Самоубийство (Дюркгейм)/Ильинский 1912 (ДО)/Книга III/Глава I

 См. также одноимённые страницы.

Самоубійство : Соціологическій этюдъ — Книга III. Глава I
авторъ Эмиль Дюркгеймъ (1858—1917), пер. А. Н. Ильинский

Оригинал: фр. Le suicide. — См. Оглавленіе. Источникъ: Э. Дюркгеймъ. Самоубійство/Пер. А. Н. Ильинскій.—СПБ: Н. П. Карбасниковъ, 1912

 

КНИГА III. О самоубійствѣ, какъ соціальномъ явленіи вообще.

---

Глава I. Соціальный элементъ въ самоубійствѣ.

Теперь, когда мы познакомились съ факторами, въ зависимости отъ которыхъ измѣняется соціальный процентъ самоубійствъ, мы можемъ съ точностью опредѣлить природу той реальности, которой онъ соотвѣтствуетъ и которую онъ выражаетъ въ числахъ.

I.

Индивидуальныя условія, которымъ a priori можно приписать вліяніе на самоубійство, бываютъ двухъ родовъ.

Во-первыхъ, существуютъ внѣшнія обстоятельства, въ которыхъ находится самоубійца: иногда люди, лишающіе себя жизни, страдаютъ отъ семейныхъ огорченій, отъ оскорбленнаго самолюбія, иногда они удручены бѣдностью и болѣзнью, иногда же ихъ мучатъ укоры совѣсти и т. д. Но мы уже видѣли, что эти индивидуальныя особенности не въ состояніи объяснить соціальнаго процента самоубійствъ,—потому что онъ довольно существенно измѣняется, въ то время какъ различныя комбинаціи обстоятельствъ, непосредственно предшествующихъ отдѣльнымъ самоубійствамъ, сохраняютъ почти ту же относительную частоту. Это доказываетъ, что онѣ не являются рѣшающими причинами того акта, которому онѣ предшествуютъ. Та выдающаяся роль, которую онѣ иногда играютъ въ рѣшеніи, не является еще доказательствомъ ихъ силы. Въ самомъ дѣлѣ, не безызвѣстно, что выводы, до которыхъ человѣкъ дошелъ путемъ сознательнаго размышленія, часто бываютъ только формальными и не имѣютъ другого результата, кромѣ укрѣпленія прежняго рѣшенія, принятаго по причинамъ, для сознанія совершенно неизвѣстнымъ.

Кромѣ того, обстоятельства, которыя кажутся причинами самоубійства потому только, что онѣ часто его сопровождаютъ, насчитываются въ неограниченномъ числѣ. Одинъ убиваетъ себя, живя въ богатствѣ, другой въ бѣдности; одинъ былъ несчастливъ въ семейной жизни, другой при помощи развода разорвалъ брачныя узы, дѣлавшія его несчастнымъ. Здѣсь лишаетъ себя жизни солдатъ, который былъ несправедливо наказанъ за преступленіе, которое онъ не сдѣлалъ, тамъ преступникъ убиваетъ себя потому, что его преступленіе осталось не наказаннымъ. Событія жизни, самыя разнообразныя и иногда противоположныя, могутъ явиться поводомъ къ самоубійству, а это значитъ, что ни одно изъ нихъ не можетъ быть названо его специфической причиной. Быть можетъ, возможно, по крайней мѣрѣ, искать эту причину въ томъ общемъ характерѣ, который свойствененъ всѣмъ имъ? Но существуетъ-ли онъ въ дѣйствительности? Самое большое, что можно сказать,—это то, что этотъ общій характеръ заключается въ непріятностяхъ и огорченіяхъ, но совершенно нельзя опредѣлить, какой интенсивности должно достигнуть горе, чтобы привести человѣка къ такой трагической развязкѣ. Не существуетъ ни одного самаго незначительнаго недовольства, о которомъ можно было бы утверждать, что оно не сдѣлается нестерпимымъ, точно также, какъ нѣтъ никакой необходимости въ томъ, чтобы оно непремѣнно сдѣлалось нестерпимымъ. Мы видимъ иногда, что люди переносятъ ужасныя несчастія въ то время, какъ другіе убиваютъ себя изъ-за незначительной досады. Мы уже имѣли случай указать, что индивиды, жизнь которыхъ особенно тяжела, не принадлежатъ къ числу людей, убивающихъ себя наиболѣе часто. Скорѣе, наоборотъ, избытокъ удобствъ жизни вооружаетъ человѣка противъ себя самого. Тѣ классы общества легче разстаются съ жизнью, которымъ свободнѣе и легче живется, и въ тѣ эпохи, когда свободы этой всего больше; если и случается въ дѣйствительности, что личное состояніе самоубійцы является основной причиной принятаго имъ рѣшенія, то это бываетъ чрезвычайно рѣдко и, слѣдовательно, не можетъ служить объясненіемъ соціальнаго процента самоубійствъ.

И даже тѣ изслѣдователи, которые приписываютъ наибольшее вліяніе индивидуальнымъ условіямъ, ищутъ ихъ не столько во внѣшнихъ случайностяхъ, сколько во внутренней природѣ субъекта, т. е. въ біологической его конструкціи и той физической среды, отъ которой она зависитъ. Самоубійство изображаютъ поэтому, какъ продуктъ извѣстнаго темперамента, какъ эпизодъ неврастеніи, подчиненный дѣйствію тѣхъ же факторовъ, какъ и она. Но мы не нашли никакого непосредственнаго и правильнаго соотношенія между неврастеніей и соціальнымъ процентомъ самоубійствъ. Случается, что эти два явленія измѣняются въ обратномъ смыслѣ и что одно достигаетъ минимума тамъ, гдѣ другое находится въ апогеѣ. Мы не нашли также никакихъ опредѣленныхъ соотношеній между движеніемъ самоубійствъ и состояніемъ физической среды, которая, какъ говорятъ, оказываетъ на нервную систему особенно сильное вліяніе, какъ, напримѣръ, раса, климатъ, температура. И если даже признать, что при извѣстныхъ условіяхъ невропатъ проявляетъ нѣкоторое предрасположеніе къ самоубійству, то это еще не значитъ, что ему предназначено судьбой лишать себя жизни; и воздѣйствіе космическихъ факторовъ не въ состояніи сообщить вполнѣ точное и опредѣленное направленіе этимъ чрезвычайно общимъ наклонностямъ его природы.

Совершенно другіе результаты мы получили, когда, оставивъ въ сторонѣ самого индивида, стали искать въ природѣ самихъ обществъ причины того предрасположенія къ самоубійству, которое наблюдается въ каждомъ изъ нихъ. Насколько отношенія между самоубійствомъ и законами физическаго и біологическаго порядка сомнительны и двусмысленны, настолько непосредственны и постоянны соотношенія между самоубійствомъ и извѣстными состояніями соціальной среды. На этотъ разъ оказались налицо настоящіе законы, позволяющіе намъ испробовать методическую классификацію типовъ самоубійства. Опредѣленныя такимъ образомъ нами соціологическія причины объяснили намъ даже тѣ отдѣльныя совпаденія, которыя часто приписывались вліянію матеріальныхъ причинъ и въ которыхъ хотѣли видѣть доказательство этого вліянія. Если число женщинъ, покончившихъ съ собою, гораздо меньше, чѣмъ число мужчинъ, то это происходитъ отъ того, что первыя гораздо меньше соприкасаются съ коллективною жизнью и поэтому менѣе сильно чувствуютъ ея дурное или хорошее воздѣйствіе. То-же самое наблюдается по отношенію къ старикамъ и дѣтямъ, хотя по нѣсколько другимъ причинамъ. Затѣмъ, если число самоубійствъ увеличивается, начиная съ января и кончая іюнемъ, а затѣмъ начинаетъ уменьшаться—это происходитъ потому, что и соціальная дѣятельность испытываетъ тѣ же сезонныя измѣненія. Вполнѣ естественно, что различные результаты, которые производитъ эта дѣятельность, подчинены тому же самому ритму, какъ и она сама, а слѣдовательно, наиболѣе ощутительны въ теченіе перваго изъ указанныхъ періодовъ; но такъ какъ самоубійство есть тоже продуктъ этой дѣятельности, то и оно подчиняется тѣмъ же законамъ.

Изъ всѣхъ этихъ фактовъ можно вывести только то заключеніе, что процентъ самоубійствъ зависитъ только отъ соціологическихъ причинъ и что контингентъ добровольныхъ смертей опредѣляется моральной организаціей общества. У каждаго народа существуетъ извѣстная коллективная сила опредѣленной интенсивности, толкающая человѣка на самоубійство. Тѣ поступки, которые совершаетъ самоубійца и которые на первый взглядъ кажутся проявленіемъ личнаго темперамента, являются на самомъ дѣлѣ слѣдствіемъ и продолженіемъ нѣкотораго соціальнаго состоянія, которое находитъ себѣ въ нихъ внѣшнее обнаруженіе.

Такимъ образомъ разрѣшается вопросъ, поставленный нами въ началѣ этой книги. Слѣдовательно, утвержденіе, что каждое человѣческое общество имѣетъ болѣе или менѣе сильно выраженную наклонность къ самоубійству, не является метафорой; выраженіе это имѣетъ свое основаніе въ самой природѣ вещей. Каждая соціальная группа дѣйствительно имѣетъ къ самоубійству опредѣленную, присущую именно ей, коллективную наклонность, которая уже опредѣляетъ собой размѣры индивидуальныхъ наклонностей, а отнюдь не наоборотъ. Наклонность эту образуютъ тѣ теченія эгоизма, альтруизма или аноміи, которыя въ данный моментъ охватываютъ общество, а уже ихъ послѣдствіемъ являются предрасположенія къ томительной меланхоліи, или къ дѣятельному самоотреченію, или къ безнадежной усталости. Эти-то коллективныя наклонности, проникая въ индивидъ, и вызываютъ въ немъ рѣшеніе покончить съ собой. Что касается случайныхъ происшествій, считающихся обыкновенно ближайшими причинами самоубійства, то они оказываютъ на человѣка только то вліяніе, которое возможно при наличности даннаго моральнаго предрасположенія человѣка, являющагося въ свою очередь только отголоскомъ моральнаго состоянія общества. Для того, чтобы объяснить отсутствіе привязанности къ жизни, человѣкъ ссылается на обстоятельства, которыя его непосредственно окружаютъ; онъ находитъ, что жизнь скучна, потому что ему самому скучно. Конечно, съ одной стороны, тоска приходитъ къ нему извнѣ, но не зависитъ отъ той или другой случайности въ его жизни, а отъ той общественной группы, которой онъ составляетъ часть. Вотъ почему нѣтъ ничего, что бы могло служить случайной причиной самоубійства; все зависитъ отъ той интенсивности, съ которой влекущія за собой самоубійства причины оказывали свое воздѣйствіе на индивида.

II.

Это заключеніе можетъ найти себѣ подтвержденіе уже въ одномъ постоянствѣ процента самоубійствъ. Если, слѣдуя нашему методу, мы должны были оставить до настоящаго времени эту проблему не рѣшенной, то фактически очевидно, что она не допускаетъ никакого другого рѣшенія. Когда Quételet обратилъ вниманіе философовъ^[1] на поразительную регулярность, съ которой извѣстныя соціальныя явленія повторяются въ теченіе тождественныхъ періодовъ времени, онъ полагалъ, что объясненіемъ ей можетъ служить его теорія средняго человѣка, теорія, оставшаяся до сихъ поръ единственной систематической попыткой дать объясненіе этой замѣчательной особенности. По его мнѣнію, въ каждомъ обществѣ имѣется опредѣленный типъ, который болѣе или менѣе правильно воспроизводитъ вся масса индивидовъ и среди котораго только меньшинство имѣетъ тенденцію отклоняться отъ средней подъ вліяніемъ причинъ, нарушающихъ обычное теченіе жизни. Напримѣръ, существуетъ совокупность физическихъ и моральныхъ признаковъ, наблюдаемая у большинства французовъ, но которой нѣтъ въ томъ же видѣ и размѣрѣ у итальянцевъ и нѣмцевъ, и наоборотъ. Такъ какъ эти признаки являются наиболѣе распространенными, то и вытекающіе отъ нихъ поступки встрѣчаются очень часто,—они образуютъ самую обширную группу. Тѣ же индивиды, которые, наоборотъ, опредѣляются выходящими изъ ряда особенностями, рѣдки, какъ и сами эти особенности. Съ другой стороны, не будучи абсолютно неизмѣннымъ, общій типъ измѣняется гораздо медленнѣе, чѣмъ типъ индивидуальный, такъ какъ гораздо труднѣе измѣниться всему обществу въ цѣломъ, чѣмъ отдѣльнымъ лицамъ. Это постоянство естественно сообщается и поступкамъ, которые вытекаютъ изъ характеристическихъ свойствъ этого типа. Первые не измѣняются ни по качеству, ни по величинѣ, пока не измѣняются вторыя, а такъ какъ въ то же время эти способы дѣйствія являются наиболѣе распространенными, то постоянство неизбѣжно становится общимъ закономъ проявленій человѣческой активности, какъ это и показываетъ статистика. Въ самомъ дѣлѣ, статистикъ подсчитываетъ всѣ однородные факты, совершающіеся въ нѣдрахъ одного и того же общества. А такъ какъ эти послѣдніе остаются неизмѣнными до тѣхъ поръ, пока сохраняется постояннымъ общій типъ общества, и такъ какъ съ другой стороны измѣненія типа осуществляются лишь съ большими затрудненіями, то результаты статистическихъ обслѣдованій необходимо должны оставаться одинаковыми въ теченіе довольно длиннаго ряда послѣдовательныхъ лѣтъ. Что же касается тѣхъ фактовъ, которые совершаются подъ вліяніемъ исключительныхъ особенностей и индивидуальныхъ случайностей, то они, конечно, не обнаруживаютъ такой правильности. Вотъ почему постоянство никогда не бываетъ абсолютнымъ.

Но это—лишь исключенія; слѣдовательно, неизмѣнность можно считать правиломъ, а измѣнчивость исключеніемъ.

Этому общему типу Quételet далъ названіе средняго типа, такъ какъ онъ точно опредѣляется, если взять среднюю ариѳметическую всѣхъ индивидуальныхъ типовъ. Напримѣръ, если, опредѣливши всѣ длины роста, сложить эти величины и сумму раздѣлить на число подвергавшихся измѣренію индивидовъ, то полученное частное выразитъ съ достаточнымъ приближеніемъ среднюю длину роста, такъ какъ можно допустить, что уклоненія вверхъ и внизъ, т. е. люди высокаго и низкаго роста, встрѣчаются почти въ одинаковомъ количествѣ. Они компенсируютъ другъ друга и, слѣдовательно, не измѣняютъ частнаго.

Такая теорія кажется очень простой; но, во-первыхъ, она можетъ быть разсматриваема, какъ объясненіе, только въ томъ случаѣ, если она даетъ намъ понять, откуда происходитъ то, что средній типъ осуществляется въ преобладающей массѣ индивидовъ. Для того, чтобы онъ не измѣнялся въ то время, какъ измѣняются эти послѣдніе, нужно, чтобы съ одной стороны онъ былъ независимъ отъ нихъ, а съ другой стороны, чтобы былъ все же какой-нибудь путь, которымъ онъ могъ бы накладывать на нихъ свою печать. Правда, исчезаетъ самая эта проблема, если допустить, что интересующій насъ типъ совпадаетъ съ этническимъ типомъ. Въ самомъ дѣлѣ, элементы, создающіе расу, имѣя свое происхожденіе внѣ индивида, не подчиняются тѣмъ измѣненіямъ, какъ и онъ, хотя въ немъ и только въ немъ одномъ они реализуются. Весьма понятно, что они проникаютъ собою чисто-индивидуальные элементы и даже служатъ для нихъ основаніемъ. Однако, это объясненіе могло бы соотвѣтствовать самоубійству лишь въ томъ случаѣ, если бы наклонность, влекущая къ нему человѣка, зависѣла непосредственно отъ расы; а мы знаемъ, что существующіе факты противорѣчатъ этой гипотезѣ. Могутъ сказать, что общее состояніе соціальной среды, будучи одно и то же для большинства отдѣльныхъ личностей, касается ихъ всѣхъ одинаковымъ образомъ и даетъ имъ въ частности одну духовную физіономію. Но вѣдь по существу своему соціальная среда состоитъ изъ идей, вѣрованій, привычекъ, общихъ стремленій; для того, чтобы послѣднія могли воздѣйствовать такимъ образомъ на индивидовъ, они должны существовать, до извѣстной степени, независимо; какъ видимъ, этого рода соображенія неизбѣжно приближаютъ насъ къ тому разрѣшенію вопроса, которое мы предложили выше. Въ самомъ дѣлѣ, здѣсь молчаливо допускается, что существуетъ коллективная наклонность къ самоубійству, изъ которой вытекаютъ индивидуальныя наклонности, и вся задача сводится къ тому, чтобы узнать, въ чемъ эта коллективная наклонность состоитъ и какимъ образомъ она дѣйствуетъ.

Но этого мало: какимъ бы способомъ ни объясняли распространенность средняго человѣческаго типа, понятіе о немъ ни въ какомъ случаѣ не объяснитъ той регулярности, съ которой воспроизводится соціальный процентъ самоубійствъ. Въ самомъ дѣлѣ, согласно опредѣленію, этотъ типъ можетъ состоять только изъ тѣхъ характерныхъ чертъ, которыя свойственны большинству населенія; самоубійство же является дѣломъ меньшинства. Въ тѣхъ странахъ, гдѣ оно болѣе всего распространено, насчитывается не больше 300 или 400 случаевъ на 1 мил. населенія. Сила, которую инстинктъ самосохраненія сохраняетъ у среднихъ людей, исключаетъ самоубійство кореннымъ образомъ; средній человѣкъ не лишаетъ себя жизни. Но въ такомъ случаѣ, если наклонность къ самоубійству является рѣдкостью и аномаліей, она совершенно чужда среднему типу, и даже глубокое изученіе этого послѣдняго не помогло бы намъ понять, какимъ образомъ число самоубійствъ можетъ быть постояннымъ для одного и того же общества, не помогло бы намъ объяснить, откуда даже является наклонность къ самоубійству. Слѣдовательно, теорія Quételet покоится на неправильномъ допущеніи. Онъ считалъ установленнымъ тотъ фактъ, что постоянство наблюдается только въ наиболѣе общихъ проявленіяхъ человѣческой дѣятельности; но мы видимъ, что оно существуетъ въ той же степени въ спорадическихъ проявленіяхъ, наблюдаемыхъ лишь въ изолированныхъ и одинокихъ пунктахъ соціальнаго поля. Онъ думалъ, что отвѣтилъ на всѣ desiderata, указавъ на то, какимъ образомъ можно объяснить неизмѣняемость того, что не является исключеніемъ; но исключеніе само имѣетъ свою неизмѣняемость, нисколько не меньшую, чѣмъ всякая другая. Всѣ умираютъ, каждый живой организмъ устроенъ такъ, что онъ рано или поздно долженъ разрушиться. Наоборотъ, очень мало имѣется людей, лишающихъ себя жизни; у громаднаго большинства нѣтъ ничего такого, что-бы вызывало въ нихъ склонность къ самоубійству; тѣмъ не менѣе, процентъ самоубійствъ еще болѣе постояненъ, чѣмъ процентъ общей смертности. Это значитъ, что между распространенностью извѣстнаго признака и его строгимъ постоянствомъ нѣтъ той тѣсной связи, которую допускалъ Quételet.

Къ тому же, результаты, къ которымъ приводитъ его собственный методъ, подтверждаютъ наше заключеніе. Въ силу его принципа, для того, чтобы измѣрить интенсивность какого-нибудь признака, присущаго среднему типу, надо было бы раздѣлить сумму фактовъ, которыми онъ заявляетъ себя среди даннаго общества, на число индивидовъ, способныхъ на такое же проявленіе. Такъ, напримѣръ, въ такой странѣ, какъ Франція, гдѣ въ теченіе долгаго времени не наблюдалось больше, чѣмъ 150 случаевъ самоубійствъ на 1000000 жителей, средняя интенсивность наклонности къ самоубійству выразилась бы слѣдующимъ отношеніемъ: 150:1000000=0,00015; въ Англіи, гдѣ мы имѣемъ только 80 случаевъ на то же количество населенія, это отношеніе равнялось бы—0,00008.

Вотъ, слѣдовательно, тѣ величины, которыми можно бы было измѣрять наклонность средняго индивида къ самоубійству; но практически такія цифры равны нулю. Столь слабая наклонность до такой степени удалена отъ самого выполненія, что можетъ считаться несуществующей; сама по себѣ, она не обладаетъ достаточной силой, для того чтобы вызвать самоубійство. Поэтому, вся общность такой наклонности еще не можетъ объяснить намъ, почему то или иное число самоубійствъ совершается ежегодно въ томъ или иномъ обществѣ.

Кромѣ того, эта оцѣнка очень преувеличена. Quételet пришелъ къ своимъ цифрамъ, приписывая произвольно среднимъ людямъ извѣстную наклонность къ самоубійству, на основаніи проявленій, которыя обыкновенно наблюдаются не у средняго человѣка, а только у небольшого числа исключительныхъ субъектовъ; такимъ образомъ аномальное служитъ у него опредѣленіемъ нормальнаго. Quételet думалъ, правда, избѣгнуть этого возраженія, указывая на то, что аномальные случаи, отклоняясь то въ одну, то въ другую сторону отъ нормы, компенсируются и взаимно уничтожаются. Но такая компенсація имѣетъ мѣсто только по отношенію тѣхъ свойствъ, которыя въ различной степени встрѣчаются у всѣхъ, каковъ, напримѣръ, ростъ человѣка. Въ самомъ дѣлѣ, можно допустить, что исключительно большіе люди и исключительно малые находятся на земномъ шарѣ почти въ одномъ и томъ же количествѣ. Слѣдовательно, средняя ариѳметическая для роста всѣхъ этихъ исключительныхъ субъектовъ должна приблизительно равняться росту, наиболѣе обычному среди людей; поэтому именно этотъ послѣдній и получится въ результатѣ статистическаго подсчета. Но результатъ будетъ совершенно противоположенъ, если дѣло идетъ о такомъ исключительномъ по своей природѣ фактѣ, какъ наклонность къ самоубійству; въ этомъ случаѣ способъ Quételet можетъ только искусственнымъ путемъ подвести подъ среднюю такой элементъ, который въ дѣйствительности стоитъ внѣ этой средней. Конечно, какъ мы только что видѣли, этотъ элементъ вводится сюда только въ чрезвычайно разбавленномъ видѣ, и какъ разъ потому, что число индивидовъ, между которыми онъ здѣсь распространяется, значительно выше того ихъ числа, которому онъ свойствененъ на самомъ дѣлѣ; но если ошибка практически и маловажна, она, тѣмъ не менѣе, существуетъ.

Въ дѣйствительности, отношеніе, вычисленное Quételet, измѣряетъ собою лишь вѣроятность того, что человѣкъ, принадлежащій къ данной соціальной группѣ, покончитъ съ собою въ теченіе года. Если, напримѣръ, на населеніе въ 100.000 душъ приходится въ годъ 15 самоубійствъ,—значитъ, имѣется 15 шансовъ на 100.000 въ пользу того, что любой, произвольно выбранный субъектъ даннаго общества покончитъ съ собою въ теченіе того же самаго промежутка времени. Но эта вѣроятность не даетъ намъ никакого понятія о размѣрѣ средней наклонности къ самоубійству и не можетъ служить доказательствомъ того, что эта наклонность дѣйствительно существуетъ. Тотъ фактъ, что столько-то процентовъ лишаютъ себя жизни, не доказываетъ еще того, что остальные въ какомъ бы то ни было размѣрѣ подвержены этой возможности, и не можетъ намъ дать никакихъ указаній относительно природы или интенсивности причинъ, вызывающихъ самоубійства^[2].

Такимъ образомъ теорія о среднемъ человѣкѣ не рѣшаетъ поставленной нами проблемы. Вернемся же къ этой послѣдней и посмотримъ, какъ она ставится. Самоубійцы въ очень ограниченномъ количествѣ разсѣяны по земному шару, каждый изъ нихъ отдѣльно совершаетъ свой актъ, не зная, что другой поступаетъ такъ же; и тѣмъ не менѣе, пока общество не измѣняется, число самоубійцъ остается неизмѣннымъ. Для этого нужно, чтобы всѣ индивидуальныя проявленія, какими бы независимыми другъ отъ друга они ни казались, на самомъ дѣлѣ были продуктомъ одной и той же причины или одной той же группы причинъ, воздѣйствующихъ на индивидовъ. Иначе, нельзя было бы понять, почему ежегодно всѣ эти различныя воли, взаимно другъ друга не знающія, приводятъ къ тому же количеству одинаковыхъ актовъ. Онѣ не оказываютъ, по крайней мѣрѣ, въ большинствѣ случаевъ, другъ на друга никакого вліянія, и между ними нѣтъ никакого соглашенія; а между тѣмъ, все происходитъ такъ, какъ-будто онѣ выполняютъ одинъ приказъ. Это значитъ, что въ общей средѣ, окружающей ихъ, существуетъ какая-то сила, которая направляетъ ихъ въ одну и ту же сторону; при чемъ въ зависимости отъ большей или меньшей интенсивности этой силы повышается или понижается число отдѣльныхъ самоубійствъ. Проявленія интересующей насъ силы не измѣняются при перемѣнѣ органической или космической среды, а зависятъ исключительно отъ состоянія соціальной среды, т. е.—сила эта коллективна. Другими словами, каждый народъ обладаетъ по отношенію къ самоубійству извѣстной коллективной наклонностью, которая ему присуща и отъ которой зависитъ величина той дани, которую этотъ народъ платитъ добровольной смерти.

Съ этой точки зрѣнія неизмѣнность процента самоубійствъ не имѣетъ въ себѣ ничего таинственнаго; она не болѣе загадочна, чѣмъ присущій каждому изъ нихъ индивидуальный характеръ. Такъ какъ каждое общество обладаетъ своимъ темпераментомъ, который не мѣняется изо дня въ день, и такъ какъ эта наклонность къ самоубійству проистекаетъ изъ моральнаго настроенія общественныхъ группъ, то она неизбѣжно различна въ различныхъ группахъ и въ теченіе долгаго періода остается постоянной. Она является однимъ изъ существенныхъ элементовъ соціальнаго самочувствія. Но у коллективовъ, какъ и у отдѣльныхъ лицъ, сомочувствіе представляетъ собою наиболѣе индивидуальную и въ то же время наиболѣе постоянную черту; ибо нѣтъ ничего болѣе глубокаго и основного, чѣмъ оно.

А въ такомъ случаѣ и вытекающія изъ него послѣдствія должны отличаться такимъ же индивидуальнымъ и устойчивымъ характеромъ. Вполнѣ естественно даже, что они обнаруживаютъ большее постоянство, чѣмъ общая смертность, такъ какъ температура, вліяніе климата, геологическія явленія, словомъ, различныя условія, отъ которыхъ зависитъ человѣческое здоровье, подвержены, изъ года въ годъ, гораздо бо̀льшимъ измѣненіямъ, чѣмъ національный характеръ.

Существуетъ, однако, еще одна гипотеза, отличающаяся, повидимому, отъ предыдущей и не лишенная для нѣкоторыхъ умовъ извѣстной притягательной силы. Для того, чтобы разрѣшить затрудненіе, не достаточно ли будетъ предположить, что различныя событія частной жизни, которыя кажутся опредѣляющими причинами самоубійства, по преимуществу регулярно возобновляются каждый годъ въ одной и той же пропорціи? Каждый годъ, говорятъ намъ^[3], совершается одинаковое приблизительно число несчастныхъ браковъ, банкротствъ, крушеній карьеры, разореній и т. д. Поэтому вполнѣ естественно, что, попадая ежегодно въ одно и то же положеніе, въ одномъ и томъ же же числѣ, индивиды въ томъ же числѣ принимаютъ рѣшеніе, вытекающее изъ этого положенія. Нѣтъ надобности воображать, что они подчиняются при этомъ давленію тяготѣющей надъ ними силы; достаточно предположить, что, поставленные въ одни и тѣ же условія, они въ общемъ разсуждаютъ одинаково.

Но мы знаемъ, что эти индивидуальныя обстоятельства, если и предшествуютъ обыкновенно самоубійствамъ, то не являются ихъ дѣйствительными причинами. Скажемъ еще разъ, что въ жизни человѣка не существуетъ несчастій, влекущихъ его неизбѣжно къ самоубійству, если онъ въ силу чего-либо другого, не склоненъ къ нему самъ. Регулярность, съ которой извѣстныя обстоятельства способны повторяться, не можетъ поэтому объяснить регулярности самоубійствъ. Сверхъ того, какое-бы вліяніе имъ ни приписывали, такое рѣшеніе во всякомъ случаѣ передвинуло бы только проблему на другое мѣсто, не разрѣшая ея. Ибо осталось-бы не объясненнымъ, почему эти отчаянныя положенія неизмѣнно повторяются каждый годъ, согласно закону, присущему каждой отдѣльной странѣ. Какимъ образомъ случается то, что въ одномъ и томъ же обществѣ—предполагая, что оно находится въ упроченномъ состояніи—всегда одинаковое число распавшихся семействъ, экономическихъ краховъ и т. д.? Это регулярное повтореніе однихъ и тѣхъ же событій въ одномъ и томъ же количествѣ, для одного и того же народа, но очень различныхъ у разныхъ народовъ, было бы необъяснимымъ, если бы въ каждомъ обществѣ не существовало опредѣленныхъ теченій, увлекающихъ его членовъ съ опредѣленной силой въ коммерческія или промышленныя авантюры, въ область такихъ поступковъ, которые способны нарушить спокойствіе страны и т. д. Допустить это—значило бы, такимъ образомъ, возстановить въ почти неизмѣнной формѣ ту самую гипотезу, которой мы, казалось, сумѣли избѣжать^[4].

III.

Постараемся же понять смыслъ и значеніе тѣхъ терминовъ, которые мы только что употребили.

Обыкновенно, когда говорятъ о коллективныхъ наклонностяхъ или страстяхъ, то склонны видѣть въ этихъ выраженіяхъ только метафоры или manières de parler, не обозначающія собою ничего реальнаго, кромѣ нѣкоторой средней извѣстнаго числа индивидуальныхъ состояній. На нихъ не смотрятъ, какъ на вещи, какъ на силы sui generis, которыя управляютъ сознаніемъ частныхъ лицъ. Однако, въ дѣйствительности именно такова ихъ природа, что блестяще доказывается статистикой самоубійствъ^[5]. Составъ индивидовъ, образующихъ извѣстное общество, изъ года въ годъ мѣняется, а число самоубійствъ, тѣмъ не менѣе, остается то же до тѣхъ поръ, пока не измѣнится само общество. Населеніе Парижа обновляется съ необыкновенной быстротой; тѣмъ не менѣе, доля Парижа въ общемъ числѣ самоубійствъ во Франціи остается неизмѣнной. Хотя, для того чтобы наличный составъ войскъ совершенно преобразился, достаточно всего нѣсколькихъ лѣтъ, тѣмъ не менѣе, процентъ самоубійствъ въ арміи измѣняется для одной и той же націи чрезвычайно медленно. Во всѣхъ странахъ коллективная жизнь въ теченіе года движется согласно одному и тому же режиму; онъ повышается, приблизительно, отъ января до іюля, а затѣмъ снова понижается. Поэтому, хотя члены различныхъ европейскихъ обществъ происходятъ отъ самыхъ различныхъ среднихъ типовъ, тѣмъ не менѣе, сезонныя и даже мѣсячныя измѣненія числа самоубійствъ слѣдуютъ повсюду одинаковому закону. Точно также, каково бы ни было различіе индивидуальныхъ характеровъ, соотношеніе между наклонностью къ самоубійству у людей, состоящихъ въ бракѣ, и у вдовъ и вдовцовъ идентично въ самыхъ разнообразныхъ соціальныхъ группахъ, и это—потому, что моральное состояніе вдовства повсюду находится въ одномъ и томъ же отношеніи къ моральному состоянію, характерному для брачной жизни. Слѣдовательно, причины, опредѣляющія число добровольныхъ смертей для опредѣленнаго общества, или для извѣстной его части, должны оставаться независимыми отъ индивидовъ, такъ какъ онѣ обладаютъ одинаковой интенсивностью, каковы бы ни были тѣ субъекты, на которыхъ онѣ оказываютъ свое воздѣйствіе. Могутъ на это сказать, что данный образъ жизни, вездѣ одинаковый, вездѣ производитъ одни и тѣ же результаты. Конечно, это—такъ; но образъ жизни—это вещь, которой нельзя пренебрегать, и его постоянство нуждается въ объясненіи. Если онъ остается неизмѣннымъ, въ то время, какъ въ рядахъ людей, придерживающихся его, происходятъ безконечныя измѣненія, то совершенно невозможно, чтобы онъ всецѣло опредѣлялся индивидуальными особенностями этихъ людей.

Нѣкоторые считали возможнымъ уклониться отъ этого вывода, замѣтивъ, что сама эта непрерывность есть дѣло индивидовъ и что, слѣдовательно, для того, чтобы объяснить ее, нѣтъ надобности приписывать соціальнымъ явленіямъ своего рода трансцендентность по отношенію къ индивидуальной жизни. Въ самомъ дѣлѣ, иногда разсуждаютъ такъ: „всякое соціальное явленіе—какое-нибудь слово даннаго языка, религіозный обрядъ, секретъ ремесла, пріемъ искусства, статья закона, правило морали—передается и переходитъ къ индивиду отъ другого индивида, являющагося его родственникомъ, учителемъ, другомъ, сосѣдомъ, товарищемъ^[6].

Конечно, если бы рѣчь шла только о томъ, какимъ образомъ въ общихъ чертахъ мысль или чувство передаются изъ поколѣнія въ поколѣніе, какимъ образомъ память о немъ не теряется при этомъ, то въ этихъ рамкахъ такое объясненіе могло бы быть признано достаточнымъ^[7]. Но передача такихъ фактовъ, какъ самоубійство или, говоря общѣе, какъ всѣ тѣ поступки, о которыхъ мы получаемъ свѣдѣнія посредствомъ моральной статистики, представляетъ своеобразную особенность, которую нельзя объяснить себѣ такъ просто и легко. Эта передача имѣетъ своимъ объектомъ не только извѣстный способъ дѣйствій вообще, но и число тѣхъ случаевъ, въ которыхъ примѣняется этотъ образъ дѣйствія. Мы видимъ, что самоубійства не только совершаются ежегодно, но что, по общему правилу, ихъ ежегодно бываетъ одинаковое количество. Состояніе духа, заставляющее человѣка рѣшиться на самоубійство, не только просто передается, но—что всего замѣчательнѣе—оно передается одинаковому числу индивидовъ, которые всѣ поставлены въ условія, необходимыя для того, чтобы это состояніе перешло въ дѣйствіе. Какъ это случается, если налицо имѣются только индивиды? Само по себѣ, число не можетъ быть объектомъ прямой передачи. Современное человѣчество не могло узнать отъ предыдущаго поколѣнія, каковъ размѣръ той дани, которую оно должно заплатить самоубійству; и тѣмъ не менѣе, если обстоятельства не мѣняются, размѣры этой дани будутъ совершенно равны размѣрамъ предыдущей.

Неужели нужно воображать, что каждый отдѣльный самоубійца имѣетъ своимъ руководителемъ и вдохновителемъ одну изъ жертвъ предыдущаго года, которой онъ является только моральнымъ наслѣдникомъ? Только при этомъ условіи можно допустить, что соціальный процентъ самоубійствъ можетъ увѣковѣчиться путемъ межъ—индивидуальныхъ традицій. Поэтому, если вся цифра не можетъ быть передана оптомъ, нужно, чтобы тѣ единицы, изъ которыхъ она состоитъ, передавались каждая въ отдѣльности; такимъ образомъ каждый самоубійца долженъ былъ бы получить отъ кого-нибудь изъ своихъ предшественниковъ наклонность къ самоубійству и каждое самоубійство должно было бы быть какъ-бы эхомъ предыдущаго. Но нѣтъ налицо ни одного факта, на основаніи котораго можно было-бы допустить существованіе такой индивидуальной связи между каждымъ изъ моральныхъ событій, зарегистрованнымъ статистикой въ настоящемъ году, и какимъ-либо однороднымъ событіемъ въ предыдущемъ. исключительное явленіе, какъ мы уже указали выше, представляютъ тѣ случаи, когда одно самоубійство вызывается такимъ образомъ другимъ, одинаковымъ съ нимъ. И почему же эти рикошеты такъ правильно повторяются изъ года въ годъ? Почему факту, порождающему новый, подобный себѣ фактъ, нуженъ цѣлый годъ для того, чтобы воспроизвести этотъ послѣдній? Почему, наконецъ, онъ воспроизводитъ только одну единственную копію? Вѣдь съ точки зрѣнія разсматриваемой гипотезы необходимо, чтобы, въ среднемъ, каждая модель воспроизведена была только одинъ разъ: иначе, цѣлое потеряло бы свое постоянство. Такимъ образомъ, мы можемъ прекратить обсужденіе этой столь-же произвольной, какъ и безполезной, гипотезы. Но, если отвергнуть ее окончательно, если численное равенство годовыхъ итоговъ происходитъ не отъ того, что каждый частный случай зарождаетъ себѣ подобный въ слѣдующемъ за нимъ періодѣ, то это численное равенство можетъ зависѣть только отъ перманентнаго воздѣйствія какой-нибудь неличной причины, стоящей выше всѣхъ этихъ частныхъ случаевъ.

Поэтому надо пользоваться терминами съ величайшей строгостью. Коллективныя наклонности имѣютъ свое особенное бытіе; это—силы настолько же реальныя, насколько реальны силы космическія, хотя онѣ и различной природы; онѣ вліяютъ на индивида также извнѣ, хотя это совершается иными путями. Позволительно утверждать, что реальность первыхъ не ниже реальности вторыхъ; это доказывается тѣмъ же путемъ, а именно ознакомленіемъ съ постоянствомъ ихъ результатовъ.

Когда мы констатируемъ, что число смертей лишь очень мало измѣняется изъ года въ годъ, то мы объясняемъ эту закономѣрность зависимостью отъ климата, температуры, состава почвы, словомъ, извѣстнымъ числомъ матеріальныхъ причинъ, которыя, будучи независимыми отъ индивида, не измѣняются и тогда, когда мѣняются поколѣнія. Слѣдовательно, разъ такіе моральные акты, какъ самоубійство, воспроизводятся съ единообразіемъ, не только не меньшимъ, но и большимъ, мы должны допустить, что они зависятъ отъ силъ, лежащихъ внѣ индивидовъ; и такъ какъ эти силы могутъ быть только моральными, а внѣ индивида нѣтъ другого моральнаго существа, кромѣ общества, то неизбѣжно приходится признать, что силы эти соціальны. Но какимъ бы именемъ ихъ ни называть, важно только признать за ними реальность и считать ихъ совокупностью энергій, которыя извнѣ направляютъ наши поступки точно такъ же, какъ физико-химическія энергіи, дѣйствію которыхъ мы подвергаемся. Это—не словесныя сущности, а реальности sui generis, которыя можно измѣрять, сравнивать по величинѣ, какъ это дѣлаютъ по отношенію къ интенсивности электрическихъ токовъ, или источниковъ свѣта. Такимъ образомъ, наше основное положеніе, что соціальные факты объективны,—положеніе, которое мы имѣли случай установить въ нашей другой работѣ^[8] и которое мы считаемъ принципомъ соціологическаго метода,—находитъ въ моральной статистикѣ, и въ особенности въ статистикѣ самоубійствъ, новое и особенно демонстративное доказательство. Конечно, оно задѣваетъ здравый смыслъ, но каждый разъ, какъ наука открывала людямъ существованіе незнакомой имъ силы, она встрѣчала недовѣріе съ ихъ стороны. Когда надо измѣнить систему существующихъ понятій, для того чтобы очистить мѣсто новому порядку вещей и создать новыя представленія, то умы людей, объятые лѣнью, неизбѣжно сопротивляются новизнѣ. И тѣмъ не менѣе, необходимо придти къ какому-нибудь соглашенію. Если соціологія дѣйствительно существуетъ, то предметомъ ея изученія можетъ быть только неизвѣданный еще міръ, не похожій на тѣ міры, которые изслѣдуются другими науками; но этотъ новый міръ будетъ ничто, если онъ не будетъ представлять собою цѣлой системы реальностей.

Но именно потому, что это представленіе наталкивается на традиціонные предразсудки, оно подняло рядъ возраженій, на которые намъ необходимо отвѣтить.

Во-первыхъ, оно предполагаетъ, что коллективныя мысли и наклонности другого происхожденія, чѣмъ индивидуальныя, и что у первыхъ существуютъ такія черты, которыхъ нѣтъ у вторыхъ. Но какъ же это возможно, если общество состоитъ только изъ индивидовъ? На это можно отвѣтить, что въ живой природѣ нѣтъ ничего такого, чего-бы не встрѣчалось въ мертвой матеріи, потому что клѣточка состоитъ исключительно изъ атомовъ, которые не живутъ. Точно также совершенно вѣрно, что общество не включаетъ въ себѣ никакой другой дѣйствующей силы, кромѣ силы индивидовъ; и однако эти индивиды, соединяясь, образуютъ психическое существо новаго типа, которое, такимъ образомъ, обладаетъ своимъ собственнымъ способомъ думать и чувствовать. Конечно, элементарныя свойства, изъ которыхъ складывается соціальный фактъ, въ зародышевомъ состояніи заключаются въ частныхъ умахъ. Но соціальный фактъ получается изъ нихъ только тогда, когда они преобразованы путемъ сочетанія, ибо онъ проявляется исключительно при этомъ условіи. Сочетаніе само является активнымъ факторомъ, производящимъ специфическіе результаты; и слѣдовательно, оно, какъ таковое, есть уже нѣчто новое. Когда сознанія, вмѣсто того, чтобы оставаться изолированными одно отъ другого, группируются и комбинируются, то это знаменуетъ собой нѣкоторую перемѣну въ мірѣ. И вполнѣ естественно, что это измѣненіе въ свою очередь производитъ другія измѣненія, что этотъ новый фактъ порождаетъ другіе новые факты, что возникаютъ, наконецъ, явленія, характерныя черты которыхъ отсутствуютъ въ элементахъ, ихъ составляющихъ.

Только однимъ способомъ можно оспаривать это положеніе: это—допустить, что цѣлое качественно-тождественно съ совокупностью своихъ частей, что результатъ качественно-сводимъ къ совокупности породившихъ его причинъ; а это привело бы къ тому, что пришлось-бы отрицать всякое измѣненіе, или признать его необъяснимымъ. Между тѣмъ, нѣкоторые ученые не остановились передъ защитой этого крайняго тезиса; но для его обоснованія нашлись только два, поистинѣ необычайные аргумента. Говорили, во-первыхъ, что, „въ силу странной привилегіи, мы располагаемъ въ соціологіи интимнымъ познаніемъ, какъ единичнаго элемента, который есть наше индивидуальное сознаніе, такъ и того сложнаго образованія, которымъ является совокупность отдѣльныхъ сознаній“; во-вторыхъ, утверждали, будто, „въ силу этой двойной интуиціи, мы можемъ ясно констатировать, что по удаленіи всѣхъ индивидуумовъ общество обращается въ ничто“^[9][10].

Первое утвержденіе является смѣлымъ отрицаніемъ всей современной психологіи. Въ настоящее время всѣ ученые согласны съ тѣмъ, что психическая жизнь не можетъ быть познана съ перваго взгляда, что она, наоборотъ, имѣетъ глубокую подпочву, куда не можетъ проникнуть интимное самонаблюденіе и которую мы постигаемъ только мало-по-малу, путемъ обходныхъ и сложныхъ пріемовъ, аналогичныхъ съ тѣми, которые употребляетъ наука по отношенію къ внѣшнему міру. Такимъ образомъ, нельзя сказать, что природа сознанія не представляетъ уже болѣе для насъ никакихъ тайнъ. Что же касается второго положенія, то оно совершенно произвольно. Авторъ можетъ увѣрять, что, согласно его личному впечатлѣнію, въ обществѣ нѣтъ ничего реальнаго, кромѣ того, что происходитъ отъ индивида, но для поддержки этого утвержденія нельзя выдвинуть никакихъ доказательствъ, и, слѣдовательно, всякій споръ на эту тему невозможенъ. И какъ легко, въ противовѣсъ этому чувству, было-бы выставить другое противоположное чувство большого числа людей, которые представляютъ себѣ общество не какъ форму, которую самопроизвольно принимаетъ природа индивида, выходя за свои собственные предѣлы, но какъ противодѣйствующую ей силу, которая ограничиваетъ индивидовъ и противъ которой они направляютъ свои силы! И, наконецъ, что можно сказать объ этой интуиціи, посредствомъ которой, мы яко-бы прямо и непосредственно знакомимся не только съ элементомъ, т. е. съ индивидомъ, но и съ ихъ соединеніемъ, т. е. съ обществомъ? Если, дѣйствительно, достаточно только открыть глаза и быть внимательнымъ, чтобы тотчасъ-же замѣтитъ законы соціальнаго міра, то соціологія оказалась-бы лишней или, по крайней мѣрѣ, очень простой. Къ несчастію, факты слишкомъ ясно доказываютъ, какъ некомпетентно сознаніе по отношенію въ этомъ дѣлѣ. Никогда оно само по себѣ, безъ всякаго воздѣйствія извнѣ, не могло бы даже заподозрить той желѣзной закономѣрности, которая ежегодно и въ одномъ и томъ же количествѣ воспроизводитъ опредѣленное число демографическихъ явленій. И уже само собою разумѣется, сознаніе, предоставленное своимъ собственнымъ силамъ, не въ состояніи открыть причины этой закономѣрности.

Но отдѣляя, такимъ образомъ, соціальную жизнь отъ индивидуальной, мы отнюдь не хотимъ сказать, что въ ней нѣтъ психологическаго элемента. Наоборотъ, совершенно очевидно, что она по существу своему состоитъ изъ представленій; но только коллективныя представленія обладаютъ совершенно иной природой, чѣмъ представленія индивидуальныя. Мы не видимъ никакой несообразности въ томъ мнѣніи, что соціологія есть психологія, если только при этомъ добавить, что соціальная психологія имѣетъ свои собственные законы, отличающіеся отъ законовъ психологіи индивидуальной. Мы подтвердимъ нашу мысль примѣромъ, который сдѣлаетъ ее болѣе понятной. Обыкновенно, происхожденіе религіи приписываютъ чувству страха или уваженія, которое внушаютъ сознательнымъ существамъ таинственныя и страшныя явленія. Съ этой точки зрѣнія, религія представляется простымъ проявленіемъ индивидуальныхъ переживаній и чувствъ. Но это упрощенное объясненіе не имѣетъ ничего общаго съ фактами. Достаточно отмѣтить, что въ животномъ царствѣ, гдѣ соціальная жизнь всегда рудиментарна, религія совершенно не извѣстна, что она наблюдается только тамъ, гдѣ существуетъ коллективная организація, что она мѣняется въ зависимости отъ природы общества,—чтобы признать, что только объединенные въ группу люди мыслятъ религіозно. Никогда индивидъ, который зналъ бы только самого себя и физическую вселенную, не могъ бы подняться до мысли о силахъ, безконечно превосходящихъ его и все, что его окружаетъ. Даже тѣ великія естественныя силы, съ которыми онъ соприкасается, не могли бы зародить въ его душѣ такого понятія, такъ какъ первоначально онъ отнюдь не зналъ съ такою точностью, какъ въ настоящее время, въ какой степени эти силы превосходятъ его,—онъ думалъ, наоборотъ, что онъ въ состояніи располагать ими по своему усмотрѣнію^[11]. Только наука показала ему, насколько онъ ниже этихъ силъ. Та сила, которая такъ могла заставить его проникнуться чувствомъ уваженія и сдѣлалась предметомъ его поклоненія, есть общество; и лишь гипостазированной формой послѣдняго являются боги. Религія—это, въ концѣ-концовъ, система символовъ, посредствомъ которыхъ общество сознаетъ самого себя; это образъ мышленія, присущій только коллективному существу. Такимъ образомъ, открывается обширная совокупность умственныхъ состояній, которыя не возникли-бы, если-бы частныя сознанія не соединились въ одну группу, которыя вытекаютъ изъ этого союза и присоединяются къ состояніямъ сознанія, порождаемымъ природой индивида. Можно самымъ кропотливымъ образомъ анализировать эти послѣднія, но никогда не удастся открыть въ нихъ ничего такого, что могло-бы объяснить, какимъ образомъ возникли и развились своеобразныя вѣрованія и обряды религій, какимъ образомъ зародился фетишизмъ, какимъ образомъ выросло изъ него обожествленіе силъ природы, и какимъ образомъ это послѣднее, въ свою очередь, преобразовалось здѣсь—въ отвлеченную религію Іеговы, тамъ—въ политеизмъ грековъ и римлянъ и т. д. Но утверждая разнородность соціальнаго и индивидуальнаго, мы хотимъ сказать, что предыдущія соображенія примѣнимы не только къ религіи, но и къ праву, къ морали, модѣ, политическимъ учрежденіямъ, педагогической практикѣ и т. д., словомъ, ко всѣмъ формамъ коллективной жизни^[12].

Но намъ сдѣлано было еще одно возраженіе, которое можетъ показаться на первый взглядъ болѣе важнымъ. Мы признали, что соціальныя состоянія не только качественно отличаются отъ индивидуальныхъ, но что они, въ нѣкоторомъ смыслѣ, находятся внѣ самихъ индивидовъ. Мы не убоялись даже сопоставить этотъ внѣшній характеръ съ тѣмъ, который присущъ силамъ физическимъ. Но, возражали намъ, если общество состоитъ только изъ индивидовъ, то какъ-же можетъ быть что-нибудь лежащее внѣ ихъ?

Если бы это возраженіе было основательно, то мы пришли бы къ неразрѣшимому противорѣчію. Въ самомъ дѣлѣ, не надо терять изъ виду того, что было установлено выше. Такъ какъ та горсть людей, которая ежегодно кончаетъ съ собой, не образуетъ естественной группы и такъ какъ люди эти совершенно не соприкасаются между собою, то постоянство числа самоубійствъ можетъ зависѣть только отъ нѣкоторой общей причины, которая господствуетъ надъ людьми и ихъ переживаетъ. Сила, которая собираетъ въ одно цѣлое множество единичныхъ случаевъ, разсѣянныхъ по поверхности земного шара, должна, конечно, находиться внѣ каждаго изъ нихъ. Если бы дѣйствительно оказалось для нея невозможнымъ занять по отношеніи къ нимъ внѣшнее положеніе, то проблема была-бы неразрѣшимой; но эта невозможность—только кажущаяся.

Во-первыхъ, это не совсѣмъ вѣрно, что общество состоитъ только изъ индивидовъ; въ него входятъ также и матеріальные элементы, играющіе существенную роль въ общественной жизни. Часто соціальный фактъ матеріализируется до такой степени, что становится элементомъ внѣшняго міра. Напримѣръ, опредѣленный архитектурный типъ будетъ явленіемъ соціальнымъ; онъ частью воплощается въ домахъ, въ различныхъ зданіяхъ, которыя, разъ уже они выстроены, становятся самостоятельными реальностями, независимыми отъ индивидовъ. То же самое относится къ путямъ сообщенія и транспорта, къ инструментамъ и машинамъ, употребляемымъ въ промышленномъ мірѣ или въ частной жизни и выражающимъ состояніе техники въ каждый историческій моментъ, къ письменности и т. д. Соціальная жизнь, которая такимъ образомъ какъ бы кристаллизуется и отвердѣваетъ на матеріальныхъ подпорахъ, тѣмъ самымъ внѣдряетъ въ міръ окружающихъ насъ вещей и начинаетъ воздѣйствовать на насъ извнѣ. Пути сообщенія, которыя построены были раньше насъ, придаютъ ходу нашихъ дѣлъ опредѣленное направленіе, позволяя намъ сообщаться съ той или иной страной. Вкусъ ребенка формируется, приходя въ соприкосновеніе съ памятниками національнаго вкуса, завѣтами предыдущихъ поколѣній. Иногда даже мы видимъ, что такіе памятники въ теченіе долгихъ вѣковъ подвергаются забвенію. Затѣмъ въ то время, какъ воздвигшія ихъ націи уже давно погасли, они снова показываются на свѣтъ Божій и снова начинаютъ свое существованіе въ средѣ новаго общества. Это и является характерной чертой того очень рѣдкаго явленія, которое носитъ названіе Возрожденія. Возрожденіе означаетъ, что соціальная жизнь послѣ того, какъ она долгое время была какъ-бы упакована и пребывала въ скрытомъ состояніи, вдругъ пробуждается, мѣняетъ интеллектуальныя и моральныя точки зрѣнія народовъ, которые сами не содѣйствовали ея выработкѣ. Конечно, соціальная жизнь не могла-бы оживиться, если-бы живыя сознанія не были готовы воспринять ея воздѣйствіе, но, съ другой стороны, эти сознанія чувствовали бы и думали совсѣмъ иначе, если-бы это воздѣйствіе не совершилось.

То-же самое можетъ быть примѣнено и къ тѣмъ опредѣленнымъ формуламъ, въ которыхъ заключаются догматы вѣры, или положенія права, когда онѣ фиксируются вовнѣ, въ какой-нибудь священной формѣ. Конечно, какъ-бы онѣ ни были хорошо составлены, но онѣ остались бы мертвою буквою, если-бы не нашлось никого, кто-бы могъ проникнуться ими и ввести ихъ въ употребленіе. Но если онѣ не являются самодовлѣющими силами, то это не мѣшаетъ имъ быть факторами sui generis соціальной жизни, такъ какъ онѣ обладаютъ способомъ воздѣйствія, свойственнымъ только имъ однимъ.

Юридическія отношенія совсѣмъ не одинаковы въ тѣхъ случаяхъ, когда имѣется писанное право, и въ тѣхъ случаяхъ, когда его нѣтъ. Тамъ, гдѣ существуетъ выработанный кодексъ, юриспруденція болѣе урегулирована, но менѣе гибка, законодательство болѣе стройно, но и болѣе неподвижно. Оно менѣе способно приноравливаться къ различнымъ частнымъ случаямъ и оказываетъ больше сопротивленія новаторскимъ попыткамъ. Матеріальныя формы, въ которыя оно облекается, нельзя, поэтому, считать чисто словесными сочетаніями, не имѣющими никакого значенія; это—дѣйствующія реальности, что доказывается тѣми результатами, которые бы отсутствовали, если бы этихъ реальностей не существовало. Такимъ образомъ, очевидно, что онѣ не только должны лежать внѣ индивидуальнаго сознанія, но что именно это-то внѣшнее положеніе и сообщаетъ имъ ихъ специфическія черты. Для нихъ существенно то, что онѣ мало доступны для индивидовъ и что эти послѣдніе лишь съ трудомъ могутъ приспособлять ихъ къ обстоятельствамъ; въ этомъ же заключается причина того, что они упорно сопротивляются всякимъ измѣненіямъ.

Однако, несомнѣнно, что все соціальное сознаніе не можетъ сдѣлаться въ такой степени внѣшнимъ и матеріальнымъ. Вся національная эстетика не исчерпывается тѣми произведеніями искусства, которыя ею вдохновлены; вся мораль не можетъ быть сведена къ опредѣленнымъ заповѣдямъ, — большая ея часть остается неуловимой. Существуетъ еще обширная область коллективной жизни, остающаяся на свободѣ; существуетъ цѣлая масса соціальныхъ потоковъ, которые направляются то въ одну, то въ другую сторону, то расходятся, то сталкиваются между собой, перекрещиваются и смѣшиваются тысячью различныхъ способовъ, и именно потому, что они находятся въ непрерывномъ движеніи, они не могутъ принять никакой объективной формы. Сегодня потокъ тоски и отчаянія заливаетъ общество; завтра, наоборотъ, всѣ сердца уноситъ съ собой вѣяніе радостной довѣрчивости. Въ теченіе одного періода все общество увлекается индивидуализмомъ, но наступаетъ другой періодъ—и преобладающимъ вліяніемъ начинаютъ пользоваться уже соціальныя и филантропическія настроенія; вчера общество увлекалось космополитизмомъ, сегодня всѣ умы захватываетъ патріотическое настроеніе. И весь этотъ водоворотъ, эти приливы и отливы приходятъ и уходятъ, ничуть не измѣняя основныхъ постановленій права и правилъ морали, застывшихъ въ своихъ священныхъ формахъ. Вѣдь и сами эти предписанія лишь выражаютъ подчиненную имъ жизнь, частью которой они являются; они вытекаютъ изъ нея, но не подавляютъ ея. Въ основаніи всѣхъ соціальныхъ нормъ заложены дѣятельныя и живыя чувства, которыя эти формулы резюмируютъ, но которыхъ онѣ являются только внѣшней оболочкой. Онѣ не вызвали-бы никакого отклика, если-бы не соотвѣтствовали конкретнымъ чувствамъ и эмоціямъ, распространеннымъ въ обществѣ. Поэтому, если мы приписываемъ имъ реальное бытіе, мы отнюдь не хотимъ этимъ сказать, что внѣ ихъ мораль лишена всякой реальности. Это значило-бы принимать знакъ за обозначаемую вещь. Безъ сомнѣнія, знакъ имѣетъ самостоятельное значеніе, его нельзя считать бездѣйственнымъ эпифеноменомъ; въ настоящее время роль, которую онъ играетъ въ интеллектуальномъ развитіи, хорошо извѣстна. Но все-же, это—только знакъ и ничего больше^[13].

Но, хотя непосредственная жизнь слишкомъ подвижна для того, чтобы принять неизмѣнную форму, она, тѣмъ не менѣе, носитъ тотъ-же характеръ, что и ея фиксированныя формулами правила, о которыхъ мы только что говорили. Она занимаетъ внѣшнее положеніе по отношенію къ каждому среднему индивиду, взятому отдѣльно. Вотъ, напримѣръ, серьезная общественная опасность вызываетъ сильный подъемъ патріотическаго чувства; изъ этого вытекаетъ коллективный порывъ, въ силу котораго общество, въ своей совокупности, принимаетъ какъ-бы за аксіому, что всѣ частные интересы, даже такіе, которые въ обыкновенное время заслуживали бы уваженія, должны совершенно стушеваться передъ интересомъ общественнымъ; и принципъ этотъ высказывается не только въ видѣ desideratum, но примѣняется на дѣлѣ. Обратите вниманіе въ такую минуту на большинство индивидовъ. У очень многихъ изъ нихъ вы найдете это моральное настроеніе, но въ безконечно ослабленной степени. Даже во время войны очень рѣдко встрѣчаются примѣры такихъ людей, которые добровольно готовы проявить полное самоотреченіе. Поэтому изъ всѣхъ частныхъ сознаній, составляющихъ націю, нѣтъ ни одного, по отношенію къ которому данное коллективное теченіе не являлось бы почти всецѣло внѣшнимъ; ибо каждое изъ нихъ содержитъ только частицу его.

То же наблюденіе можно сдѣлать по отношенію къ наиболѣе основнымъ и стойкимъ моральнымъ чувствамъ. Напримѣръ, каждое общество относится съ уваженіемъ къ жизни человѣка вообще; степень этого уваженія имѣетъ опредѣленную величину и можетъ быть измѣрена относительной строгостью наказаній, налагаемыхъ за убійство^[14]. Съ другой стороны, средній человѣкъ все-же имѣетъ въ себѣ извѣстную степень этого чувства, но въ гораздо меньшей степени и въ совершенно другомъ видѣ, чѣмъ оно существуетъ въ обществѣ. Для того, чтобы понять эту разницу, достаточно сравнить то чувство, которое намъ лично внушаетъ убійца или самый видъ убійства и которое охватываетъ при тѣхъ же обстоятельствахъ цѣлую толпу. Намъ извѣстно, до какой степени возбужденія можетъ дойти толпа, если ничто ее не сдерживаетъ; а это зависитъ отъ того, что гнѣвъ носитъ коллективный характеръ. То же самое различіе наблюдается ежеминутно между тѣмъ способомъ, какимъ общество реагируетъ на эти преступленія, и тѣмъ впечатлѣніемъ, какое они производятъ на индивидовъ, т. е. между индивидуальной и соціальной формой того чувства, которое эти преступленія оскорбляютъ. Соціальное возмущеніе обладаетъ такой энергіей, что оно рѣдко довольствуется другимъ наказаніемъ, кромѣ смертной казни. Иначе чувствуетъ каждый изъ насъ, если жертвой преступленія является человѣкъ, намъ незнакомый или безразличный, и если убійца не живетъ близко отъ насъ и, слѣдовательно, не является для насъ личной опасностью; мы, соглашаясь съ тѣмъ, что поступокъ справедливо требуетъ наказанія, не чувствуемъ себя достаточно потрясенными, не ощущаемъ непреодолимой потребности въ отмщеніи. Мы сами не сдѣлаемъ шага для того, чтобы обнаружить виновнаго и даже откажемся выдать его. Дѣло принимаетъ другой оборотъ только въ томъ случаѣ, если, какъ говорится, общественное мнѣніе взволновано даннымъ событіемъ. Тогда мы становимся болѣе требовательными и дѣятельными. Но тогда именно это общественное мнѣніе говоритъ нашими устами, мы дѣйствуемъ скорѣе подъ давленіемъ коллектива, нежели въ качествѣ индивидовъ, какъ таковыхъ.

Чаще всего разстояніе между соціальнымъ состояніемъ и его индивидуальными отголосками даже еще болѣе значительно. Въ предыдущихъ случаяхъ коллективное чувство, индивидуализируясь, по крайней мѣрѣ, сохраняло у большинства субъектовъ достаточную силу, для того чтобы возставать противъ тѣхъ поступковъ, которые его оскорбляютъ; ужасъ, внушаемый пролитіемъ человѣческой крови, довольно глубоко вкоренился въ наши дни въ большинствѣ человѣческихъ сознаній, чтобы воспрепятствовать терпимому отношенію къ идеѣ человѣкоубійства. Но простая кража, или молчаливый обманъ, или мошенничество безъ насилія—еще далеки отъ того, чтобы внушить намъ то же чувство отвращенія. Очень мало людей, которымъ бы права ихъ ближнихъ внушали чувство уваженія и у которыхъ не было-бы въ зародышѣ желанія обогатиться не вполнѣ честнымъ образомъ. Это не значитъ, что воспитаніе не развиваетъ извѣстнаго отвращенія ко всякому нарушенію справедливости. Но какое еще далекое разстояніе между этимъ непосредственнымъ и неустойчивымъ чувствомъ, всегда готовымъ итти на компромиссъ, и тѣмъ безусловнымъ клеймомъ позора, безъ изъятія и смягченія, которое общество накладываетъ всегда на виновника кражи во всѣхъ ея видахъ. Что же сказать о сознаніи другихъ обязанностей, которое еще слабѣе вкоренилось въ душу обыкновеннаго человѣка, какъ, напримѣръ, то чувство, которое предписываетъ намъ правильно уплачивать свою часть общественныхъ издержекъ, не обманывать казну, не уклоняться отъ отбыванія воинской повинности, честно выполнять договоры и т. д. Если-бы во всѣхъ этихъ пунктахъ выполненіе предписаній морали гарантировалось только колеблющимися чувствами среднихъ индивидовъ, то предписанія эти покоились бы на крайне ненадежной почвѣ.

Слѣдовательно, является основной ошибкой смѣшивать, какъ это часто случается, коллективный типъ даннаго общества со среднимъ типомъ индивидовъ, которые составляютъ это общество. Средній человѣкъ обладаетъ въ очень умѣренной степени нравственностью. Только наиболѣе существенныя правила этики отпечатываются въ его душѣ съ извѣстной силой, но и они далеки отъ той опредѣленности и того авторитета, которыми они облечены въ коллективномъ типѣ, т. е. въ обществѣ, взятомъ въ его цѣломъ. Это смѣшеніе, которое опредѣленно допустилъ Quételet, превращаетъ моральный генезисъ въ неразрѣшимую проблему. Въ самомъ дѣдѣ, разъ индивидуальный уровень морали въ общемъ такъ низокъ, то какимъ же образомъ могла бы возникнуть общественная мораль, превосходящая его, если она выражаетъ собой только среднюю величину индивидуальныхъ нравственныхъ задатковъ? Большее не можетъ безъ чуда образовываться изъ меньшаго. Если общественное сознаніе есть не что иное, какъ наиболѣе распространенное сознаніе, то оно не можетъ стать выше обыденнаго уровня. Но откуда же являются тогда всѣ эти повышенныя и категорически повелительныя предписанія, которыя общество стремится привить своимъ дѣтямъ и уваженіе къ которымъ оно внушаетъ своимъ членамъ? Различныя религіи, а по ихъ примѣру и многочисленные философы не безъ основанія полагаютъ, что мораль можетъ быть осуществлена во всей своей полнотѣ только въ Богѣ. Слабый и неполный набросокъ ея, открываемый въ индивидуальномъ сознаніи, не можетъ быть разсматриваемъ, какъ оригиналъ. Онъ производитъ скорѣе впечатлѣніе грубой и невѣрной репродукціи и наводитъ на мысль, что оригиналъ долженъ находиться такъ или иначе внѣ индивидовъ. Вотъ почему народная фантазія, съ присущей ей простотой, реализуетъ его въ Богѣ. Конечно, наука не можетъ остановиться на этой концепціи, которая для нея просто-напросто не существуетъ^[15]. Но если отбросить эту концепцію, то не останется другой альтернативы, какъ оставить вопросъ о морали необъяснимымъ и висящимъ въ воздухѣ, или видѣть въ морали систему коллективныхъ состояній. Или начало ея лежитъ внѣ опытнаго міра, или она порождается обществомъ. Она можетъ существовать только въ сознаніи; и если она не существуетъ въ сознаніи индивида, значитъ, ее можетъ включить въ себя только сознаніе группы. Но тогда необходимо признать, что групповое сознаніе, отнюдь не будучи смѣшеніемъ сознаній среднихъ индивидовъ, должно превосходить его во всѣхъ отношеніяхъ.

Наблюденія только подтверждаютъ эту гипотезу. Съ одной стороны, правильность статистическихъ данныхъ указываетъ на то, что существуютъ коллективныя наклонности внѣ сознанія индивидовъ, съ другой стороны, на большомъ количествѣ выдающихся фактовъ мы можемъ непосредственно констатировать этотъ внѣшній характеръ коллектива. Къ тому же, послѣдній не представляетъ ничего удивительнаго для того, кто убѣдился въ разнородности индивидуальныхъ и соціальныхъ состояній. Въ самомъ дѣлѣ, вторые могутъ явиться къ намъ только извнѣ, такъ какъ они не вытекаютъ изъ нашихъ личныхъ предрасположеній; происходя отъ чуждыхъ намъ элементовъ, они выражаютъ нѣчто совершенно иное, чѣмъ мы сами. Конечно, поскольку мы сливаемся съ группой и живемъ ея жизнью, мы не можемъ избѣгнуть ея вліянія; но съ другой стороны, поскольку мы обладаемъ индивидуальностью, отличающею насъ отъ нея, мы оказываемъ ей сопротивленіе и стремимся уклониться отъ ея вліянія. А такъ какъ нѣтъ ни одного человѣка, который не жилъ-бы одновременно этою двойною жизнью, то каждый изъ насъ въ одно и то же время проникнутъ тѣмъ и другимъ стремленіемъ. Насъ увлекаетъ соціальное чувство, но вмѣстѣ съ тѣмъ мы отдаемся настроенію, отвѣчающему нашей личной природѣ. Остальные члены общества давятъ на насъ, чтобы сдержать наши центробѣжныя стремленія, а мы въ свою очередь стараемся давить на другихъ, чтобы нейтрализировать ихъ индивидуальныя стремленія. Такимъ образомъ, мы испытываемъ на себѣ то же самое давленіе, которое мы стараемся оказать на другихъ. Возникаютъ двѣ противодѣйствующія другъ другу силы. Одна изъ нихъ вытекаетъ изъ коллективности и стремится завладѣть индивидомъ, другая проистекаетъ отъ индивида и враждебна предыдущей. Конечно, первая во многомъ превосходитъ вторую потому что она является сочетаніемъ всѣхъ единичныхъ силъ, но такъ какъ она встрѣчаетъ на своемъ пути столько же отпоровъ, сколько существуетъ отдѣльныхъ субъектовъ, она отчасти растрачивается въ этой усиленной борьбѣ и проникаетъ въ насъ только въ ослабленной и обезображенной формѣ. Когда она очень интенсивна, когда приводящія ее въ дѣйствіе обстоятельства повторяются часто, она можетъ еще достаточно сильно отпечатываться въ индивидуальной психикѣ; она возбуждаетъ въ ней довольно интенсивныя состоянія, которыя, разъ зародившись, функціонируютъ съ самопроизвольностью инстинкта; такъ обстоитъ дѣло съ наиболѣе существенными моральными идеями. Но большинство соціальныхъ теченій или слишкомъ слабо, или соприкасается съ нами слишкомъ отдаленно, для того чтобы пустить въ нашемъ сознаніи глубокіе корни; поэтому, воздѣйствіе ихъ очень поверхностно. Слѣдовательно, они почти цѣликомъ остаются внѣ насъ. Такимъ образомъ, для того чтобы вычислить какой-либо элементъ коллективнаго типа, отнюдь не достаточно опредѣлить размѣры, занимаемые имъ въ индивидуальныхъ сознаніяхъ, и взять среднюю.

Правильнѣе было-бы взять ихъ сумму, но и такое измѣреніе будетъ во многомъ уступать дѣйствительности, такъ какъ такимъ путемъ можно получить соціальное чувство лишь ослабленнымъ настолько, сколько оно потеряло, индивидуализируясь.

Только при очень легкомъ отношеніи къ дѣлу можно обвинять нашу концепцію въ схоластичности и упрекать ее въ томъ, что она кладетъ въ основаніе соціальныхъ явленій какой-то жизненный принципъ новаго порядка. Если мы отказываемся допустить, что соціальныя явленія имѣютъ субстратомъ сознаніе индивида, мы тѣмъ самымъ приписываемъ имъ нѣкоторый другой субстратъ. Послѣдній образуется путемъ комбинированія и сочетанія всѣхъ индивидуальныхъ сочетаній. Онъ не имѣетъ въ себѣ ничего субстанціальнаго и онтологическаго, потому что представляетъ собою только цѣлое, состоящее изъ частей, но онъ столь же реаленъ, какъ и входящіе въ составъ его элементы, такъ они не построены совершенно такимъ же образомъ, какъ и онъ самъ; они также сложны. Въ самомъ дѣлѣ, теперь уже извѣстно, что „я“—каждое изъ этихъ элементарныхъ сознаній—есть лишь равнодѣйствующая множества безличныхъ сознаній, точно такъ же, какъ эти элементарныя сознанія, въ свою очередь, возникаютъ изъ сочетанія безсознательныхъ жизненныхъ единицъ, а каждая жизненная единица изъ безжизненныхъ частицъ. Если психологи и біологи справедливо полагаютъ, что реальность изучаемыхъ ими явленій достаточно обоснована, разъ они сведены къ комбинаціямъ элементовъ непосредственно низшаго порядка, то почему не можетъ быть того-же въ соціологіи? Лишь тѣ могли-бы признать недостаточнымъ такое основаніе, которые не отказались отъ гипотезы жизненной силы и субстанціальной души. Такимъ образомъ, нѣтъ ничего страннаго въ нашемъ положеніи, которое нѣкоторымъ кажется прямо скандализирующимъ^[16]: соціальные вѣрованіе или акты способны существовать независимо отъ ихъ индивидуальныхъ выраженій. Этимъ, очевидно, мы не хотѣли сказать, что общество возможно безъ индивидовъ,—заподазриваніе въ провозглашеніи столь явной нелѣпости насъ могло бы и пощадить. Мы разумѣемъ: 1) что группа, образованная изъ ассоціированныхъ индивидовъ, есть реальность совершенно иного рода, чѣмъ каждый индивидъ, взятый отдѣльно, 2) что коллективныя состоянія существуютъ въ группѣ, природѣ которой они обязаны своимъ происхожденіемъ раньше, чѣмъ коснуться индивида, какъ такового, и сложатся въ немъ въ новую форму чисто внутренняго психическаго состоянія.

Этотъ способъ пониманія отношеній между индивидомъ и обществомъ приближается, между прочимъ, къ тому представленію, которое вырабатывается современными зоологами относительно связей, соединяющихъ индивидовъ съ ихъ видомъ и родомъ. Эта—очень простая теорія, согласно которой видъ есть индивидъ, увѣковѣченный во времени, обобщенный въ пространствѣ и мало-по-малу упрочившійся. Правда, эта теорія наталкивается на тотъ фактъ, что измѣненія, наблюдаемыя у изолированныхъ субъектовъ, дѣлаются видовыми только въ очень рѣдкихъ и при томъ сомнительныхъ случаяхъ^[17]. Отличительныя черты расы измѣняются у отдѣльнаго индивида только тогда, когда онѣ измѣняются у всей расы вообще. Значитъ, эта послѣдняя должна обладать нѣкоторой самостоятельной реальностью, которой опредѣляются различныя формы, принимаемыя ею у отдѣльныхъ субъектовъ, такъ что ее никакъ нельзя разсматривать, какъ обобщеніе этихъ послѣднихъ. Конечно, мы не можемъ считать эту теорію окончательно доказанной. Но для насъ достаточно показать, что наша соціологическая концепція, не будучи заимствованіемъ изъ области изслѣдованій другого порядка, все же находитъ себѣ аналогію въ самыхъ позитивныхъ наукахъ.

IV.

Примѣнимъ эту идею къ вопросу о самоубійствѣ; то рѣшеніе, которое мы дали ему въ началѣ нашей книги, только выиграетъ отъ этого въ своей опредѣленности.

Не существуетъ моральнаго идеала, который не являлся-бы сочетаніемъ,—въ пропорціяхъ, мѣняющихся въ зависимости отъ общества,—эгоизма, альтруизма и нѣкоторой аноміи. Ибо соціальная жизнь предполагаетъ, что индивидъ обладаетъ въ извѣстной степени только ему свойственными качествами, что, въ то же время, по требованію общества онъ готовъ отъ своей индивидуальности отказаться и, наконецъ, что душа его до нѣкоторой степени открыта для идей прогресса. Вотъ почему нѣтъ народа, гдѣ-бы одновременно не существовало этихъ трехъ различныхъ теченій, которыя увлекаютъ человѣка по тремъ разнымъ и даже противоположнымъ направленіямъ. Тамъ, гдѣ они взаимно умѣряютъ другъ друга, моральная жизнь находится въ состояніи равновѣсія, которое защищаетъ индивида отъ всякой мысли о самоубійствѣ. Но какъ только одинъ изъ нихъ переступитъ извѣстную степень интенсивности въ ущербъ другимъ, онъ, индивидуализируясь, становится по изложеннымъ выше причинамъ моментомъ, предрасполагающимъ къ самоубійству. Чѣмъ онъ сильнѣе, тѣмъ, конечно, больше субъектовъ, которыхъ онъ заражаетъ достаточно глубоко, чтобы побудить ихъ къ самоубійству—и наоборотъ. Но самая эта его интенсивность можетъ зависѣть только отъ трехъ слѣдующихъ причинъ: 1) природы индивидовъ, составляющихъ общество, 2) способа, посредствомъ котораго они ассоціируются, т. е. природы соціальныхъ организацій, и 3) случайныхъ обстоятельствъ, которыя нарушаютъ теченіе коллективной жизни, не касаясь ея анатомическаго строенія, какъ-то національные и экономическіе кризисы и т. д. Что касается индивидуальныхъ свойствъ, то они, сами по себѣ, могутъ лишь играть роль, одинаковую для всѣхъ индивидовъ. Въ самомъ дѣлѣ, люди, которые являются только личностями или которые принадлежатъ только къ ничтожному меньшинству, совершенно тонутъ въ массѣ остальныхъ. Но этого мало: такъ какъ они различаются между собой, то они нейтрализуютъ другъ друга и взаимно уничтожаются въ той переработкѣ, результатомъ которой являлся феноменъ коллективный. Только нѣкоторыя самыя общія человѣческія черты могутъ имѣть здѣсь нѣкоторое значеніе; въ общемъ, онѣ почти неизмѣнны; по крайней мѣрѣ, для того чтобы онѣ могли измѣниться, недостаточно тѣхъ нѣсколькихъ вѣковъ, въ теченіе которыхъ существуетъ нація. Слѣдовательно, соціальныя условія, вліяющія на число самоубійствъ, являются единственными, въ силу которыхъ оно можетъ измѣняться, ибо это—единственныя измѣняющіяся причины. Вотъ почему число это остается неизмѣннымъ, поскольку не измѣняется само общество. Это постоянство не зависитъ отъ того, что состояніе духа, порождающее самоубійство, неизвѣстно въ силу какой случайности, сконцентрировано въ опредѣленномъ числѣ частныхъ лицъ и передается, тоже не извѣстно почему, такому же числу подражателей. Но безличныя причины, дающія ему начало и поддерживающія его, остаются неизмѣнными; это значитъ, что ничто не измѣнилось, — ни способы группировки соціальныхъ единицъ, ни характеръ ихъ взаимнаго согласованія. Дѣйствія и противодѣйствія, которыми онѣ обмѣниваются, остаются тождественными, слѣдовательно, не измѣняются и вытекающія изъ нихъ мысли и чувства.

Такимъ образомъ лишь чрезвычайно рѣдко случается, если только вообще случается, что одно изъ подобныхъ теченій получаетъ преобладаніе во всѣхъ пунктахъ общества. Обыкновенно, оно достигаетъ болѣе сильной степени лишь въ тѣсныхъ общественныхъ слояхъ, въ которыхъ оно находитъ для своего развитія особенно благопріятныя условія; таковыми являются обыкновенно опредѣленныя соціальныя положенія, профессіи или религіозныя вѣрованія. Такимъ образомъ объясняется двойственный характеръ самоубійства. Когда этотъ характеръ наблюдаютъ въ его внѣшнихъ проявленіяхъ, то обыкновенно усматриваютъ здѣсь только группу событій, независимыхъ другъ отъ друга; ибо онъ обнаруживается въ отдѣльныхъ пунктахъ, не стоящихъ между собой ни въ какой видимой связи. И тѣмъ не менѣе, сумма, образовавшаяся изъ совокупности отдѣльныхъ случаевъ, представляетъ извѣстную индивидуальность и единство, такъ какъ соціальный процентъ самоубійства является отличительной чертой каждой коллективной личности. Это обозначаетъ, что, если частныя группы, гдѣ процентъ этотъ особенно высокъ, различны другъ отъ друга и разбросаны самымъ разнообразнымъ образомъ на всемъ протяженіи территоріи, то, несмотря на это, онѣ тѣсно связаны между собою, какъ части одного цѣлаго и какъ органы одного и того же организма. Состояніе, въ которомъ находится каждая изъ этихъ группъ, зависитъ отъ общаго состоянія общества. Существуетъ интимная связь между размѣрами вліянія, осуществляемаго той или другой изъ этихъ тенденцій, и тѣмъ мѣстомъ, какое она занимаетъ въ соціальномъ цѣломъ. Альтруизмъ слабѣе или сильнѣе въ арміи, смотря по тому, насколько сильно проявляется онъ среди гражданскаго населенія. Интеллектуальный индивидуализмъ тѣмъ болѣе развитъ и тѣмъ чаще приводитъ къ самоубійству въ средѣ протестантовъ, чѣмъ интенсивнѣе онъ выраженъ въ остальной націи; вообще, все зависитъ одно отъ другого.

Но, если за исключеніемъ сумасшествія, не существуетъ такого индивидуальнаго состоянія, которое можно было-бы разсматривать, какъ факторъ, производящій самоубійство, то, съ другой стороны, и коллективное чувство, при абсолютномъ сопротивленіи индивида, не можетъ проникнуть въ него. Предыдущее объясненіе можетъ показаться неполнымъ, пока не указано, какимъ образомъ въ опредѣленной средѣ, въ моментъ развитія производящихъ вызывающихъ самоубійства теченій, эти послѣднія находятъ себѣ достаточное количество доступныхъ ихъ вліянію субъектовъ.

Но предполагая даже, что это стеченіе обстоятельствъ дѣйствительно необходимо и что коллективная тенденція не можетъ навязать себя частнымъ лицамъ, независимо отъ всякаго предрасположенія къ ней, все-таки приходится признать, что искомая гармонія осуществляется сама собой,—ибо причины, порождающія соціальное теченіе, оказываютъ свое воздѣйствіе вмѣстѣ съ тѣмъ и на всѣхъ индивидовъ и ставятъ ихъ въ условія, благопріятствующія воспріятію коллективнаго чувства. Между этими двумя рядами факторовъ существуетъ естественное сродство, по одному уже тому, что они зависятъ отъ одной и той же причины, накладывающей на нихъ свою печать; вотъ почему они соединяются вмѣстѣ и приспособляются другъ къ другу. Утонченная цивилизація, дающая начало аномической и эгоистической наклонностямъ къ самоубійству, имѣетъ своимъ результатомъ также утонченность нервной системы, дѣлая ее чрезмѣрно чувствительной. Благодаря этому, люди становятся менѣе способными привязываться къ опредѣленному объекту, болѣе нетерпѣливыми къ ограниченіямъ какой-бы то ни было дисциплины, болѣе подверженными бурнымъ раздраженіямъ, а также и преувеличенному упадку духа. Наоборотъ, грубая и суровая культура, связанная съ альтруизмомъ примитивныхъ людей, развиваетъ въ индивидахъ чувственность, облегчающую самоотреченіе. Словомъ, такъ какъ въ большей своей части индивидъ является созданіемъ общества, послѣднее формируетъ его по своему образу и подобію. У общества не можетъ оказаться недостатка въ матеріалѣ, такъ какъ оно само, такъ сказать, приготовляетъ этотъ матеріалъ своими собственными руками.

Теперь можно яснѣе представить себѣ, какую роль играютъ въ генезисѣ самоубійства индивидуальные факторы. Если въ одной и той же моральной средѣ, т. е. въ одномъ и томъ-же религіозномъ обществѣ, въ одномъ и томъ-же корпусѣ войскъ, или въ одной и той-же профессіи, захвачены наклонностью къ самоубійству именно данные индивиды, то это безъ сомнѣнія, по крайней мѣрѣ въ большинствѣ случаевъ, происходитъ потому, что умственная организація ихъ по своей природѣ или въ силу обстоятельствъ оказываетъ менѣе сопротивленія соціальной тенденціи къ самоубійству. Но если условія могутъ содѣйствовать частнымъ лицамъ въ томъ, чтобы эта тенденція въ нихъ воплотилась, то все же не отъ нихъ зависятъ ни отличительный характеръ ея, ни ея интенсивность. Число ежегодныхъ самоубійствъ въ данной соціальной группѣ не зависитъ отъ числа находящихся въ ней невропатовъ. Невропатія является только причиною того, что одни легче подпадаютъ подъ вліяніе этой наклонности, чѣмъ другіе. Вотъ откуда проистекаетъ та огромная разница, которая наблюдается во взглядахъ на этотъ вопросъ у клинициста и соціолога. Первый наблюдаетъ только частные случаи, оторванные другъ отъ друга; онъ часто, поэтому, констатируетъ, что самоубійца былъ или неврастеникъ, или алкоголикъ, и объясняетъ совершенный имъ поступокъ однимъ изъ этихъ психопатическихъ состояній. Съ одной стороны онъ правъ, такъ какъ, если данный индивидъ имѣетъ больше шансовъ лишить себя жизни, чѣмъ его сосѣди, то часто это происходитъ именно въ силу указанныхъ причинъ. Но не по этимъ причинамъ имѣются вообще люди, которые убиваютъ себя, а также не потому въ теченіе опредѣленнаго періода времени въ каждомъ обществѣ насчитывается опредѣленное число самоубійствъ. Причина, производящая это явленіе, неизбѣжно ускользаетъ отъ вниманія тѣхъ, которые наблюдаютъ только индивидовъ, потому что она лежитъ внѣ ихъ. Чтобы открыть ее, надо подняться выше отдѣльныхъ самоубійствъ и подмѣтить то, что соединяетъ ихъ воедино. Намъ могутъ возразить, что если-бы не существовало достаточнаго количества неврастениковъ, то соціальныя причины не могли бы произвести всѣхъ своихъ результатовъ. Но фактически нѣтъ такого общества, гдѣ-бы различныя формы нервной дегенераціи не предоставляли въ жертву самоубійству большее число кандидатовъ, чѣмъ нужно. Лишь для нѣкоторыхъ изъ нихъ открывается, если можно такъ выразиться, вакансія,—а именно для тѣхъ, которые въ силу личныхъ обстоятельствъ стоятъ ближе къ пессимистическимъ теченіямъ и, вслѣдствіе этого, способны сильнѣе пережить на себѣ ихъ вліяніе.

Но остается разрѣшить еще одинъ вопросъ. Такъ какъ ежегодно насчитывается одинаковое число самоубійствъ, то, очевидно, соціальная тенденція къ самоубійству не захватываетъ одновременно всѣхъ тѣхъ, кого она можетъ и должна захватить. Тѣ индивиды, которые обречены стать ея жертвой на слѣдующій годъ, въ настоящее время уже существуютъ; большинство изъ нихъ принимаетъ участіе въ коллективной жизни и, слѣдовательно, подчиняется ея вліянію. Чѣмъ же объясняется то обстоятельство, что вліяніе это ихъ временно щадитъ? Легко понятно, конечно, что одинъ годъ необходимъ для того, чтобы это вліяніе могло цѣликомъ проявить свое воздѣйствіе на индивида. Такъ какъ условія соціальной жизни не одни и тѣ же въ разныя времена года, ихъ воздѣйствіе также мѣняетъ свою интенсивность и свое направленіе въ зависимости отъ временъ года. Только тогда, когда годъ свершитъ свой кругъ, можно сказать, что уже осуществились всѣ тѣ комбинаціи и условія, въ зависимости отъ которыхъ измѣняется вліяніе соціальной среды. Но такъ какъ, согласно нашему допущенію, слѣдующій годъ является только повтореніемъ предыдущаго и приводитъ все къ тѣмъ же комбинаціямъ, то почему-же одного предыдущаго года не было достаточно? Почему, выражаясь ходячимъ терминомъ, общество платитъ свою дань только въ послѣдовательные сроки?

Объясненіемъ этого замедленія можетъ, по нашему мнѣнію, служить тотъ способъ, которымъ время оказываетъ вліяніе на наклонность къ самоубійству. Это вспомогательный, но очень важный факторъ. Въ самомъ дѣлѣ, мы знаемъ, что наклонность эта непрерывно растетъ, начиная отъ молодыхъ лѣтъ вплоть до зрѣлаго возраста^[18], и что она часто становится въ концѣ жизни въ 10 разъ сильнѣе, чѣмъ была въ ея началѣ. Это значитъ, что коллективная сила, толкающая человѣка на самоубійство, только постепенно, только мало-по-малу проникаетъ въ его существо. При прочихъ равныхъ условіяхъ человѣкъ становится тѣмъ воспріимчивѣе къ ней, чѣмъ старше его возрастъ; и это, конечно, потому, что надо пережить повторныя испытанія, чтобы почувствовать всю пустоту эгоистическаго существованія, или всю суету тщеславія и безразличныхъ претензій. Вотъ почему самоубійцы выполняютъ свое предназначеніе не иначе, какъ послѣдовательными рядами^[19] поколѣній.

 

Примѣчанія

1. См. двѣ работы этого ученаго: „Sur l’homme et le développement de ses facultés ou Essai de physique sociale“. 2 тома. Парижъ, 1835 г. и „Du système social et des lois qui le régissent“. Парижъ, 1848 г. Если Quételet первый сдѣлалъ попытку объяснить эту регулярность научнымъ путемъ, то не онъ первый сдѣлалъ это открытіе. Настоящимъ основателемъ моральной статистики былъ пасторъ Süssmilch въ своей работѣ „Die Göttliche Ordnung in den Veränderungen des menschlichen Geschlechts, aus der Geburt, dem Tode und der Fortpflanzung desselben erwiesen“. 3 тома. 1742 г.
   ‎См. по тому же вопросу: Wagner, „Die Gesetzmässigkeit“ и т. д., первая часть; Drobisch, „Die Moralische Statistik und die menschliche Willensfreiheit“. Лейпцигъ, 1867 г. (въ особенности стр. 1—58); Mayr „Die Gesetzmässigkeit im Gesellschaftsleben“. Мюнхенъ, 1877 г.; Oettingen, „Moralstatistik“ стр. 90 и сл.
2. Эти соображенія даютъ лишнее доказательство тому, что раса не можетъ вліять на соціальный процентъ самоубійствъ. Въ самомъ дѣлѣ, этническій типъ является вмѣстѣ съ тѣмъ родовымъ типомъ; онъ содержитъ въ себѣ только общіе признаки извѣстной значительной массы индивидовъ. Самоубійство, наоборотъ, является исключительнымъ фактомъ. Раса, слѣдовательно, не содержитъ въ себѣ ничего такого, что могло бы быть достаточной причиной самоубійства, иначе, послѣднія были бы болѣе распространены, чѣмъ это наблюдается въ дѣйствительности. Намъ могутъ возразить, что хотя ни одинъ изъ элементовъ, входящихъ въ составъ расы, не можетъ быть разсматриваемъ, какъ достаточная причина самоубійства, тѣмъ не менѣе раса, какъ таковая, можетъ сдѣлать людей болѣе воспріимчивыми къ воздѣйствію причинъ, дѣйствительно порождающихъ самоубійства. Но даже, если бы факты и оправдывали эту гипотезу, чего нѣтъ въ дѣйствительности, то нужно, во всякомъ случаѣ, признать то обстоятельство, что этническій типъ есть факторъ очень слабой силы, разъ его предполагаемое вліяніе не въ состояніи проявиться въ большинствѣ случаевъ и можетъ сказываться только въ видѣ исключенія. Словомъ, раса не можетъ объяснить, почему изъ 1.000000 субъектовъ, принадлежащихъ къ одной и той же расѣ, находится всего 100—200 убивающихъ себя ежегодно.
3. Таково въ основѣ своей то мнѣніе, которое вызываетъ Drobisch въ приведенной выше книгѣ.
4. Эта аргументація не вѣрна, къ тому же, по отношенію къ самоубійству, хотя именно въ данномъ случаѣ она подкупаетъ сильнѣе, чѣмъ во всякомъ другомъ. Она можетъ быть примѣнена съ одинаковымъ успѣхомъ къ преступленію, въ его самыхъ различныхъ формахъ. Преступникъ, на самомъ дѣлѣ, настолько же исключительное существо, какъ и самоубійца, и поэтому природа средняго типа никоимъ образомъ не можетъ намъ объяснить движенія преступности. То же самое касается и брака, хотя наклонность къ нему сильнѣе распространена, чѣмъ предрасположеніе убивать другихъ или себя самого. Въ теченіе каждаго періода жизни число людей, вступающихъ въ бракъ, является незначительнымъ меньшинствомъ, по сравненію съ холостымъ населеніемъ того же возраста. Такъ, во Франціи, въ возрастѣ 25—30 лѣтъ, т. е. въ эпоху, когда стремленіе вступать въ бракъ достигаетъ своего максимума, на 1000 холостяковъ каждаго пола приходится ежегодно 176 мужчинъ и 135 женщинъ, вступающихъ въ бракъ (1877—81). Если, поэтому, наклонность къ браку, которую не надо смѣшивать со склонностью къ половому общенію, только у небольшого числа субъектовъ достигаетъ той силы, которая можетъ заставить ихъ удовлетворить своему желанію, то состояніе брачности въ данный моментъ не можетъ быть объяснено той энергіей, какой располагаетъ въ этомъ направленіи средній типъ. Въ дѣйствительности и здѣсь, какъ въ томъ случаѣ, когда дѣло касается самоубійства, статистическія цифры выражаютъ не среднюю интенсивность индивидуальныхъ предрасположеній, но интенсивность коллективной силы, толкающей людей къ браку.
5. И не одной только этой статистикой; всѣ данныя моральной статистики, какъ показываетъ предыдущее примѣчаніе, приводятъ къ тому же выводу.
6. Tarde, La sociologie élémentaire, въ Annales de l’Institut international de sociologie, стр. 213.
7. Мы говоримъ „въ этихъ рамкахъ“, потому что все, что есть существеннаго въ этой проблемѣ, не могло бы быть рѣшено такимъ образомъ. Въ самомъ дѣлѣ, если хотятъ объяснить себѣ вышеуказанную непрерывность, то важно обнаружить не только то, какимъ образомъ обычаи и правила одного періода не забываются съ наступленіемъ слѣдующаго, но также и то, какимъ образомъ они сохраняютъ всю силу своего авторитета и продолжаютъ функціонировать. Изъ того, что новое поколѣніе можетъ узнать отъ стараго, путемъ передачи отъ индивида къ индивиду, что дѣлали ихъ предки, еще не вытекаетъ, чтобы они неизбѣжно должны были слѣдовать ихъ примѣру. Что же ихъ къ этому вынуждаетъ? Уваженіе къ привычкѣ, авторитетъ предковъ? Но тогда причиною непрерывности являются уже не индивиды, служащіе только проводниками идей и привычекъ, а то высшей степени коллективное состояніе духа, которое дѣлаетъ предковъ даннаго народа предметомъ особаго уваженія. Это состояніе духа импонируетъ индивидамъ. Совершенно такъ же, какъ и наклонность къ самоубійству, оно имѣетъ для даннаго общества опредѣленную степень интенсивности, въ зависимости отъ того, въ какой степени индивиды подчиняются традиціи.
8. См. Règles de la méthode sociologique, гл. II.
9. Tarde, op. cit., въ „Annales de l’Institut de sociol.“, стр. 222.
10. В оригинале открывающая кавычка пропущена. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
11. См. Frazer „Golden Bough“ стр. 9 и слѣд.
12. Необходимо прибавить, во избѣжаніе всякихъ неточныхъ толкованій, что этимъ мы отнюдь не говоримъ, что существуетъ точная граница, гдѣ кончается индивидуальное и начинается соціальное царство. Соединеніе элементовъ не создается однимъ взмахомъ и не сразу производитъ свои результаты; для его образованія необходимо время, и, слѣдовательно, существуютъ моменты, когда его реальность сомнительна. Такимъ образомъ, отъ одной категоріи къ другой переходъ совершается безъ всякаго скачка; но изъ этого еще не слѣдуетъ, что ихъ не надо различать. Въ противномъ случаѣ, въ мірѣ ничего нельзя было бы различать, если вспомнить, что съ одной стороны не существуетъ совершенно отдѣльныхъ другъ отъ друга родовъ, что, съ другой стороны, эволюція совершается непрерывно.
13. Мы надѣемся, что послѣ этого разъясненія насъ не будутъ больше упрекать въ желаніи ставить въ соціологіи внѣшнее вмѣсто внутренняго. Мы исходили изъ внѣшняго потому, что только оно непосредственно дано намъ, но дѣлаемъ это для того, чтобы перейти къ внутреннему. Это, конечно, очень сложный пріемъ, но у насъ нѣтъ другого, разъ мы хотимъ руководиться въ своемъ изысканіи порядкомъ фактовъ, которые собираемся изучать, а не личнымъ чувствомъ, которое они въ насъ вызываютъ.
14. Для того, чтобы узнать, насколько это уваженіе сильнѣе въ одномъ обществѣ въ сравненіи съ другимъ, надо обращать вниманіе не только на абсолютную строгость репрессіи, но и на мѣсто, занимаемое ею въ общемъ уложеніи о наказаніяхъ. Убійство наказывается смертью теперь, какъ и въ предыдущіе вѣка; но въ настоящее время простое лишеніе жизни является относительно болѣе суровой карой, потому что оно представляетъ собой въ себѣ высшую степень наказанія; тогда какъ въ прежнее время оно могло быть еще усилено. Но такъ какъ это усиленіе не примѣнялось тогда по отношенію къ убійству обыкновенному, то изъ этого можно вывести заключеніе, что это послѣднее вызывало тогда меньшее осужденіе.
15. Точно такъ же, какъ физика не можетъ разсматривать вѣрованія въ Бога, какъ творца міра физическаго, наука морали не можетъ разсматривать доктрины, утверждающей, что Богъ есть творецъ морали. Вопросъ этотъ выходитъ изъ границъ научной задачи, и мы не можемъ высказаться ни за какое его рѣшеніе. Мы можемъ говорить только о вторичныхъ причинахъ.
16. Tarde, op. cit., стр. 212.
17. Смотр. Delage Structure du protoplasme, passim; Weissmann, L’hérédité и всѣ другія приближающіяся къ Вейсману теоріи.
18. Укажемъ, между прочимъ, что эта прогрессія установлена только для европейскихъ народовъ, гдѣ альтруистическій видъ самоубійства встрѣчается сравнительно рѣдко. Можетъ-быть, она не вѣрна относительно этого послѣдняго. Возможно, что этотъ видъ достигаетъ своего апогея скорѣе въ зрѣломъ возрастѣ, въ тотъ моментъ, когда человѣкъ всего живѣе принимаетъ участіе въ соціальной жизни. То отношеніе, которое существуетъ между этимъ видомъ самоубійства и убійствомъ и о которомъ мы будемъ говорить въ слѣдующей главѣ, подтверждаетъ эту гипотезу.
19. Не желая вовсе поднимать метафизическаго вопроса, трактовать который мы совершенно не собираемся, мы должны замѣтить, что эта статистическая теорія не лишаетъ человѣка извѣстнаго рода свободы. Наоборотъ, она оставляетъ этотъ вопросъ открытымъ въ гораздо большей степени, чѣмъ теорія, дѣлающая индивида источникомъ соціальныхъ явленій. Въ самомъ дѣлѣ, каковы бы ни были причины, отъ которыхъ зависитъ правильность коллективныхъ проявленій, онѣ не могутъ не приводить къ тѣмъ результатамъ, къ которымъ онѣ фактически приводятъ. Ибо иначе эти результаты могли-бы произвольно мѣняться, въ то время какъ причины остаются неизмѣнными. Поэтому, если онѣ присущи индивидамъ, онѣ не могутъ не приводить къ вполнѣ опредѣленнымъ поступкамъ тѣхъ изъ нихъ, въ которыхъ онѣ пребываютъ; слѣдовательно, принявъ эту гипотезу, невозможно избѣгнуть самаго суроваго детерминизма. Но дѣло обстоитъ совершенно иначе, если это постоянство демографическихъ явленій порождается силой, лежащей внѣ индивидовъ; ибо эта сила не оказываетъ на однихъ субъектовъ преимущественнаго дѣйствія передъ другими. Она требуетъ извѣстнаго количества актовъ, и ей все равно, исходятъ-ли эти акты отъ этого индивида, или отъ другого. Можно допустить, что число тѣхъ, которые успѣшно сопротивляются ей, компенсируются числомъ тѣхъ, которые ей покоряются. Въ общемъ, наша концепція стремится только къ тому, чтобы доказать, что, помимо физическихъ, химическихъ, біологическихъ и психологическихъ силъ, существуютъ еще силы соціальныя, которыя оказываютъ свое вліяніе на индивидовъ извнѣ, такъ же, какъ и силы выше упомянутыя. Поэтому, если первыя не исключаютъ человѣческой свободы, то нѣтъ основанія думать, что дѣло обстоитъ иначе со вторыми. Вопросъ одинаково поставленъ какъ по отношенію къ первымъ, такъ и по отношенію ко вторымъ. Когда обнаруживается очагъ эпидеміи, то интенсивность послѣдней предрѣшаетъ вытекающій изъ нея процентъ смертности, но это вовсе не значитъ, что уже заранѣе намѣчены тѣ, которыхъ эта эпидемія захватитъ. Совершенно въ такомъ же положеніи находятся самоубійцы по отношенію къ тенденціямъ, ведущимъ къ самоубійству.