Самоубийство (Дюркгейм)/Ильинский 1912 (ВТ:Ё)/Книга III/Глава I

 См. также одноимённые страницы.

Самоубийство : Социологический этюд — Книга III. Глава I
автор Эмиль Дюркгейм (1858—1917), пер. А. Н. Ильинский

Оригинал: фр. Le suicide. — См. Оглавление. Источник: Э. Дюркгейм. Самоубийство/Пер. А. Н. Ильинский. — СПБ: Н. П. Карбасников, 1912

 

КНИГА III О самоубийстве как социальном явлении вообще

---

Глава I Социальный элемент в самоубийстве

Теперь, когда мы познакомились с факторами, в зависимости от которых изменяется социальный процент самоубийств, мы можем с точностью определить природу той реальности, которой он соответствует и которую он выражает в числах.

I

Индивидуальные условия, которым a priori можно приписать влияние на самоубийство, бывают двух родов.

Во-первых, существуют внешние обстоятельства, в которых находится самоубийца: иногда люди, лишающие себя жизни, страдают от семейных огорчений, от оскорблённого самолюбия, иногда они удручены бедностью и болезнью, иногда же их мучат укоры совести и так далее. Но мы уже видели, что эти индивидуальные особенности не в состоянии объяснить социального процента самоубийств, — потому что он довольно существенно изменяется, в то время как различные комбинации обстоятельств, непосредственно предшествующих отдельным самоубийствам, сохраняют почти ту же относительную частоту. Это доказывает, что они не являются решающими причинами того акта, которому они предшествуют. Та выдающаяся роль, которую они иногда играют в решении, не является ещё доказательством их силы. В самом деле, не безызвестно, что выводы, до которых человек дошёл путём сознательного размышления, часто бывают только формальными и не имеют другого результата, кроме укрепления прежнего решения, принятого по причинам, для сознания совершенно неизвестным.

Кроме того, обстоятельства, которые кажутся причинами самоубийства потому только, что они часто его сопровождают, насчитываются в неограниченном числе. Один убивает себя, живя в богатстве, другой в бедности; один был несчастлив в семейной жизни, другой при помощи развода разорвал брачные узы, делавшие его несчастным. Здесь лишает себя жизни солдат, который был несправедливо наказан за преступление, которое он не сделал, там преступник убивает себя потому, что его преступление осталось не наказанным. События жизни, самые разнообразные и иногда противоположные, могут явиться поводом к самоубийству, а это значит, что ни одно из них не может быть названо его специфической причиной. Быть может, возможно по крайней мере искать эту причину в том общем характере, который свойственен всем им? Но существует ли он в действительности? Самое большое, что можно сказать, — это то, что этот общий характер заключается в неприятностях и огорчениях, но совершенно нельзя определить, какой интенсивности должно достигнуть горе, чтобы привести человека к такой трагической развязке. Не существует ни одного самого незначительного недовольства, о котором можно было бы утверждать, что оно не сделается нестерпимым, точно так же, как нет никакой необходимости в том, чтобы оно непременно сделалось нестерпимым. Мы видим иногда, что люди переносят ужасные несчастья в то время, как другие убивают себя из-за незначительной досады. Мы уже имели случай указать, что индивиды, жизнь которых особенно тяжела, не принадлежат к числу людей, убивающих себя наиболее часто. Скорее, наоборот, избыток удобств жизни вооружает человека против себя самого. Те классы общества легче расстаются с жизнью, которым свободнее и легче живётся, и в те эпохи, когда свободы этой всего больше; если и случается в действительности, что личное состояние самоубийцы является основной причиной принятого им решения, то это бывает чрезвычайно редко и, следовательно, не может служить объяснением социального процента самоубийств.

И даже те исследователи, которые приписывают наибольшее влияние индивидуальным условиям, ищут их не столько во внешних случайностях, сколько во внутренней природе субъекта, то есть в биологической его конструкции и той физической среды, от которой она зависит. Самоубийство изображают поэтому, как продукт известного темперамента, как эпизод неврастении, подчинённый действию тех же факторов, как и она. Но мы не нашли никакого непосредственного и правильного соотношения между неврастенией и социальным процентом самоубийств. Случается, что эти два явления изменяются в обратном смысле, и что одно достигает минимума там, где другое находится в апогее. Мы не нашли также никаких определённых соотношений между движением самоубийств и состоянием физической среды, которая, как говорят, оказывает на нервную систему особенно сильное влияние, как, например, раса, климат, температура. И если даже признать, что при известных условиях невропат проявляет некоторое предрасположение к самоубийству, то это ещё не значит, что ему предназначено судьбой лишать себя жизни; и воздействие космических факторов не в состоянии сообщить вполне точное и определённое направление этим чрезвычайно общим наклонностям его природы.

Совершенно другие результаты мы получили, когда, оставив в стороне самого индивида, стали искать в природе самих обществ причины того предрасположения к самоубийству, которое наблюдается в каждом из них. Насколько отношения между самоубийством и законами физического и биологического порядка сомнительны и двусмысленны, настолько непосредственны и постоянны соотношения между самоубийством и известными состояниями социальной среды. На этот раз оказались налицо настоящие законы, позволяющие нам испробовать методическую классификацию типов самоубийства. Определённые таким образом нами социологические причины объяснили нам даже те отдельные совпадения, которые часто приписывались влиянию материальных причин и в которых хотели видеть доказательство этого влияния. Если число женщин, покончивших с собою, гораздо меньше, чем число мужчин, то это происходит от того, что первые гораздо меньше соприкасаются с коллективною жизнью и поэтому менее сильно чувствуют её дурное или хорошее воздействие. То же самое наблюдается по отношению к старикам и детям, хотя по несколько другим причинам. Затем, если число самоубийств увеличивается, начиная с января и кончая июнем, а затем начинает уменьшаться — это происходит потому, что и социальная деятельность испытывает те же сезонные изменения. Вполне естественно, что различные результаты, которые производит эта деятельность, подчинены тому же самому ритму, как и она сама, а, следовательно, наиболее ощутительны в течение первого из указанных периодов; но так как самоубийство есть тоже продукт этой деятельности, то и оно подчиняется тем же законам.

Из всех этих фактов можно вывести только то заключение, что процент самоубийств зависит только от социологических причин и что контингент добровольных смертей определяется моральной организацией общества. У каждого народа существует известная коллективная сила определённой интенсивности, толкающая человека на самоубийство. Те поступки, которые совершает самоубийца и которые на первый взгляд кажутся проявлением личного темперамента, являются на самом деле следствием и продолжением некоторого социального состояния, которое находит себе в них внешнее обнаружение.

Таким образом разрешается вопрос, поставленный нами в начале этой книги. Следовательно, утверждение, что каждое человеческое общество имеет более или менее сильно выраженную наклонность к самоубийству, не является метафорой; выражение это имеет своё основание в самой природе вещей. Каждая социальная группа действительно имеет к самоубийству определённую, присущую именно ей, коллективную наклонность, которая уже определяет собой размеры индивидуальных наклонностей, а отнюдь не наоборот. Наклонность эту образуют те течения эгоизма, альтруизма или аномии, которые в данный момент охватывают общество, а уже их последствием являются предрасположения к томительной меланхолии или к деятельному самоотречению, или к безнадёжной усталости. Эти-то коллективные наклонности, проникая в индивид, и вызывают в нём решение покончить с собой. Что касается случайных происшествий, считающихся обыкновенно ближайшими причинами самоубийства, то они оказывают на человека только то влияние, которое возможно при наличности данного морального предрасположения человека, являющегося в свою очередь только отголоском морального состояния общества. Для того, чтобы объяснить отсутствие привязанности к жизни, человек ссылается на обстоятельства, которые его непосредственно окружают; он находит, что жизнь скучна, потому что ему самому скучно. Конечно, с одной стороны, тоска приходит к нему извне, но не зависит от той или другой случайности в его жизни, а от той общественной группы, которой он составляет часть. Вот почему нет ничего, что бы могло служить случайной причиной самоубийства; всё зависит от той интенсивности, с которой влекущие за собой самоубийства причины оказывали своё воздействие на индивида.

II

Это заключение может найти себе подтверждение уже в одном постоянстве процента самоубийств. Если, следуя нашему методу, мы должны были оставить до настоящего времени эту проблему не решённой, то фактически очевидно, что она не допускает никакого другого решения. Когда Quételet обратил внимание философов^[1] на поразительную регулярность, с которой известные социальные явления повторяются в течение тождественных периодов времени, он полагал, что объяснением ей может служить его теория среднего человека, теория, оставшаяся до сих пор единственной систематической попыткой дать объяснение этой замечательной особенности. По его мнению, в каждом обществе имеется определённый тип, который более или менее правильно воспроизводит вся масса индивидов и среди которого только меньшинство имеет тенденцию отклоняться от средней под влиянием причин, нарушающих обычное течение жизни. Например, существует совокупность физических и моральных признаков, наблюдаемая у большинства французов, но которой нет в том же виде и размере у итальянцев и немцев, и наоборот. Так как эти признаки являются наиболее распространёнными, то и вытекающие от них поступки встречаются очень часто, — они образуют самую обширную группу. Те же индивиды, которые, наоборот, определяются выходящими из ряда особенностями, редки, как и сами эти особенности. С другой стороны, не будучи абсолютно неизменным, общий тип изменяется гораздо медленнее, чем тип индивидуальный, так как гораздо труднее измениться всему обществу в целом, чем отдельным лицам. Это постоянство естественно сообщается и поступкам, которые вытекают из характеристических свойств этого типа. Первые не изменяются ни по качеству, ни по величине, пока не изменяются вторые, а так как в то же время эти способы действия являются наиболее распространёнными, то постоянство неизбежно становится общим законом проявлений человеческой активности, как это и показывает статистика. В самом деле, статистик подсчитывает все однородные факты, совершающиеся в недрах одного и того же общества. А так как эти последние остаются неизменными до тех пор, пока сохраняется постоянным общий тип общества, и так как с другой стороны изменения типа осуществляются лишь с большими затруднениями, то результаты статистических обследований необходимо должны оставаться одинаковыми в течение довольно длинного ряда последовательных лет. Что же касается тех фактов, которые совершаются под влиянием исключительных особенностей и индивидуальных случайностей, то они, конечно, не обнаруживают такой правильности. Вот почему постоянство никогда не бывает абсолютным.

Но это — лишь исключения; следовательно, неизменность можно считать правилом, а изменчивость исключением.

Этому общему типу Quételet дал название среднего типа, так как он точно определяется, если взять среднюю арифметическую всех индивидуальных типов. Например, если, определивши все длины роста, сложить эти величины и сумму разделить на число подвергавшихся измерению индивидов, то полученное частное выразит с достаточным приближением среднюю длину роста, так как можно допустить, что уклонения вверх и вниз, то есть люди высокого и низкого роста, встречаются почти в одинаковом количестве. Они компенсируют друг друга и, следовательно, не изменяют частного.

Такая теория кажется очень простой; но, во-первых, она может быть рассматриваема как объяснение только в том случае, если она даёт нам понять, откуда происходит то, что средний тип осуществляется в преобладающей массе индивидов. Для того, чтобы он не изменялся в то время, как изменяются эти последние, нужно, чтобы с одной стороны он был независим от них, а с другой стороны, чтобы был всё же какой-нибудь путь, которым он мог бы накладывать на них свою печать. Правда, исчезает самая эта проблема, если допустить, что интересующий нас тип совпадает с этническим типом. В самом деле, элементы, создающие расу, имея своё происхождение вне индивида, не подчиняются тем изменениям, как и он, хотя в нём и только в нём одном они реализуются. Весьма понятно, что они проникают собою чисто индивидуальные элементы и даже служат для них основанием. Однако, это объяснение могло бы соответствовать самоубийству лишь в том случае, если бы наклонность, влекущая к нему человека, зависела непосредственно от расы; а мы знаем, что существующие факты противоречат этой гипотезе. Могут сказать, что общее состояние социальной среды, будучи одно и то же для большинства отдельных личностей, касается их всех одинаковым образом и даёт им в частности одну духовную физиономию. Но ведь по существу своему социальная среда состоит из идей, верований, привычек, общих стремлений; для того, чтобы последние могли воздействовать таким образом на индивидов, они должны существовать, до известной степени, независимо; как видим, этого рода соображения неизбежно приближают нас к тому разрешению вопроса, которое мы предложили выше. В самом деле, здесь молчаливо допускается, что существует коллективная наклонность к самоубийству, из которой вытекают индивидуальные наклонности, и вся задача сводится к тому, чтобы узнать, в чём эта коллективная наклонность состоит и каким образом она действует.

Но этого мало: каким бы способом ни объясняли распространённость среднего человеческого типа, понятие о нём ни в каком случае не объяснит той регулярности, с которой воспроизводится социальный процент самоубийств. В самом деле, согласно определению этот тип может состоять только из тех характерных черт, которые свойственны большинству населения; самоубийство же является делом меньшинства. В тех странах, где оно более всего распространено, насчитывается не больше 300 или 400 случаев на один миллион населения. Сила, которую инстинкт самосохранения сохраняет у средних людей, исключает самоубийство коренным образом; средний человек не лишает себя жизни. Но в таком случае, если наклонность к самоубийству является редкостью и аномалией, она совершенно чужда среднему типу, и даже глубокое изучение этого последнего не помогло бы нам понять, каким образом число самоубийств может быть постоянным для одного и того же общества, не помогло бы нам объяснить, откуда даже является наклонность к самоубийству. Следовательно, теория Quételet покоится на неправильном допущении. Он считал установленным тот факт, что постоянство наблюдается только в наиболее общих проявлениях человеческой деятельности; но мы видим, что оно существует в той же степени в спорадических проявлениях, наблюдаемых лишь в изолированных и одиноких пунктах социального поля. Он думал, что ответил на все desiderata, указав на то, каким образом можно объяснить неизменяемость того, что не является исключением; но исключение само имеет свою неизменяемость, нисколько не меньшую, чем всякая другая. Все умирают, каждый живой организм устроен так, что он рано или поздно должен разрушиться. Наоборот, очень мало имеется людей, лишающих себя жизни; у громадного большинства нет ничего такого, что бы вызывало в них склонность к самоубийству; тем не менее, процент самоубийств ещё более постоянен, чем процент общей смертности. Это значит, что между распространённостью известного признака и его строгим постоянством нет той тесной связи, которую допускал Quételet.

К тому же, результаты, к которым приводит его собственный метод, подтверждают наше заключение. В силу его принципа, для того чтобы измерить интенсивность какого-нибудь признака, присущего среднему типу, надо было бы разделить сумму фактов, которыми он заявляет себя среди данного общества, на число индивидов, способных на такое же проявление. Так, например, в такой стране, как Франция, где в течение долгого времени не наблюдалось больше, чем 150 случаев самоубийств на миллион жителей, средняя интенсивность наклонности к самоубийству выразилась бы следующим отношением: $150:1000000=0,00015$; в Англии, где мы имеем только 80 случаев на то же количество населения, это отношение равнялось бы 0,000 08.

Вот, следовательно, те величины, которыми можно бы было измерять наклонность среднего индивида к самоубийству; но практически такие цифры равны нулю. Столь слабая наклонность до такой степени удалена от самого выполнения, что может считаться несуществующей; сама по себе она не обладает достаточной силой, для того чтобы вызвать самоубийство. Поэтому, вся общность такой наклонности ещё не может объяснить нам, почему то или иное число самоубийств совершается ежегодно в том или ином обществе.

Кроме того, эта оценка очень преувеличена. Quételet пришёл к своим цифрам, приписывая произвольно средним людям известную наклонность к самоубийству на основании проявлений, которые обыкновенно наблюдаются не у среднего человека, а только у небольшого числа исключительных субъектов; таким образом аномальное служит у него определением нормального. Quételet думал, правда, избегнуть этого возражения, указывая на то, что аномальные случаи, отклоняясь то в одну, то в другую сторону от нормы, компенсируются и взаимно уничтожаются. Но такая компенсация имеет место только по отношению тех свойств, которые в различной степени встречаются у всех, каков, например, рост человека. В самом деле, можно допустить, что исключительно большие люди и исключительно малые находятся на земном шаре почти в одном и том же количестве. Следовательно, средняя арифметическая для роста всех этих исключительных субъектов должна приблизительно равняться росту, наиболее обычному среди людей; поэтому именно этот последний и получится в результате статистического подсчёта. Но результат будет совершенно противоположен, если дело идёт о таком исключительном по своей природе факте, как наклонность к самоубийству; в этом случае способ Quételet может только искусственным путём подвести под среднюю такой элемент, который в действительности стоит вне этой средней. Конечно, как мы только что видели, этот элемент вводится сюда только в чрезвычайно разбавленном виде, и как раз потому, что число индивидов, между которыми он здесь распространяется, значительно выше того их числа, которому он свойственен на самом деле; но если ошибка практически и маловажна, она, тем не менее, существует.

В действительности, отношение, вычисленное Quételet, измеряет собою лишь вероятность того, что человек, принадлежащий к данной социальной группе, покончит с собою в течение года. Если, например, на население в 100 000 душ приходится в год 15 самоубийств, — значит, имеется 15 шансов на 100 000 в пользу того, что любой, произвольно выбранный субъект данного общества покончит с собою в течение того же самого промежутка времени. Но эта вероятность не даёт нам никакого понятия о размере средней наклонности к самоубийству и не может служить доказательством того, что эта наклонность действительно существует. Тот факт, что столько-то процентов лишают себя жизни, не доказывает ещё того, что остальные в каком бы то ни было размере подвержены этой возможности, и не может нам дать никаких указаний относительно природы или интенсивности причин, вызывающих самоубийства^[2].

Таким образом, теория о среднем человеке не решает поставленной нами проблемы. Вернёмся же к этой последней и посмотрим, как она ставится. Самоубийцы в очень ограниченном количестве рассеяны по земному шару, каждый из них отдельно совершает свой акт, не зная, что другой поступает так же; и тем не менее, пока общество не изменяется, число самоубийц остаётся неизменным. Для этого нужно, чтобы все индивидуальные проявления, какими бы независимыми друг от друга они ни казались, на самом деле были продуктом одной и той же причины или одной той же группы причин, воздействующих на индивидов. Иначе нельзя было бы понять, почему ежегодно все эти различные воли, взаимно друг друга не знающие, приводят к тому же количеству одинаковых актов. Они не оказывают, по крайней мере в большинстве случаев, друг на друга никакого влияния, и между ними нет никакого соглашения; а между тем, всё происходит так, как будто они выполняют один приказ. Это значит, что в общей среде, окружающей их, существует какая-то сила, которая направляет их в одну и ту же сторону; причём в зависимости от большей или меньшей интенсивности этой силы повышается или понижается число отдельных самоубийств. Проявления интересующей нас силы не изменяются при перемене органической или космической среды, а зависят исключительно от состояния социальной среды, то есть — сила эта коллективна. Другими словами, каждый народ обладает по отношению к самоубийству известной коллективной наклонностью, которая ему присуща и от которой зависит величина той дани, которую этот народ платит добровольной смерти.

С этой точки зрения неизменность процента самоубийств не имеет в себе ничего таинственного; она не более загадочна, чем присущий каждому из них индивидуальный характер. Так как каждое общество обладает своим темпераментом, который не меняется изо дня в день, и так как эта наклонность к самоубийству проистекает из морального настроения общественных групп, то она неизбежно различна в различных группах и в течение долгого периода остаётся постоянной. Она является одним из существенных элементов социального самочувствия. Но у коллективов, как и у отдельных лиц, сомочувствие представляет собою наиболее индивидуальную и в то же время наиболее постоянную черту; ибо нет ничего более глубокого и основного, чем оно.

А в таком случае и вытекающие из него последствия должны отличаться таким же индивидуальным и устойчивым характером. Вполне естественно даже, что они обнаруживают большее постоянство, чем общая смертность, так как температура, влияние климата, геологические явления, словом, различные условия, от которых зависит человеческое здоровье, подвержены, из года в год, гораздо бо́льшим изменениям, чем национальный характер.

Существует, однако, ещё одна гипотеза, отличающаяся, по-видимому, от предыдущей и не лишённая для некоторых умов известной притягательной силы. Для того, чтобы разрешить затруднение, не достаточно ли будет предположить, что различные события частной жизни, которые кажутся определяющими причинами самоубийства, по преимуществу регулярно возобновляются каждый год в одной и той же пропорции? Каждый год, говорят нам^[3], совершается одинаковое приблизительно число несчастных браков, банкротств, крушений карьеры, разорений и так далее. Поэтому вполне естественно, что, попадая ежегодно в одно и то же положение в одном и том же же числе, индивиды в том же числе принимают решение, вытекающее из этого положения. Нет надобности воображать, что они подчиняются при этом давлению тяготеющей над ними силы; достаточно предположить, что, поставленные в одни и те же условия, они в общем рассуждают одинаково.

Но мы знаем, что эти индивидуальные обстоятельства, если и предшествуют обыкновенно самоубийствам, то не являются их действительными причинами. Скажем ещё раз, что в жизни человека не существует несчастий, влекущих его неизбежно к самоубийству, если он в силу чего-либо другого, не склонен к нему сам. Регулярность, с которой известные обстоятельства способны повторяться, не может поэтому объяснить регулярности самоубийств. Сверх того, какое бы влияние им ни приписывали, такое решение во всяком случае передвинуло бы только проблему на другое место, не разрешая её. Ибо осталось бы не объяснённым, почему эти отчаянные положения неизменно повторяются каждый год, согласно закону, присущему каждой отдельной стране. Каким образом случается то, что в одном и том же обществе, — предполагая, что оно находится в упроченном состоянии, — всегда одинаковое число распавшихся семейств, экономических крахов и так далее? Это регулярное повторение одних и тех же событий в одном и том же количестве, для одного и того же народа, но очень различных у разных народов, было бы необъяснимым, если бы в каждом обществе не существовало определённых течений, увлекающих его членов с определённой силой в коммерческие или промышленные авантюры, в область таких поступков, которые способны нарушить спокойствие страны и так далее. Допустить это — значило бы, таким образом, восстановить в почти неизменной форме ту самую гипотезу, которой мы, казалось, сумели избежать^[4].

III

Постараемся же понять смысл и значение тех терминов, которые мы только что употребили.

Обыкновенно, когда говорят о коллективных наклонностях или страстях, то склонны видеть в этих выражениях только метафоры или manières de parler, не обозначающие собою ничего реального, кроме некоторой средней известного числа индивидуальных состояний. На них не смотрят как на вещи, как на силы sui generis, которые управляют сознанием частных лиц. Однако в действительности именно такова их природа, что блестяще доказывается статистикой самоубийств^[5]. Состав индивидов, образующих известное общество, из года в год меняется, а число самоубийств тем не менее остаётся то же до тех пор, пока не изменится само общество. Население Парижа обновляется с необыкновенной быстротой; тем не менее доля Парижа в общем числе самоубийств во Франции остаётся неизменной. Хотя для того чтобы наличный состав войск совершенно преобразился, достаточно всего нескольких лет, тем не менее процент самоубийств в армии изменяется для одной и той же нации чрезвычайно медленно. Во всех странах коллективная жизнь в течение года движется согласно одному и тому же режиму; он повышается приблизительно от января до июля, а затем снова понижается. Поэтому, хотя члены различных европейских обществ происходят от самых различных средних типов, тем не менее сезонные и даже месячные изменения числа самоубийств следуют повсюду одинаковому закону. Точно также, каково бы ни было различие индивидуальных характеров, соотношение между наклонностью к самоубийству у людей, состоящих в браке, и у вдов и вдовцов идентично в самых разнообразных социальных группах, и это — потому, что моральное состояние вдовства повсюду находится в одном и том же отношении к моральному состоянию, характерному для брачной жизни. Следовательно, причины, определяющие число добровольных смертей для определённого общества или для известной его части, должны оставаться независимыми от индивидов, так как они обладают одинаковой интенсивностью, каковы бы ни были те субъекты, на которых они оказывают своё воздействие. Могут на это сказать, что данный образ жизни везде одинаковый, везде производит одни и те же результаты. Конечно, это так; но образ жизни — это вещь, которой нельзя пренебрегать, и его постоянство нуждается в объяснении. Если он остаётся неизменным, в то время, как в рядах людей, придерживающихся его, происходят бесконечные изменения, то совершенно невозможно, чтобы он всецело определялся индивидуальными особенностями этих людей.

Некоторые считали возможным уклониться от этого вывода, заметив, что сама эта непрерывность есть дело индивидов, и что, следовательно, для того, чтобы объяснить её, нет надобности приписывать социальным явлениям своего рода трансцендентность по отношению к индивидуальной жизни. В самом деле, иногда рассуждают так: «Всякое социальное явление — какое-нибудь слово данного языка, религиозный обряд, секрет ремесла, приём искусства, статья закона, правило морали — передаётся и переходит к индивиду от другого индивида, являющегося его родственником, учителем, другом, соседом, товарищем^[6].

Конечно, если бы речь шла только о том, каким образом в общих чертах мысль или чувство передаются из поколения в поколение, каким образом память о нём не теряется при этом, то в этих рамках такое объяснение могло бы быть признано достаточным^[7]. Но передача таких фактов как самоубийство или, говоря общее, как все те поступки, о которых мы получаем сведения посредством моральной статистики, представляет своеобразную особенность, которую нельзя объяснить себе так просто и легко. Эта передача имеет своим объектом не только известный способ действий вообще, но и число тех случаев, в которых применяется этот образ действия. Мы видим, что самоубийства не только совершаются ежегодно, но что по общему правилу их ежегодно бывает одинаковое количество. Состояние духа, заставляющее человека решиться на самоубийство, не только просто передаётся, но, — что всего замечательнее,— оно передаётся одинаковому числу индивидов, которые все поставлены в условия, необходимые для того, чтобы это состояние перешло в действие. Как это случается, если налицо имеются только индивиды? Само по себе число не может быть объектом прямой передачи. Современное человечество не могло узнать от предыдущего поколения, каков размер той дани, которую оно должно заплатить самоубийству; и тем не менее, если обстоятельства не меняются, размеры этой дани будут совершенно равны размерам предыдущей.

Неужели нужно воображать, что каждый отдельный самоубийца имеет своим руководителем и вдохновителем одну из жертв предыдущего года, которой он является только моральным наследником? Только при этом условии можно допустить, что социальный процент самоубийств может увековечиться путём межиндивидуальных традиций. Поэтому, если вся цифра не может быть передана оптом, нужно, чтобы те единицы, из которых она состоит, передавались каждая в отдельности; таким образом каждый самоубийца должен был бы получить от кого-нибудь из своих предшественников наклонность к самоубийству и каждое самоубийство должно было бы быть как бы эхом предыдущего. Но нет налицо ни одного факта, на основании которого можно было бы допустить существование такой индивидуальной связи между каждым из моральных событий, зарегистрованным статистикой в настоящем году, и каким-либо однородным событием в предыдущем. Совершенно исключительное явление, как мы уже указали выше, представляют те случаи, когда одно самоубийство вызывается таким образом другим, одинаковым с ним. И почему же эти рикошеты так правильно повторяются из года в год? Почему факту, порождающему новый, подобный себе факт, нужен целый год для того, чтобы воспроизвести этот последний? Почему, наконец, он воспроизводит только одну единственную копию? Ведь с точки зрения рассматриваемой гипотезы необходимо, чтобы в среднем каждая модель воспроизведена была только один раз: иначе целое потеряло бы своё постоянство. Таким образом, мы можем прекратить обсуждение этой столь же произвольной, как и бесполезной, гипотезы. Но, если отвергнуть её окончательно, если численное равенство годовых итогов происходит не от того, что каждый частный случай зарождает себе подобный в следующем за ним периоде, то это численное равенство может зависеть только от перманентного воздействия какой-нибудь неличной причины, стоящей выше всех этих частных случаев.

Поэтому надо пользоваться терминами с величайшей строгостью. Коллективные наклонности имеют своё особенное бытие; это — силы настолько же реальные, насколько реальны силы космические, хотя они и различной природы; они влияют на индивида также извне, хотя это совершается иными путями. Позволительно утверждать, что реальность первых не ниже реальности вторых; это доказывается тем же путём, а именно ознакомлением с постоянством их результатов.

Когда мы констатируем, что число смертей лишь очень мало изменяется из года в год, то мы объясняем эту закономерность зависимостью от климата, температуры, состава почвы, словом, известным числом материальных причин, которые, будучи независимыми от индивида, не изменяются и тогда, когда меняются поколения. Следовательно, раз такие моральные акты, как самоубийство, воспроизводятся с единообразием, не только не меньшим, но и большим, мы должны допустить, что они зависят от сил, лежащих вне индивидов; и так как эти силы могут быть только моральными, а вне индивида нет другого морального существа, кроме общества, то неизбежно приходится признать, что силы эти социальны. Но каким бы именем их ни называть, важно только признать за ними реальность и считать их совокупностью энергий, которые извне направляют наши поступки точно так же, как физико-химические энергии, действию которых мы подвергаемся. Это — не словесные сущности, а реальности sui generis, которые можно измерять, сравнивать по величине, как это делают по отношению к интенсивности электрических токов или источников света. Таким образом, наше основное положение, что социальные факты объективны, — положение, которое мы имели случай установить в нашей другой работе^[8] и которое мы считаем принципом социологического метода, — находит в моральной статистике, и в особенности в статистике самоубийств, новое и особенно демонстративное доказательство. Конечно, оно задевает здравый смысл, но каждый раз, как наука открывала людям существование незнакомой им силы, она встречала недоверие с их стороны. Когда надо изменить систему существующих понятий, для того чтобы очистить место новому порядку вещей и создать новые представления, то умы людей, объятые ленью, неизбежно сопротивляются новизне. И тем не менее, необходимо придти к какому-нибудь соглашению. Если социология действительно существует, то предметом её изучения может быть только неизведанный ещё мир, не похожий на те миры, которые исследуются другими науками; но этот новый мир будет ничто, если он не будет представлять собою целой системы реальностей.

Но именно потому, что это представление наталкивается на традиционные предрассудки, оно подняло ряд возражений, на которые нам необходимо ответить.

Во-первых, оно предполагает, что коллективные мысли и наклонности другого происхождения, чем индивидуальные, и что у первых существуют такие черты, которых нет у вторых. Но как же это возможно, если общество состоит только из индивидов? На это можно ответить, что в живой природе нет ничего такого, чего бы не встречалось в мёртвой материи, потому что клеточка состоит исключительно из атомов, которые не живут. Точно также совершенно верно, что общество не включает в себе никакой другой действующей силы, кроме силы индивидов; и однако эти индивиды, соединяясь, образуют психическое существо нового типа, которое, таким образом, обладает своим собственным способом думать и чувствовать. Конечно, элементарные свойства, из которых складывается социальный факт, в зародышевом состоянии заключаются в частных умах. Но социальный факт получается из них только тогда, когда они преобразованы путём сочетания, ибо он проявляется исключительно при этом условии. Сочетание само является активным фактором, производящим специфические результаты; и, следовательно, оно, как таковое, есть уже нечто новое. Когда сознания вместо того, чтобы оставаться изолированными одно от другого, группируются и комбинируются, то это знаменует собой некоторую перемену в мире. И вполне естественно, что это изменение в свою очередь производит другие изменения, что этот новый факт порождает другие новые факты, что возникают, наконец, явления, характерные черты которых отсутствуют в элементах, их составляющих.

Только одним способом можно оспаривать это положение: это — допустить, что целое качественно тождественно с совокупностью своих частей, что результат качественно сводим к совокупности породивших его причин; а это привело бы к тому, что пришлось бы отрицать всякое изменение или признать его необъяснимым. Между тем некоторые учёные не остановились перед защитой этого крайнего тезиса; но для его обоснования нашлись только два, поистине необычайные, аргумента. Говорили, во-первых, что «в силу странной привилегии мы располагаем в социологии интимным познанием как единичного элемента, который есть наше индивидуальное сознание, так и того сложного образования, которым является совокупность отдельных сознаний»; во-вторых, утверждали, будто «в силу этой двойной интуиции мы можем ясно констатировать, что по удалении всех индивидуумов общество обращается в ничто»^[9].

Первое утверждение является смелым отрицанием всей современной психологии. В настоящее время все учёные согласны с тем, что психическая жизнь не может быть познана с первого взгляда, что она, наоборот, имеет глубокую подпочву, куда не может проникнуть интимное самонаблюдение и которую мы постигаем только мало-помалу, путём обходных и сложных приёмов, аналогичных с теми, которые употребляет наука по отношению к внешнему миру. Таким образом, нельзя сказать, что природа сознания не представляет уже более для нас никаких тайн. Что же касается второго положения, то оно совершенно произвольно. Автор может уверять, что, согласно его личному впечатлению, в обществе нет ничего реального кроме того, что происходит от индивида, но для поддержки этого утверждения нельзя выдвинуть никаких доказательств, и, следовательно, всякий спор на эту тему невозможен. И как легко, в противовес этому чувству, было бы выставить другое противоположное чувство большого числа людей, которые представляют себе общество не как форму, которую самопроизвольно принимает природа индивида, выходя за свои собственные пределы, но как противодействующую ей силу, которая ограничивает индивидов и против которой они направляют свои силы! И, наконец, что можно сказать об этой интуиции, посредством которой мы якобы прямо и непосредственно знакомимся не только с элементом, то есть с индивидом, но и с их соединением, то есть с обществом? Если действительно достаточно только открыть глаза и быть внимательным, чтобы тотчас же заметит законы социального мира, то социология оказалась бы лишней или по крайней мере очень простой. К несчастью, факты слишком ясно доказывают, как некомпетентно сознание по отношению в этом деле. Никогда оно само по себе, без всякого воздействия извне, не могло бы даже заподозрить той железной закономерности, которая ежегодно и в одном и том же количестве воспроизводит определённое число демографических явлений. И уже само собою разумеется, сознание, предоставленное своим собственным силам, не в состоянии открыть причины этой закономерности.

Но отделяя таким образом социальную жизнь от индивидуальной, мы отнюдь не хотим сказать, что в ней нет психологического элемента. Наоборот, совершенно очевидно, что она по существу своему состоит из представлений; но только коллективные представления обладают совершенно иной природой, чем представления индивидуальные. Мы не видим никакой несообразности в том мнении, что социология есть психология, если только при этом добавить, что социальная психология имеет свои собственные законы, отличающиеся от законов психологии индивидуальной. Мы подтвердим нашу мысль примером, который сделает её более понятной. Обыкновенно, происхождение религии приписывают чувству страха или уважения, которое внушают сознательным существам таинственные и страшные явления. С этой точки зрения, религия представляется простым проявлением индивидуальных переживаний и чувств. Но это упрощённое объяснение не имеет ничего общего с фактами. Достаточно отметить, что в животном царстве, где социальная жизнь всегда рудиментарна, религия совершенно не известна, что она наблюдается только там, где существует коллективная организация, что она меняется в зависимости от природы общества, — чтобы признать, что только объединённые в группу люди мыслят религиозно. Никогда индивид, который знал бы только самого себя и физическую вселенную, не мог бы подняться до мысли о силах, бесконечно превосходящих его и всё, что его окружает. Даже те великие естественные силы, с которыми он соприкасается, не могли бы зародить в его душе такого понятия, так как первоначально он отнюдь не знал с такою точностью, как в настоящее время, в какой степени эти силы превосходят его, — он думал, наоборот, что он в состоянии располагать ими по своему усмотрению^[10]. Только наука показала ему, насколько он ниже этих сил. Та сила, которая так могла заставить его проникнуться чувством уважения и сделалась предметом его поклонения, есть общество; и лишь гипостазированной формой последнего являются боги. Религия — это в конце концов система символов, посредством которых общество сознаёт самого себя; это образ мышления, присущий только коллективному существу. Таким образом, открывается обширная совокупность умственных состояний, которые не возникли бы, если бы частные сознания не соединились в одну группу, которые вытекают из этого союза и присоединяются к состояниям сознания, порождаемым природой индивида. Можно самым кропотливым образом анализировать эти последние, но никогда не удастся открыть в них ничего такого, что могло бы объяснить, каким образом возникли и развились своеобразные верования и обряды религий, каким образом зародился фетишизм, каким образом выросло из него обожествление сил природы, и каким образом это последнее, в свою очередь, преобразовалось здесь — в отвлечённую религию Иеговы, там — в политеизм греков и римлян и так далее. Но утверждая разнородность социального и индивидуального, мы хотим сказать, что предыдущие соображения применимы не только к религии, но и к праву, к морали, моде, политическим учреждениям, педагогической практике и так далее, словом, ко всем формам коллективной жизни^[11].

Но нам сделано было ещё одно возражение, которое может показаться на первый взгляд более важным. Мы признали, что социальные состояния не только качественно отличаются от индивидуальных, но что они, в некотором смысле, находятся вне самих индивидов. Мы не убоялись даже сопоставить этот внешний характер с тем, который присущ силам физическим. Но, возражали нам, если общество состоит только из индивидов, то как же может быть что-нибудь лежащее вне их?

Если бы это возражение было основательно, то мы пришли бы к неразрешимому противоречию. В самом деле, не надо терять из виду того, что было установлено выше. Так как та горсть людей, которая ежегодно кончает с собой, не образует естественной группы и так как люди эти совершенно не соприкасаются между собою, то постоянство числа самоубийств может зависеть только от некоторой общей причины, которая господствует над людьми и их переживает. Сила, которая собирает в одно целое множество единичных случаев, рассеянных по поверхности земного шара, должна, конечно, находиться вне каждого из них. Если бы действительно оказалось для неё невозможным занять по отношении к ним внешнее положение, то проблема была бы неразрешимой; но эта невозможность — только кажущаяся.

Во-первых, это не совсем верно, что общество состоит только из индивидов; в него входят также и материальные элементы, играющие существенную роль в общественной жизни. Часто социальный факт материализируется до такой степени, что становится элементом внешнего мира. Например, определённый архитектурный тип будет явлением социальным; он частью воплощается в домах, в различных зданиях, которые, раз уже они выстроены, становятся самостоятельными реальностями, независимыми от индивидов. То же самое относится к путям сообщения и транспорта, к инструментам и машинам, употребляемым в промышленном мире или в частной жизни и выражающим состояние техники в каждый исторический момент, к письменности и так далее. Социальная жизнь, которая таким образом как бы кристаллизуется и отвердевает на материальных подпорах, тем самым внедряет в мир окружающих нас вещей и начинает воздействовать на нас извне. Пути сообщения, которые построены были раньше нас, придают ходу наших дел определённое направление, позволяя нам сообщаться с той или иной страной. Вкус ребёнка формируется, приходя в соприкосновение с памятниками национального вкуса, заветами предыдущих поколений. Иногда даже мы видим, что такие памятники в течение долгих веков подвергаются забвению. Затем в то время, как воздвигшие их нации уже давно погасли, они снова показываются на свет божий и снова начинают своё существование в среде нового общества. Это и является характерной чертой того очень редкого явления, которое носит название Возрождения. Возрождение означает, что социальная жизнь после того, как она долгое время была как бы упакована и пребывала в скрытом состоянии, вдруг пробуждается, меняет интеллектуальные и моральные точки зрения народов, которые сами не содействовали её выработке. Конечно, социальная жизнь не могла бы оживиться, если бы живые сознания не были готовы воспринять её воздействие, но, с другой стороны, эти сознания чувствовали бы и думали совсем иначе, если бы это воздействие не совершилось.

То же самое может быть применено и к тем определённым формулам, в которых заключаются догматы веры или положения права, когда они фиксируются вовне, в какой-нибудь священной форме. Конечно, как бы они ни были хорошо составлены, но они остались бы мёртвою буквою, если бы не нашлось никого, кто бы мог проникнуться ими и ввести их в употребление. Но если они не являются самодовлеющими силами, то это не мешает им быть факторами sui generis социальной жизни, так как они обладают способом воздействия, свойственным только им одним.

Юридические отношения совсем не одинаковы в тех случаях, когда имеется писанное право, и в тех случаях, когда его нет. Там, где существует выработанный кодекс, юриспруденция более урегулирована, но менее гибка, законодательство более стройно, но и более неподвижно. Оно менее способно приноравливаться к различным частным случаям и оказывает больше сопротивления новаторским попыткам. Материальные формы, в которые оно облекается, нельзя поэтому считать чисто словесными сочетаниями, не имеющими никакого значения; это — действующие реальности, что доказывается теми результатами, которые бы отсутствовали, если бы этих реальностей не существовало. Таким образом, очевидно, что они не только должны лежать вне индивидуального сознания, но что именно это-то внешнее положение и сообщает им их специфические черты. Для них существенно то, что они малодоступны для индивидов и что эти последние лишь с трудом могут приспособлять их к обстоятельствам; в этом же заключается причина того, что они упорно сопротивляются всяким изменениям.

Однако, несомненно, что всё социальное сознание не может сделаться в такой степени внешним и материальным. Вся национальная эстетика не исчерпывается теми произведениями искусства, которые ею вдохновлены; вся мораль не может быть сведена к определённым заповедям, — большая её часть остаётся неуловимой. Существует ещё обширная область коллективной жизни, остающаяся на свободе; существует целая масса социальных потоков, которые направляются то в одну, то в другую сторону, то расходятся, то сталкиваются между собой, перекрещиваются и смешиваются тысячью различных способов, и именно потому, что они находятся в непрерывном движении, они не могут принять никакой объективной формы. Сегодня поток тоски и отчаяния заливает общество; завтра, наоборот, все сердца уносит с собой веяние радостной доверчивости. В течение одного периода всё общество увлекается индивидуализмом, но наступает другой период — и преобладающим влиянием начинают пользоваться уже социальные и филантропические настроения; вчера общество увлекалось космополитизмом, сегодня все умы захватывает патриотическое настроение. И весь этот водоворот, эти приливы и отливы приходят и уходят, ничуть не изменяя основных постановлений права и правил морали, застывших в своих священных формах. Ведь и сами эти предписания лишь выражают подчинённую им жизнь, частью которой они являются; они вытекают из неё, но не подавляют её. В основании всех социальных норм заложены деятельные и живые чувства, которые эти формулы резюмируют, но которых они являются только внешней оболочкой. Они не вызвали бы никакого отклика, если бы не соответствовали конкретным чувствам и эмоциям, распространённым в обществе. Поэтому, если мы приписываем им реальное бытие, мы отнюдь не хотим этим сказать, что вне их мораль лишена всякой реальности. Это значило бы принимать знак за обозначаемую вещь. Без сомнения, знак имеет самостоятельное значение, его нельзя считать бездейственным эпифеноменом; в настоящее время роль, которую он играет в интеллектуальном развитии, хорошо известна. Но всё же, это — только знак и ничего больше^[12].

Но хотя непосредственная жизнь слишком подвижна для того, чтобы принять неизменную форму, она тем не менее носит тот же характер, что и её фиксированные формулами правила, о которых мы только что говорили. Она занимает внешнее положение по отношению к каждому среднему индивиду, взятому отдельно. Вот, например, серьёзная общественная опасность вызывает сильный подъем патриотического чувства; из этого вытекает коллективный порыв, в силу которого общество в своей совокупности принимает как бы за аксиому, что все частные интересы, даже такие, которые в обыкновенное время заслуживали бы уважения, должны совершенно стушеваться перед интересом общественным; и принцип этот высказывается не только в виде desideratum, но применяется на деле. Обратите внимание в такую минуту на большинство индивидов. У очень многих из них вы найдёте это моральное настроение, но в бесконечно ослабленной степени. Даже во время войны очень редко встречаются примеры таких людей, которые добровольно готовы проявить полное самоотречение. Поэтому из всех частных сознаний, составляющих нацию, нет ни одного, по отношению к которому данное коллективное течение не являлось бы почти всецело внешним; ибо каждое из них содержит только частицу его.

То же наблюдение можно сделать по отношению к наиболее основным и стойким моральным чувствам. Например, каждое общество относится с уважением к жизни человека вообще; степень этого уважения имеет определённую величину и может быть измерена относительной строгостью наказаний, налагаемых за убийство^[13]. С другой стороны, средний человек всё же имеет в себе известную степень этого чувства, но в гораздо меньшей степени и в совершенно другом виде, чем оно существует в обществе. Для того, чтобы понять эту разницу, достаточно сравнить то чувство, которое нам лично внушает убийца или самый вид убийства и которое охватывает при тех же обстоятельствах целую толпу. Нам известно, до какой степени возбуждения может дойти толпа, если ничто её не сдерживает; а это зависит от того, что гнев носит коллективный характер. То же самое различие наблюдается ежеминутно между тем способом, каким общество реагирует на эти преступления, и тем впечатлением, какое они производят на индивидов, то есть между индивидуальной и социальной формой того чувства, которое эти преступления оскорбляют. Социальное возмущение обладает такой энергией, что оно редко довольствуется другим наказанием, кроме смертной казни. Иначе чувствует каждый из нас, если жертвой преступления является человек, нам незнакомый или безразличный, и если убийца не живёт близко от нас и, следовательно, не является для нас личной опасностью; мы, соглашаясь с тем, что поступок справедливо требует наказания, не чувствуем себя достаточно потрясёнными, не ощущаем непреодолимой потребности в отмщении. Мы сами не сделаем шага для того, чтобы обнаружить виновного и даже откажемся выдать его. Дело принимает другой оборот только в том случае, если, как говорится, общественное мнение взволновано данным событием. Тогда мы становимся более требовательными и деятельными. Но тогда именно это общественное мнение говорит нашими устами, мы действуем скорее под давлением коллектива, нежели в качестве индивидов, как таковых.

Чаще всего расстояние между социальным состоянием и его индивидуальными отголосками даже ещё более значительно. В предыдущих случаях коллективное чувство, индивидуализируясь, по крайней мере сохраняло у большинства субъектов достаточную силу, для того чтобы восставать против тех поступков, которые его оскорбляют; ужас, внушаемый пролитием человеческой крови, довольно глубоко вкоренился в наши дни в большинстве человеческих сознаний, чтобы воспрепятствовать терпимому отношению к идее человекоубийства. Но простая кража или молчаливый обман, или мошенничество без насилия — ещё далеки от того, чтобы внушить нам то же чувство отвращения. Очень мало людей, которым бы права их ближних внушали чувство уважения и у которых не было бы в зародыше желания обогатиться не вполне честным образом. Это не значит, что воспитание не развивает известного отвращения ко всякому нарушению справедливости. Но какое ещё далёкое расстояние между этим непосредственным и неустойчивым чувством, всегда готовым идти на компромисс, и тем безусловным клеймом позора, без изъятия и смягчения, которое общество накладывает всегда на виновника кражи во всех её видах. Что же сказать о сознании других обязанностей, которое ещё слабее вкоренилось в душу обыкновенного человека, как, например, то чувство, которое предписывает нам правильно уплачивать свою часть общественных издержек, не обманывать казну, не уклоняться от отбывания воинской повинности, честно выполнять договоры и так далее. Если бы во всех этих пунктах выполнение предписаний морали гарантировалось только колеблющимися чувствами средних индивидов, то предписания эти покоились бы на крайне ненадёжной почве.

Следовательно, является основной ошибкой смешивать, как это часто случается, коллективный тип данного общества со средним типом индивидов, которые составляют это общество. Средний человек обладает в очень умеренной степени нравственностью. Только наиболее существенные правила этики отпечатываются в его душе с известной силой, но и они далеки от той определённости и того авторитета, которыми они облечены в коллективном типе, то есть в обществе, взятом в его целом. Это смешение, которое определённо допустил Quételet, превращает моральный генезис в неразрешимую проблему. В самом деде, раз индивидуальный уровень морали в общем так низок, то каким же образом могла бы возникнуть общественная мораль, превосходящая его, если она выражает собой только среднюю величину индивидуальных нравственных задатков? Большее не может без чуда образовываться из меньшего. Если общественное сознание есть не что иное, как наиболее распространённое сознание, то оно не может стать выше обыденного уровня. Но откуда же являются тогда все эти повышенные и категорически повелительные предписания, которые общество стремится привить своим детям и уважение к которым оно внушает своим членам? Различные религии, а по их примеру и многочисленные философы не без основания полагают, что мораль может быть осуществлена во всей своей полноте только в боге. Слабый и неполный набросок её, открываемый в индивидуальном сознании, не может быть рассматриваем, как оригинал. Он производит скорее впечатление грубой и неверной репродукции и наводит на мысль, что оригинал должен находиться так или иначе вне индивидов. Вот почему народная фантазия, с присущей ей простотой, реализует его в боге. Конечно, наука не может остановиться на этой концепции, которая для неё просто-напросто не существует^[14]. Но если отбросить эту концепцию, то не останется другой альтернативы, как оставить вопрос о морали необъяснимым и висящим в воздухе или видеть в морали систему коллективных состояний. Или начало её лежит вне опытного мира, или она порождается обществом. Она может существовать только в сознании; и если она не существует в сознании индивида, значит, её может включить в себя только сознание группы. Но тогда необходимо признать, что групповое сознание, отнюдь не будучи смешением сознаний средних индивидов, должно превосходить его во всех отношениях.

Наблюдения только подтверждают эту гипотезу. С одной стороны, правильность статистических данных указывает на то, что существуют коллективные наклонности вне сознания индивидов, с другой стороны, на большом количестве выдающихся фактов мы можем непосредственно констатировать этот внешний характер коллектива. К тому же, последний не представляет ничего удивительного для того, кто убедился в разнородности индивидуальных и социальных состояний. В самом деле, вторые могут явиться к нам только извне, так как они не вытекают из наших личных предрасположений; происходя от чуждых нам элементов, они выражают нечто совершенно иное, чем мы сами. Конечно, поскольку мы сливаемся с группой и живём её жизнью, мы не можем избегнуть её влияния; но с другой стороны, поскольку мы обладаем индивидуальностью, отличающею нас от неё, мы оказываем ей сопротивление и стремимся уклониться от её влияния. А так как нет ни одного человека, который не жил бы одновременно этою двойною жизнью, то каждый из нас в одно и то же время проникнут тем и другим стремлением. Нас увлекает социальное чувство, но вместе с тем мы отдаёмся настроению, отвечающему нашей личной природе. Остальные члены общества давят на нас, чтобы сдержать наши центробежные стремления, а мы в свою очередь стараемся давить на других, чтобы нейтрализировать их индивидуальные стремления. Таким образом, мы испытываем на себе то же самое давление, которое мы стараемся оказать на других. Возникают две противодействующие друг другу силы. Одна из них вытекает из коллективности и стремится завладеть индивидом, другая проистекает от индивида и враждебна предыдущей. Конечно, первая во многом превосходит вторую, потому что она является сочетанием всех единичных сил, но так как она встречает на своём пути столько же отпоров, сколько существует отдельных субъектов, она отчасти растрачивается в этой усиленной борьбе и проникает в нас только в ослабленной и обезображенной форме. Когда она очень интенсивна, когда приводящие её в действие обстоятельства повторяются часто, она может ещё достаточно сильно отпечатываться в индивидуальной психике; она возбуждает в ней довольно интенсивные состояния, которые, раз зародившись, функционируют с самопроизвольностью инстинкта; так обстоит дело с наиболее существенными моральными идеями. Но большинство социальных течений или слишком слабо, или соприкасается с нами слишком отдалённо, для того чтобы пустить в нашем сознании глубокие корни; поэтому, воздействие их очень поверхностно. Следовательно, они почти целиком остаются вне нас. Таким образом, для того чтобы вычислить какой-либо элемент коллективного типа, отнюдь недостаточно определить размеры, занимаемые им в индивидуальных сознаниях, и взять среднюю.

Правильнее было бы взять их сумму, но и такое измерение будет во многом уступать действительности, так как таким путём можно получить социальное чувство лишь ослабленным настолько, сколько оно потеряло, индивидуализируясь.

Только при очень лёгком отношении к делу можно обвинять нашу концепцию в схоластичности и упрекать её в том, что она кладёт в основание социальных явлений какой-то жизненный принцип нового порядка. Если мы отказываемся допустить, что социальные явления имеют субстратом сознание индивида, мы тем самым приписываем им некоторый другой субстрат. Последний образуется путём комбинирования и сочетания всех индивидуальных сочетаний. Он не имеет в себе ничего субстанциального и онтологического, потому что представляет собою только целое, состоящее из частей, но он столь же реален, как и входящие в состав его элементы, так они не построены совершенно таким же образом, как и он сам; они также сложны. В самом деле, теперь уже известно, что «я» — каждое из этих элементарных сознаний — есть лишь равнодействующая множества безличных сознаний, точно так же, как эти элементарные сознания, в свою очередь, возникают из сочетания бессознательных жизненных единиц, а каждая жизненная единица из безжизненных частиц. Если психологи и биологи справедливо полагают, что реальность изучаемых ими явлений достаточно обоснована, раз они сведены к комбинациям элементов непосредственно низшего порядка, то почему не может быть того же в социологии? Лишь те могли бы признать недостаточным такое основание, которые не отказались от гипотезы жизненной силы и субстанциальной души. Таким образом, нет ничего странного в нашем положении, которое некоторым кажется прямо скандализирующим^[15]: социальные верование или акты способны существовать независимо от их индивидуальных выражений. Этим, очевидно, мы не хотели сказать, что общество возможно без индивидов, — заподазривание в провозглашении столь явной нелепости нас могло бы и пощадить. Мы разумеем: 1) что группа, образованная из ассоциированных индивидов, есть реальность совершенно иного рода, чем каждый индивид, взятый отдельно; 2) что коллективные состояния существуют в группе, природе которой они обязаны своим происхождением раньше, чем коснуться индивида, как такового, и сложатся в нём в новую форму чисто внутреннего психического состояния.

Этот способ понимания отношений между индивидом и обществом приближается, между прочим, к тому представлению, которое вырабатывается современными зоологами относительно связей, соединяющих индивидов с их видом и родом. Эта — очень простая теория, согласно которой вид есть индивид, увековеченный во времени, обобщённый в пространстве и мало-помалу упрочившийся. Правда, эта теория наталкивается на тот факт, что изменения, наблюдаемые у изолированных субъектов, делаются видовыми только в очень редких и притом сомнительных случаях^[16]. Отличительные черты расы изменяются у отдельного индивида только тогда, когда они изменяются у всей расы вообще. Значит, эта последняя должна обладать некоторой самостоятельной реальностью, которой определяются различные формы, принимаемые ею у отдельных субъектов, так что её никак нельзя рассматривать как обобщение этих последних. Конечно, мы не можем считать эту теорию окончательно доказанной. Но для нас достаточно показать, что наша социологическая концепция, не будучи заимствованием из области исследований другого порядка, всё же находит себе аналогию в самых позитивных науках.

IV

Применим эту идею к вопросу о самоубийстве; то решение, которое мы дали ему в начале нашей книги, только выиграет от этого в своей определённости.

Не существует морального идеала, который не являлся бы сочетанием, — в пропорциях, меняющихся в зависимости от общества, — эгоизма, альтруизма и некоторой аномии. Ибо социальная жизнь предполагает, что индивид обладает в известной степени только ему свойственными качествами, что в то же время по требованию общества он готов от своей индивидуальности отказаться и, наконец, что душа его до некоторой степени открыта для идей прогресса. Вот почему нет народа, где бы одновременно не существовало этих трёх различных течений, которые увлекают человека по трём разным и даже противоположным направлениям. Там, где они взаимно умеряют друг друга, моральная жизнь находится в состоянии равновесия, которое защищает индивида от всякой мысли о самоубийстве. Но как только один из них переступит известную степень интенсивности в ущерб другим, он, индивидуализируясь, становится по изложенным выше причинам моментом, предрасполагающим к самоубийству. Чем он сильнее, тем, конечно, больше субъектов, которых он заражает достаточно глубоко, чтобы побудить их к самоубийству — и наоборот. Но самая эта его интенсивность может зависеть только от трёх следующих причин: 1) природы индивидов, составляющих общество; 2) способа, посредством которого они ассоциируются, то есть природы социальных организаций, и 3) случайных обстоятельств, которые нарушают течение коллективной жизни, не касаясь её анатомического строения, как-то национальные и экономические кризисы и так далее. Что касается индивидуальных свойств, то они сами по себе могут лишь играть роль, одинаковую для всех индивидов. В самом деле, люди, которые являются только личностями или которые принадлежат только к ничтожному меньшинству, совершенно тонут в массе остальных. Но этого мало: так как они различаются между собой, то они нейтрализуют друг друга и взаимно уничтожаются в той переработке, результатом которой являлся феномен коллективный. Только некоторые самые общие человеческие черты могут иметь здесь некоторое значение; в общем они почти неизменны; по крайней мере, для того чтобы они могли измениться, недостаточно тех нескольких веков, в течение которых существует нация. Следовательно, социальные условия, влияющие на число самоубийств, являются единственными, в силу которых оно может изменяться, ибо это — единственные изменяющиеся причины. Вот почему число это остаётся неизменным, поскольку не изменяется само общество. Это постоянство не зависит от того, что состояние духа, порождающее самоубийство, неизвестно в силу какой случайности, сконцентрировано в определённом числе частных лиц и передаётся, тоже неизвестно почему, такому же числу подражателей. Но безличные причины, дающие ему начало и поддерживающие его, остаются неизменными; это значит, что ничто не изменилось, — ни способы группировки социальных единиц, ни характер их взаимного согласования. Действия и противодействия, которыми они обмениваются, остаются тождественными, следовательно, не изменяются и вытекающие из них мысли и чувства.

Таким образом, лишь чрезвычайно редко случается, если только вообще случается, что одно из подобных течений получает преобладание во всех пунктах общества. Обыкновенно оно достигает более сильной степени лишь в тесных общественных слоях, в которых оно находит для своего развития особенно благоприятные условия; таковыми являются обыкновенно определённые социальные положения, профессии или религиозные верования. Таким образом объясняется двойственный характер самоубийства. Когда этот характер наблюдают в его внешних проявлениях, то обыкновенно усматривают здесь только группу событий, независимых друг от друга; ибо он обнаруживается в отдельных пунктах, не стоящих между собой ни в какой видимой связи. И тем не менее сумма, образовавшаяся из совокупности отдельных случаев, представляет известную индивидуальность и единство, так как социальный процент самоубийства является отличительной чертой каждой коллективной личности. Это обозначает, что, если частные группы, где процент этот особенно высок, различны друг от друга и разбросаны самым разнообразным образом на всём протяжении территории, то, несмотря на это, они тесно связаны между собою, как части одного целого и как органы одного и того же организма. Состояние, в котором находится каждая из этих групп, зависит от общего состояния общества. Существует интимная связь между размерами влияния, осуществляемого той или другой из этих тенденций, и тем местом, какое она занимает в социальном целом. Альтруизм слабее или сильнее в армии, смотря по тому, насколько сильно проявляется он среди гражданского населения. Интеллектуальный индивидуализм тем более развит и тем чаще приводит к самоубийству в среде протестантов, чем интенсивнее он выражен в остальной нации; вообще, всё зависит одно от другого.

Но, если за исключением сумасшествия, не существует такого индивидуального состояния, которое можно было бы рассматривать, как фактор, производящий самоубийство, то, с другой стороны, и коллективное чувство, при абсолютном сопротивлении индивида, не может проникнуть в него. Предыдущее объяснение может показаться неполным, пока не указано, каким образом в определённой среде, в момент развития производящих вызывающих самоубийства течений, эти последние находят себе достаточное количество доступных их влиянию субъектов.

Но предполагая даже, что это стечение обстоятельств действительно необходимо, и что коллективная тенденция не может навязать себя частным лицам, независимо от всякого предрасположения к ней, всё-таки приходится признать, что искомая гармония осуществляется сама собой, — ибо причины, порождающие социальное течение, оказывают своё воздействие вместе с тем и на всех индивидов и ставят их в условия, благоприятствующие восприятию коллективного чувства. Между этими двумя рядами факторов существует естественное сродство по одному уже тому, что они зависят от одной и той же причины, накладывающей на них свою печать; вот почему они соединяются вместе и приспособляются друг к другу. Утончённая цивилизация, дающая начало аномической и эгоистической наклонностям к самоубийству, имеет своим результатом также утончённость нервной системы, делая её чрезмерно чувствительной. Благодаря этому, люди становятся менее способными привязываться к определённому объекту, более нетерпеливыми к ограничениям какой бы то ни было дисциплины, более подверженными бурным раздражениям, а также и преувеличенному упадку духа. Наоборот, грубая и суровая культура, связанная с альтруизмом примитивных людей, развивает в индивидах чувственность, облегчающую самоотречение. Словом, так как в большей своей части индивид является созданием общества, последнее формирует его по своему образу и подобию. У общества не может оказаться недостатка в материале, так как оно само, так сказать, приготовляет этот материал своими собственными руками.

Теперь можно яснее представить себе, какую роль играют в генезисе самоубийства индивидуальные факторы. Если в одной и той же моральной среде, то есть в одном и том же религиозном обществе, в одном и том же корпусе войск или в одной и той же профессии, захвачены наклонностью к самоубийству именно данные индивиды, то это, без сомнения, по крайней мере в большинстве случаев происходит потому, что умственная организация их по своей природе или в силу обстоятельств оказывает менее сопротивления социальной тенденции к самоубийству. Но если условия могут содействовать частным лицам в том, чтобы эта тенденция в них воплотилась, то всё же не от них зависят ни отличительный характер её, ни её интенсивность. Число ежегодных самоубийств в данной социальной группе не зависит от числа находящихся в ней невропатов. Невропатия является только причиною того, что одни легче подпадают под влияние этой наклонности, чем другие. Вот откуда проистекает та огромная разница, которая наблюдается во взглядах на этот вопрос у клинициста и социолога. Первый наблюдает только частные случаи, оторванные друг от друга; он часто поэтому констатирует, что самоубийца был или неврастеник, или алкоголик, и объясняет совершённый им поступок одним из этих психопатических состояний. С одной стороны, он прав, так как, если данный индивид имеет больше шансов лишить себя жизни, чем его соседи, то часто это происходит именно в силу указанных причин. Но не по этим причинам имеются вообще люди, которые убивают себя, а также не потому в течение определённого периода времени в каждом обществе насчитывается определённое число самоубийств. Причина, производящая это явление, неизбежно ускользает от внимания тех, которые наблюдают только индивидов, потому что она лежит вне их. Чтобы открыть её, надо подняться выше отдельных самоубийств и подметить то, что соединяет их воедино. Нам могут возразить, что если бы не существовало достаточного количества неврастеников, то социальные причины не могли бы произвести всех своих результатов. Но фактически нет такого общества, где бы различные формы нервной дегенерации не предоставляли в жертву самоубийству большее число кандидатов, чем нужно. Лишь для некоторых из них открывается, если можно так выразиться, вакансия, — а именно для тех, которые в силу личных обстоятельств стоят ближе к пессимистическим течениям и, вследствие этого, способны сильнее пережить на себе их влияние.

Но остаётся разрешить ещё один вопрос. Так как ежегодно насчитывается одинаковое число самоубийств, то, очевидно, социальная тенденция к самоубийству не захватывает одновременно всех тех, кого она может и должна захватить. Те индивиды, которые обречены стать её жертвой на следующий год, в настоящее время уже существуют; большинство из них принимает участие в коллективной жизни и, следовательно, подчиняется её влиянию. Чем же объясняется то обстоятельство, что влияние это их временно щадит? Легко понятно, конечно, что один год необходим для того, чтобы это влияние могло целиком проявить своё воздействие на индивида. Так как условия социальной жизни не одни и те же в разные времена года, их воздействие также меняет свою интенсивность и своё направление в зависимости от времён года. Только тогда, когда год свершит свой круг, можно сказать, что уже осуществились все те комбинации и условия, в зависимости от которых изменяется влияние социальной среды. Но так как, согласно нашему допущению, следующий год является только повторением предыдущего и приводит всё к тем же комбинациям, то почему же одного предыдущего года не было достаточно? Почему, выражаясь ходячим термином, общество платит свою дань только в последовательные сроки?

Объяснением этого замедления может, по нашему мнению, служить тот способ, которым время оказывает влияние на наклонность к самоубийству. Это вспомогательный, но очень важный фактор. В самом деле, мы знаем, что наклонность эта непрерывно растёт, начиная от молодых лет вплоть до зрелого возраста^[17], и что она часто становится в конце жизни в десять раз сильнее, чем была в её начале. Это значит, что коллективная сила, толкающая человека на самоубийство, только постепенно, только мало-помалу проникает в его существо. При прочих равных условиях человек становится тем восприимчивее к ней, чем старше его возраст; и это, конечно, потому, что надо пережить повторные испытания, чтобы почувствовать всю пустоту эгоистического существования или всю суету тщеславия и безразличных претензий. Вот почему самоубийцы выполняют своё предназначение не иначе, как последовательными рядами^[18] поколений.

 

Примечания

1. См. две работы этого учёного: «Sur l’homme et le développement de ses facultés ou Essai de physique sociale». 2 тома. Париж, 1835 год и «{lang|fr|Du système social et des lois qui le régissent}}». Париж, 1848 год. Если Quételet первый сделал попытку объяснить эту регулярность научным путём, то не он первый сделал это открытие. Настоящим основателем моральной статистики был пастор Süssmilch в своей работе «Die Göttliche Ordnung in den Veränderungen des menschlichen Geschlechts, aus der Geburt, dem Tode und der Fortpflanzung desselben erwiesen». 3 тома. 1742 год.
   ‎См. по тому же вопросу: Wagner, «Die Gesetzmässigkeit» и так далее, первая часть; Drobisch, «Die Moralische Statistik und die menschliche Willensfreiheit». Лейпциг, 1867 год (в особенности стр. 1—58); Mayr, «Die Gesetzmässigkeit im Gesellschaftsleben». Мюнхен, 1877 год; Oettingen, «Moralstatistik», стр. 90 и след.
2. Эти соображения дают лишнее доказательство тому, что раса не может влиять на социальный процент самоубийств. В самом деле, этнический тип является вместе с тем родовым типом; он содержит в себе только общие признаки известной значительной массы индивидов. Самоубийство, наоборот, является исключительным фактом. Раса, следовательно, не содержит в себе ничего такого, что могло бы быть достаточной причиной самоубийства, иначе последние были бы более распространены, чем это наблюдается в действительности. Нам могут возразить, что хотя ни один из элементов, входящих в состав расы, не может быть рассматриваем как достаточная причина самоубийства, тем не менее раса как таковая может сделать людей более восприимчивыми к воздействию причин, действительно порождающих самоубийства. Но даже если бы факты и оправдывали эту гипотезу, чего нет в действительности, то нужно, во всяком случае, признать то обстоятельство, что этнический тип есть фактор очень слабой силы, раз его предполагаемое влияние не в состоянии проявиться в большинстве случаев и может сказываться только в виде исключения. Словом, раса не может объяснить, почему из миллиона субъектов, принадлежащих к одной и той же расе, находится всего 100—200 убивающих себя ежегодно.
3. Таково в основе своей то мнение, которое вызывает Drobisch в приведённой выше книге.
4. Эта аргументация неверна к тому же по отношению к самоубийству, хотя именно в данном случае она подкупает сильнее, чем во всяком другом. Она может быть применена с одинаковым успехом к преступлению, в его самых различных формах. Преступник, на самом деле, настолько же исключительное существо, как и самоубийца, и поэтому природа среднего типа никоим образом не может нам объяснить движения преступности. То же самое касается и брака, хотя наклонность к нему сильнее распространена, чем предрасположение убивать других или себя самого. В течение каждого периода жизни число людей, вступающих в брак, является незначительным меньшинством, по сравнению с холостым населением того же возраста. Так, во Франции, в возрасте 25—30 лет, то есть в эпоху, когда стремление вступать в брак достигает своего максимума, на тысячу холостяков каждого пола приходится ежегодно 176 мужчин и 135 женщин, вступающих в брак (1877—1881). Если поэтому наклонность к браку, которую не надо смешивать со склонностью к половому общению, только у небольшого числа субъектов достигает той силы, которая может заставить их удовлетворить своему желанию, то состояние брачности в данный момент не может быть объяснено той энергией, какой располагает в этом направлении средний тип. В действительности и здесь, как в том случае, когда дело касается самоубийства, статистические цифры выражают не среднюю интенсивность индивидуальных предрасположений, но интенсивность коллективной силы, толкающей людей к браку.
5. И не одной только этой статистикой; все данные моральной статистики, как показывает предыдущее примечание, приводят к тому же выводу.
6. Tarde, La sociologie élémentaire, в Annales de l’Institut international de sociologie, стр. 213.
7. Мы говорим «в этих рамках», потому что всё, что есть существенного в этой проблеме, не могло бы быть решено таким образом. В самом деле, если хотят объяснить себе вышеуказанную непрерывность, то важно обнаружить не только то, каким образом обычаи и правила одного периода не забываются с наступлением следующего, но также и то, каким образом они сохраняют всю силу своего авторитета и продолжают функционировать. Из того, что новое поколение может узнать от старого, путём передачи от индивида к индивиду, что делали их предки, ещё не вытекает, чтобы они неизбежно должны были следовать их примеру. Что же их к этому вынуждает? Уважение к привычке, авторитет предков? Но тогда причиною непрерывности являются уже не индивиды, служащие только проводниками идей и привычек, а то высшей степени коллективное состояние духа, которое делает предков данного народа предметом особого уважения. Это состояние духа импонирует индивидам. Совершенно так же, как и наклонность к самоубийству, оно имеет для данного общества определённую степень интенсивности, в зависимости от того, в какой степени индивиды подчиняются традиции.
8. См. Règles de la méthode sociologique, гл. II.
9. Tarde, op. cit., в «Annales de l’Institut de sociol.», стр. 222.
10. См. Frazer «Golden Bough», стр. 9 и след.
11. Необходимо прибавить, во избежание всяких неточных толкований, что этим мы отнюдь не говорим, что существует точная граница, где кончается индивидуальное и начинается социальное царство. Соединение элементов не создаётся одним взмахом и не сразу производит свои результаты; для его образования необходимо время, и, следовательно, существуют моменты, когда его реальность сомнительна. Таким образом, от одной категории к другой переход совершается без всякого скачка; но из этого ещё не следует, что их не надо различать. В противном случае, в мире ничего нельзя было бы различать, если вспомнить, что с одной стороны не существует совершенно отдельных друг от друга родов, что, с другой стороны, эволюция совершается непрерывно.
12. Мы надеемся, что после этого разъяснения нас не будут больше упрекать в желании ставить в социологии внешнее вместо внутреннего. Мы исходили из внешнего потому, что только оно непосредственно дано нам, но делаем это для того, чтобы перейти к внутреннему. Это, конечно, очень сложный приём, но у нас нет другого, раз мы хотим руководиться в своём изыскании порядком фактов, которые собираемся изучать, а не личным чувством, которое они в нас вызывают.
13. Для того, чтобы узнать, насколько это уважение сильнее в одном обществе в сравнении с другим, надо обращать внимание не только на абсолютную строгость репрессии, но и на место, занимаемое ею в общем уложении о наказаниях. Убийство наказывается смертью теперь, как и в предыдущие века; но в настоящее время простое лишение жизни является относительно более суровой карой, потому что оно представляет собой в себе высшую степень наказания; тогда как в прежнее время оно могло быть ещё усилено. Но так как это усиление не применялось тогда по отношению к убийству обыкновенному, то из этого можно вывести заключение, что это последнее вызывало тогда меньшее осуждение.
14. Точно так же, как физика не может рассматривать верования в бога, как творца мира физического, наука морали не может рассматривать доктрины, утверждающей, что бог есть творец морали. Вопрос этот выходит из границ научной задачи, и мы не можем высказаться ни за какое его решение. Мы можем говорить только о вторичных причинах.
15. Tarde, op. cit., стр. 212.
16. Смотр. Delage, Structure du protoplasme, passim; Weissmann, L’hérédité и все другие приближающиеся к Вейсману теории.
17. Укажем, между прочим, что эта прогрессия установлена только для европейских народов, где альтруистический вид самоубийства встречается сравнительно редко. Может быть, она неверна относительно этого последнего. Возможно, что этот вид достигает своего апогея скорее в зрелом возрасте, в тот момент, когда человек всего живее принимает участие в социальной жизни. То отношение, которое существует между этим видом самоубийства и убийством и о котором мы будем говорить в следующей главе, подтверждает эту гипотезу.
18. Не желая вовсе поднимать метафизического вопроса, трактовать который мы совершенно не собираемся, мы должны заметить, что эта статистическая теория не лишает человека известного рода свободы. Наоборот, она оставляет этот вопрос открытым в гораздо большей степени, чем теория, делающая индивида источником социальных явлений. В самом деле, каковы бы ни были причины, от которых зависит правильность коллективных проявлений, они не могут не приводить к тем результатам, к которым они фактически приводят. Ибо иначе эти результаты могли бы произвольно меняться, в то время как причины остаются неизменными. Поэтому, если они присущи индивидам, они не могут не приводить к вполне определённым поступкам тех из них, в которых они пребывают; следовательно, приняв эту гипотезу, невозможно избегнуть самого сурового детерминизма. Но дело обстоит совершенно иначе, если это постоянство демографических явлений порождается силой, лежащей вне индивидов; ибо эта сила не оказывает на одних субъектов преимущественного действия перед другими. Она требует известного количества актов, и ей всё равно, исходят ли эти акты от этого индивида или от другого. Можно допустить, что число тех, которые успешно сопротивляются ей, компенсируются числом тех, которые ей покоряются. В общем, наша концепция стремится только к тому, чтобы доказать, что, помимо физических, химических, биологических и психологических сил, существуют ещё силы социальные, которые оказывают своё влияние на индивидов извне, так же как и силы вышеупомянутые. Поэтому, если первые не исключают человеческой свободы, то нет основания думать, что дело обстоит иначе со вторыми. Вопрос одинаково поставлен как по отношению к первым, так и по отношению ко вторым. Когда обнаруживается очаг эпидемии, то интенсивность последней предрешает вытекающий из неё процент смертности, но это вовсе не значит, что уже заранее намечены те, которых эта эпидемия захватит. Совершенно в таком же положении находятся самоубийцы по отношению к тенденциям, ведущим к самоубийству.