собомъ, какимъ общество реагируетъ на эти преступленія, и тѣмъ впечатлѣніемъ, какое они производятъ на индивидовъ, т. е. между индивидуальной и соціальной формой того чувства, которое эти преступленія оскорбляютъ. Соціальное возмущеніе обладаетъ такой энергіей, что оно рѣдко довольствуется другимъ наказаніемъ, кромѣ смертной казни. Иначе чувствуетъ каждый изъ насъ, если жертвой преступленія является человѣкъ, намъ незнакомый или безразличный, и если убійца не живетъ близко отъ насъ и, слѣдовательно, не является для насъ личной опасностью; мы, соглашаясь съ тѣмъ, что поступокъ справедливо требуетъ наказанія, не чувствуемъ себя достаточно потрясенными, не ощущаемъ непреодолимой потребности въ отмщеніи. Мы сами не сдѣлаемъ шага для того, чтобы обнаружить виновнаго и даже откажемся выдать его. Дѣло принимаетъ другой оборотъ только въ томъ случаѣ, если, какъ говорится, общественное мнѣніе взволновано даннымъ событіемъ. Тогда мы становимся болѣе требовательными и дѣятельными. Но тогда именно это общественное мнѣніе говоритъ нашими устами, мы дѣйствуемъ скорѣе подъ давленіемъ коллектива, нежели въ качествѣ индивидовъ, какъ таковыхъ.
Чаще всего разстояніе между соціальнымъ состояніемъ и его индивидуальными отголосками даже еще болѣе значительно. Въ предыдущихъ случаяхъ коллективное чувство, индивидуализируясь, по крайней мѣрѣ, сохраняло у большинства субъектовъ достаточную силу, для того чтобы возставать противъ тѣхъ поступковъ, которые его оскорбляютъ; ужасъ, внушаемый пролитіемъ человѣческой крови, довольно глубоко вкоренился въ наши дни въ большинствѣ человѣческихъ сознаній, чтобы воспрепятствовать терпимому отношенію къ идеѣ человѣкоубійства. Но простая кража, или молчаливый обманъ, или мошенничество безъ насилія—еще далеки отъ того, чтобы внушить намъ то же чувство отвращенія. Очень мало людей, которымъ бы права ихъ ближнихъ внушали чувство уваженія и у которыхъ не
