѣшается чистою и не увлекаетъ за собою ничего тѣлеснаго, поколику въ жизни не имѣла произвольнаго общенія съ тѣломъ, но избѣгала его и сосредоточивалась въ самой себѣ, постоянно размышляя объ этомъ (что и значитъ истинно философствовать), — размышляя, какимъ бы 81. образомъ въ самомъ дѣлѣ легче умереть, — или не это называется размышлять о смерти? — Именно это. — То съ подобными свойствами не отойдетъ ли она въ подобное себѣ безвидное мѣсто, гдѣ находясь, будетъ наслаждаться блаженствомъ, какъ чуждая и заблужденій, и безумія, и страха, и неистовой любви, и другихъ человѣческихъ золъ, и всю послѣдующую свою жизнь, согласно съ тѣмъ, что разсказываютъ о посвященныхъ, станетъ дѣйствительно проводить съ богами? Такъ ли скажемъ, Кевисъ, или иначе? — Такъ, клянусь Зевсомъ, отвѣчалъ Кевисъ. — Напротивъ, если B. душа, думаю я, отрѣшается грязною и неочищенною отъ тѣла, поколику находилась во всегдашнемъ общеніи съ нимъ, служила ему, любила его, была очаровываема пожеланіями и страстями, такъ что ничего не почитала истиннымъ, кромѣ тѣлообразнаго, что можно осязать, видѣть, пить, ѣсть и прилагать къ дѣламъ любовнымъ, а темнаго для глазъ и безвиднаго, мыслимаго и одобряемаго философіею обыкновенно не C. терпѣла, боялась и убѣгала, — такая душа, какъ ты думаешь? безъ примѣси ли, одна, сама по себѣ, оставитъ тѣло? — Отнюдь нѣтъ, отвѣчалъ онъ. — Такъ видно будетъ она переложена тѣлообразными свойствами, внѣдренными въ нее жизнію и общеніемъ тѣла, которое пользовалось всегдашнимъ ея вниманіемъ и великою заботливостію? — Конечно. — Должна же быть она вѣсома, тяжела, земнородна и видима, другъ мой; а съ такими свойствами тяготѣетъ и влечется опять къ видимому, боясь міра безвиднаго и преисподней, и блуждая, D. какъ говорятъ, около склеповъ и гробницъ, гдѣ въ самомъ дѣлѣ видали тѣлообразныя явленія душъ, какими дѣйствительно представляются образы ихъ, когда онѣ не чисто отрѣшились, но удержали въ себѣ видимое, вслѣдствіе чего и бываютъ видимы. — Вѣроятно, Сократъ. — Конечно вѣроятно, Кевисъ; и это — души людей не добрыхъ, а худыхъ, принужденныя блуждать около такихъ мѣстъ въ наказаніе за прежнее дурное свое поведеніе. И блуждаютъ онѣ дотолѣ, пока, сопровождаемыя пожеланіемъ тѣлообразнаго, не облекутся E. въ новое тѣло. А облекаются онѣ, должно быть, въ такіе виды, къ какимъ пристрастны были въ жизни. — Какіе же разумѣешь ты, Сократъ? — Напримѣръ, души, пристрастившіяся къ обжорству, похотливости, бражничеству, и не остерегавшіяся этого, вѣроятно, облекаются въ породу ословъ и другихъ подобныхъ животныхъ. Или ты не думаешь? — 82. Дѣло очень вѣроятное. — А души, предпочитавшія несправедливость, властолюбіе и хищничество, — въ породу волковъ, ястребовъ и коршуновъ. Или во что иное, скажемъ, переселяются онѣ? — Пожалуй, что въ это, отвѣчалъ Кевисъ. — Такъ не ясно ли, куда переходятъ и прочія, смотря по сходству заботливости каждой? — Конечно, какъ не ясно? сказалъ онъ. — Не гораздо ли уже счастливѣе ихъ и не лучшее ли получаютъ мѣсто упражнявшіяся въ народной и B. политической добродѣтели, которую называютъ разсудительностію и справедливостію, зависящею отъ нрава и усердія, хотя еще не отъ философіи и разума? — Какъ же онѣ счастливѣе? — Такъ, что имъ свойственно снова войти въ породу общежительную и кроткую, напримѣръ, въ пчелъ, осъ, муравьевъ, или даже опять въ поколѣніе человѣковъ и сдѣлаться людьми порядочными. — Вѣроятно. — Но вступить въ общество боговъ нельзя никому, кромѣ любознательнаго, то-есть, кромѣ человѣка, любящаго мудрость и отходящаго C. совершенно чистымъ. А для этого, любезные мои, Симміасъ и Кевисъ, истинные философы воздерживаются отъ всѣхъ тѣлесныхъ пожеланій, не поддаются имъ и мужаются, не страшась ни домашняго разстройства, ни скудости, какъ страшатся многіе и именно корыстолюбивые люди, не боясь ни безславія, ни укора въ неизвѣстности, какъ боятся властолюбцы и честолюбцы. Повторяю: они воздерживаются отъ этого. — Да и не прилично было бы имъ, Сократъ, примолвилъ Кевисъ. — Клянусь Зевсомъ, неприлично, продолжалъ D. онъ. Потому-то, Кевисъ, всѣ, сколько-нибудь заботящіеся о своей душѣ и нелелѣющіе тѣла, раскланиваются съ подобными людьми, не идутъ по одной съ ними дорогѣ, такъ какъ эти люди сами не знаютъ, куда лежитъ путь ихъ. Вѣря, что не должно противодѣйствовать философіи и избѣгать предлагаемаго ею освобожденія и очищенія, они слѣдуютъ за философіею и направляются туда, куда она ведетъ ихъ. — Какъ это, Сократъ? — Я объяснюсь, отвѣчалъ онъ. Любознательные понимаютъ, что философія, находя ихъ душу заключенною E. въ тѣлѣ и будто связанною, принужденною смотрѣть на существующее не чрезъ самое себя, а сквозь тѣло, какъ сквозь решетку темницы, и вращаться во всякомъ невѣжествѣ, и видящею, что эта темница укрѣпляется пожеланіями, располагающими узника еще тѣснѣе вязать самого 83. себя, — любознательные, говорю, понимаютъ, что философія, находя ихъ душу въ такомъ состояніи, понемногу утѣшаетъ ее и старается доставить ей свободу, показывая, что наблюденіе и посредствомъ глазъ, и посредствомъ ушей, и посредствомъ другихъ чувствъ, крайне обманчиво, что надобно отходить отъ нихъ, какъ скоро они перестаютъ быть необходимо нужными, надобно собираться и сосредоточиваться въ себѣ и не вѣрить ничему, кромѣ того, что сама B. она мыслитъ о томъ, что есть само по себѣ, наблюдаемое же посредствомъ инаго и существующее въ иномъ не признавать за истину. И это иное есть чувственное и видимое; а что созерцаетъ душа сама по себѣ, то называется мыслимымъ и безвиднымъ. Душа истиннаго философа, видя, что не должно противодѣйствовать этому освобожденію, удерживаетъ себя, сколько можно, отъ удовольствій и пожеланій, отъ скорби и страха, — въ той мысли, что человѣкъ, сильно возмущаемый либо удовольствіемъ, либо страхомъ, либо скорбію, либо пожеланіями, подвергается чрезъ нихъ не тому только злу, о которомъ думаетъ, напримѣръ, C. болѣзни или обнищанію, производимому страстями, но злу самому великому и крайнему, о которомъ не думаетъ. — Какому же это, Сократъ? спросилъ Кевисъ. — Сильно радуясь, или о чемъ-нибудь скорбя, душа всякаго человѣка бываетъ принуждена вмѣстѣ думать о томъ, что особенно чувствуетъ, какъ яснѣйшее и несомнѣнно истинное, почему это не таково. А предметъ ея радости или скорби большею частію видимый или нѣтъ? — Конечно видимый. — Слѣдовательно, при этомъ чувствованіи душа большею D. частію бываетъ связана тѣломъ. — Какимъ же образомъ? — Такимъ, что у всякаго удовольствія и у всякой скорби какъ будто есть гвоздь, которымъ онѣ пригвождаютъ и прикрѣпляютъ душу къ тѣлу и дѣлаютъ ее тѣловидною^[36], чрезъ который, то-есть, душа представляетъ себѣ истиннымъ только то, о чемъ свидѣтельствуетъ ей тѣло. По сочувствію же съ тѣломъ, она должна уже раздѣлять и его радости, значитъ, сойтись съ нимъ въ обычаѣ и пищѣ, и явиться въ преисподней отнюдь не чистою, но непремѣнно полною тѣлесности, а потому вскорѣ снова упасть въ иное тѣло и прозябнуть, будто изъ сѣмени, лишаясь права на жизнь божественную, чистую и однородную. — Твои слова, E. Сократъ, весьма справедливы, сказалъ Кевисъ. — Такъ вотъ причина, Кевисъ, по которой люди истинно любознательные отличаются скромностію и мужествомъ, а не та, которую представляетъ себѣ народъ. Или ты думаешь? — 84. Отнюдь нѣтъ. — Да и дѣло; душа философа конечно разсудитъ и не придетъ къ мысли, что между тѣмъ какъ философіи предлежитъ доставлять ей свободу, сама она, освобожденная философіею, должна предаваться удовольствіямъ и скорбямъ и, снова связывая себя, дѣлать собственную работу безуспѣшною, подобно Пенелопѣ, принимавшейся ткать въ противную сторону^[37]. Нѣтъ, успокоивъ эти чувства, избравъ руководителемъ разсудокъ, постоянно занимаясь созерцаніемъ истиннаго, божественнаго, вышемнѣннаго^[38] и въ этомъ находя свою пищу, она увѣрена, что именно такъ должно жить, пока живется, а послѣ смерти перейти къ сродному и B. подобному себѣ, и избавиться отъ человѣческихъ золъ. Кто питается этою пищею, тому удивительно ли не бояться, Симміасъ и Кевисъ, что душа его, приготовившаяся подобнымъ образомъ, по отрѣшеніи отъ тѣла, расторгнется, развѣется вѣтромъ, исчезнетъ и не будетъ продолжать нигдѣ никакого существованія?

C.Послѣ этихъ разсужденій Сократа настало долговременное молчаніе. И самъ онъ, какъ было замѣтно, и многіе изъ насъ размышляли о сказанномъ. Между тѣмъ Кевисъ и Симміасъ о чемъ-то немного между собою поговорили, и Сократъ, взглянувъ на нихъ, спросилъ: Что? какъ вамъ кажутся наши разсужденія? видно неудовлетворительны? Въ нихъ и въ самомъ дѣлѣ нашлось бы еще много сомнительнаго и подверженнаго возраженіямъ, когда бы кто-нибудь вздумалъ разсмотрѣть ихъ надлежащимъ образомъ. Итакъ, если вы разсуждаете о чемъ другомъ — не говорю ни слова; а когда D. имѣете недоумѣнія, относящіяся къ нашему предмету, — не полѣнитесь и сами высказать и разобрать ихъ, какъ можете сдѣлать это лучше, и меня примите въ свою бесѣду, какъ скоро со мною надѣетесь бо́льшихъ успѣховъ. — Да, Сократъ, скажу тебѣ правду, отвѣчалъ Симміасъ. Оба мы волнуемся недоумѣніями, и давно уже побуждаемъ и заставляемъ другъ друга спросить тебя, чтобъ узнать твой отвѣтъ; но удерживаемся, боясь наскучить и въ настоящія минуты сдѣлать тебѣ неудовольствіе. — Услышавъ это, Сократъ слегка улыбнулся E. и сказалъ: Ахъ, Симміасъ! другихъ людей, конечно трудно было бы мнѣ убѣдить, что нынѣшняго случая я не почитаю бѣдственнымъ; но мои убѣжденія слабы даже и для васъ: вы боитесь, что теперь я брюзгливѣе, чѣмъ въ прежней своей жизни. Въ дѣлѣ предсказанія для васъ я, кажется, 85. хуже лебедей, которые поютъ во всю жизнь, а почувствовавъ приближеніе смерти, поютъ долѣе и чаще — на радости, что отходятъ къ богу, которому служатъ. Боясь смерти за себя, люди лгутъ и на лебедей, когда утверждаютъ, что ихъ пѣніе есть выраженіе предсмертной скорби, — лгутъ, не разсудивъ, что ни одна птица не поетъ, когда алчетъ, зябнетъ, или стѣсняется иною скорбію. Да и соловей, и ласточка, и удодъ, которыхъ пѣніемъ, говорятъ, выражается плачь, мнѣ кажется, поютъ не отъ скорби, какъ и лебеди, которые, будучи птицами Аполлона, имѣютъ, думаю, даръ предчувствія и поютъ въ тотъ день B. гораздо болѣе, нежели во время своей жизни, — отъ радости, предчувствуя блага преисподней. Я считаю и себя сослуживцемъ лебедей и жрецомъ того же бога, и думаю, что получилъ отъ своего владыки даръ предсказанія не хуже, чѣмъ они, а потому и не малодушнѣе ихъ разстаюсь съ жизнію. Итакъ, вы можете разсуждать и спрашивать меня о чемъ угодно, пока придутъ одиннадцать аѳинскихъ судей. — Ты говоришь прекрасно, примолвилъ Симміасъ: я открою тебѣ свое недоумѣніе; скажетъ и онъ, въ C. чемъ несогласенъ съ твоими мыслями. Касательно предмета настоящей нашей рѣчи, Сократъ, мнѣ представляется, можетъ быть, то же, что̀ и тебѣ, а именно: имѣть въ этой жизни ясное объ этомъ предметѣ познаніе или невозможно, или очень трудно; однакожъ не изслѣдывать относящихся къ нему мыслей всѣми способами и отказываться отъ изысканій прежде, нежели вниманіе будетъ совершенно утомлено, свойственно опять человѣку весьма слабому. Въ этомъ отношеніи надобно достигнуть безъ сомнѣнія чего-нибудь одного: либо узнать и открыть, какъ дѣло обстоитъ, либо, когда это невозможно, принять самое лучшее и D. неопровержимое человѣческое слово, и на немъ, будто на доскѣ, попытаться переплыть жизнь, если кто не можетъ переплыть ее безопаснѣе и вѣрнѣе на твердѣйшемъ суднѣ, на какомъ-нибудь словѣ божіемъ^[39]. Итакъ, я не постыжусь теперь вопрошать тебя, когда и ты то же говоришь, и не буду винить себя впослѣдствіи, что не объявилъ своего мнѣнія. Да, Сократъ, разсуждая о твоихъ словахъ и самъ съ собою, и вмѣстѣ съ Кевисомъ, я нахожу ихъ не очень E. удовлетворительными. — Можетъ быть, и справедливо, другъ мой, молвилъ Сократъ. Но скажи мнѣ, почему они неудовлетворительны? — Потому, продолжалъ онъ, что это самое основаніе можно приложить и къ гармоніи, и къ лирѣ, и къ струнамъ, что то-есть гармонія отъ настроенной лиры есть нѣчто невидимое и безтѣлесное, нѣчто прекрасное и божественное, а самая лира и струны суть тѣла, предметы 86. тѣловидные, сложные, земляные и сродные смерти. Итакъ, что еслибы кто разбилъ лиру или перерѣзалъ, либо изорвалъ струны, а другой сталъ бы доказывать, какъ ты, что та гармонія не уничтожилась, но непремѣнно существуетъ? Вѣдь никакъ невозможно, чтобы лира съ изорванными струнами и смертовидныя струны еще существовали, а гармонія, однородная съ божественнымъ и подобная безсмертному, B. погибла прежде смертнаго? Что еслибы кто сказалъ, что гармонія должна продолжать свое бытіе, что прежде должны сгнить дерево и струны, нежели испытаетъ что-нибудь гармонія? Ты, Сократъ, думаю, и самъ знаешь, какъ мы большею частію разумѣемъ душу. Тѣло наше какъ будто натянуто и держится теплотою и холодомъ, сухостію и влажностію, и такъ далѣе; а душа наша есть C. смѣшеніе и гармонія этихъ началъ, зависящая отъ хорошаго и мѣрнаго соединенія ихъ между собою. Если же душа есть гармонія, то явно, что съ непомѣрнымъ ослабленіемъ нашего тѣла, или съ его напряженіемъ отъ болѣзней и прочихъ золъ, она, не смотря на свою божественность, должна тотчасъ уничтожиться, подобно тому, какъ уничтожаются и другія гармоніи, напримѣръ, въ звукахъ и во всѣхъ произведеніяхъ художниковъ, между тѣмъ какъ остатки каждаго тѣла могутъ сохраниться долгое время, пока не сгорятъ D. или не сгніютъ. Теперь смотри, что сказать намъ на это основаніе, когда кто-нибудь захочетъ утверждать, что душа, будучи смѣшеніемъ тѣлесныхъ началъ, во время такъ называемой смерти уничтожится первая? — Тутъ Сократъ, почти по всегдашнему своему обыкновенію, пристально посмотрѣлъ на насъ и, улыбнувшись, сказалъ: Симміасъ говоритъ въ самомъ дѣлѣ справедливо; такъ отвѣчайте ему, кто изъ васъ способнѣе меня. Вѣдь онъ, кажется, не худо задѣлъ мое основаніе. Впрочемъ, прежде нужно, думаю, знать, въ чемъ еще Кевисъ обвиняетъ его, чтобы, E. воспользовавшись этимъ временемъ, поразсудить, что сказать намъ, а потомъ, выслушавъ его, или уступить имъ, если ихъ мысли хорошо настроены, или уже защищать свое разсужденіе, если нѣтъ. Итакъ, говори-ка, Кевисъ, продолжалъ онъ, что въ моей рѣчи безпокоитъ тебя и заставляетъ сомнѣваться. — Готовъ говорить, отвѣчалъ Кевисъ. Мнѣ кажется, она доселѣ стоитъ у насъ на одномъ мѣстѣ и подвергается тому самому осужденію, о которомъ сказано было прежде. Что наша душа существовала до своего вступленія въ 87. настояшій видъ, — тому я не противорѣчу и не говорю, будто этотъ предметъ не очень ловко и, не во гнѣвъ молвить, не очень достаточно доказанъ: а что она и послѣ нашей смерти гдѣ-нибудь существуетъ, — въ томъ я неслишкомъ убѣжденъ, хотя и не соглашаюсь съ возраженіемъ Симміаса, будто душа не сильнѣе и не долговѣчнѣе тѣла, потому что, мнѣ кажется, она превосходнѣе всѣхъ подобныхъ вещей. Такъ въ чемъ же ты еще сомнѣваешься? скажутъ мнѣ. Если видишь, что по смерти человѣка не перестаетъ существовать даже слабѣйшая часть его; то не допустишь ли, что въ продолженіе того же времени B. должна сохраняться долговѣчнѣйшая? На это вотъ что: смотри, дѣло ли я говорю. Кажется, и мнѣ, подражая Симміасу, надобно употребить какое-нибудь подобіе. Настоящая рѣчь, по моему мнѣнію, очень походитъ на то, какъ еслибы кто-нибудь, говоря объ умершемъ старомъ ткачѣ, сталъ утверждать, что онъ не уничтожился, но, вѣроятно, гдѣ-нибудь существуетъ, и въ доказательство указывалъ бы на одежду, въ которую одѣтъ именно тотъ, кто выткалъ ее, и которая сохранилась, не исчезла. Когда же не повѣрили бы ему, — онъ спросилъ бы: что долговѣчнѣе, природа человѣка, C. или природа платья, которое употребляется и носится? и изъ отвѣта, что природа человѣка гораздо долговѣчнѣе, вывелъ бы заключеніе: если и кратковременнѣйшее не уничтожилось, то тѣмъ болѣе цѣлъ человѣкъ. Но это, Симміасъ, думаю, не такъ. Смотри-ка и ты, что я говорю. Всякій можетъ понять, что, утверждая подобныя вещи, мы утверждали бы нелѣпость. Правда, что тотъ ткачь, износивъ и соткавъ много подобныхъ платьевъ, пересталъ D. существовать, хотя позднѣе первыхъ, однакожъ раньше послѣдняго: но отсюда не слѣдуетъ, что человѣкъ хуже и слабѣе платья. Этимъ самымъ подобіемъ можетъ, по видимому, выражаться отношеніе души къ тѣлу: кто говорилъ бы о нихъ именно это, тотъ, по моему мнѣнію, говорилъ бы вѣрно, что, то-есть, душа долговременнѣе, а тѣло слабѣе и кратковременнѣе, хотя также въ правѣ E. былъ бы прибавить, что каждая душа изнашиваетъ много тѣлъ, особенно когда проживаетъ много лѣтъ; ибо если при жизни человѣка тѣло течетъ и исчезаетъ, а душа непрестанно воспроизводитъ изнашивающуюся ткань, то, при уничтоженіи своемъ, находясь въ послѣдней, она погибаетъ прежде одной этой. Когда же душа исчезла, тогда-то уже тѣло обнаруживаетъ свойство собственной слабости, то-есть, предается гніенію и скоро распадается. Значитъ, основываясь на этомъ доказательствѣ, еще нельзя быть вполнѣ 88. увѣреннымъ, что послѣ смерти наша душа гдѣ-нибудь существуетъ. Положимъ, иной допуститъ и болѣе, нежели сколько ты утверждаешь, — допуститъ, что душа не только существовала до времени нашего рожденія, но что нѣтъ препятствія быть ей чьею-нибудь душею и послѣ нашей смерти, то-есть, часто раждаться и опять умирать; ибо природа ея такъ крѣпка, что можетъ перенесть и многократное рожденіе: но, допустивъ это, онъ все-таки не согласится, чтобы многократныя рожденія не изнуряли ея, и чтобы наконецъ при которой-нибудь изъ смертей она вовсе не уничтожилась; а о такой смерти и о такомъ разрушеніи тѣла, которое принесетъ душѣ погибель, никто, B. скажетъ онъ, не знаетъ, потому что никто не можетъ этого чувствовать. Если же такъ, то избѣгая безразсудной отважности, не надобно бросаться на смерть, пока нельзя доказать, что душа совершенно безсмертна и не подлежитъ погибели: напротивъ, приближаясь къ смерти, должно всегда бояться за свою душу, какъ бы она, въ настоящемъ своемъ соединеніи съ тѣломъ, вовсе не погибла.

По выслушаніи этихъ разсужденій, всѣмъ намъ, какъ C. открылось послѣ изъ взаимныхъ объясненій, было непріятно; потому что сильно убѣжденные прежнимъ доказательствомъ, теперь мы, казалось, снова возмутили свой умъ и сомнѣвались уже не только въ томъ, что́ было сказано, но и въ томъ, что̀ могло быть сказано впослѣдствіи: выходило, то-есть, что или мы — ничтожные судьи, или вмѣстѣ неизслѣдимъ и самый предметъ.

Эхекр. Ради боговъ, прощаю вамъ, Федонъ. Слушая сей-часъ тебя, я подумалъ самъ въ себѣ: какому же еще повѣримъ мы доказательству? Предложенное Сократомъ D. было вѣдь очень убѣдительно, и вотъ оно теперь лишилось вѣроятія. Въ самомъ дѣлѣ, мысль, что наша душа есть нѣкоторая гармонія, мнѣ всегда чрезвычайно нравилась, и тотъ, кто высказалъ ее, напомнилъ только о собственномъ моемъ убѣжденіи. Значитъ, я опять въ началѣ дѣла, и имѣю великую нужду въ какомъ-нибудь новомъ основаніи, которое бы убѣдило меня, что съ смертію человѣка душа его не умираетъ. Скажите же мнѣ, ради Зевса, съ какой еще стороны Сократъ подошелъ къ этому предмету? Неужели, E. скажешь, и онъ, подобно вамъ, обнаружилъ нѣкоторое неудовольствіе? или, напротивъ, съ кротостію помогъ изслѣдованію? Притомъ достаточна ли была его помощь, или недостаточна? Раскажи намъ обо всемъ, сколько можно подробнѣе.

Фед. Хоть я и часто, Эхекратъ, удивлялся Сократу, но никогда не былъ восхищенъ имъ такъ, какъ въ настоящемъ 89. случаѣ. Въ томъ-то, можетъ-быть, нѣтъ ничего страннаго, что онъ умѣлъ отвѣчать на возраженія: меня особенно изумило въ немъ во первыхъ то, съ какою охотою, кротостію и любовію выслушалъ онъ разсужденія молодыхъ людей; во вторыхъ то, какъ мѣтко понялъ онъ болѣзнь, произведенную въ насъ изложенными основаніями; въ третьихъ то, какъ прекрасно исцѣлилъ ее, останавливая насъ, будто бѣглецовъ или побѣжденныхъ, и побуждая къ изслѣдованію и дружному разсматриванію предмета.

Эхекр. А какъ именно?

B.Фед. Я скажу. Мнѣ случилось сидѣть на подножной скамейкѣ возлѣ кровати, по правую руку Сократа: значитъ, Сократъ сидѣлъ гораздо выше меня. Итакъ, поглаживая мою голову и собравши на затылкѣ мои волосы (которыми иногда имѣлъ привычку играть), онъ сказалъ: завтра, Федонъ, ты, можетъ быть, острижешь эти прекрасные локоны. — Вѣроятно, Сократъ, отвѣчалъ я. — Нѣтъ, не завтра, если хочешь меня послушаться. — А что? спросилъ я. — Сегодня, сказалъ онъ, и я — свои, и ты — свои, сегодня, C. если только наше разсужденіе умретъ, и мы не найдемъ силъ оживить его. Да, будь я на твоемъ мѣстѣ и лишись возможности возстановить изслѣдованіе, тотчасъ бы далъ клятву, подобно Аргивянамъ^[40] не прежде отпуститъ локоны, какъ послѣ побѣды надъ доказательствами Симміаса и Кевиса. — Но съ двумя, примолвилъ я, говорятъ, и Ираклъ не могъ справиться. — Такъ пригласи меня, будто Іолая, пока солнце не сѣло. — Прошу, сказалъ я, но не какъ Ираклъ, а какъ Іолай — Иракла. — Это будетъ все равно, отвѣчалъ онъ. Но поостережемся, чтобы и съ нами чего-нибудь не приключилось. — Что же? спросилъ я. — Чтобы намъ не сдѣлаться разсужденіе-ненавидцами, какъ дѣлаются человѣконенавидцами, сказалъ онъ. Никто не терпитъ D. такого зла, какое терпятъ ненавистники разсужденій. Разсужденіе-ненавидѣніе и человѣконенавидѣніе происходятъ однимъ и тѣмъ же образомъ, а именно: послѣднее раждается въ душѣ отъ сильнаго къ кому-нибудь довѣрія, не основывающагося на искусной разсудительности, когда, то-есть, мы почитали человѣка совершенно справедливымъ, искреннимъ и вѣрнымъ, а потомъ, немного спустя, нашли его лукавымъ, невѣрнымъ, и тому подобное. И кто испытывалъ это часто, особенно же отъ тѣхъ, которыхъ считалъ самыми близкими и короткими друзьями, тотъ, многократно E. обманутый, наконецъ ненавидитъ всѣхъ и увѣряется, что ни въ комъ нѣтъ искренности. Или, по твоему мнѣнію, бываетъ не такъ? — Конечно такъ, отвѣчалъ я. — А не дурно ли это, спросилъ онъ, и не явно ли, что такой человѣкъ берется имѣть дѣло съ людьми, не владѣя искуствомъ человѣкознанія? Вѣдь еслибы обращеніе съ ними онъ основывалъ, какъ слѣдуетъ, на искуствѣ; то держался бы той мысли, что добросердечныхъ и лукавыхъ очень немного, а 90. среднихъ между ними весьма много. — Какъ это понимаешь ты, спросилъ я? — Такъ же, какъ очень малое и очень великое, отвѣчалъ онъ. Представишь ли ты себѣ что-нибудь рѣже, какъ отыскать очень великорослаго или очень малорослаго, также очень быстраго или очень медленнаго, очень безобразнаго или очень красиваго, очень бѣлаго или очень чернаго человѣка, собаку и пр.? Не замѣчаешь ли, что предѣльныя точки всѣхъ этихъ крайностей весьма рѣдки, немногочисленны, а вещей, занимающихъ средину между ними — великое множество? — Конечно, отвѣчалъ я. — И не думаешь ли, сказалъ онъ, что если бы мы предложили B. даже состязаніе въ лукавствѣ, то и тогда открылось бы весьма немного лукавцевъ перваго разряда? — Вѣроятно, отвѣчалъ я. — Да, вѣроятно, примолвилъ онъ. Но въ этомъ-то разсужденія не походятъ на людей (теперь вѣдь я слѣдовалъ за тобою, какъ за предводителемъ), а походятъ въ томъ, что человѣкъ, не имѣющій искуства разсуждать о предметѣ, вѣритъ какому-нибудь изъ разсужденій, какъ истинному, и потомъ, немного спустя, оно представляется ему ложнымъ, иногда справедливо, иногда и нѣтъ, вообще — то такимъ, то инакимъ. Между тѣмъ ты знаешь, что тѣ-то особенно, C. которые занимаются разсужденіями противорѣчущими, — тѣ-то и почитаютъ себя людьми мудрѣйшими; они-то одни-де и понимаютъ, что нѣтъ ничего здраваго и твердаго ни въ дѣлахъ, ни въ словахъ, что все существующее, точно какъ въ Эврипѣ^[41], вращается то туда, то сюда, ни на минуту не останавливаясь на одномъ мѣстѣ. — Ты очень справедливо говоришь, сказалъ я. — Такъ не жалкое ли было бы состояніе, Федонъ, продолжалъ онъ, когда бы кто, при существованіи разсужденія D. справедливаго и основательнаго, которое можно себѣ прояснить, случайно услышавъ о томъ же предметѣ другія, кажущіяся то справедливыми, то ложными, обвинялъ не самаго себя и не свою неловкость, но, отъ досады, собственную вину слагалъ бы на разсужденія, и потому, ненавидя и браня ихъ, на всю остальную жизнь лишился бы истины и знанія о вещахъ существующихъ? — Точно, жалкое было бы состояніе, клянусь Зевсомъ, отвѣчалъ E. я. — Итакъ, прежде всего будемъ осторожны, продолжалъ онъ, не пустимъ въ свою душу той мысли, что будто въ разсужденіяхъ нѣтъ ничего здраваго: напротивъ скорѣе сознаемся, что мы-то еще не здравы, а потому должны мужественно дѣйствовать и стараться пріобрѣсти здоровье, ты и прочіе — для послѣдующей вашей жизни, а я — для самой смерти; иначе, въ отношеніи къ 91. предмету нашего изслѣдованія, я похожу теперь, должно быть, не на философа, а на спорщика, какими бываютъ большіе невѣжды, которые, о чемъ-нибудь разсуждая, заботятся не объ уразумѣніи разсматриваемаго предмета, а о томъ, какимъ бы образомъ свое предположеніе показать присутствующимъ со стороны выгодной. Въ настоящемъ случаѣ я буду отличаться отъ нихъ, кажется, только тѣмъ, что, не стараясь выставлять свои слова истинными (развѣ мимоходомъ) для присутствующихъ, стану заботиться, какъ бы ихъ выставить именно такими для самаго себя; ибо расчитываю, любезный другъ, — и смотри, B. какъ своекорыстно: если утверждаемое мною въ самомъ дѣлѣ справедливо, то хорошо повѣрить; а когда умершему не будетъ ничего, то въ послѣднее время, предъ смертію, я своею скорбію по крайней мѣрѣ не наведу скуки на присутствующихъ. Впрочемъ, это ненавидѣніе не умретъ со мною; иначе было бы худо: нѣтъ, оно скоро исчезнетъ. Приготовившись такимъ образомъ, Симміасъ и Кевисъ, молвилъ онъ, я приступаю къ разсужденію. Вы же, если хотите меня послушаться, заботьтесь не о Сократѣ, а C. гораздо болѣе объ истинѣ. Найдете слова мои справедливыми, — соглашайтесь; не найдете, — противорѣчьте имъ, сколько можете — въ той мысли, чтобы, по ревности къ моему убѣжденію, я не обманулъ себя и васъ, и, какъ пчела, не улетѣлъ, оставивъ свое жало.

Итакъ начнемъ, сказалъ онъ. Прежде всего напомните мнѣ, что̀ говорили вы, если я самъ не въ состояніи буду вспомнить. Симміасъ, кажется, не вѣритъ — изъ опасенія, что душа, не смотря на свою божественность и превосходство предъ тѣломъ, исчезнетъ первая, какъ D. нѣкоторый родъ гармоніи. А Кевисъ, помнится, уступилъ мнѣ, что душа долговременнѣе тѣла: только то, говоритъ, никому неизвѣстно, не погибнетъ ли она теперь, можетъ быть, износивъ уже не разъ много тѣлъ и оставляя послѣднее; не это ли именно и называется смертію — погибель души, между-тѣмъ какъ тѣло непрестанно погибаетъ? Это, или что другое, должны мы изслѣдывать, Симміасъ и Кевисъ? — Оба согласились, что это. — Но въ E. прежнихъ нашихъ разсужденіяхъ, спросилъ онъ, все ли вы отвергаете, или иное отвергаете, иное нѣтъ? — Да; иное — такъ, отвѣчали они, а иное нѣтъ. — Напримѣръ, какъ вы думаете о нашемъ мнѣніи, продолжалъ онъ, что ученіе есть припоминаніе? и если признаете его справедливымъ, то не необходимо ли вамъ допустить, что наша душа гдѣ-то существовала еще до своего вшествія въ тѣло? — 92. Что касается до меня, сказалъ Кевисъ, то я и тогда чрезвычайно вѣрилъ этой мысли и теперь держусь ея болѣе, чѣмъ всякой другой. — Да и я такъ думаю, примолвилъ Симміасъ, и удивительно было бы, еслибы объ этомъ предметѣ мнѣ понравилось что-нибудь иное. — Однакожъ тебѣ, ѳивскій нашъ гость, вѣрно нравится что-нибудь иное, возразилъ Сократъ, когда ты держишься того мнѣнія, что гармонія есть вещь сложная, и что душа есть нѣкоторая гармонія, происходящая отъ напряженія тѣлесныхъ элементовъ; ибо ты вѣроятно самъ не согласишься съ собою, B. когда будешь говорить, что гармонія составилась прежде существованія тѣхъ частей, изъ которыхъ ей надлежало составиться; или согласишься? — Конечно, не соглашусь, Сократъ, отвѣчалъ онъ. — А замѣчаешь ли, спросилъ Сократъ, что тебѣ надобно утверждать это, если говоришь, что душа существовала до принятія человѣческаго вида и тѣла; стало быть, она была сложена изъ частей, еще не существовавшихъ? Вѣдь она уже не походитъ у тебя на приведенное подобіе — гармонію; потому что для гармоніи сначала получаютъ бытіе и лира, и струны, и звуки, пока C. негармоническіе, а гармонія и послѣ всего является, и прежде всего исчезаетъ. Итакъ, какимъ же образомъ одно изъ твоихъ мнѣній согласуется съ другимъ? — Никакъ не согласуется, Сократъ, отвѣчалъ Симміасъ. — Однакожъ въ рѣчи о гармоніи, замѣтилъ Сократъ, всего приличнѣе быть гармоніи. — Конечно, всего приличнѣе, сказалъ послѣдній. — Такъ вотъ твое разсужденіе и безъ гармоніи. Смотри же, что̀ ты изберешь: то ли, что ученіе есть припоминаніе, или то, что душа есть гармонія? — Гораздо лучше первое, D. Сократъ, отвѣчалъ онъ; потому что послѣднее у меня ничѣмъ не доказывается, а только представляется правдоподобнымъ, бросается въ глаза, потому-то многимъ и нравится. Между тѣмъ я знаю, какъ обманчивы бываютъ разсужденія, въ которыхъ доказательства основываются на подобіи: не поостерегись отъ нихъ кто-нибудь, тотчасъ обманется — и въ геометріи и во всемъ другомъ. Напротивъ разсужденіе о припоминаніи и ученіи утверждается на основаніи достовѣрномъ, ибо сказано было, что наша душа и до вшествія въ тѣло существовала, такъ какъ ей принадлежитъ сущее, то-есть то, что̀ выражается названіемъ сущности. E. Такимъ образомъ у меня не остается сомнѣнія, что предложенная мысль принята мною основательно и правильно. Слѣдовательно, я ли сказалъ бы, или кто другой, что душа есть гармонія, — этого мнѣнія мнѣ, думаю, принимать не надобно. — Но какъ ты думаешь, Симміасъ? спросилъ Сократъ: кажется ли тебѣ, что гармонія, или какое-нибудь другое сочетаніе должны находиться въ состояніи, отличномъ отъ состоянія частей, входящихъ въ сочетаніе? — Не 93. кажется. — Значитъ, первыя и дѣйствуютъ и страдаютъ только такъ, какъ дѣйствуютъ и страдаютъ послѣднія. — Подтвердилъ. — Поэтому гармоніи остается не управлять тѣми началами, изъ которыхъ она образуется, а слѣдовать имъ. — Согласился. — Значитъ, гармонія никакъ не можетъ находиться въ движеніи, издавать звуки, вообще проявляться иначе, вопреки частямъ своимъ. — Конечно не можетъ, отвѣчалъ онъ. — Но что? всякая гармонія не такъ ли есть B. гармонія, какъ бываетъ настроена? — Я не понимаю этого, сказалъ онъ. — Если, то-есть, строй выше и болѣе, лишь бы позволялъ инструментъ; то не выше ли и не болѣе ли также гармонія? Напротивъ, когда строй ниже и менѣе; то не ниже ли и не менѣе ли проявляется послѣдняя? — Конечно. — А можно ли сказать это о душѣ? Можно ли утверждать, чтобы одна душа хотя самомалѣйшимъ образомъ имѣла болѣе и въ большей степени, нежели другая душа, самое это свойство — быть душею? — Никакъ нельзя, C. отвѣчалъ онъ. — Хорошо, продолжалъ Сократъ: скажи же теперь, ради Зевса, не говорятъ ли, что иная душа отличается умомъ, добродѣтелію, благостію, а другая — безуміемъ, порочностію, зломъ? и не справедливо ли говорятъ это? — Конечно справедливо. — Итакъ, если душу называютъ гармоніею; то чѣмъ почитаютъ упомянутыя — добродѣтель и зло? Не иною ли гармоніею и дисгармоніею? Когда, то-есть, душа настроена, то бываетъ доброю и въ самой своей гармоніи заключаетъ другую гармонію; а когда она не настроена, то другой гармоніи не имѣетъ? — Не знаю, что сказать на это, отвѣчалъ Симміасъ. — Однако D. человѣкъ, слѣдующій такому предположенію, очевидно долженъ бы сказать нѣчто подобное. Впрочемъ, мы еще прежде согласились, что одна душа не можетъ быть душею ни болѣе, ни менѣе другой души; а это значитъ, что одна гармонія не выше и не болѣе, или не ниже и не менѣе другой. Не такъ ли? — Конечно такъ. — Гармонія же, которая не ниже и не выше другой, должна быть и настроена равнымъ образомъ не выше и не ниже. Правда ли? — Правда. — Но, настроенная не выше и не ниже, можетъ ли она заключать въ себѣ гармоніи болѣе или E. менѣе? или заключаетъ ее ровно? — Ровно. — Итакъ, если одна душа не болѣе и не менѣе другой души обладаетъ этимъ свойствомъ — быть душею, то одна не болѣе и не менѣе другой настроена? — Такъ. — Находясь же въ такомъ состояніи, одна не можетъ имѣть болѣе, нежели другая, — либо дисгармоніи, либо гармоніи? — Конечно не можетъ. — И далѣе: находясь въ такомъ состояніи, одна изъ нихъ будетъ ли болѣе причастна злу, либо 94. добродѣтели, чѣмъ другая, если зло есть дисгармонія, а добродѣтель — гармонія? — Никакъ не болѣе. — Такъ вотъ безъ сомнѣнія вѣрное заключеніе, Симміасъ, что никакая душа непричастна злу, какъ скоро душа есть гармонія; потому что гармонія, оставаясь совершенно этимъ самымъ — гармоніею, не можетъ вмѣщать въ себѣ дисгармоніи. — Конечно не можетъ. — Значитъ и душа, оставаясь совершенно душею, не вмѣщаетъ въ себѣ зла. — Какъ же иначе, судя потому, что сказано выше? — Да, изъ нашего разсужденія слѣдуетъ, что души всѣхъ живыхъ существъ равно добры, если всѣ онѣ именно это самое — души. — Мнѣ кажется такъ, Сократъ, сказалъ онъ. — А хорошо ли, думаешь, утверждать подобное мнѣніе, спросилъ Сократъ, и дошло ли бы наше разсужденіе до такого B. заключенія, когда бы предположеніе, что душа есть гармонія, было справедливо? — Никакъ не дошло бы, отвѣчалъ онъ. — Но что? продолжалъ Сократъ: изъ всего, находящагося въ человѣкѣ, называешь ли ты господствующимъ что-нибудь, кромѣ души, особенно когда она благоразумна? — Не называю. — А душа, господствуя, поблажаетъ ли пожеланіямъ тѣла, или противится имъ? Разумѣю вотъ что. Когда, напримѣръ, мучитъ зной и жажда, — душа иногда влечетъ къ противному — не пить; а когда томитъ голодъ, — она побуждаетъ къ противному — не ѣсть. Видимъ множество и другихъ примѣровъ, какъ она противится тѣлу. Или нѣтъ? — Конечно видимъ. — Однакожъ не C. согласились ли мы прежде, что если душа есть гармонія, то она не можетъ разногласить съ тѣми составными частями, которыя сообщаютъ ей напряженность, ослабленіе, движеніе и все, свойственное имъ самимъ, и что она должна не управлять, а управляться ими? — Согласились, отвѣчалъ онъ; какъ не согласиться? — Чтожъ? а теперь она дѣлаетъ, по видимому, противное, то-есть, управляетъ всѣмъ тѣмъ, изъ чего, говорятъ, составлена; теперь D. она противустоитъ почти всему во всю жизнь и господствуетъ всячески, иногда строгими обузданіями и посредствомъ скорбей, напримѣръ въ гимнастическихъ упражненіяхъ, либо въ врачебныхъ средствахъ, иногда кроткими внушеніями, грозя пожеланіямъ, гнѣву и трусости, и вразумляя ихъ такъ, какъ бы разговаривала съ чѣмъ-нибудь другимъ, кромѣ себя, подобно Омиру, который говоритъ объ Одиссеѣ:

E.

Въ грудь онъ ударилъ себя и сказалъ раздраженному сердцу:
Сердце, смирись; ты гнуснѣйшее вытерпѣть силу имѣло....

‎Думаешь ли, что Омиръ сложилъ эти стихи, почитая душу гармоніею, управляемою пожеланіями тѣла? Не мыслилъ ли онъ напротивъ, что душа управляетъ и владычествуетъ ими, и что она есть нѣчто гораздо божественнѣе гармоніи?^[42] — Да, клянусь Зевсомъ, Сократъ, мнѣ кажется. — Итакъ, вовсе не хорошо намъ, почтеннѣйшій, 95. называть душу гармоніею; иначе мы, до всей вѣроятности, не сойдемся ни съ Омиромъ, божественнымъ поэтомъ, ни сами съ собою. — Правда, сказалъ онъ. —

Хорошо, продолжалъ Сократъ; съ ѳивскою Гармоніею у насъ, кажется, сладилось: теперь что дѣлать съ Кадмомъ^[43], Кевисъ? Какъ и какимъ словомъ преклонить его? — Вѣроятно, найдешь какъ, отвѣчалъ Кевисъ. Настоящее твое разсужденіе противъ гармоніи было чрезвычайно, я не ожидалъ этого; ибо когда Симміасъ высказалъ свое сомнѣніе, — мнѣ казалось очень удивительнымъ, еслибы кто вздумалъ опровергать его. Поэтому я вдругъ весьма B. изумился, когда онъ не могъ выдержать и перваго натиска твоей рѣчи. Стало быть, нѣтъ ничего страннаго, что и Кадмово слово подвергнется той же участи. — Не превозноси меня, добрый человѣкъ, сказалъ Сократъ, чтобы какая-нибудь зависть не унизила того разсужденія, которое сейчасъ будетъ предложено. Лучше припишемъ это попеченію божію, а сами омировски^[44] обратимся къ предмету и посмотримъ, дѣло ли ты говоришь. Сущность твоего вопроса состоитъ въ слѣдующемъ: ты почитаешь нужнымъ доказать, что наша душа непричастна гибели и C. безсмертна, и что философъ, приближающійся къ смерти, надѣясь за гробомъ вступить въ состояніе гораздо лучшее, въ сравненіи съ состояніемъ людей, жившихъ иначе, питается надеждою не безразсудною, не нелѣпою. Доказательство же, что душа есть нѣчто сильное и богообразное, что она существовала прежде, нежели мы стали людьми, не мѣшаетъ, говоришь, отвергать ея безсмертіе. Позволительно, правда, приписывать ей долговѣчность, что, то-есть, она и до земной жизни имѣла бытіе неопредѣленно продолжительное, многое знала и дѣлала; но отсюда еще не вытекаетъ мысль о ея безсмертіи; ибо самое вшествіе D. ея въ человѣческое тѣло, подобно зародышу болѣзни, могло быть началомъ ея гибели. И вотъ она настоящую свою жизнь проводитъ скорбно, а въ минуту такъ называемой смерти и окончательно исчезаетъ. Въ отношеніи къ нашей боязни, ты думаешь, все равно, однажды ли душа входитъ въ тѣло, или много разъ; ибо кто не знаетъ и не можетъ доказать ея безсмертіе, тотъ, если только не безразсуденъ, долженъ постоянно находиться въ опасеніи. Вотъ почти E. буквально твои слова, Кевисъ. Я нарочно нѣсколько разъ повторилъ ихъ, чтобы ничто не ускользнуло отъ насъ, еслибы ты хотѣлъ прибавить къ нимъ, или отнять отъ нихъ что-нибудь. — Но въ настоящемъ случаѣ, примолвилъ Кевисъ, мнѣ нечего ни отнимать отъ нихъ, ни прибавлять къ нимъ: тутъ все, что я говорю.

Послѣ этого Сократъ долго молчалъ, размышляя самъ съ собою, и потомъ продолжалъ: Ты не бездѣлицы требуешь, Кевисъ; надобно вѣдь вообще разсмотрѣть причину рожденія и разрушенія. Хочешь ли, я разскажу, что въ 96. этомъ отношеніи случилось съ самимъ мною? И если въ моихъ словахъ иное покажется тебѣ полезнымъ для подтвержденія собственной твоей мысли, то воспользуйся этимъ. — Разумѣется, весьма охотно, сказалъ Кевисъ. — Слушай же, что буду говорить. Находясь еще въ молодости^[45], я удивительно какъ жаденъ былъ до той мудрости, которую называютъ исторіею природы: мнѣ представлялось дѣломъ блистательнымъ знать причину всякой вещи, отъ чего каждая раждается, отъ чего погибаетъ и отъ чего существуетъ. Часто волновался я недоумѣніемъ, изслѣдывая B. во-первыхъ то, въ самомъ ли дѣлѣ иные справедливо утверждаютъ, что когда холодное и теплое предаются нѣкоторому гніенію, тогда получаютъ образованіе животныя, и чѣмъ мы мыслимъ, — кровію ли, воздухомъ, огнемъ, или не это, но мозгъ даетъ намъ чувства и слуха, и зрѣнія, и обонянія, изъ которыхъ происходятъ память и мнѣніе, а изъ памяти и мнѣнія, доведеннаго до постоянства, раждается знаніе? Замѣчая опять, что все это подлежитъ разрушенію, и видя измѣняемость неба и земли, наконецъ я C. показался самъ себѣ столь неспособнымъ для подобныхъ изысканій, что изъ рукъ вонъ (ὡς οὐδὲν χρῆμα). И вотъ тебѣ достаточный признакъ: прежде я кое-что ясно-таки зналъ, какъ и мнѣ самому казалось, и другимъ; а послѣ, чрезъ свои изслѣдованія, дошелъ до такой слѣпоты, что даже разучился знать вещи, дотолѣ мнѣ извѣстныя. Не говоря о множествѣ ихъ, укажу только на одну: отчего человѣкъ ростетъ? Передъ тѣмъ временемъ я считалъ очевиднымъ D. для всякаго, что это бываетъ отъ пищи и питья. Когда, то-есть, чрезъ пищу плоть прибавляется къ плоти, кости къ костямъ, и такимъ же образомъ все прочее, что съ чѣмъ сродно; тогда небольшая тяжесть становится уже большею, а слѣдовательно изъ малорослаго человѣка образуется великорослый. Такъ думалъ я прежде, и — какъ тебѣ кажется? — не ладно ли? — Мнѣ кажется, ладно, отвѣчалъ Кевисъ. — Смотри-ка и на это еще. По моему мнѣнію, достаточно правильнымъ казалось мнѣ, что когда великорослый человѣкъ станетъ возлѣ малорослаго, тогда бываетъ выше его цѣлою головою, равно какъ и конь выше коня. А и того яснѣе, что десять болѣе восьми, ибо прибавилось E. два, — и два локтя болѣе одного, потому что превышаютъ его половиною. — Да теперь-то, спросилъ Кевисъ, какъ же ты думаешь объ этомъ? — Теперь, клянусь Зевсомъ, я далекъ отъ мысли, что причины этихъ вещей мнѣ извѣстны; теперь я не могу даже увѣриться въ томъ, какимъ образомъ бываетъ, что когда кто приложилъ единицу къ единицѣ, то или единица, къ которой приложено, превратилась въ два, или приложенная и та, къ которой приложено, 97. чрезъ приложеніе одной къ другой, сдѣлались двумя. Для меня удивительно вотъ что: доколѣ каждая изъ единицъ существовала отдѣльно, — каждая была единицею, тогда онѣ не были двумя; а когда сблизились между собою, то вдругъ сближеніе ихъ стало причиною — сдѣлаться имъ двумя. Не понимаю также и того, какимъ образомъ, когда кто разсѣкъ одно, — самое разсѣченіе послужило причиною бытія двухъ. Вѣдь причина двухъ здѣсь противуположна B. причинѣ двухъ тамъ: тамъ стало два отъ взаимнаго сближенія и сложенія одного съ другимъ; а здѣсь произошло два отъ удаленія и раздѣленія одного отъ другаго. Равнымъ образомъ я не могу увѣриться и въ томъ, извѣстно ли мнѣ, откуда единица. Однимъ словомъ: не могу понять вообще, какъ что-нибудь этимъ путемъ рождается, исчезаетъ, или существуетъ. Самъ я напрасно ищу другаго, а показанный вовсе не нравится. Между тѣмъ однажды мнѣ кто-то сказалъ, будто онъ читалъ, говоритъ, въ книгѣ C. Анаксагоровой, что распорядитель и причина всего есть умъ. Тогда я радъ былъ этой причинѣ; мнѣ казалось, какъ-то хорошо, что причина всего есть умъ. Если это справедливо, думалъ я; то умъ, распоряжая всѣмъ, указываетъ мѣсто каждой вещи тамъ, гдѣ быть ей всего лучше. Поэтому кто захотѣлъ бы искать причину всякаго предмета, какъ онъ происходитъ, уничтожается, либо существуетъ; тотъ долженъ бы вывесть ее изъ того, какъ ему D. лучше существовать, страдать, или дѣйствовать. На этомъ-то основаніи человѣку надлежало бы уже и отъ самаго себя, и отъ прочихъ предметовъ требовать только превосходнѣйшаго и наилучшаго, хотя тотъ же самый человѣкъ по необходимости зналъ бы и худшее; потому что знаніе того и другаго есть одно и то же. Размышляя объ этомъ весело, я думалъ, что касательно причины вещей въ Анаксагорѣ нашелъ учителя по душѣ себѣ, что онъ сперва E. скажетъ мнѣ о землѣ, — плоска ли она, или кругла, а сказавъ это, откроетъ причину и необходимость, дѣйствительно ли онъ излагаетъ самое лучшее мнѣніе, и точно ли землѣ всего лучше быть такою, — откроетъ также въ срединѣ ли она находится, и объяснитъ, почему ей лучше быть въ срединѣ. Если онъ объявитъ мнѣ это, думалъ я, то 98. рѣшусь не желать другой, инородной причины. Было у меня намѣреніе узнать отъ него такимъ же образомъ и о солнцѣ, и о лунѣ, и о прочихъ звѣздахъ, что́ касается до ихъ относительной скорости, поворотовъ, и другихъ свойствъ, то-есть, какое бы дѣйствіе или страданіе для всякаго изъ этихъ предметовъ могло быть самымъ лучшимъ. Утверждая, что все устроено умомъ, онъ конечно, думалъ я, не станетъ искать для этихъ вещей иной причины, кромѣ той, что быть имъ въ такомъ состояніи, въ какомъ онѣ находятся, всего лучше. Нашедши же причину предметовъ, B. взятыхъ порознь и вообще, онъ покажетъ, какъ мнѣ казалось, и самое лучшее для каждаго изъ нихъ, и общее благо для всѣхъ ихъ вмѣстѣ. И я не хотѣлъ дешево отдать своихъ надеждъ, но съ жаромъ ухватился за книги, намѣреваясь прочитать ихъ какъ можно скорѣе, чтобы какъ можно скорѣе узнать, что́ всего лучше и что хуже. Но столь удивительныя надежды, другъ мой, не долго оставались со мною. Продолжая читать, я вижу, что умомъ этотъ человѣкъ нисколько не пользуется, и порядка вещей не изъясняетъ никакими причинами: напротивъ въ C. основаніи всего полагаетъ воздухъ, эѳиръ, воду и много другихъ странностей. Онъ точно такъ поступаетъ, думаю я, какъ еслибы кто, положивъ, что Сократъ все, что ни дѣлаетъ, дѣлаетъ умомъ, началъ потомъ приводить причины каждаго моего дѣла и сказалъ, напримѣръ, будто я потому теперь сижу здѣсь, что мое тѣло состоитъ изъ костей и жилъ, что кости тверды и отдѣлены одна отъ другой составами, а жилы имѣютъ способность растягиваться и ослабляться, и лежатъ около костей вмѣстѣ съ плотію и D. кожею, которая все обхватываетъ; а такъ какъ кости могутъ быть поднимаемы въ ихъ составахъ, то растягивающіяся и ослабляющіяся жилы даютъ мнѣ возможность сгибать члены, — и вотъ, согнувшись, я и сижу здѣсь. Пожалуй, и теперешній разговоръ нашъ онъ произвелъ бы изъ подобныхъ причинъ, напримѣръ, изъ голоса, воздуха, слуха и изъ множества другихъ того же рода, не обративъ E. вниманія на причины истинныя, что Аѳиняне сочли за лучшее осудить меня, что поэтому мнѣ показалось лучше сидѣть здѣсь и, слѣдуя справедливости, терпѣливо подвергнуться 99. казни, которой они требуютъ. Вѣдь клянусь собакою, что и жилы мои, и кости, увлекаясь мнѣніемъ лучшаго, давно бы, думаю, были гдѣ-нибудь въ Мегарѣ или Бэотіи^[46], еслибы, вмѣсто того, чтобы бѣжать и скрыться, я не почелъ дѣломъ болѣе справедливымъ и честнымъ принять отъ города назначенную мнѣ казнь. Приводить подобныя причины вовсе не годится. Конечно, кто сказалъ бы, что безъ такихъ вещей, какъ кости, жилы и другія мои принадлежности, я не могъ бы дѣлать, что мнѣ угодно, тотъ сказалъ бы правду: но говорить, будто всѣ свои дѣла я дѣлаю умомъ, потому что у меня есть жилы и кости, а B. не потому, что избираю самое лучшее, было бы глупо вдоль и поперекъ^[47]. Это значило бы не умѣть отличить, что другое дѣло — причина, и другое дѣло — то, безъ чего причина не могла бы быть причиною. И мнѣ кажется, многіе, мысля будто ощупью впотьмахъ, употребляютъ вовсе не тѣ имена для названія дѣйствительныхъ причинъ. Поэтому одинъ окружаетъ землю круговоротомъ, посредствомъ котораго небо предписываетъ ей стоять неподвижно; другой подпираетъ ее, какъ широкую квашню, C. воздухомъ: а силы, которою все, что гдѣ теперь стоитъ, поставлено самымъ лучшимъ образомъ, — такой силы никто и не ищетъ, и не усвояетъ ей божественнаго могущества. Люди предпочли выдумать Атланта, который былъ бы могущественнѣе и безсмертнѣе той силы, и все связывалъ бы наилучшимъ образомъ, а истинное благо и союзъ, дѣйствительно все связующій и сохраняющій, вмѣнили ни во что. Итакъ мнѣ пріятно было бы поступить къ кому-нибудь въ ученики, чтобы D. узнать эту причину. Но, не владѣя ею и не имѣя возможности открыть ее самъ, или перенять у другаго, хочешь ли, Кевисъ, я покажу тебѣ новую, употребляемую мною попытку^[48] отыскать ее? — Чрезвычайно хочу, отвѣчалъ онъ. — Послѣ того мнѣ показалось, продолжалъ Сократъ, что, утомившись въ изслѣдованіи истины, я долженъ остеречься, какъ бы непотерпѣть такого же несчастія, какому подвергаются люди при разсматриваніи и наблюденіи солнечнаго затмѣнія. Вѣдь иные, смотря на солнце, а не на подобіе его въ водѣ, или въ чемъ другомъ, E. портятъ зрѣніе. Размысливъ объ этомъ, я испугался, не ослѣпнуть бы и мнѣ душею, созерцая эти предметы очами и рѣшаясь касаться ихъ каждымъ своимъ чувствомъ. Поэтому я вздумалъ прибѣгнуть къ мышленію и въ немъ наблюдать истину сущаго. Впрочемъ моя мысль, можетъ быть, не вовсе соотвѣтствуетъ тому, чему она уподобляется: вѣдь я не согласенъ, что человѣкъ, созерцая сущее въ мышленіи,^[49] 100. созерцаетъ его образнѣе, чѣмъ созерцающій на самомъ дѣлѣ. Итакъ я поспѣшилъ обратиться къ своему собственному способу, то-есть, предполагая всякій разъ извѣстное основаніе, которое находилъ самымъ твердымъ, я принималъ за истину все, что́ казалось согласно съ нимъ, — причина ли то была, или иное что-нибудь, — и отвергалъ, какъ невѣрное, что́ съ нимъ не согласовалось. Хочется высказать тебѣ это яснѣе; думаю, ты не понимаешь меня. — Да, не очень, клянусь B. Зевсомъ, отвѣчалъ Кевисъ. — Впрочемъ, я говорю не новое, продолжалъ Сократъ, но то же самое, о чемъ не переставалъ говорить всегда, — и въ другихъ случаяхъ, и въ нынѣшней бесѣдѣ. Мнѣ предстоитъ показать родъ употребляемой мною причины; для этого я снова иду къ тому, о чемъ уже было много толковано, и начинаю съ положенія, что есть нѣчто само въ себѣ прекрасное, доброе, великое и иное прочее. Если въ этомъ ты уступишь мнѣ и согласишься со мною; то отсюда надѣюсь показать тебѣ и причину мою, и вывесть заключеніе о безсмертіи души. — Будь увѣренъ въ моемъ согласіи и не медли своими C. заключеніями, отвѣчалъ Кевисъ. — Смотри же, что́ выдетъ далѣе, сказалъ Сократъ: такъ ли покажется и тебѣ, какъ мнѣ?

Мнѣ кажется, что если есть нѣчто прекрасное, кромѣ прекраснаго самаго въ себѣ, то оно прекрасно не по чему иному, какъ по своему участію въ томъ прекрасномъ. То же говорю я и о всемъ. Согласенъ ли ты на эту причину? — Согласенъ, отвѣчалъ онъ. — Хорошо же, продолжалъ Сократъ. Теперь я не знаю и не хочу знать никакихъ другихъ мудрыхъ причинъ, и если кто скажетъ мнѣ, что прекрасное прекрасно или отъ красиваго цвѣта, или отъ вида, D. или отъ чего иного; то я, боясь потеряться во множествѣ подобныхъ основаній, распрощусь со всѣми ими, и просто, безъискуственно, пожалуй, можетъ-быть, и глупо, буду держаться одного, что прекрасное происходитъ не отъ чего другаго, какъ или отъ присутствія, или отъ общенія, или отъ инаго участія въ немъ того прекраснаго: ибо это или-или я еще не рѣшилъ, а то рѣшилъ, что всякія прекрасныя вещи бываютъ прекрасны отъ прекраснаго. Послѣдній отвѣтъ, кажется, безопаснѣе и для меня самаго, E. и для другаго: держась этой мысли, мы вѣроятно никогда не уронимъ себя, но и я, и другой — можемъ надежно отвѣчать, что прекрасныя вещи бываютъ прекрасны отъ прекраснаго. Не такъ ли и ты думаешь? — Такъ. — Значитъ, и все великое бываетъ велико и бо́льшее больше отъ великости, а меньшее меньше — отъ малости? — Да. — Поэтому ты не согласишься, когда кто скажетъ, что одинъ бо́льшій болѣе другаго головою, а другой меньшій — менѣе тѣмъ же 101. самымъ; но будешь утверждать, что все, что больше другаго, больше не чѣмъ инымъ, какъ величиною, — что бо́льшее больше отъ величины, равно какъ и меньшее не отъ чего инаго меньше, какъ отъ малости, — будешь утверждать это конечно изъ опасенія, чтобы не встрѣтить противорѣчія, почитая кого-нибудь больше или меньше головою: вѣдь B. тогда бо́льшее было бы больше, а меньшее меньше отъ одной и той же причины; притомъ бо́льшее было бы больше такою малою вещію, какъ голова. Да странно и подумать, что нѣчто великое велико малымъ. Или ты не опасаешься этого? — Опасаюсь, отвѣчалъ Кевисъ, улыбаясь. — Поэтому ты равнымъ образомъ побоишься сказать, что десять больше осьми двумя, что не количествомъ и не по причинѣ количества, а двумя и отъ двухъ первое больше послѣдняго. Побоишься также сказать, что двухлоктевое пространство больше однолоктеваго — не величиною, а половиною; ибо и здѣсь то же самое опасеніе. — Конечно, C. отвѣчалъ онъ. — Но что? не поопасешься ли ты утверждать, что когда единица сложена съ единицею, то причина двухъ есть сложеніе, или, когда раздѣлено что-нибудь, то причина частнаго есть дѣленіе? Не закричишь ли ты, что не знаешь, какъ иначе сдѣлаться всякой вещи, если не чрезъ участіе ея въ сродной ей сущности? Найдешь ли ты иную причину и двухъ, кромѣ той, что два причастны двоицѣ, что въ двоицѣ должно получить участіе все, имѣющее быть двумя, равно какъ въ единицѣ — все, чему надобно быть однимъ? А съ этими дѣленіями, сложеніями и другими подобными хитростями ты конечно распрощаешься, предоставивъ отдѣлываться ими людямъ, которые D. помудрѣе тебя. Боясь, по пословицѣ, собственной своей тѣни и неопытности, ты будешь держаться за упомянутое твердое основаніе. Если же оно сдѣлается предметомъ нападенія; то ты оставишь возражателя и не будешь отвѣчать ему, пока не разсмотришь, что̀ вытекаетъ изъ твоего начала, — и слѣдствія изъ него, по твоему мнѣнію, согласны ли между собою, или несогласны. Когда же предстояло бы дать въ немъ отчетъ, то дашь его такъ: пріищешь предположеніе, которое было бы между болѣе общими лучшее, и будешь идти далѣе, поступая подобнымъ образомъ, пока не достигнешь до чего-нибудь удовлетворительнаго. Притомъ, желая найти нѣчто истинное, ты не позволишь E. себѣ смѣшенія, какъ дѣлаютъ спорщики, и не станешь бросаться въ разговорѣ то къ началу, то къ слѣдствіямъ. У спорщиковъ нѣтъ объ этомъ ни рѣчи, ни заботы: довольные своею мудростію, они взбуровливаютъ все вмѣстѣ, лишь бы только нравиться самимъ себѣ. Напротивъ 102. ты, если хочешь быть въ числѣ философовъ, конечно будешь дѣлать такъ, какъ я говорю. — И ты говоришь очень справедливо, отвѣчали Симміасъ и Кевисъ.

Эхекр. Въ самомъ дѣлѣ, клянусь Зевсомъ, Федонъ; мнѣ кажется, это разсужденіе Сократа удивительно какъ ясно — даже для человѣка съ небольшимъ умомъ.

Фед. Конечно, Эхекратъ; такимъ показалось оно и всѣмъ бывшимъ тогда у Сократа.

Эхекр. Да и намъ, — хотя мы не были у него, а только слушаемъ. Ну что же говорено было далѣе.

Фед. Помнится, когда въ этомъ уступили ему и согласились, B. что каждая изъ идей имѣетъ значеніе сама по себѣ, и что все другое, являющееся подъ ними, отъ нихъ заимствуетъ и названіе; то онъ вслѣдъ за тѣмъ спросилъ: если же ты думаешь такъ, то, говоря, что Симміасъ болѣе Сократа и менѣе Федона, не приписываешь ли Симміасу того и другаго, — и великорослости, и малорослости? — Приписываю. — Однакожъ смотри, продолжалъ онъ: усвояя Симміасу преимущество предъ Сократомъ, согласенъ ли ты, что это — правда не на словахъ, а на самомъ дѣлѣ? Вѣдь Симміасу, должно быть, естественно являться выше не потому, что онъ Симміасъ, а по свойственной ему величинѣ. И опять, C. онъ — выше не потому, что Сократъ есть Сократъ, а потому, что Сократу, въ сравненіи съ ростомъ Симміаса, принадлежитъ малорослость. — Справедливо. — Такимъ же образомъ Симміасъ — ниже Федона не потому, что Федонъ есть Федонъ, а потому, что Федону, въ сравненіи съ малорослостію Симміаса, свойственна великорослость. — Такъ. — Слѣдовательно Симміасъ получаетъ названіе малорослаго и великорослаго, поколику находится между обоими, доставляя случай одному изъ нихъ быть выше своей D. малорослости великорослостію, а другому стоять ниже своей великорослости малорослостію. И тутъ же^[50] улыбнувшись, прибавилъ: я выражаюсь конечно съ судейскою точностію; однакожъ это такъ, какъ говорю. — Кевисъ согласился. — И говорю это съ тѣмъ намѣреніемъ, чтобы мое мнѣніе сдѣлалось твоимъ; ибо мнѣ кажется, что нетолько великость сама по себѣ никогда не желаетъ быть вмѣстѣ великою и малою, но и великость наша не принимаетъ малаго и не хочетъ превосходить малости. Тутъ одно изъ двухъ: она или убѣгаетъ и удаляется, когда подходитъ противное ей E. малое; или исчезаетъ, когда послѣднее уже подошло. Пусть она даже терпитъ и принимаетъ малость: но все не хочетъ быть инымъ, чѣмъ была прежде. Напримѣръ, я принялъ и терплю малость, и пока продолжаю быть тѣмъ, что есмь, я малъ; а то великое само по себѣ не смѣетъ превратиться въ малое, равно какъ и малое не хочетъ сдѣлаться или быть великимъ. Такимъ же образомъ и всѣ другія противуположности, оставаясь тѣмъ, чѣмъ были, не хотятъ сдѣлаться или быть противными тому, но въ этомъ состояніи или устраняются, или исчезаютъ. — Мнѣ 103. кажется, совершенно такъ, отвѣчалъ Кевисъ. — Услышавъ это, кто-то изъ присутствовавшихъ сказалъ (кто такой, не помню хорошенько): ради боговъ! да въ прежнихъ нашихъ разсужденіяхъ развѣ не было допущено, совершенно вопреки настоящему положенію, что изъ меньшаго происходитъ большее, а изъ большаго меньшее, и что именно такимъ образомъ противныя происходятъ изъ противныхъ? а теперь, по видимому, говорится, что этого никогда не бываетъ. — Сократъ наклонилъ голову и, выслушавъ, B. сказалъ: браво, что вспомнилъ! только ты не понялъ различія между тѣмъ, что теперь говорится, и тѣмъ, что было говорено тогда. Тогда было говорено, что противная вещь бываетъ изъ противной, а теперь, что противное само по себѣ ни въ насъ, ни въ природѣ, никогда не можетъ сдѣлаться противнымъ самому себѣ. Тогда, другъ мой, мы разсуждали о предметахъ, заключающихъ въ себѣ противное, и на этомъ основаніи называли ихъ своими именами; а теперь разсуждаемъ о томъ, что, сообщаясь предметамъ, называемымъ противными, даетъ имъ имя^[51] противныхъ. C. Этому-то мы никогда не приписывали рожденія одного отъ другаго. И вдругъ, взглянувъ на Кевиса, спросилъ: не пугаетъ ли и тебя, Кевисъ, что-нибудь подобное словамъ его? — Нѣтъ, отвѣчалъ Кевисъ, я уже не прежній, хотя отнюдь не говорю, что не пугаетъ меня многое. — Слѣдовательно мы согласны другъ съ другомъ, сказалъ онъ, — согласны именно въ томъ, что противное само по себѣ никогда не будетъ противнымъ самому себѣ. — Безъ сомнѣнія. — Изслѣдуй же мнѣ еще вотъ что, продолжалъ онъ: не согласишься ли со мною? Ты называешь что-нибудь теплотою и холодомъ? — Называю. — Не снѣгъ ли это и огонь? — О, совсѣмъ нѣтъ. — Значитъ, теплота, сама по себѣ, отлична отъ огня, а холодъ, самъ по себѣ, — отъ снѣга? — Да. — D. Тебѣ, думаю, кажется также, что снѣгъ, въ состояніи снѣга, принимая въ себя теплоту, какъ прежде говорили, никогда не будетъ тѣмъ, чѣмъ былъ, — снѣгомъ и теплотою, но, по присоединеніи къ нему теплоты, или устраняется отъ нея, или пропадаетъ. — Конечно. — Тоже и огонь, по приближеніи къ нему холода, либо отступаетъ, либо исчезаетъ, и никакъ не осмѣливается, принявъ въ себя холодъ, оставаться тѣмъ, чѣмъ былъ, — огнемъ и холодомъ. Ты правду говоришь, отвѣчалъ Кевисъ. — Бываетъ, E. стало-быть, продолжалъ онъ, въ отношеніи къ кое-чему подобному, что нетолько самъ родъ навсегда удерживаетъ свое имя, но и нѣчто другое, что̀ хотя отлично отъ этого рода, однакожъ постоянно является въ его образѣ, пока сохраняетъ свое бытіе. Смыслъ моихъ словъ, можетъ быть, сдѣлается яснѣе вотъ на чемъ. Нечету вѣроятно всегда должно принадлежать то имя, которымъ теперь называемъ его; не такъ ли? — Конечно. — Но въ ряду существъ одинъ ли нечетъ (въ 104. этомъ-то и состоитъ мой вопросъ), или есть и другія вещи, которыя хотя и не то, что нечетъ, однакожъ, называя каждую изъ нихъ ея именемъ, надобно всегда называть ее и нечетомъ, поколику ея природа такова, что отъ нечета она никогда не отдѣляется? Для примѣра могу указать на троицу и на многое другое. Разсмотри-ка троицу: не кажется ли тебѣ, что ее всегда должно называть и собственнымъ ея именемъ, и именемъ нечета, хотя нечетъ — не то, что̀ троица? Таковы по природѣ и троица, и пятерица, и цѣлая половина всѣхъ чиселъ: хотя они не нечетъ самъ по себѣ, однакожъ каждое изъ нихъ всегда бываетъ нечетомъ. Напротивъ B. два, четыре и всякое число изъ другаго ряда чиселъ, не будучи само по себѣ четомъ, тѣмъ не менѣе всегда бываетъ четное. Согласенъ или нѣтъ? — Какъ не согласиться, отвѣчалъ онъ. — Смотри же, что́ я выведу, сказалъ Сократъ: вѣдь именно отсюда явствуетъ, что нетолько тѣ противныя взаимно себя не принимаютъ, но и взаимно непротивныя, и однако всегда заключающія въ себѣ противное, не принимаютъ той идеи, которая противна другой, въ нихъ самихъ находящейся: если же она подходитъ, C. то или исчезаютъ, или удаляются. Не скажемъ ли, что число три скорѣе или исчезнетъ, или подвергнется чему иному, прежде чѣмъ потерпитъ, чтобы, оставаясь тремя, оно сдѣлалось четомъ? — Конечно скажемъ, отвѣчалъ Кевисъ. — Между тѣмъ двоица вѣрно не противна троицѣ? продолжалъ Сократъ. — Безъ сомнѣнія не противна. — Стало быть, нетолько противные роды не терпятъ взаимнаго приближенія, но и иное противное не терпитъ, чтобы къ нему приближалось противное. — Твои слова весьма справедливы. — Итакъ не угодно ли, продолжалъ Сократъ, мы по возможности опредѣлимъ, что̀ это такое? — D. И очень. — Не то ли это, Кевисъ, сказалъ онъ, что чѣмъ бы ни владѣло обладающее, — оно заставляетъ обладаемое удерживать не только идею себя, но и постоянно противнаго себѣ? — Какъ это? — Такъ, какъ и сейчасъ говорили: ты вѣроятно знаешь, что все, чѣмъ овладѣваетъ идея трехъ, вынуждено быть не только тремя, но и нечетомъ. — Конечно. — А къ противнымъ вещамъ, сказали мы, никогда не подойдетъ идея, противная тому образу, который дѣлаетъ ихъ такими. — Точно такъ. — Но сдѣлалъ ихъ такими-то образъ нечета? — Да. — Противенъ же ему образъ чета? — Да. — Слѣдовательно къ тремъ E. никогда не подойдетъ идея чета. — Очевидно никогда. — Поэтому число три чуждо чета. — Чуждо. — То-есть, три — нечетъ. — Да. — Но я намѣренъ былъ опредѣлить, что̀ бы такое было, хотя и не противное другому, однакожъ не принимающее противнаго себѣ, подобно троицѣ, которая хотя и не противна чету, однакожъ все-таки не принимаетъ его; потому что четъ привлекъ бы къ ней противное, какъ двоица привлекла бы противное къ нечету, огонь — къ 105. холоду, и такъ далѣе. Смотри-ка, не опредѣлишь ли вотъ какимъ образомъ: противное не принимаетъ нетолько противнаго, но и того, что́ можетъ принять противное, во что бы оно ни входило; такъ что и приносящее отнюдь не принимается ради того, что противно приносимое. Вспомни еще (ибо часто слушать весьма не худо), что число пять не приметъ образа чета, а десять — дважды пять образа нечета. Это послѣднее, само по себѣ, положимъ, противно чему-нибудь иному^[52]; однакожъ оно не приметъ образа нечета. Равнымъ образомъ и часть B. полуторная, и все такое, — и половина, и третья часть, не приметъ образа цѣлости. Слѣдуешь ли за мною? и такъ ли тебѣ кажется? — Я совершенно согласенъ и слѣдую за тобою, отвѣчалъ онъ. — Говори же опять сначала, продолжалъ Сократъ, и подражая мнѣ, отвѣчай не то, о чемъ я буду спрашивать, а другое. Я предлагаю тебѣ дѣлать отвѣты не такіе, какъ прежде, имѣя въ виду, кромѣ прежнихъ безопасныхъ отвѣтовъ, найдя другую безопасность. Еслибы ты вздумалъ спросить меня: что́ сообщится тѣлу, когда кому сдѣлается тепло? то я далъ бы тебѣ не тотъ безопасный и простоватый отвѣтъ, что сообщится теплота, но, приспособительно къ теперешнему нашему разговору, отвѣчалъ бы хитрѣе, что огонь. Равно, еслибы ты спросилъ: что сообщится тѣлу, когда оно заболѣетъ? то въ отвѣтъ я указалъ бы не на болѣзнь, а на лихорадку. Или на вопросъ: что сообщится числу, когда оно станетъ нечетомъ? я поставилъ бы на видъ не нечетность, а единицу. Такимъ образомъ и все. Смотри же, достаточно ли понялъ ты теперь, чего я хочу? — Весьма достаточно, сказалъ онъ. — Такъ отвѣчай, продолжалъ Сократъ, что́ должно сообщиться тѣлу, чтобы ему сдѣлаться D. живымъ? — Должна сообщиться душа, отвѣчалъ онъ. — И это всегда такъ бываетъ? — Какъ же не всегда? сказалъ онъ. — Значитъ душа, чѣмъ бы она ни владѣла, всему и всегда приноситъ жизнь? — Конечно, отвѣчалъ онъ. — А жизни есть что-нибудь противное, или нѣтъ? — Есть, сказалъ. — Что такое? — Смерть. — Но изъ того, въ чемъ мы недавно согласились, не слѣдуетъ ли, что душа никогда не приметъ противнаго тому, что она всегда приноситъ? — Непремѣнно слѣдуетъ, отвѣчалъ Кевисъ. — Что же теперь? скажи-ка, чѣмъ мы называемъ то, что́ не принимаетъ идеи чета? — Нечетомъ, отвѣчалъ онъ. — А то, что́ не принимаетъ E. справедливости и музыкальности? — Одно немузыкальностію, другое несправедливостію, сказалъ онъ. — Хорошо; какъ же мы называемъ то, что́ не принимаетъ смерти? Безсмертнымъ. — Но душа не принимаетъ смерти? — Нѣтъ. — Слѣдовательно душа безсмертна? — Безсмертна. — Хорошо, примолвилъ онъ; можешь ли теперь считать это доказаннымъ? Или, какъ тебѣ кажется? — Да и очень достаточно, Сократъ. — Такъ что же, Кевисъ? продолжалъ онъ: еслибы нечету необходимо было не погибать; то неужели и три 106. оставалось бы негибнущимъ? — Какъ же иначе? — Значитъ, если бы и нетеплому надлежало не погибать; то какъ скоро кто вздумалъ бы къ снѣгу приблизить теплоту, онъ устранился бы безвредно и не растаялъ? Вѣдь снѣгъ не можетъ погибнуть, а удерживая свое существованіе, не можетъ принять теплоту. — Твоя правда, сказалъ онъ. — Еслибы, думаю также, и нехолодному надобно было не погибать; то какъ скоро кто приблизилъ бы къ огню что-нибудь холодное, огонь не потухъ бы и не погибъ, но отошелъ бы невредимымъ? — Необходимо, отвѣчалъ онъ. — Но не необходимо ли сказать то же самое и о безсмертномъ? спросилъ онъ. Въ самомъ дѣлѣ, если безсмертное есть вмѣстѣ и B. негибнущее, то душѣ, когда приближается къ ней смерть, погибнуть невозможно; потому что смерти, по вышесказанному, она вѣрно не приметъ и не будетъ мертвою, равно какъ число три, сказали мы, не будетъ четомъ, хотя оно и не есть нечетъ самъ по себѣ, или какъ огонь не будетъ холодомъ, хотя онъ и не есть теплота въ огнѣ. Впрочемъ, можетъ быть, кто-нибудь скажетъ: что́ C. препятствуетъ нечету, — хотя, по приближеніи къ нему чета, какъ найдено, онъ и не дѣлается четомъ, — что препятствуетъ нечету уничтожиться и вмѣсто себя дать мѣсто чету? Кто сказалъ бы это, съ тѣмъ мы не могли бы спорить, что нечетъ не уничтожается; потому что нечетъ не есть нѣчто негибнущее. А будь это намъ извѣстно, мы легко спорили бы, что, по приближеніи чета, и нечетъ и три тотчасъ уходятъ. Точно также могли бы спорить и объ огнѣ, и о теплотѣ, и о всемъ другомъ. Не правда ли? — Конечно. — То самое теперь и о безсмертномъ: если намъ извѣстно, что оно не гибнетъ, то душа нетолько безсмертна, но и не гибнетъ; а когда не такъ, то нужно иное доказательство. — Нѣтъ, для этого-то не D. нужно, сказалъ онъ; ибо едва ли что-нибудь не разрушится, если даже безсмертное и вѣчное подвергнется разрушенію. — Я думаю, всѣ будутъ согласны, продолжалъ Сократъ, что и Богъ, и самая идея жизни, и все, что́ есть безсмертное, никогда не гибнетъ. — Это, клянусь Зевсомъ, по моему мнѣнію, извѣстно всѣмъ людямъ, отвѣчалъ Кевисъ, а еще болѣе извѣстно богамъ. — Но когда безсмертное E. вмѣстѣ и неразрушимо; то душа, существо безсмертное, вѣрно есть и существо негибнущее? — Крайне необходимо. — Слѣдовательно, по пришествіи смерти къ человѣку, смертное его, должно быть, умретъ, а безсмертное, устранившись отъ смерти, отойдетъ невредимымъ и неразрушимымъ. — Явно. — Итакъ, Кевисъ, прибавилъ онъ, душа, безъ 107. всякаго сомнѣнія, есть существо безсмертное и негибнущее, и наши души непремѣнно будутъ въ преисподней. — Да и я, Сократъ, ничего не могу сказать кромѣ этого, заключилъ Кевисъ: какъ не вѣрить словамъ твоимъ! Но если Симміасъ, или кто другой, имѣетъ сдѣлать замѣчаніе, то хорошо бы не молчать имъ: кто желаетъ говорить или слушать объ этомъ предметѣ; тотъ, не знаю, какое лучшее время могъ бы избрать для удовлетворенія своему желанію, какъ не настоящее. — Но вѣдь и самъ я, по крайней мѣрѣ послѣ того, что́ было сказано, не могу уже не вѣрить, примолвилъ Симміасъ. Одно лишь величіе предмета, о которомъ шла рѣчь, и несоразмѣрная съ нимъ человѣческая слабость удерживаютъ меня въ недоумѣніи касательно B. бывшаго разсужденія. — Нетолько касательно бывшаго, Симміасъ, сказалъ Сократъ: твои слова годились бы и въ отношеніи къ прежнимъ нашимъ положеніямъ; то-есть, сколь бы достовѣрными они ни казались вамъ, все однакожъ надобно изслѣдовать ихъ яснѣе, и если достаточно изслѣдуете, то, думаю, убѣдитесь въ моемъ словѣ, сколько возможно убѣждаться человѣку. А когда это для васъ прояснится, тогда ни о чемъ болѣе не будете спрашивать. — Ты правду говоришь, сказалъ онъ. —

Но вотъ о чемъ еще нужно размыслить, друзья, продолжалъ Сократъ: если душа безсмертна, то должно имѣть C. о ней попеченіе въ отношеніи не къ одному тому времени, въ которомъ мы, какъ говорится, живемъ, но ко всему; и тотъ, по видимому, подвергнется страшной опасности, кто вознерадитъ о ней. Въ самомъ дѣлѣ, еслибы смерть была оставленіемъ всего, то для людей злыхъ какая бы находка, — оставляя вмѣстѣ съ тѣломъ и душу, оставить злыя дѣла свои! Но когда открывается, что душа безсмертна, — ей вѣдь нѣтъ инаго избавленія отъ золъ, нѣтъ инаго спасенія, какъ сдѣлаться наилучшею и D. разумнѣйшею; ибо, отходя въ преисподнюю, она не уноситъ ничего, кромѣ образованія и пищи своей^[53], а это умирающему, говорятъ, тотчасъ же, въ самомъ началѣ его отшествія, или очень полезно, или очень вредно. Сказываютъ такъ^[54]: каждаго умирающаго духъ^[55], которому онъ въ жизни достался, беретъ для отведенія въ нѣкое мѣсто, гдѣ собравшіеся подвергаются суду и идутъ въ преисподнюю, — всякій съ своимъ вожатымъ, кому кого велѣно отсюда перевесть туда. Достигнувъ назначеннаго мѣста E. и пробывъ въ немъ опредѣленное время, всякій, подъ руководствомъ уже другаго вожатая, опять идетъ, — и это совершается въ большіе и длинные періоды. Впрочемъ такое шествіе не походитъ на описываемое Эсхиловымъ 108. Тилефомъ. Послѣдній говоритъ, что въ преисподнюю ведетъ простая стезя; а мнѣ кажется, что она и не проста и не одна: иначе на что бы и вожатаи; ибо гдѣ дорога одна, тамъ никто и никогда не заблудится. Нѣтъ, на этой дорогѣ должно быть много перекрестковъ и обходовъ: я вывожу свое заключеніе изъ священныхъ церемоній и уставовъ^[56]. Душа благонравная и умная вступаетъ въ путь, и новое настоящее не незнакомо ей: а пристрастная къ тѣлу, какъ я прежде сказалъ, долго витаетъ около B. него и около видимаго мѣста и, чрезвычайно упорствуя и много страдая, насильно, едва-едва уводится приставленнымъ къ ней духомъ. Когда же она приходитъ туда, куда и другія; тогда отъ ней, нечистой, надѣлавшей столько грѣховъ, связанной неправедными убійствами, или совершившей иное тому подобное и подобнымъ душамъ свойственное, — отъ ней всѣ убѣгаютъ и отвращаются, никто не хочетъ быть ни ея спутникомъ, ни проводникомъ, — и она C. блуждаетъ въ самомъ жалкомъ состояніи, пока не пройдетъ извѣстное время, послѣ котораго самая уже необходимость влечетъ ее въ приличное жилище. Напротивъ всякая душа, проведшая жизнь чисто и воздержно, имѣетъ сопутниками и проводниками боговъ, и переходитъ въ пристойное для себя мѣсто. А на землѣ есть много удивительныхъ мѣстъ, и она, по своимъ свойствамъ и величинѣ, какъ меня увѣряли, не такова, какою обыкновенно почитаютъ ее землеописатели. — Что же ты говоришь это, D. Сократъ? спросилъ Симміасъ. О землѣ вѣдь я и самъ много-таки слышалъ, однако не то, въ чемъ ты увѣренъ; поэтому съ удовольствіемъ послушалъ бы. — Но вѣдь не съ Главконовымъ искуствомъ надобно, кажется, расказывать это^[57], Симміасъ. Правду молвить, тутъ требуется искуство потруднѣе Главконова. Можетъ быть, это было бы даже выше моихъ силъ; а еслибы я и могъ, то жизни моей, Симміасъ, не достало бы для разсужденія столь обширнаго. Что же касается до идеи земли, какую мнѣ передали, и до мѣстъ ея, то объ этомъ ничто не мѣшаетъ E. побесѣдовать. — Да и того довольно, сказалъ Симміасъ. — Итакъ меня увѣряли, продолжалъ Сократъ, во-первыхъ въ томъ, что если земля вращается въ центрѣ неба, то ей нѣтъ надобности ни въ воздухѣ, ни въ какомъ иномъ основаніи, чтобы не упасть: для поддержанія ея достаточно 109. повсюднаго самоподобія неба и равновѣсія земли; ибо равновѣсная вещь, поставленная, въ срединѣ чего-нибудь самоподобнаго, нимало не можетъ отступить въ которую-либо сторону, но, какъ самоподобная пребываетъ неуклонною. Такъ вотъ въ чемъ увѣряли меня, сказалъ онъ. — И правильно, замѣтилъ Симміасъ. — Сверхъ того, продолжалъ Сократъ, земля очень велика, и мы, отъ Фасиса до Геркулесовыхъ B. столповъ, занимаемъ малѣйшую часть ея, живя около моря^[58], какъ муравьи и лягушки около болота. Другія подобныя мѣста заселены иными многими жителями. Есть же вокругъ по землѣ очень довольно впадинъ, различныхъ и по виду, и по величинѣ, въ которыя стекаются — и вода, и облака, и воздухъ. А сама настоящая земля стоитъ чистая въ чистомъ небѣ, — тамъ, гдѣ звѣзды. У многихъ, занимающихся этимъ предметомъ, небо называется также C. эѳиромъ, котораго осадокъ есть все, стекающее въ земныя впадины. Мы не замѣчаемъ, что живемъ въ земныхъ впадинахъ, и думаемъ, будто наше жилище — на земной поверхности, уподобляясь тому, кто, обитая въ самой глубинѣ моря, представлялъ бы, что онъ обитаетъ на морѣ и, сквозь воду взирая на солнце и другія звѣзды, море почиталъ бы небомъ. По своей медленности и слабости, онъ никогда D. не поднимался бы до морской поверхности и не видалъ бы ея; ему даже не пришлось бы слышать ни отъ какого очевидца, во сколько чище и прекраснѣе тотъ міръ, который выдается изъ моря въ верхнее пространство. Точно въ такомъ состояніи находимся и мы: живя въ какой-то впадинѣ земли, мы думаемъ, что живемъ на ея поверхности, воздухъ называемъ небомъ и представляемъ, что звѣзды текутъ именно по этому небу. А все отъ того, E. что слабость и медленность не позволяютъ намъ вознестись до предѣловъ воздуха: иначе, кто поднялся бы до его высоты, или взлетѣлъ къ ней, окрилившись; тотъ, изникнувъ, какъ вынырнувшія изъ моря рыбы видятъ надводное, увидѣлъ бы все тамошнее и, лишь бы только природа его могла выдержать созерцаніе, узналъ бы, что тамъ-то истинное 110. небо, истинный свѣтъ и истинная земля. Вѣдь эта земля, эти камни, и вообще все здѣшнее повреждено и изъѣдено, подобно вещамъ, изъѣденнымъ морскою горечью; такъ что въ морѣ этомъ и ничего порядочнаго не ростетъ, и, можно сказать, ничего нѣтъ совершеннаго, а только рытвины, песокъ, безконечный илъ и грязь — вездѣ, гдѣ есть земля^[59], и все это нисколько не идетъ въ сравненіе съ тѣмъ, что́ у насъ почитается красотою. Напротивъ тамъ, на этой чистой землѣ, нашлось бы много вещей далеко превосходнѣе нашихъ. Да, Симміасъ, если полезно расказывать и хорошія басни; то вѣрно сто́итъ труда послушать, B. что находится на землѣ поднебесной. — О, конечно, Сократъ; мы съ удовольствіемъ выслушали бы это сказаніе, примолвилъ Симміасъ. — Говорятъ, другъ мой, продолжалъ Сократъ, во-первыхъ, что эта самая земля, если смотрѣть на нее сверху, походитъ на двѣнадцатигранный^[60] кожаный мячь, раскрашенный цвѣтами, которыхъ образчики суть цвѣта, употребляемые живописцами; только тамъ изъ подобныхъ, даже изъ гораздо прелестнѣйшихъ и чистѣйшихъ цвѣтовъ C. состоитъ вся земля. Тамъ иная часть ея пурпуровая, красоты удивительной, иная златовидная, а иная такъ бѣла, что бѣлѣе гипса и снѣга. Есть на ней и другіе цвѣта, притомъ въ гораздо бо́льшемъ количествѣ и превосходнѣе тѣхъ, какіе мы видали. Да и самыя эти впадины ея, полныя воды и воздуха, блистаютъ какою-то пестротою D. цвѣтовъ; такъ что въ единствѣ ея вида является непрерывное разнообразіе. Если же такова земля; то аналогически таковы на ней и растенія, то-есть деревья, цвѣты, плоды, таковы на ней и горы, таковы, по своей гладкости, прозрачности и отличной цвѣтности, самые камни, — и ихъ-то частицы суть любимые у насъ камешки: сердоликъ, ясписъ, смарагдъ и другіе подобные. Тамъ нѣтъ ничего, что̀ было бы хуже ихъ: напротивъ все гораздо лучше, — и E. причина та, что тѣ камни чисты, не изъѣдены и не повреждены, какъ здѣшніе, отъ гнили, отъ соли и отъ всего, что́ сюда стекается, и что камнямъ, землѣ, животнымъ и растеніямъ сообщаетъ безобразіе и болѣзни. 111. Украшаясь всѣмъ этимъ, та земля украшается еще золотомъ, серебромъ и иными подобными вещами, Тамъ раждается этого очень много, въ большихъ массахъ и по всей землѣ, отчего она представляетъ зрѣлище, достойное созерцателей блаженныхъ. На той землѣ есть множество и прочихъ животныхъ, есть и люди, изъ которыхъ одни обитаютъ въ средоземліи, другіе около воздуха, какъ мы — около моря, а иные на островахъ, лежащихъ близь твердой земли и окруженныхъ воздухомъ. Однимъ словомъ: что у насъ вода и море для нашего употребленія, то у нихъ воздухъ; а что у насъ воздухъ, то у нихъ эѳиръ. B. Времена же года такъ уравновѣшены, что тѣ люди не подвергаются болѣзнямъ, живутъ гораздо долѣе, нежели здѣшніе, и во столько выше насъ зрѣніемъ, слухомъ, обоняніемъ и прочими чувствами, во сколько воздухъ чище воды, а эѳиръ чище воздуха. Есть у нихъ также кумиры и храмы боговъ, и въ этихъ храмахъ существенно обитаютъ C. боги, бываютъ божественныя изреченія, предсказанія, видѣнія и обращенія людей съ богами. А солнце, луну и звѣзды видятъ они въ самой ихъ природѣ и сообразно съ этимъ наслаждаются всякимъ другимъ блаженствомъ. Такъ-то все на той землѣ и около той земли! Соразмѣрно съ числомъ ея впадинъ, на ней кругомъ много мѣстъ, — то болѣе глубокихъ и отверзтыхъ, нежели на обитаемой нами, то хотя и глубокихъ, но имѣющихъ меньшія, въ сравненіи съ нашими, ущелія; а есть мѣста и не D. столь глубокія, какъ здѣсь, за то обширнѣйшія. Всѣ они подъ землею соединены многими узкими или широкими прокопами и приведены въ сообщеніе посредствомъ каналовъ, которыми обильныя воды льются изъ однихъ въ другія, какъ въ чаши. Подъ землею есть также необозримое множество вѣчно текущихъ рѣкъ воды теплой и холодной; есть много и огня, — великія огненныя рѣки, много рѣкъ и болотистыхъ, то болѣе чистыхъ, то болѣе E. грязныхъ, какъ въ Сициліи рѣки грязи^[61], предшествующія огненному потоку, и самый потокъ. Ими наполняется каждое мѣсто, и каждому по временамъ случается испытывать ихъ разливы. Все это движется вверхъ и внизъ, какъ будто въ землѣ есть какое-то качаніе. Не происходитъ ли оно отъ слѣдующей причины? Одно изъ ущелій земли особенно велико и прокопано насквозь чрезъ всю 112. землю — то самое, о которомъ упоминаетъ Омиръ^[62], говоря:

Въ даль необъятную, гдѣ подъ землей глубочайшая бездна,

‎и которое въ различныхъ мѣстахъ, какъ онъ, такъ и многіе другіе поэты называютъ тартаромъ. Въ это именно ущелье вливаются и изъ него опять выливаются всѣ рѣки. Причемъ каждая становится такою, какова земля, по которой она течетъ. Причина же, почему всѣ рѣки отсюда вытекаютъ и сюда стекаются, состоитъ въ томъ, что эта B. жидкость не имѣетъ ни дна, ни опоры, и потому находится въ состояніи качанія и поднимается вверхъ и внизъ. То же дѣлаютъ вокругъ ея самый воздухъ и вѣтеръ; ибо и они слѣдуютъ за нею. Когда вода стремится сперва къ одной, потомъ къ другой земной оконечности; тогда, какъ дышущіе всегда выдыхаютъ и вдыхаютъ въ себя потокъ воздуха, такъ и тамъ воздухъ, увлекаемый качаніемъ воды, при входѣ и выходѣ, производитъ ужасные, необоримые вѣтры. Доходя въ своемъ стремленіи до мѣста, называющагося C. нижнимъ, вода разливается по рѣкамъ, текущимъ извнутри земли и наполняетъ ихъ, подобно наливальщикамъ, а убѣгая оттуда и притекая сюда, опять обогащаетъ здѣшніе потоки, которые отъ избытка водъ вливаются и въ каналы, и въ землю, и, достигнувъ до извѣстныхъ мѣстъ по принятому направленію, образуютъ моря, озера рѣки и источники. Отсюда уже, обращаясь подъ землю, по совершеніи путей — то должайшихъ и большихъ, то кратчайшихъ и меньшихъ, потоки снова изливаются въ тартаръ — одни D. очень низко, въ сравненіи съ истокомъ, другіе не такъ; впрочемъ устья всѣхъ ихъ вообще ниже истока. Притомъ нѣкоторые изъ нихъ вытекаютъ со стороны противоположной своему впаденію, а нѣкоторые съ той же. Есть и такіе, которые, трижды или много разъ обошедши вокругъ земли и обвивши ее змѣеобразно, опускаются до крайней возможной глубины, и потомъ опять вливаются. Возможно же этимъ водамъ достигнуть лишь средоточія земли съ той E. и другой стороны, а далѣе стремиться онѣ не могутъ; потому что вода, откуда бы ни втекала, за средоточіемъ непремѣнно пойдетъ уже вверхъ. Такихъ-то водныхъ потоковъ много — и великихъ, и различныхъ: но между многими есть еще четыре особенные. Изъ этихъ четырехъ самый большой и снаружи обтекающій землю есть такъ называемый океанъ. Прямо противъ него, въ противуположномъ направленіи, течетъ Ахеронъ, пробѣгающій по пустыннымъ мѣстамъ, а потомъ уходящій подъ землю и 113. изливающійся въ озеро Ахерусію, куда приходятъ души многихъ умершихъ, и гдѣ нѣкоторыя изъ нихъ останавливаются на предопредѣленное время — то должайшее, то кратчайшее, а потомъ посылаются опять въ порожденія животныхъ. Третья рѣка выходитъ среди ихъ и, недалеко отъ истока, вступивъ въ большое пространство, горящее великимъ пламенемъ, образуетъ озеро обширнѣе нашего^[63] моря, кипящее водою и грязью. Оттуда, мутная и грязная, B. совершаетъ она свой кругъ, обходитъ различныя мѣста и достигаетъ до послѣднихъ предѣловъ Ахерусіи, но не смѣшиваетъ съ нею водъ своихъ. Наконецъ, сдѣлавъ много изворотовъ подъ землею, она изливается въ самыя низкія мѣста тартара. Эту-то рѣку называютъ Пирифлегетономъ, и изъ нея-то огненные потоки, иногда появляющіеся на землѣ, заимствуютъ свое вещество. Прямо противъ нея выходитъ четвертая и направляется сперва въ мѣсто, какъ C. говорятъ, страшное и дикое. Она имѣетъ вполнѣ цвѣтъ сафира и называется Стигійскою, а озеро, образуемое ею при впаденіи, — Стиксомъ. Впадая въ него и обладая чрезвычайною силою своей воды, она течетъ подъ землю, изворачиваясь, идетъ противъ Пирифлегетона и встрѣчается съ нимъ въ Ахерусіи. Ея вода не смѣшивается также ни съ какою другою, но, совершивъ свой кругъ, вливается въ тартаръ противъ Пирифлегетона. Поэты даютъ ей имя Коцита. D. При такомъ устройствѣ преисподней, умершіе приходятъ на мѣсто, куда каждаго ведетъ духъ, и прежде всего подвергаются суду, кто изъ нихъ жилъ хорошо и свято, кто нѣтъ. Тѣ, которыхъ жизнь оказывается посредственною, идутъ къ Ахерону и, сѣвъ на колесницы, какія у кого есть, отправляются на нихъ къ озеру. Тамъ они обитаютъ и очищаются и, вытерпѣвъ наказаніе за свои неправды, становятся свободными отъ проступковъ, а за E. сдѣланное добро по заслугамъ получаютъ награду. Людей же, по великости грѣховъ оказавшихся неисцѣлимыми, либо многократно осквернившихъ себя важными святохищеніями, либо совершившихъ многія неправедныя и беззаконныя убійства, либо сдѣлавшихъ что-нибудь иное тому подобное, — этихъ людей судьба, приведши, бросаетъ въ тартаръ, откуда они уже не выходятъ. Но люди, совершившіе грѣхи, хотя и исцѣлимые, однакожъ великіе, напримѣръ, въ гнѣвѣ сдѣлавшіе насиліе отцу, либо матери, и прожившіе остальную жизнь въ раскаяніи, или понесшіе пятно 114. человѣкоубійства какимъ-нибудь другимъ образомъ, — эти люди необходимо-таки низвергаются въ тартаръ; только по прошествіи годичнаго времени ихъ тамъ пребыванія, волна выбрасываетъ человѣкоубійцъ въ Коцитъ, а согрѣшившихъ противъ родителей — въ Пирифлегетонъ. И когда они приносимы бываютъ въ озеро Ахерусію, тогда кричатъ и зовутъ — одни тѣхъ, кого убили, другіе тѣхъ, кого оскорбили; призвавъ же, просятъ и умоляютъ, чтобы они соизволили войти къ нимъ въ озеро и приняли ихъ. И если убѣдятъ, то B. выходятъ и избавляются отъ золъ; а когда нѣтъ, — опять уносятся въ тартаръ и изъ тартара снова въ рѣки, — и эти страданія ихъ могутъ прекратится только по смягченіи обиженныхъ. Такое ужъ наказаніе опредѣлено имъ судіями. Напротивъ люди, по святости жизни, оказавшіеся отличными, освобождаются отъ этихъ подземныхъ мѣстъ, какъ изъ темницы, прибываютъ въ жилище чистое и обитаютъ C. надъ землею. Впрочемъ и между ними, лишь души, достаточно очистившіяся философіею, живутъ вовсе безъ тѣлъ во всю вѣчность и вселяются въ жилища прекраснѣе земныхъ, — въ такія жилища, какія теперь изобразить и не легко и некогда. Такъ вотъ по той-то, сейчасъ нами раскрытой причинѣ, Симміасъ, надобно употребить всѣ способы, чтобы сдѣлаться въ жизни добродѣтельнымъ и разумнымъ: D. хороша вѣдь награда и велика надежда. Конечно, утверждать рѣшительно, что все это произойдетъ не иначе, какъ я разсказалъ, человѣку умному не годится: но что, касательно нашихъ душъ и ихъ жилища, будетъ нѣчто такое или тому подобное, — въ то вѣрить, при явномъ безсмертіи души, кажется, и слѣдуетъ, и можно рѣшиться; ибо эта рѣшимость прекрасна, и ею надобно какъ бы обаять себя. Потому-то я и распространился въ расказѣ объ этомъ миѳѣ. А когда такъ, то человѣкъ долженъ быть спокоенъ за E. свою душу, если въ жизни онъ распростился съ нѣкоторыми удовольствіями и украшеніями тѣла, будто съ вещами себѣ чуждыми и приносящими больше вредъ. Стараясь искать удовольствія въ познаніи, и украшая душу не чуждыми, но дѣйствительно ей свойственными украшеніями, то-есть, здравомысліемъ, справедливостію, мужествомъ, свободою 115. и истиною, онъ ждетъ путешествія въ преисподнюю и готовъ идти туда по зову судьбы. Вотъ и вы, Симміасъ и Кевисъ, продолжалъ онъ, и всѣ другіе, какъ-нибудь и когда-нибудь отойдете: а меня теперь же зоветъ судьба, сказалъ бы трагикъ, и мнѣ почти пора уже приступить къ омовенію; ибо выпить ядъ, кажется, лучше, вымывшись, чтобы не доводить женщинъ до труда омывать умершаго.

Когда онъ сказалъ это, Критонъ примолвилъ: пусть B. такъ, Сократъ; но что поручишь ты имъ или мнѣ касательно своихъ дѣтей, либо чего другаго? Поручи какое-нибудь дѣло, которое исполнивъ, мы могли бы тѣмъ выразить тебѣ благодарность. — Говорю то же самое, Критонъ, что́ всегда: ничего новаго, отвѣчалъ онъ. Если вы будете заботиться о себѣ, то что бы ни сдѣлали, сдѣлаете добро и для меня, и для моихъ, и для васъ самихъ, хотя бы теперь и не обѣщались: а когда вознерадите о себѣ и не захотите жить по сказаннымъ нынѣ и въ прежнее время словамъ моимъ, — будто ходить по проложенной стезѣ; то, хотя бы теперь многое и съ C. увѣренностію обѣщали, ничего не сдѣлаете. — Мы вѣрно будемъ такъ поступать, продолжалъ Критонъ: но какимъ образомъ похоронить тебя? — Какимъ вамъ угодно, если только схватите меня, и я не убѣгу отъ васъ. Тутъ слегка засмѣявшись и взглянувъ на насъ, онъ сказалъ: не вѣритъ мнѣ Критонъ, друзья, что настоящій Сократъ — тотъ, который теперь разговариваетъ и поставляетъ въ порядкѣ каждое свое слово, а не тотъ, котораго онъ скоро увидитъ мертвымъ, и спрашиваетъ, какъ меня похоронить. D. Видно, говоря такъ долго, что, выпивши ядъ, я не останусь съ вами, но отойду къ счастливой жизни блаженныхъ, — видно, эти мои слова, по его мнѣнію, сказаны были только для утѣшенія васъ и меня. Дайте же за меня Критону ручательство, противное тому, какое онъ далъ моимъ судьямъ. Онъ поручился, что я останусь, а вы поручитесь, что послѣ смерти не останусь, но уйду: тогда ему будетъ легче перенесть это; тогда, видя мое E. тѣло сожигаемымъ или закапываемымъ, онъ устыдится своей скорби, какъ будто я потерпѣлъ нѣчто жестокое, и при погребеніи не скажетъ, что кладетъ, выноситъ и погребаетъ Сократа. Да, знай, добрый Критонъ, продолжалъ Сократъ, что нехорошее объ этомъ слово нетолько унизительно для самаго дѣла, но и вредно для душъ. Нѣтъ, надобно быть спокойнымъ и говорить, что ты погребаешь мое тѣло; и погребай, какъ тебѣ угодно, особенно 116. же какъ думаешь совершить это согласнѣе съ закономъ.

Сказавъ такимъ образомъ, онъ всталъ и пошелъ въ другую комнату мыться. Критонъ послѣдовалъ за нимъ, а намъ приказано остаться. Оставшись, мы разговаривали между собою о сказанномъ, возобновляли въ памяти бывшее разсужденіе и наконецъ, пришедши къ мысли о предстоявшемъ намъ несчастіи, живо вообразили себѣ, что, лишившись Сократа, будто отца, мы въ дальнѣйшей своей жизни будемъ сиротами. Едва онъ омылся, какъ B. принесли къ нему дѣтей, — у него было два маленькихъ сына, да одинъ большой, — и пришли домашнія женщины^[64]. Поговоривъ съ ними въ присутствіи Критона и давъ имъ наставленіе, какое хотѣлъ, онъ приказалъ удалиться и женщинамъ, и дѣтямъ, а самъ вошелъ къ намъ. Между тѣмъ приближалось захожденіе солнца; ибо онъ долго оставался во внутренней комнатѣ. Вошедши, онъ сѣлъ омытый, и тутъ уже разговаривалъ немного. Потомъ пришелъ приставъ одиннадцати судей и, ставъ предъ нимъ, C. сказалъ: Сократъ! на тебя конечно я не буду жаловаться, какъ жалуюсь на другихъ, которые бранятъ меня и проклинаютъ, когда я, по приказанію судей, объявляю пмъ, что надобно выпить ядъ. Въ продолженіе этого времени я и вообще узналъ тебя, какъ человѣка благороднѣйшаго, кротчайшаго и добрѣйшаго изъ всѣхъ, какіе когда-нибудь сюда приходили, а теперь еще яснѣе вижу, что ты будешь досадовать не на меня, — ибо знаешь виноватыхъ, — а на нихъ. Итакъ ты конечно догадываешься, съ какою вѣстію я пришелъ къ тебѣ: будь счастливъ и постарайся D. подвергнуться необходимости. При этихъ словахъ онъ заплакалъ и, повернувшись, ушелъ. А Сократъ, взглянувъ на него, сказалъ: будь счастливъ и ты, и мы тоже будемъ. Потомъ, обратившись, примолвилъ: какой обходительный человѣкъ! онъ во все это время прихаживалъ ко мнѣ и иногда разговаривалъ; человѣкъ очень добрый! вотъ и теперь искренно оплакиваетъ меня. Ну-ка послушаемся его, Критонъ: пусть кто-нибудь принесетъ ядъ, если онъ стертъ; а если нѣтъ, то пусть сотрутъ^[65]. — Но я думаю, Сократъ, сказалъ Критонъ, что E. на вершинахъ горъ солнце еще свѣтитъ, не закатилось. Притомъ знаю, что другіе, по выслушаніи объявленія, выпивали ядъ очень поздно, ибо много ѣли и долго пировали; а иные даже удовлетворяли сладострастнымъ своимъ пожеланіямъ съ бывшими у нихъ любезными. Такъ не спѣши, — время еще позволяетъ. — Тѣ, о которыхъ ты говоришь, Критонъ, сказалъ Сократъ, по крайней мѣрѣ не безъ причины такъ поступали; въ этихъ дѣйствіяхъ они думали найти свою пользу: напротивъ я не имѣю причины поступить такимъ образомъ; потому что, принявъ ядъ нѣсколько позднѣе, ничего не выиграю, а только буду 117. смѣшонъ самому себѣ, то-есть, буду привязываться къ жизни и беречь ее, когда она для меня ничто. Такъ послушайся же, сдѣлай, что я говорю. — Выслушавъ это, Критонъ далъ знакъ близъ стоявшему мальчику. Мальчикъ вышелъ и чрезъ нѣсколько времени возвратился, ведя за собою человѣка, долженствовавшаго дать ядъ и державшаго къ рукѣ чашу. Увидѣвъ его, Сократъ сказалъ: хорошо, добрый человѣкъ; что же мнѣ надобно дѣлать? ты вѣдь знатокъ этого. — Болѣе ничего, отвѣчалъ онъ, какъ выпить и ходить, пока не почувствуешь тяжести въ ногахъ; потомъ B. лечь: такъ и будетъ дѣйствіе, — и тутъ же подалъ Сократу чашу. Сократъ принялъ ее съ видомъ чрезвычайно спокойнымъ, безъ трепета, не измѣнившись ни въ цвѣтѣ, ни въ лицѣ; только, по обыкновенію, взглянувъ изподлобья на этого человѣка, спросилъ: что ты скажешь? сдѣлать бы отъ этого напитка кому-нибудь возліяніе; можно или нѣтъ? — Мы столько стерли, Сократъ, сколько надобно выпить, отвѣчалъ онъ. — Понимаю, примолвилъ Сократъ; по C. крайней мѣрѣ вѣдь молить боговъ о благополучномъ переселеніи отсюда туда и позволительно и должно: такъ вотъ я и молюсь, чтобы такъ было. Сказавъ это, онъ въ ту же минуту поднесъ чашу къ устамъ и безъ всякаго принужденія, весьма легко выпилъ ее. До этой минуты многіе изъ насъ имѣли довольно силы удерживаться отъ слезъ; но когда мы увидѣли, что онъ пьетъ и выпилъ, то уже нѣтъ: даже у меня самаго насильно и ручьями полились слезы; такъ что я закрылся плащемъ и оплакивалъ свою участь, — да, именно свою, а не его, потому что лишался такого друга. Что же касается до Критона, то, не могши удержать слезъ, онъ всталъ еще прежде меня. А Аполлодоръ и прежде не переставалъ плакать; но тутъ уже зарыдалъ, завопилъ и такъ терзался, что никто изъ присутствовавшихъ, кромѣ одного Сократа, не могъ не сокрушаться его страданіями. — Что вы дѣлаете, странные люди? сказалъ онъ. Я для того между прочимъ отослалъ женщинъ, чтобы онѣ не произвели чего-нибудь подобнаго; ибо E. слыхалъ, что умирать надобно съ добрымъ словомъ. Пожалуйста успокойтесь и удержитесь. — Услышавъ это, мы устыдились и удержали слезы; а онъ ходилъ и, почувствовавъ, что его ноги отяжелѣли, легъ навзничь, — такъ приказалъ тотъ человѣкъ. Вскорѣ онъ же, давшій ядъ, ощупывая Сократа, по временамъ наблюдалъ его ноги и голени и наконецъ, сильно подавивши ногу, спросилъ: чувствуешь ли? — Нѣтъ, отвѣчалъ Сократъ — Вслѣдъ за этимъ ощупывалъ 118. онъ бедра и, такимъ образомъ восходя выше, показывалъ намъ, какъ онъ постепенно холодѣетъ и окостенѣваетъ. Сократъ осязалъ и самъ себя и примолвилъ, что когда дойдетъ ему до сердца, — онъ отойдетъ. Между тѣмъ всѣ нижнія части тѣла его уже охолодѣли; тогда, раскрывшись (ибо былъ покрытъ), онъ сказалъ (это были послѣднія слова его): Критонъ! мы должны Асклепію пѣтухомъ; не забудьте же отдать. — Хорошо, сдѣлаемъ, отвѣчалъ Критонъ; но смотри, не прикажешь ли чего другаго? — На эти слова уже не было отвѣта; только, немного спустя, онъ вздрогнулъ, и тотъ человѣкъ открылъ его: уста и глаза остановились. Видя это, Критонъ закрылъ ихъ.

Таковъ былъ конецъ нашего друга, Эхекратъ, — человѣка, можно сказать, самаго лучшаго, какъ между извѣстными намъ его современниками, такъ и вообще мудрѣйшаго и справедливаго.

---

Примѣчанія

1. ἑπιχωριάζει. Глаголъ ἐπιχωριάζειν значитъ не просто переѣзжать куда нибудь, а переселяться, или перемѣнить мѣсто жительства. Valckenar. ad Herod. 1. 24, 4,
2. Обычай Аѳинянъ ежегодно отправлять въ Делосъ священное посольство основывался на слѣдующемъ миѳѣ: Критскій царь Миносъ, въ отмщеніе за смерть своего сына Андрогея, осадилъ Аѳины. Доведенные этою осадою до крайности, Аѳиняне вступили съ нимъ въ условія и, по его требованію, обѣщались чрезъ каждые восемь лѣтъ присылать на островъ Критъ по семи дѣвочекъ и по стольку же мальчиковъ, для принесенія ихъ въ жертву Минотавру, который и пожиралъ ихъ въ лабиринтѣ. Это обѣщаніе два осьмилѣтія исполнялось вѣрно. Но въ третье обреченныхъ аѳинскихъ жертвъ положено было отправить съ Тезеемъ, чтобы онъ убилъ Минотавра и избавилъ Аѳинянъ онъ платежа этой кровавой дани. Посылая Тезея съ такою цѣлію, Аѳиняне дали обѣтъ ежегодно отправлять торжественное посольство въ дельфійскій храмъ Аполлона, если Тезей и самъ спасется, и его спутники. Plut. vit. Thesei p. 6 sq. Pausan. 1, 27. p. 67.
3. И Платонъ, и его современники описываютъ Аполлодора, какъ человѣка, сильно преданнаго Сократу и отличавшагося особенною живостію и чувствительностію. Поэтому онъ быстро переходилъ отъ радости къ печали и обратно, и нисколько не показывалъ мужескаго хладнокровія, за что въ одномъ мѣстѣ Платонова Симпосіона (p. 173 D.) получилъ прозваніе τοῦ μανικοῦ. Характеръ его и сердце хорошо описываетъ Wolfius (Praefat. ad Symp. p. 41). А Эліанъ (V. H. 1. 16) забавно разсказываетъ, что Аполлодоръ принесъ въ темницу прекрасное платье, чтобы Сократъ умеръ не иначе, какъ въ красивой одеждѣ.
4. Критонъ, именемъ котораго названъ одинъ изъ діалоговъ Платона, имѣлъ четырехъ сыновей: Критовула, Гермогена, Эпигена и Ктизиппа. См. D. Laert. 11. 121. Но упоминаемый здѣсь Гермогенъ, кажется, былъ сынъ Иппоника, братъ Калліаса, о которомъ Heindorf. ad Cratyl. § 3. И присутствовавшій тутъ Эпигенъ былъ не сынъ Критона, а безъ сомнѣнія тотъ, о которомъ упомянуто въ Апологіи Сократа (p. 33 E. et Xenoph. memor. III. 12. 2), и котораго отецъ былъ Антифонъ.
5. Объ Эсхинѣ сократическомъ см. D. Laert. II, 60—64.
6. Основатель философской школы Киниковъ, подражатель Сократа въ его воздержаніи и презрѣніи удовольствій. Diog. Laert. VI, 1—19. Aelian. L. H. 17. 35 al.
7. Ктизиппъ пэанійскій, т. е. ἑκ Παιανίᾳ δήμῳ τῆς Πανδιονίδος φυλῆς см. Euthyd, p. 273 A. et Lysid. p. 206 B.
8. Именемъ этого самаго Менексена названъ извѣстный діалогъ Платона. Онъ происходилъ изъ благороднаго дома (см. Lysid. p. 207. C.), рано сталъ заниматься философіею и слѣдовалъ какъ другимъ софистамъ, такъ особенно Ктизиппу. Lys. p. 206.
9. Симміасъ и Кевисъ — ученики Филолая, были преданнѣйшими друзьями Сократа (см. Criton. p. 45 B.).
10. Это тотъ самый Эвклидъ, который впослѣдствіи основалъ Мегарскую школу, называвшуюся также эристическою или діалектическою. D. Laert. 11, 106—11. Онъ Терпсіону читаетъ разговоръ Сократа съ Теэтетомъ въ томъ діалогѣ, который надписанъ именемъ Теэтета.
11. Извѣстный основатель киринейской школы. А о Клеомвротѣ говорятъ, что прочитавъ Платонова Федона, онъ бросился въ море. Отсюда эпиграмма Каллимаха p. 24.
12. Точка зрѣнія Сократа здѣсь очевидно феноменальная, а заключеніе дѣлается къ началу ноуменальному. Съ этой точки зрѣнія человѣкъ — всегда въ противуположностяхъ, доказывающихъ ограниченность его природы самой въ себѣ, или то, что чувственное въ немъ ограничено духовнымъ, и наоборотъ. Это-то и есть срощеніе противуположностей въ вершинѣ. Отсюда Сократъ могъ бы также заключить, что чѣмъ живѣе чувствовалось удовольствіе, тѣмъ сильнѣйшее приготовляется чувство скорби.
13. Помню, что когда вышло первое изданіе моего перевода Платоновыхъ сочиненій, нѣкоторымъ читателямъ не понравилось употребленное здѣсь слово Мусикія (μουσική): Теперь я замѣняю его словомъ музыка, но прошу замѣтить, что подъ именемъ музыки у Платона разумѣются всѣ занятія и искуства, относившіяся къ области Музъ, и что высшимъ изъ этихъ занятій — высшею музыкою онъ почиталъ философію: о гармоніи же звуковъ тутъ и рѣчи нѣтъ.
14. Эвинъ, — по роду своихъ сочиненій, поэтъ, тѣмъ не менѣе объявлялъ себя софистомъ и за уроки бралъ съ учениковъ по пяти минъ. Apolog. Xenoph. c. IV. Такъ какъ софистовъ называли и философами, то Сократъ, примѣняясь къ народному понятію, не безъ ироніи, конечно, даетъ ему это имя.
15. Филолай, родомъ Кротонецъ, ученикъ Архита, знаменитый философъ пиѳагорейской школы, жилъ нѣсколько времени въ Ѳивахъ и преподавалъ свое ученіе. Здѣсь между прочими его слушателями были Симміасъ и Кевисъ, прежде чѣмъ стали они слушать Сократа.
16. Μυθολογεῖν въ этомъ контекстѣ значитъ не баснословить, а разсуждать о предметахъ темныхъ, сокровенныхъ или метафизическихъ. Сравн. Legg. 1. p. 632 E. Apolog. p. 39 E. Phaedr. p. 279 E. Въ этомъ же смыслѣ и выше (61. B) слово μυθος противуполагается τῷ λόγῳ.
17. Скрывающаяся въ этихъ словахъ мысль Сократа можетъ быть выражена слѣдующимъ силлогизмомъ: всѣ люди желаютъ себѣ самаго лучшаго (эта посылка Сократомъ опущена); но самое лучшее для людей есть посмертная жизнь; слѣдовательно всѣмъ людямъ лучше желать умереть.
18. Петитъ (Observ. miscell. 1, 17), основываясь на одномъ мѣстѣ Плутарха, старался доказать, что упоминаемый здѣсь исполнитель смертнаго приговора одиннадцати судей хотѣлъ убѣдить Сократа, чтобы онъ меньше говорилъ, побуждаясь къ этому не состраданіемъ, а корыстію; ибо, по обычаю, долженъ былъ покупать ядъ на свои деньги и за каждый пріемъ его платить двѣнадцать драхмъ.
19. Сократъ здѣсь стоитъ, очевидно, на пиѳагорейской точкѣ зрѣнія, утверждая, что тѣло есть положительное начало зла, а не просто — планетное препятствіе созерцать истину, сколько она доступна ограниченной человѣческой душѣ. Языческій взглядъ на человѣка не могъ возвыситься къ мысли объ источникѣ зла въ самой душевной его природѣ, независимо отъ тѣла, и ввести въ сознаніе порчу, которою заражена его душа, со всѣми ея силами и съ самымъ умомъ.
20. Есть, то-есть, въ нашей душѣ нѣчто такое, долженъ былъ бы сказать Сократъ, что, не смотря на растлѣніе ея природы, нудитъ ее преслѣдовать истину, какбы законное ея достояніе.
21. Само собою разумѣется, что это — философія жизни, а не отвлеченная наука. У Сократа теорія и практика не должны были отдѣляться: знаніе безъ дѣла, по его мнѣнію, есть незнаніе, а дѣло безъ знанія есть произведеніе случая, или явленіе, происходящее θείᾳ μοῖρᾳ. Но чтобы мысль Сократа о философіи, какъ объ отдѣленіи души отъ тѣла, совершенно оправдалась, надлежало бы только сказать, что истинный философъ долженъ отрѣшать душу отъ пожеланій, направленныхъ къ тѣлу.
22. Очищеніе, по изслѣдованіямъ Крейцера (Symb. VI, 347), почиталось первою степенью посвященія въ таинства. Ѳеонъ смирнскій говоритъ (Mathem. p. 18), что такихъ степеней было пять: первая — καθαρμός, вторая — ἡ τῆς τελετῆς παράδοσις, третья — ἐποπτεία, четвертая — ἀνάδεσις καὶ στεμμάτων ἐπίθεσις, пятая — τὸ θεοφιλὲς καὶ θεοῖς συνδίαιτος εὐδαιμονία.
23. Олимпіодоръ полагаетъ, что здѣсь указывается на слова одного мистическаго сочиненія, котораго авторомъ почитали Орфея. См. Fragment. Orph. p. 509. Herm. Hymn. in Cerer. 485.
24. Вакхами называли также служителей и жрецовъ Діониса, совершавшихъ его оргіи. Эти Вакхи, при совершеніи оргій, носили жезлы съ зажженными факелами. Ὁ βακχεὺς δ᾽ἔχων πυρσώδη φλόγα πεύκας ἐκ νάρθηκος ἀΐσσει... Schol. ad Aristoph. Equit. 406. Barnes. ad Euripid. Boeckh. 145 sqq. Значеніе Платоновыхъ словъ Фишеръ выражаетъ такъ: multi prae se ferunt amorem et studium philosophiae, sed pauci sunt vere philosophi.
25. Въ этомъ мѣстѣ Платонъ почитаетъ необходимымъ происхожденіе противнаго изъ противнаго въ смыслѣ происхожденія матеріальнаго, а не формальнаго. По матеріи, вещи непрестанно измѣняются — увеличиваются и уменьшаются: но причина того, что онѣ — велики или малы, заключается не въ матеріи, а въ идеѣ величины или малости, поколику та или другая идея становится формою извѣстной вещи чрезъ присущіе (διὰ τῆς παρουσίας). Малое не мало безъ великаго; малое мало и не изъ великаго: но какъ скоро съ чѣмъ-нибудь, что не считаетъ себя малымъ, сопоставляется великое, — изъ того, что не считало себя малымъ, тотчасъ является малое.
26. Изложенное здѣсь доказательство безсмертія души основывается на гипотезѣ до-мірнаго существованія душъ, которую Пиѳагоръ и Платонъ признавали какъ несомнѣнную истину. Они предполагали, что души всѣхъ отдѣльныхъ лицъ, какія были, есть и будутъ, суть жительницы міра духовнаго или ноуменальнаго, и число ихъ — опредѣленное, всегда одно и то же, не увеличивается и не уменьшается. Эти души переходятъ въ міръ явленій по зачатіи и чрезъ рожденіе тѣла, а по разрушеніи тѣлеснаго состава, опять возвращаются въ свое отечество — міръ ноуменальный, но возвращаются уже съ нажитыми на землѣ нравственно-хорошими, или нравственно-худыми свойствами, и потому послѣ смерти получаютъ или награды, или наказанія. Теорію о до-мірномъ существованіи душъ Платонъ основывалъ на теоріи идей, которыя приписывалъ душѣ, какъ нѣчто предметное, полученное ею въ мірѣ духовномъ, и которыя возбуждаются въ ней чрезъ припоминаніе. Отсюда, философски изслѣдывать истину значитъ припоминать ее, или вводить въ сознаніе богатство познаній, которыми душа наслаждалась въ царствѣ ноуменовъ.
27. Эндиміонъ, по сказанію греческой миѳологіи, взятъ былъ Зевсомъ на небо; но потомъ, за связь съ Діаною, сброшенъ оттуда на землю и погруженъ въ вѣчный сонъ.
28. Анаксагоръ училъ, что прежде существованія отдѣльныхъ вещей всѣ разнородныя стихіи матеріальнаго міра, или такъ называемыя оміомеріи, находились въ состояніи совершенной слитности. Объ этомъ онъ написалъ книгу, которая начиналась такъ: ὁμοῦ πάντα χρήματα ῆν, νοῦς ὅ᾽ αὐτὰ διῆρε καὶ διεκόσμησε Diog. Laert. 11 6.
29. Кевисъ, повидимому, указываетъ здѣсь на извѣстное мѣсто въ Платоновомъ Менонѣ p. 31 sqq.
30. По ученію Платона, міръ видимый есть отпечатокъ, или проявленіе міра невидимаго, ноуменальнаго. Въ мірѣ ноуменальномъ все отдѣльное существуетъ, какъ бытіе само въ себѣ — идеально. Душа въ домірномъ своемъ бытіи созерцала всѣ вещи въ идеяхъ; — и теперь, въ мірѣ явленій, предметы своими свойствами только возбуждаютъ въ ней эти идеальные прототипы. Но бывъ возбуждены, они въ свою очередь служатъ для человѣка масштабомъ, или началомъ повѣрки свойствъ, обнаруживаемыхъ здѣшними явленіями. Само собою разумѣется, что этимъ ученіемъ совершенно изгоняется отвлеченное понятіе. Никакая общность не происходитъ изъ частностей, а только возбуждается ими. Равенство не есть отвлеченіе отъ нѣсколькихъ вещей, найденныхъ равными; а напротивъ, онѣ признаются равными или неравными отъ пробудившейся идеи равенства.
31. Слова «И притомъ оно» до «Безъ сомнѣнія» нѣкоторыми критиками признаются за неподлинныя. См. Hermann Schmidt Kritischer Commentar. an Platos Phaedon (Halle 1850) стр. 60—66.
32. Платонъ своимъ образомъ высказываетъ здѣсь то же самое о необходимости идей въ душѣ, предшествующихъ всякому чувственному усмотрѣнію, что говоримъ мы о безусловной всеобщности отвлеченныхъ понятій. Сколь бы ни малъ былъ кругъ предметовъ, отъ которыхъ сдѣлано нами отвлеченіе, — понятіе наше по формѣ бываетъ не менѣе обще, какъ и то, которое основывалось бы на отвлеченіи повсюдномъ. Находя равными, напримѣръ, только два предмета, мы вносимъ ихъ въ ту же самую форму равенства, въ которую внесли бы и всѣ равные предметы. Изъ этого Логика обыкновенно заключаетъ, что причина общности зависитъ не отъ отвлеченія, но предшествуетъ ему и бываетъ необходимымъ его условіемъ, безъ котораго оно невозможно. Это самое Платонъ говоритъ и о равенствѣ вещей. Онѣ никогда не бываютъ совершенно равны; имъ всегда чего-то недостаетъ, чтобы быть совершенно равными. Но мы никакъ не могли бы судить о недостаточности равенства въ нихъ, еслибы напередъ уже не знали равенства самаго въ себѣ, которое поэтому есть необходимое условіе нашего сужденія о всемъ равномъ и неравномъ.
33. Подъ именемъ скрывающагося въ насъ дитяти Кевисъ разумѣетъ, конечно, животную природу, которая, будучи тѣсно связана съ интересами чувственной жизни, боится за нее и не внимаетъ никакимъ представленіямъ разума.
34. Обаять — то же что заговаривать или изгонять недугъ посредствомъ за̀говоровъ, подъ которыми въ этомъ мѣстѣ Платонъ разумѣетъ умныя философскія бесѣды, направляемыя противъ недуговъ чувственности. То же самое см. Charm. 155. D. E. и 157. Греческому ἐπάδειν еще ближе соотвѣтствуетъ у насъ слово «напѣвать»; только оно употребляется обыкновенно въ дурную сторону.
35. У Платона здѣсь этимологическая игра словъ, которую въ русскомъ переводѣ удержать невозможно. Душа, существо безвидное, τὸ ἀειδὲς, переходитъ въ соотвѣтственное себѣ безвидное мѣсто: εἰς τοιοῦτον τόπον ἀειδῆ, то-есть, по истинѣ εἰς Ἄΐδου τόπον; но Ἄιδης, которое Платонъ производитъ отъ ἀειδής, есть уже преисподняя.
36. Сократъ старается здѣсь объяснить то, какимъ образомъ душа постепенно оземленѣваетъ, и отчего среди радостей чувственной жизни скорбитъ, а испытывая чувственныя скорби, можетъ радоваться. Ища источника удовольствій въ тѣлѣ, она, при этомъ поискѣ, не въ состояніи разстаться съ благородными и духовными своими стремленіями, но ими-то именно и входитъ въ тѣлесную жизнь, чтобы ихъ, будто сосуды, назначенные для храненія истиннаго, добраго и прекраснаго, наполнить предметами радости непостоянными и измѣняющимися. Чувственность дѣйствительно слагаетъ въ нихъ свои дары и этими дарами, будто гвоздями, закрѣпляетъ ихъ, а съ ними и душу, — за собою. Такимъ образомъ душа въ духовныхъ своихъ стремленіяхъ болѣе и болѣе оземленѣваетъ. Но между тѣмъ какъ это происходитъ, тѣ драгоцѣнные сосуды, на которыхъ какбы надписано: «для истиннаго, добраго и прекраснаго», — вовсе не наполняются, а только сквернятся; такъ какъ положенное въ нихъ гніетъ и превращается въ прахъ. Отсюда чувственная радость отравляется скорбію, и человѣкъ становится Танталомъ, который по горло стоитъ въ водѣ и не можетъ утолить своей жажды, потому что для утоленія ея требуется не такое питье.
37. Пенелопа сколько успѣвала соткать днемъ, столько ткала назадъ ночью.
38. Вышемнѣнное, ἀδόξαστον, есть знаніе, пріобрѣтаемое чрезъ созерцаніе идей, знаніе несомнѣнное, ἐπιστήμη, которому противуполагается δόξα, или мнѣніе, получаемое посредствомъ чувствъ, и потому ненадежное, измѣнчивое.
39. Чтобы убѣдиться въ истинѣ безсмертія, Симміасъ почитаетъ необходимымъ какое-нибудь слово божіе: кто не слышитъ его, тотъ долженъ слѣдовать по крайней мѣрѣ наилучшему и неопровержимому слову человѣческому. Этимъ положеніемъ ясно указывается на два источника истины, которыхъ требовала философія Сократа, — на божественное откровеніе и философское изслѣдованіе. О первомъ Сократъ говаривалъ: «меня надоумливаетъ божественное» — и потому самъ убѣждалъ слушателей одно дѣлать, другаго не дѣлать — не иначе, какъ по внушенію божественнаго (Xenoph. memor. 1, 14.). Но этотъ голосъ божественнаго внушенія, по ученію Сократа, яснѣе постигаетъ тотъ, кто философствуетъ, то-есть, опирается на твердѣйшее человѣческое слово.
40. Аргивяне, бывъ разбиты Лакедемонянами, рѣшились дотолѣ не отращать волосъ, пока не одержатъ надъ ними побѣды. Herod. 1, 81.
41. Эврипъ — проливъ между Бэотіею и Эвбеею, замѣчательный между прочимъ потому, что днемъ и ночью волны въ немъ идутъ преемственно то въ одну, то въ другую, — противуположную сторону. Stallb. I, II, p. 164.
42. Душа, по своему существу, конечно не есть гармонія; однакожъ ни что не мѣшаетъ ей быть гармонически или дисгармонически настроенною. Еслибы она была чистымъ и совершеннымъ духомъ, въ которомъ нельзя отличать явленія отъ бытія; то понятіе о гармоніи къ ней было бы дѣйствительно неприложимо. А такъ какъ, существуя сама въ себѣ, она въ то же время рефлектируетъ сама себя и становится явленіемъ; то въ значеніи явленія ей необходимо обнаруживать тотъ или другой строй, — тѣмъ необходимѣе, что въ ея существо, чего Сократъ конечно не предполагалъ, — входитъ начало нетолько жизни духовной, но и чувственной, и какъ то, такъ и другое привноситъ въ нее свой законъ дѣятельности. Примѣнительно къ этимъ-то законамъ, смотря по тому, который изъ нихъ господствуетъ, душа настрояетъ нетолько свои силы, но чрезъ нихъ — и самое тѣло.
43. Какъ Симміасъ, такъ и Кевисъ были Ѳивяне. Поэтому опровергнувъ мнѣніе Симміаса, Сократъ говоритъ, что съ ѳивскою гармоніею теперь кончено. Но въ миѳологіи была своя ѳивская Гармонія, жена ѳивскаго царя Кадма; — отсюда острота Сократа: мы разсмотрѣли дѣло Гармоніи; надобно разсмотрѣть и дѣло Кадма.
44. Омировски, то-есть, по обычаю Омировыхъ героевъ, — смѣло и мужественно.
45. Разсказъ Сократа, что онъ въ своей молодости стремился все объяснить изъ идей ума, надобно относить не къ Сократу, а къ Платону. Это ясно открывается далѣе на стр. 109 B., гдѣ на ученіе объ идеяхъ указывается, какъ на теорію прежнюю, обыкновенную, много разъ толкованную, чего Сократу приписать никакъ невозможно.
46. Это тѣ самыя мѣста, куда ученики уговаривали Сократа бѣжать изъ темницы.
47. Было бы глупо вдоль и поперекъ, по гречески: πολλὴ ἃν καὶ μακρὰ ῥαθυμία εἴη τυῦ λόγου. Не хочу доказывать, что русское выраженіе здѣсь вполнѣ соотвѣтствуетъ греческому; но подойти ближе къ подлиннику я не могъ.
48. Новую попытку, въ подлинникѣ τὸν δεύτερον πλοῦν — греческая пословица моряковъ, выражающая ту мысль, что, когда нѣтъ благопріятнаго вѣтра, приходится лавировать. Ruhnken. ap. Wyttenb. Adn. p. 243.
49. Выраженіе Платона въ этомъ мѣстѣ: τὸν (ἄνθρωπον) ἐν τοῖς λόγοις σκοπούμενον, значитъ то же, что созерцающаго въ идеяхъ. Но идеи, по Платону, если не были вещи или предметы, усматриваемые чувствами, то не могли быть названы также и подобіями ихъ, или образами: въ другихъ мѣстахъ его сочиненій идеи называются τὰ παραδείγματα ἐν τῇ φύσει. Parm. 132 D., — дѣйствительными существами, но отнюдь не понятіями разсудка и не вещами. Поэтому великое само по себѣ, малое само по себѣ, равное само по себѣ и проч. — все это — не понятія и не вещи, а идеи, чрезъ присутствіе или общеніе которыхъ являются уже относительныя величины, имѣющія значеніе понятій.
50. Συγγραφικῶς, этимъ словомъ указывается на точность, съ какою обыкновенно пишутся судейскія, или дѣловыя бумаги — συγγραφαί. Сравн. Gorg, p. 451 B. εἴποιμι ἂν ὤςπερ οἱ ἐν τῷ δήμω συγγραφόμενοι.
51. Чтобы яснѣе понять различіе, какое указываетъ Сократъ между прежнимъ положеніемъ, что изъ меньшаго происходитъ большее, а изъ большаго меньшее, или вообще — что противныя происходятъ изъ противныхъ, — и между послѣднимъ, что противуположности не хотятъ перейти въ противное себѣ, надобно представить, что всякая вещь имѣетъ матерію и форму. Но форма обыкновенно принимается въ двухъ значеніяхъ: одна — въ значеніи видовомъ, а другая — въ родовомъ; первая заключаетъ въ себѣ признаки, отличающіе ее отъ другихъ вещей того же рода, и слѣдовательно указываетъ на разницы матеріальныя, а послѣдняя характеризуется примѣтами, отличающими ее отъ другихъ родовъ, слѣдовательно ничего матеріальнаго въ себѣ не имѣетъ. Формы въ послѣднемъ смыслѣ Платонъ называетъ идеями и говоритъ, что онѣ одна въ другую не переходятъ и не принимаютъ въ себя ничего противнаго: напротивъ отдѣльныя вещи, означаемыя частными именами и опредѣляемыя формами матеріальными, измѣняютъ свои свойства и дѣлаются малыми изъ великихъ, или великими изъ малыхъ, смотря по тому, какой идеѣ становятся причастными. Иначе сказать: вещи, по матеріи, одна другой не противны; противуположность ихъ зависитъ отъ того, въ какой идеѣ, или родовой формѣ онѣ содержутся. Какъ по матеріи не противныя, онѣ происходятъ одна отъ другой; относительно же къ идеѣ, происхожденіе ихъ одной отъ другой невозможно. Но между идеею и матеріею вещи, по ученію Платона, есть нѣчто среднее: это — та видовая форма (μορφὴ) которою обозначается общеніе вещи съ извѣстною идеею, или которая есть какъ бы запечатлѣніе матеріи, непозволяющее ей принимать въ себя нетолько противнаго идеѣ, давшей вещи образъ, но и тѣхъ свойствъ, какія могли бы быть внесены въ этотъ образъ противною идеею. Треугольникъ, по содержанію, не заключаетъ въ себѣ ничего противнаго четвероугольнику; такъ что величина перваго можетъ быть превращена въ величину послѣдняго. Но идея треугольника никогда не уступитъ своего значенія идеѣ четыреугольника и не приметъ его въ себя. И когда этою идеею сообщена матеріи форма опредѣленныхъ тремя линіями трехъ угловъ, тогда треугольникъ въ этой формѣ нетолько не приметъ идеи четвероугольника, но и тѣхъ свойствъ, которыя могли бы быть внесены ею въ его образъ.
52. То-есть, десятерица противна не формѣ нечета, а только виду его — числу пятеричному, которое есть нечетное; однакожъ и поэтому уже она не можетъ сдѣлаться нечетомъ. Такимъ же образомъ половина, треть и проч., хотя не противны цѣлому, такъ какъ цѣлое противно части; однакожъ не принимаютъ въ себя цѣлаго, но удаляются отъ его формы.
53. Кромѣ образованія и пищи, πλὴν τῆς παιδείας καὶ τροφῆς. Само собою разумѣется, что τροφή принимается здѣсь въ смыслѣ метафорическомъ, какъ пища душъ, или пріобрѣтенныя ими познанія.
54. Разсужденія Сократа о судьбѣ отшедшихъ душъ въ преисподнюю называются у Аполлодора νεκυῖαι, или рапсодіями изъ одиннадцатой пѣсни Омировой Одиссеи. Такихъ рапсодій въ сочиненіяхъ Платона три: въ Федонѣ, Горгіасѣ (p. 512 sqq.) и Государствѣ (X p. 614.)
55. Платонъ допускаетъ, что каждый человѣкъ проводитъ жизнь подъ покровительствомъ приставленнаго къ нему духа (δαίμων), который сопровождаетъ его и въ жизнь загробную, Cratyl. p. 397. Symp. p. 262. Tim. p. 40 al.
56. Здѣсь Платонъ разумѣетъ, кажется, ту часть языческихъ обрядовъ, которыми указывается на многоразличные пути въ преисподнюю. Сюда относятся слова Олиміодора у Виттенбаха: ἀλλὰ καὶ τῶν ἀποικομένων ψυχὰς τριχῆ θεραπέυουσιν ἄλλὼς μὲν τὰς τῶν παναγῶν ἱερέων, ἀλλως δὲ τὰς τῶν βιοθανάτων (насильственно убитыхъ) καὶ ἔτι ἄλλως τὰς τῶν πολλῶν.
57. Съ Главконовымъ искуствомъ всего не разскажешь, — пословица. Она примѣняется къ такимъ вещамъ, которыя требуютъ немного ума и соображенія. А въ происхожденіи этой пословицы критики несогласны между собою. Xenoph. Memor. 1, 7, 3.
58. Живя около моря — разумѣется море Средиземное. Мѣстность, о которой говоритъ Сократъ, простирается отъ востока къ западу и лежитъ между Чернымъ моремъ и Гибралтаромъ.
59. Вездѣ, гдѣ ѣстъ земля. — Поэтому Сократъ долженъ былъ полагать, что въ морѣ земля — не вездѣ, что по мѣстамъ есть бездонныя массы водъ.
60. По примѣру Пиѳагорейцевъ, Платонъ природу вещей въ ихъ образахъ и явленіяхъ опредѣлялъ геометрическими фигурами и, между прочимъ, міръ уподоблялъ двѣнадцатистороннику, землю — кубу, огонь — пирамидѣ, и т. д. Iambl. vit. Pythag. § 8.
61. Явно, что здѣсь говорится объ изверженіяхъ Этны и о потокахъ извергаемой ею лавы.
62. Указывается на мѣсто Иліады въ книгѣ осьмой ст. 13.
63. Средиземнаго.
64. Нѣкоторые критики, основываясь на этомъ мѣстѣ, не въ шутку доказывали, что у Сократа было двѣ жены: Ксантиппа и Миртона. Они подтверждали свое мнѣніе значеніемъ слова γυνή, будто бы, то-есть, оно означаетъ не женщину, а жену: — явная ложь. Притомъ здѣсь упоминаются не αὐτοῦ γυναῖκες, а οἰκεῖαι γυναῖκες, то-есть домашнія женщины.
65. Ядъ добываемъ былъ изъ сѣмянъ цикуты, которыя для этого растирались и давали убійственный сокъ.