ГЛАВА XXI.
Когда Мицкевичъ въ августѣ 1832 года пріѣхалъ въ Парижъ, среди эмигрантовъ, жившихъ здѣсь, кипѣла политическая жизнь. Реакціонная партія въ правительствѣ «короля баррикадъ», Луи Филиппа, уже усилилась. Казимиръ Перье, Гизо, Броли стояли во главѣ этой партіи и старались увѣрить европейскія правительства въ отсутствіи всякихъ агрессивныхъ намѣреній Франціи. Разумѣется, польская эмиграція, которая вѣрила въ возможность начать въ ближайшемъ будущемъ новую войну съ Россіей при поддержкѣ Европы, представляла совершенно нежелательный элементъ для этого правительства, тѣмъ болѣе, что она революціонизировала народныя массы, возбуждала рабочихъ, подготовляла самой своей наличностью взрывчатый матеріалъ для новой революціи. «Чтобы Польша существовала, необходима революція во всемъ мірѣ», писалъ въ это время Мохнацкій своей матери. Въ этомъ убѣжденіи эмигрантовъ поддерживали европейскіе мистики и энтузіасты свободы. Монталамберъ писалъ, что «польское дѣло срослось съ дѣломъ человѣчества, и потому безсмертно, какъ человѣчество» и т. д. По словамъ одного изъ видныхъ эмигрантовъ, Гельтмана, только теперь поляки убѣдились, какое огромное и общее значеніе имѣла ихъ борьба. Сынъ Адама Мицкевича, который зналъ во всѣхъ подробностяхъ исторію эмиграціи и своими корнями такъ тѣсно сросся съ ней, разсказываетъ слѣдующее: «Французское правительство разсѣяло эмигрантовъ въ провинціи, создавая здѣсь т. наз. Depôts, которые образовались въ Пуатье, Безансонѣ, Авиньонѣ и др. Здѣсь эмигранты остановились въ казармахъ, со своими офицерами во главѣ, довольные военной организаціей, которая поддерживала въ нихъ вѣру въ то, что имъ вскорѣ опять придется выступить въ походъ. Генераламъ, депутатамъ (бывшаго сейма), выдающимся и богатымъ людямъ было предоставлено право устраивать и въ Парижѣ сеймики, и вотъ начались попытки объединить эмигрантовъ подъ одной властью и выработать общую программу. Эти попытки оказались тѣми сизифовыми камнями, которые эмигрантамъ пришлось подымать наверхъ до самаго конца существованія эмиграціи. Каждый возникающій комитетъ требовалъ отъ соотечественниковъ послушанія и проклиналъ всѣ другіе комитеты. Собранія происходили чрезвычайно бурно. Умы были до такой степени раздражены, что никто не признавалъ положительныхъ сторонъ своихъ противниковъ, а смута среди эмиграціи еще усиливалась подъ вліяніемъ французскихъ политическихъ партій и соціальныхъ школъ». А. Сливинскій въ своей извѣстной книгѣ о Мохнацкомъ разсказываетъ о нѣкоторыхъ изъ этихъ комитетовъ. Въ ноябрѣ 1831 года возникъ «Временный комитетъ польской эмиграціи» для опеки надъ эмигрантами. Комитетъ этотъ просуществовалъ очень недолго, и уже въ декабрѣ онъ смѣнился «Народнымъ польскимъ комитетомъ», цѣлью котораго было «служеніе интересамъ народа и облегченіе участи поляковъ, вытѣсненныхъ изъ родины». Комитетъ поддерживалъ въ эмигрантахъ вѣру въ будущее: «Еще и намъ блеснетъ звѣзда свободы. Недалеко то время, когда мстительный рокъ повернется въ иную сторону. Придетъ минута, когда звуки трубъ призовутъ насъ на родныя нивы»... Прошло три мѣсяца, и изъ комитета выдѣлилась группа членовъ, которая основала «Демократическое польское общество» (17 марта 1832 г.). Приблизительно въ это время даже такой страстный и партійный борецъ, какъ Мохнацкій, писалъ обо всей этой неразберихѣ слѣдующее: «Такъ наз. аристократы обвиняютъ калишанъ (партію Немоевскихъ, основавшихъ первый изъ названныхъ комитетовъ), революціонеры калишанъ и аристократію, калишане — революціонеровъ. А я утверждаю, что виноваты всѣ три партіи, потому что всѣ три были слабы». Въ другомъ письмѣ онъ обвиняетъ ихъ въ эгоизмѣ, неспособности, политическомъ недомысліи. Наконецъ въ апрѣлѣ 1832 года французскій парламентъ принялъ законъ, который подчинялъ эмиграцію полицейскому надзору, стѣснялъ свободу ея передвиженій, — вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, оказывалъ благодѣтельную матеріальную помощь эмигрантамъ. Въ октябрѣ того же года, параллельно уже существующему комитету, возникъ другой, подъ названіемъ «Національнаго комитета польской эмиграціи». Борьбу между ними завершилъ Тьеръ, который по требованію русскаго посольства предложилъ (въ декабрѣ 1832 года) Лелевелю и его единомышленникамъ, стоявшимъ во главѣ перваго изъ этихъ комитетовъ, покинуть Парижъ. Такимъ образомъ, въ первые мѣсяцы пребыванія Мицкевича въ Парижѣ здѣсь боролись между собой партія Чарторыйскаго, стремившаяся и теперь къ легальному исходу борьбы на основѣ Вѣнскаго трактата, Демократическое общество, мечтавшее о возстановленіи Польши въ границахъ до раздѣловъ, и наконецъ эти Народные комитеты, которые приближались въ своихъ стремленіяхъ къ Демократическому обществу. Трагическій хаосъ увеличивали еще спеціальныя литовскія общества. Такъ, еще до пріѣзда Мицкевича въ Парижъ, въ декабрѣ 1831 года, было организовано Литовское общество, въ которомъ съ самаго начала принималъ видное участіе самолюбивый Юлій Словацкій, впослѣдствіи вынужденный и здѣсь уступить первенство ненавистному сопернику, Мицкевичу. Одной изъ первыхъ задачъ новаго общества было собираніе матеріаловъ для описанія возстанія въ Литвѣ и самая исторія его. Уже 13 августа среди его членовъ былъ Мицкевичъ. На слѣдующемъ засѣданіи, 20 августа, шла рѣчь объ изданіи обращенія къ соотечественникамъ, въ которомъ предполагалось изложить цѣли общества. Обращеніе вышло 23 августа 1832 года и было снабжено спискомъ наиболѣе почетныхъ членовъ общества. На первомъ мѣстѣ упоминалось имя Мицкевича, тогда какъ фамилія Словацкаго была совсѣмъ упущена. Задача общества Литвы и русскихъ земель были здѣсь сведены къ слѣдующему: «заботиться объ участи несчастныхъ эмигрантовъ, облегчать нашей молодежи возможность учиться наукамъ и искусствамъ, выяснять исторію послѣдняго возстанія, доказывать Европѣ право польскаго народа на независимость Польши, давать дѣйствительное представленіе о природѣ нашего края, приготовляться къ использованію великихъ перемѣнъ, какія могли бы наступить въ политическомъ мірѣ, а особенно соединить наши усилія съ вашими», т.-е. усилія поляковъ изъ Литвы съ «коронными». Такъ Мицкевичъ сразу по пріѣздѣ въ Парижъ погрузился въ политику. О тѣхъ чествованіяхъ, предметомъ которыхъ онъ былъ, уже была рѣчь раньше. Въ сентябрѣ онъ былъ избранъ предсѣдателемъ историко литературнаго отдѣленія общества, которое, въ сущности, не знало, чѣмъ ему заниматься, собирало матеріалы и мемуары для исторіи возстанія, устроило въ годовщину его обѣдъ, на которомъ Словацкій имѣлъ удовольствіе покрасоваться импровизаціей, тогда какъ Мицкевичъ уклонился отъ нея, сказался больнымъ и ушелъ. И уже въ началѣ 1833 года «Общество морально распадалось и клонилось къ упадку» (Z. Wasilewski. Sladami Mickiewicza. 1905). А самъ поэтъ въ письмѣ къ Ст. Гарчинскому признавался (5 марта 1833 г.), что не любитъ «играть тряпками и свистѣть въ пустые орѣхи». Но избавиться отъ необходимости свистѣть заодно съ другими въ пустые орѣхи Мицкевичъ не могъ. Ему пришлось принять участіе и въ Польскомъ литературномъ обществѣ, предсѣдателемъ котораго былъ Чарторыйскій, и въ Обществѣ научной помощи (польской молодежи и эмигрантамъ). Въ ноябрѣ 1832 года. Е. Янушкевичъ сталъ издавать маленькую газетку для эмигрантовъ подъ названіемъ «Pielgrzym Polski». Мицкевичъ взялся безплатно редактировать этотъ органъ, съ помощью котораго надѣялся оказывать вліяніе на массу эмигрантовъ. Съ апрѣля слѣдующаго года эта газета стала выходить въ большихъ размѣрахъ. Извѣстно, что Мицкевичъ помѣстилъ здѣсь безъ подписи не мало статей, задачей которыхъ служило примиреніе враждующихъ партій, умиротвореніе того хаоса, въ которомъ «каждый хотѣлъ ввести въ Польшѣ свою форму правленія, въ Польшѣ, которой нѣтъ, которая еще не народилась», гдѣ всѣ дышали ненавистью другъ къ другу, «военные гнѣвались на всѣхъ, всѣ на военныхъ... (изъ письма поэта Богдана Залѣсскаго, 3 ноября 1832 г. Mickiewicz. Žywot. II 239).
Разумѣется, не разъ доставалось и Мицкевичу. На ряду съ поклонниками было не мало людей, которые жалѣли, что поэтъ пустился въ публицистику, смѣялись надъ его политическими фантазіями, надъ манифестами, которые онъ подписывалъ вмѣстѣ съ другими. И все это дѣлало жизнь въ Парижѣ скучной, утомительной и мелочной.
Мицкевичъ ушелъ опять въ творчество, но теперь его уже не тянуло къ политической поэзіи. Ему хотѣлось унестись воображеніемъ подальше отъ политики и публицистики, которымъ онъ и такъ отдавалъ уже много силъ. И вотъ 8 дек. 1832 года въ письмѣ къ Одынцу онъ сообщаетъ, что пишетъ поэму въ духѣ гётевской поэмы «Германъ и Доротея» и что его новое произведеніе, котораго онъ набросалъ уже тысячу стиховъ, очень понравилось шляхтѣ. Вотъ первое свидѣтельство о «Панѣ Тадеушѣ». Однако на этотъ разъ жизнь не позволила Мицкевичу работать такъ напряженно, какъ это онъ могъ дѣлать раньше. Работа прерывалась всевозможными помѣхами, то отвлекавшими отъ писанія, то вліявшми на настроеніе и смущавшими душевный покой поэта. Такъ, пришлось заново переводить «Гяура», рукопись котораго была продана, но куда- то затерялась. Стефану Гарчинскому, поэту, участнику возстанія, котораго Мицкевичъ ставилъ очень высоко, именно какъ пѣвца событій 1830—31 г., было очень худо. Поэтъ догоралъ отъ чахотки и спѣшилъ издать свою поэму «Исторію Вацлава». Онъ поручилъ изданіе Мицкевичу. А у того не было для этого денегъ, которыя приходилось доставать не всегда легко. Гарчинскій волновался, торопилъ, готовъ былъ подозрѣвать добрую волю Мицкевича. Неожиданно свалилась въ концѣ 1832 г. другая непріятность. Графиня Лубенская, предметъ мимолетнаго увлеченія поэта, отвѣтила на него, повидимому, болѣе серьезнымъ чувствомъ. Она продолжала писать Мицкевичу, хотѣла увидѣться съ нимъ, денервировала его до того, что онъ былъ «боленъ по ея винѣ». Гарчинскій, съ которымъ Лубенская видѣлась въ это время въ Дрезденѣ, передавалъ Мицкевичу свои переговоры и совѣтовалъ хорошенько поблагодарить Бога за то, что дѣло окончилось такъ благополучно. «У нея были разныя мысли, очень странныя». Однако, несмотря на увѣренія Гарчинскаго, что теперь графиня выкинула изъ головы всѣ свои проекты, повидимому, она не оставляла Мицкевича въ покоѣ, и еще въ мартѣ 1833 г. онъ писалъ, что онъ часто бываетъ измученъ нравственно, видитъ, что его хотятъ опять запутать, но онъ рѣшилъ молчать и молчать: «ничего никогда не отвѣчать». Послѣднее свидѣтельство о романѣ, угнетавшемъ Мицкевича, мы находимъ въ письмѣ къ нему Гарчинскаго въ апрѣлѣ того же года. Письмо заключаетъ увѣренія, что Мицкевичу нечего казниться, что «Лубенская такая женщина, которую всякій, пишущій стихи, можетъ поворачивать, куда угодно». Какъ бы то ни было, все это приключеніе не мало отравило крови бѣдному Мицкевичу и отрывало его отъ работы надъ «Паномъ Тадеушомъ», за которую онъ, было, взялся такъ любовно.
Одинъ изъ ближайшихъ знакомыхъ поэта въ Парижѣ, уже названный выше, Богданъ Залѣсскій оставилъ воспоминанія о томъ, какъ создавалась эта литовская поэма, съ сентября 1832 года до іюля 1834 года. Онъ сообщаетъ, согласно съ Грабовскимъ, который познакомился съ Мицкевичемъ въ Познани, что «Панъ Тадеушъ» былъ задуманъ въ деревнѣ во время пребыванія Мицкевича въ княжествѣ Познанскомъ. «Тамъ онъ обдумалъ первоначальный планъ поэмы и началъ ее съ описанія шляхетскаго двора въ Польшѣ». Въ этомъ приходится сомнѣваться. Какъ правильно формулируетъ современное состояніе вопроса проф. І. Третякъ («Mickiewicz i Domejko» въ «Bibliot. Warszawska», 1908, іюль, стр. 37 - 38), «мы ничего не знаемъ о томъ, когда зародился въ головѣ Мицкевича замыселъ его шляхетской идилліи, которая потомъ превратилась въ эпопею. Это могло случиться и въ Познани, и еще раньше, въ Римѣ, подъ вліяніемъ разсказовъ Ржевускаго, а можетъ быть только по дорогѣ въ Страсбургъ, когда встрѣча съ нѣмецкими эмигрантами напомнила ему картины изъ «Германа и Доротеи». Но, когда бы ни возникъ замыселъ, къ выполненію его поэтъ приступилъ только по пріѣздѣ въ Парижъ въ 1832 году». Цѣннѣе то, что Залѣсскій сообщаетъ, какъ очевидецъ. Осенью 1832 г., разсказываетъ онъ, Мицкевичъ былъ такъ заваленъ иными дѣлами, печтаніемъ 3 - ей части «Дѣдовъ», редакціей «Польскаго Пилигрима» и изданіемъ сочиненій Ст. Гарчинскаго, что едва успѣвалъ находить время для сочиненія и жаловался, что «его Тадеушка давятъ въ пеленкахъ». Но въ болѣе свободныя минуты онъ присаживался за свою «любимую повѣсть», какъ самъ называлъ ее, и писалъ по нѣскольку десятковъ стиховъ. «Уже въ это время Адама окружало нѣсколько человѣкъ соотечественниковъ, къ которымъ онъ сразу послѣ знакомства прильнулъ сердцемъ. Этотъ ближайшій кружокъ составляли Ант. Горецкій, Игн. Домейко, Богданъ Янскій, Стефанъ Занъ, я и нѣсколько позже Стефанъ Витвицкій и братъ мой Іосифъ. Мы имѣли свободный доступъ къ Адаму во всякое время дня, думалъ ли онъ, писалъ, или обѣдалъ. Мы пользовались этой привилегіей и часто злоупотребляли ею, особенно тѣмъ, что приносили съ парижскихъ мостовыхъ и съ эмигрантскихъ сеймиковъ ненужную болтовню. Великодушный и чуткій Адамъ все это прощалъ и любилъ насъ, несмотря на невыносимые недостатки и странности того или другого изъ нашего кружка. Нерѣдко вредили «любимой повѣсти» и друзья. Особенно докучалъ Адаму я своимъ политиканствомъ, слѣды чего остались въ нашей корреспонденціи. Но главной помѣхой въ писаніи являлся для него мятежный духъ, который тогда вѣялъ въ Европѣ и который и его самого захватывалъ иной разъ на цѣлые дни и недѣли». Эмигранты, особенно изъ болѣе умѣренныхъ партій, и знакомые французы постоянно сходились у Мицкевича по вечерамъ. «Адамъ находился въ это время въ зенитѣ, продолжаетъ Залѣсскій, на вершинѣ своего поэтическаго творчества и въ постоянно приподнятомъ настроеніи. Въ рѣчахъ и обыкновенныхъ разговорахъ онъ сверкалъ притчами, озаряющими глубины души, сыпалъ, какъ изъ рукава, геніальными замѣчаніями, чудесными мыслями, оригинальными остротами въ оригинальной формѣ. Начиналъ говорить, кто хотѣлъ. Читали письма съ Литвы, изъ Украины, и затѣвались споры. Адамъ успокаивалъ самыхъ неугомонныхъ цитатами изъ Евангелія или изреченіями стараго ума благочестивыхъ отцовъ. Къ сожалѣнію, добрыя сѣмена его заглушала политикоманія или, какъ онъ ее называлъ, «риторика политики», господствовавшая тогда среди эмигрантовъ. Адамъ, видимо, огорчался, на удивительно выразительномъ лицѣ его отражалось неудовольствіе, а можетъ быть и сожалѣніе о давно оставленной «любимой литовской повѣсти». Эти собранія прекратились сразу. Неожиданно въ Парижѣ разразилась страшная буря». Въ безпорядкахъ приняли участіе и поляки, которымъ первымъ пришлось поплатиться, когда Луи Филиппъ справился съ революціей. Поляки ходили угнетенные. Затосковалъ и Мицкевичъ. «Чтобы найти нѣкоторое успокоеніе отъ всегдашней печали и оторваться отъ дѣйствительности, Адамъ принялся съ большимъ усиліемъ за умственную работу, которая сразу благопріятно отразилась на заброшенномъ «Панѣ Тадеушѣ». «Пилигримъ» прекратился уже съ нѣкотораго времени, приближалось къ концу и печатаніе сочиненій Гарчинскаго, поэтому онъ чувствовалъ себя болѣе свободнымъ и тѣмъ упорнѣе принялся за писаніе. Сначала дѣло подвигалось туго, но постепенно онъ разгорѣлся душой, и вскорѣ забилъ обильной струею источникъ Ипокрены. Онъ написалъ вторую и третью книги «Пана Тадеуша». (Это было уже въ маѣ 1833 г.). Читая лучшіе отрывки изъ поэмы, размѣровъ которой мы еще не знали и всего содержанія не понимали, онъ и насъ уговаривалъ взяться за трудъ, особенно за внутреннюю работу надъ самими собой. Онъ совѣтовалъ намъ оставить на нѣкоторое время реформу обществъ, пока сначала и онъ, и мы съ нимъ сами не реформируемся и не воспламенимъ въ своихъ усталыхъ сердцахъ остывающія вѣру, надежду и любовь... Около этого времени начались у Адама общія молитвы, которыя произносилъ съ особеннымъ благоговѣніемъ старшій изъ насъ, Антоній Горецкій». Весной поэтъ затосковалъ по лѣсу и свѣжему воздуху и перебрался къ Домейкѣ, у котораго была комната около Люксембургскаго парка. Но тутъ и случилась бѣда, о которой уже было упомянуто раньше: пришлось заново переводить «Гяура», и это такъ опротивѣло Мицкевичу, что ему не захотѣлось больше оставаться у Домейки. На новой квартирѣ, которую нашелъ Стефанъ Занъ, поэтъ почувствовалъ себя спокойно и опять съ жаромъ взялся за «Пана Тадеуша». Теперь онъ писалъ за день въ одинъ присѣстъ (za jednym szamachem) по 100 и 150 стиховъ, которые по вечерамъ читалъ друзьямъ. «Мы восхищались ихъ свѣжестью, красотой, яркостью и благоуханіемъ родины. Раздобрѣвши Адамъ уговаривалъ и пріятелей, которые занимались стихоплетствомъ, чтобы они приносили ему отрывочныя шляхтскія рапсодіи (lužne rapsody szlacheckie). Онъ хотѣлъ включить ихъ въ свою повѣсть на память объ отношеніяхъ, связывавшихъ насъ на чужбинѣ. Такимъ образомъ въ описаніи глухого бора (matecznika) осталось нѣсколько десятковъ стиховъ Витвицкаго, и они вставлены такъ искусно, что теперь едва ли кому удастся ихъ отличить. Начались лѣтнія жары, а поэтъ нашъ писалъ и писалъ, пользуясь тѣмъ, что на него нашло рабочее настроеніе. Теперь онъ рѣдко выходилъ изъ дому, развѣ только вечеромъ погулять или навѣстить кого -нибудь изъ друзей или парижскихъ знакомыхъ. Иногда же, когда онъ чувствовалъ себя очень утомленнымъ, онъ наѣзжалъ ко мнѣ на одинъ — два дня въ Севръ, чтобы, какъ онъ выражался, отдохнуть и поглотать свѣжаго воздуха. Я отлично зналъ о каждомъ новомъ прибавленіи къ «Пану Тадеушу»... Была уже написана четвертая книга, большая часть пятой. Друзья хотѣли, чтобы поскорѣе окончилась и вся поэма, потому что на нашихъ глазахъ Адамъ худѣлъ и сохъ отъ напряженной работы. Въ концѣ іюня, среди утомительной жизни въ Парижѣ, Адамъ получилъ печальное письмо изъ Дрездена съ извѣстіемъ, что Стефану Гарчинскому худо, и что онъ уже не спѣша ѣдетъ въ Швейцарію. Сердечный другъ больного немедленно рѣшилъ ѣхать къ нему. На слѣдующій день онъ уже былъ въ пути. Сначала мы, было, надѣялись, что Стефану станетъ лучше и что, освѣженный альпійскимъ воздухомъ, Адамъ наберется новыхъ силъ и хоть потихоньку, но будетъ въ состояніи продолжать писать «Пана Тадеуша». Домейко (у котораго онъ оставилъ рукопись четырехъ первыхъ книгъ поэмы, чтобы Занъ переписалъ ее) часто получалъ отъ него записки (kartki). Письма эти были не слишкомъ утѣшительнаго содержанія. Стефанъ видимо гасъ, а Адамъ, измученный видомъ его страданій и безсонными ночами около больного, совсѣмъ забросилъ писать. Тогда, съ согласія пріятелей, я рѣшилъ отправиться самъ поухаживать за нашими бѣдняками, Стефаномъ, Адамомъ и «Паномъ Тадеушемъ»... Однако, Залѣсскій не зналъ точно, гдѣ находится Мицкевичъ, и долго разыскивалъ его, пока не напалъ на него случайно въ Ліонѣ. «Я увидѣлъ его въ окнѣ съ бумагой въ рукахъ. Войдя въ комнату, я засталъ Адама надъ «Паномъ Тадеушемъ». Онъ ничего не видѣлъ и не слышалъ вокругъ себя. Вечеромъ въ тотъ же самый день, кажется, въ послѣдній день сентября 1833 года, мы отправились въ Парижъ. Изъ дилижанса Адамъ сейчасъ же отправился на свою квартиру около Saint Nicolas d'Antin, которую мы наняли для него заранѣе. На слѣдующій день онъ окончательно устроился въ ней и сразу принялся за работу; Вдохновеніе въ это время особенно окрыляло его. Только теперь сталъ вырисовываться «Панъ Тадеушъ» въ ясныхъ чертахъ своей эпической структуры. Великій художникъ вполнѣ подчинилъ себѣ свое орудіе; языкъ, риѳмы, размѣры, какъ растопленный металлъ, выливались въ огромныя формы, изъ которыхъ выходили, точно по мановенію волшебника, являясь словно изъ подъ земли, статуя, колоколъ или пушка. Мы наслаждались вмѣстѣ съ Адамомъ, поглощая эти новинки его поэтическаго генія. Читая ихъ, мы снова преображались, какъ будто чудесно переносились въ Польшу къ братьямъ и сестрамъ: такъ все живо было въ «Панѣ Тадеушѣ», такъ все дышало родиной; мы забывали бѣды и заботы эмигрантской жизни, забывали грызущую насъ тоску о родинѣ и семьяхъ. Мы увлекались славой Адама и, вмѣстѣ съ тѣмъ, народной гордостью, что вотъ и у Польши есть своя эпопея. Адамъ торопливо шелъ къ концу, додѣлывая одновременно вставки въ прежнія книги. Никогда не исчезнутъ изъ памяти друзей блаженные вечера у Адама зимой 1833 года. Мы пѣли пѣсни литовскія, бѣлорусскія, украинскія, пѣли хоромъ вмѣстѣ съ поэтомъ. Адамъ охотно разсказывалъ намъ эпизоды изъ исторіи своей молодости въ Новогрудкѣ, Вильнѣ и Ковнѣ, вызывая и насъ взаимно на откровенные разсказы, такъ что каждаго изъ насъ онъ зналъ, можно сказать, насквозь. Въ болѣе серьезныя минуты онъ охотно разсуждалъ о тайнахъ загробной (zaziemski) жизни, о мірѣ духовъ и ихъ іерархіи, по ученію св. Діонисія Ареопагита; однимъ словомъ, онъ и тогда уже испытывалъ неудержимое влеченіе къ мистическимъ тонкостямъ. Въ ежедневномъ обхожденіи съ нами онъ былъ удивительно добродушенъ, мягокъ, сердеченъ, такъ что мнѣ и Витвицкому поневолѣ припоминался простодушный Казиміръ Бродзинскій; онъ умѣлъ каждому сдѣлать милѣе участь эмигранта, смягчить внутреннюю борьбу и боль, которой у насъ всегда было достаточно. Въ эту пору писанія «Пана Тадеуша» сколькимъ лично я былъ обязанъ Адаму! У меня въ сердцѣ была рана; онъ заживилъ ее чувствительностью брата и нѣжной лаской сестры. За слезу, которую онъ стеръ поцѣлуемъ, я до сихъ поръ благодарю его слезами, съ которыми я молю Бога за его душу. Въ половинѣ февраля 1834 г. въ сумерки, когда мы какъ -то собрались на улицѣ Saint-Nicolas и тихонько разговаривали, видя, что въ сосѣдней комнатѣ у камина хозяинъ «быстро машетъ перомъ по бумагѣ», Адамъ съ просвѣтлѣвшимъ лицомъ поднялся отъ стола и закричалъ: «Слава Богу! Въ эту минуту я подписалъ подъ «Паномъ Тадеушемъ» большое finis». Мы радостно повторили вслѣдъ за нимъ: «Слава Богу!» и трижды прокричали vivat, горячо его поздравляя и обнимая. На слѣдующее утро, по старопольскому обычаю, мы отправились сначала къ обѣднѣ въ костелъ Saint-Louisd’Antin, а послѣ обѣдни пригласили его на обѣдъ въ Palais Royal». Теперь предстояла работа надъ редакціонной отдѣлкой поэмы: въ первоначальномъ текстѣ стояли дѣйствительныя собственныя имена лицъ и мѣстностей, которыя теперь нужно было замѣнить выдуманными. Предлагалось множество названій, которыя Мицкевичъ разсматривалъ, принималъ или отвергалъ. Особенно пригодился Домейко, который, происходя изъ того же уѣзда, что и самъ поэтъ, отлично зналъ родную сторону. И самая поэма была названа сначала «Žegota» (т.-е. Домейко). Мицкевичъ заклиналъ друзей, пока не поздно, указывать ему недостатки «Пана Тадеуша» и принялся читать имъ книгу за книгой, требуя съ ихъ стороны самаго строгаго отношенія къ поэмѣ. Зачастую онъ зачеркивалъ стихи. Особенно досталось героинѣ поэмы, Телименѣ. Недоволенъ былъ Мицкевичъ и общимъ тономъ; по его мнѣнію, настроеніе надо было поднять повсюду на полтона выше, но теперь было уже поздно, и поэтъ надѣялся исправить этотъ недостатокъ въ другой повѣсти, въ сынѣ «Пана Тадеуша» или въ дальнѣйшихъ частяхъ «Дѣдовъ». Однако «Панъ Тадеушъ» былъ его послѣднимъ крупнымъ произведеніемъ, по крайней мѣрѣ, на польскомъ языкѣ.
Въ разсказѣ Залѣсскаго, который такъ ярко передаетъ духовную обстановку, въ которой слагался «Панъ Тадеушъ», есть несомнѣнно нѣкоторыя ошибки: анализъ трехъ редакцій описанія глухой пущи («Matecznik») привелъ изслѣдователя къ убѣжденію, что, если Мицкевичъ и включилъ въ него чужіе стихи, то можетъ итти рѣчь лишь о нѣсколькихъ строкахъ, а не о нѣсколькихъ десятковъ стиховъ. Къ сожалѣнію, Залѣсскій ничего не сообщаетъ о первоначальномъ замыслѣ поэмы и его дальнѣйшихъ видоизмѣненіяхъ, а между тѣмъ эта перемѣна, основная, какъ доказываетъ издатель «Пана Тадеуша», проф. Р. Пилатъ, произошла на глазахъ у ближайшихъ друзей поэта, послѣ третьей пѣсни. Именно, изслѣдованіе сохранившихся рукописей поэмы позволило проф. Пилату дать очень убѣдительный анализъ того процесса, который произошелъ въ творчествѣ Мицкевича во время работы надъ «Паномъ Тадеушемъ». Въ дальнѣйшемъ изложеніи я и послѣдую за нимъ. Въ своемъ первомъ сообщеніи о поэмѣ въ письмѣ къ Одынцу Мицкевичъ имѣетъ въ виду нѣчто идиллическое, въ родѣ «Германа и Доротеи» Гёте, и въ эту пору называетъ свою поэму деревенской, сельской, шляхетской. Такъ онъ выражается еще въ апрѣлѣ 1833 года, когда кончаетъ 3 - ю пѣснь «Пана Тадеуша», а ужъ въ началѣ мая недоумѣваетъ: «дѣло начинаетъ принимать длинный оборотъ» (zanosi się na długa chryje). Съ этого времени исчезаютъ названія: «деревенская», «сельская» поэма. Авторъ уже другими глазами смотритъ на свое произведеніе. Сравнивая сохранившіяся первоначальныя рукописи первыхъ книгъ съ печатнымъ текстомъ, проф. Пилатъ констатировалъ, что всѣ большіе или меньшіе эпизоды, заключающіе въ себѣ какія-нибудь подробности или общія замѣчанія историческаго и политическаго характера, вставлены или въ позднѣйшую, или даже въ послѣднюю редакцію поэмы, когда послѣ перемѣны плана нужно было уже готовыя начальныя пѣсни подогнать къ характеру послѣдующихъ. Въ первыхъ наброскахъ нѣтъ и слѣда историческаго фундамента и связанныхъ съ нимъ исторических в и политическихъ элементовъ. И даже послѣ всѣхъ вставокъ и измѣненій первоначальный характеръ первыхъ книгъ остался, въ cущности, все тотъ же: это все еще «деревенская» поэма, картинки изъ жизни помѣщичьей усадьбы, прогулка по лѣсу, ужинъ, на которомъ спорятъ охотники, охота на зайцевъ, собираніе грибовъ, воспоминанія шляхты о былыхъ временахъ... Уже въ первоосновѣ поэмы лежалъ главный мотивъ ея, споръ между двумя претендентами изъ-за замка. Къ нему примыкалъ и другой мотивъ, сохранившійся въ дальнѣйшемъ развитіи поэмы, бракъ между двумя домами, враждующими изъ -за замка, между Тадеушомъ и Зосей. Чтобы запутать отношенія между ними и не такъ скоро закончить поэму свадьбой, уже въ первоначальномъ планѣ выступила Телимена, которой принадлежала здѣсь менѣе значительная роль, чѣмъ въ позднѣйшей обработкѣ этого плана.
Вопросъ о томъ, принадлежалъ ли уже къ первоначальному замыслу поэмы мотивъ исконной вражды между двумя шляхетскими родами, которые здѣсь были названы «Soplica» и «Orzeszko», разрѣшается Пилатомъ въ утвердительномъ смыслѣ, такъ какъ разсказъ стараго слуги, Гервазія, объ этой распрѣ долженъ былъ находиться уже въ первоначальной рукописи II пѣсни. Точно такъ же, по мнѣнію этого знатока мицкевичевскихъ рукописей, уже въ первоначальномъ планѣ рядомъ съ Тадеушемъ, а, можетъ быть, и выше его, какъ центральная фигура поэмы, долженъ былъ стоять «шляхтичъ». И самая поэма носила названіе «Жегота», и къ этому названію относилось замѣчаніе поэта въ письмѣ, написанномъ въ апрѣлѣ 1833 г. послѣ окончанія первыхъ двухъ книгъ: «Возвращаюсь къ шляхтичу». А этимъ послѣднимъ могъ быть только отецъ Тадеуша, которому принадлежитъ такая видная роль въ поэмѣ, монахъ-бернардинъ Робакъ. Пограничныя распри между шляхетскими родами были очень обычнымъ дѣломъ въ старой Польшѣ, и Мицкевичи вели въ свое время длинный процессъ съ Соплицами. Въ судебныхъ актахъ этого процесса, говоритъ внукъ Мицкевича, Горецкій («Кгај» 1892), можно было бы найти интересныя указанія на исторію возникновенія «Пана Тадеуша». Есть ли въ исторіи шляхтича, сватавшагося къ дочери знатнаго стольника, получившаго отказъ и отомстившаго ему, а потомъ принявшаго ради покаянія монашество, — есть ли въ исторіи ксендза Робака черты субъективныя, принадлежавшія самому Мицкевичу и относившіяся къ исторіи его знакомства съ Анквичами, - это вопросъ, для разрѣшенія котораго въ утвердительномъ смыслѣ, по моему мнѣнію, у насъ слишкомъ мало матеріала. Надо припомнить, во всякомъ случаѣ, что и въ Парижѣ, въ годы писанія поэмы, у Мицкевича не исчезло чувство обиды на Анквичей: несмотря на усиленныя просьбы Генріетты и ея матери отвѣтить на ихъ письма, Мицкевичъ молчалъ. Съ другой же стороны, обстановка старошляхетской жизни была далека отъ переживаній поэта въ Римѣ, что развѣ отдаленные отголоски оскорбленнаго чувства его могли найти себѣ мѣсто въ «Панѣ Тадеушѣ», и я не думаю, чтобы въ самомъ настроеніи первоначальнаго плана могла отразиться эта субъективная струна: вѣдь Мицкевичу не въ чемъ было каяться, передъ Анквичами онъ не былъ ни въ чемъ повиненъ, а покаяніе за убійство надменнаго стольника составляетъ исходный пунктъ въ исторіи Робака. Какъ бы то ни было, никакой политической окраски первоначальный замыслъ не имѣлъ; трагическій моментъ, тѣсно связанный съ политическими отношеніями (вмѣшательство русскихъ войскъ и все дальнѣйшее), здѣсь отсутствовалъ. Вражда родовъ прекращалась свадьбой. Въ такомъ видѣ, какъ я полагаю, поэма не могла быть такъ коротка, какъ предполагалъ проф. Пилатъ («Szczupłych rozmiarów poemat»), но могла быть дѣйствительно названа идилліей. Впрочемъ, несомнѣнно, планъ ея рисовался Мицкевичу сначала лишь въ самыхъ общихъ чертахъ.
Послѣ окончанія второй пѣсни Мицкевичъ долженъ былъ на три мѣсяца прекратить работу надъ своей поэмой, занявшись новымъ переводомъ «шельмы и надоѣдника Гяура» и политическими статьями для «Пилигрима». Когда онъ опять принялся за «Пана Тадеуша», передъ нимъ сталъ контрастъ между той тихой жизнью, которую онъ рисуетъ здѣсь, и политическими бурями, громадными историческими событіями, которыя развертывались въэто время въ Европѣ. И вотъ въ концѣ III пѣсни появляется сопоставленіе, которое переноситъ интересы читателей въ другую жизнь. Потомъ оно было перенесено въ первую пѣсню, когда, вообще, измѣнился и окрасился въ политическіе цвѣта планъ поэмы. Но эта картина грандіозныхъ европейскихъ событій была такъ значительна, что на сторонѣ ея поэма должна была получить значеніе не скромной идилліи изъ жизни старосвѣтскихъ помѣщиковъ, но большой народной эпопеи. Въ первой редакціи проф. Пилатъ (въ статьѣ о рукописяхъ трехъ первыхъ книгъ «Пана Тадеуша (Pamięt. V, 135-136) нашелъ указанія на то что, дѣйствіе ея должно было происходить въ 1813 или 1814 г., а въ это время Литва стояла уже въ сторонѣ отъ европейскихъ войскъ. Поэтому заключеніе третьей пѣсни заставляло автора въ послѣдующей обработкѣ поэмы перенести арену европейскихъ событій въ Литву, а такой ареной Литва была лишь въ 1812 году. Съ того момента, какъ совершилось это перенесеніе, и вся поэма должна была получить новый характеръ, и таинственный ксендзъ Робакъ, который прежде укрывался лишь потому, что онъ слишкомъ близокъ къ Тадеушу и окружающимъ и былъ бы ими узнанъ, если бы снялъ свой «каптуръ», теперь становится носителемъ политической тайны, эмиссаромъ польскихъ легіоновъ, сражающихся за дѣло Наполеона. Впрочемъ, Мицкевичу все еще казалось, что его поэма не разрастется, и, закончивъ 4 - ю пѣсню, онъ сообщалъ Одынцу (въ іюлѣ 1833 г.), что уже ¾ поэмы готовы. Потомъ опять наступилъ перерывъ въ писаніи, о которомъ разсказываетъ Залѣсскій. Это былъ отъѣздъ въ Швейцарію, къ больному Гарчинскому, уходъ за нимъ, переѣзды и смерть больного поэта, - эпизодъ, который съ такой умилительной простотой рисуетъ душевную высоту Мицкевича. Послѣ возвращенія его въ Парижъ мы уже не слышимъ о скоромъ окончаніи поэмы. Напротивъ, въ ноябрѣ 1833 года Мицкевичъ считаетъ, что 6 -я пѣсня это только половина всего, что до конца поэмы еще очень далеко. Перемѣнился и характеръ всей поэмы. «Мы вступаемъ какъ- будто бы въ другой міръ, говоритъ Пилатъ, и движемся уже совершенно по другой почвѣ. Почти сразу измѣняется вся декорація... Передъ нашими глазами раскрывается широкая картина отношеній народа, его нравовъ, общественной и политической жизни... Становится иной и атмосфера поэмы». И всѣ эти перемѣны стоятъ въ связи съ основнымъ мотивомъ, который выдвинулся теперь, мотивомъ т. наз. «заѣзда», захвата вооруженной силой спорнаго имѣнія.
Прежде чѣмъ приступить къ анализу художественнаго и историческаго значенія «Пана Тадеуша», необходимо разсмотрѣть его содержаніе. Къ сожалѣнію, русскій переводъ Минаева далеко не передаетъ духа поэмы, начиная съ размѣра и именъ. Поэтому и здѣсь я буду вынужденъ прибѣгать къ прозаическому переводу. Вступленіе рисуетъ настроеніе Мицкевича, которое заставило его перенестись въ Литву. Съ этимъ настроеніемъ мы знакомы и по отчету Залѣсскаго, который, однако, не раскрываетъ того глубокаго отвращенія поэта къ эмигрантской суетнѣ, какая охватила его теперь. Удивительное дѣло: прежніе пилигримы, чуть не святые носители будущей Польши, оказываются теперь просто «бѣглецами», прежніе планы пустой болтовней. «О чемъ тутъ думать на парижской мостовой?» спрашиваетъ Мицкевичъ. «Возвращаясь домой, приносишь полныя уши скуки, проклятій и лжи, несвоевременныхъ плановъ, слишкомъ позднихъ сожалѣній, сваръ и взаимныхъ упрековъ. Горе намъ, бѣглецы, что въ часъ моровой язвы мы унесли за границу свои робкія головы! Куда мы ни ступали, передъ нами шла тревога, въ каждомъ сосѣдѣ мы находили врага, и наконецъ, насъ окружили тѣснымъ кольцомъ цѣпей и велять намъ поскорѣе испустить дыханіе. А на наши жалобы свѣтъ не обращаетъ вниманія, такъ какъ каждую минуту его пугаютъ и изумляютъ новости, которыя несутся изъ Польши, какъ звонъ кладбищенскихъ колоколовъ»... Это тѣ же тоны, что въ «Книгахъ польскаго пилигримства», то же отвращеніе къ мѣщанству на французскомъ престолѣ и во главѣ власти, изъ котораго Мицкевичъ находилъ выходъ только въ возвращеніи Наполеоновъ. «Не удивительно, что людямъ опостылѣетъ жизнь и что, потерявъ разумъ отъ долгихъ мукъ, они плюютъ на себя и пожираютъ другъ друга». Поэтъ переходитъ къ своимъ замысламъ. «Какъ птица, не залетающая высоко, я хотѣлъ миновать полосу ливня и громовъ, искать только тѣнь и ясное небо: время дѣтства, домашній уютъ... Одна была радость: усѣвшись въ сумерки съ нѣсколькими друзьями передъ каминомъ, закрыть двери, чтобы не доносился шумъ Европы, и унестись душой въ болѣе счастливыя времена, думать и мечтать о своей сторонѣ. Но о той крови, которая лилась недавно, о тѣхъ слезахъ, въ которыхъ утопаетъ вся Польша, о славѣ, которая еще не отзвучала, думать объ этомъ мы не имѣли отваги!.. Ибо такія пытки терпитъ народъ, что даже отвага, бросивъ взоръ на его муки, въ отчаяніи ломаетъ руки». Тѣ же томительныя жалобы и дальше. «Теперь для насъ, непрошенныхъ гостей въ мірѣ, во всемъ прошломъ и во всемъ будущем. есть только одна сторона, гдѣ еще есть немного счастья для поляка: это край дѣтскихъ лѣтъ! Онъ всегда останется, святой и чистый, какъ первая любовь, не смущенный воспоминаніями о заблужденіяхъ, не подкопанный обманчивостью надежды, не измѣненный потокомъ событій». Прекраснымъ обращеніемъ къ этому «краю, счастливому, убогому и тѣсному», къ друзьямъ, которые помогали въ работѣ, и «въ пѣсню кидали слово за словомъ», мечтой, что когда - нибудь «крестьянки возьмутъ въ руки эти книги, простыя, какъ ихъ пѣсенки», заканчивается предисловіе.
Излагать содержаніе «Пана Тадеуша» по пѣснямъ—трудная и неблагодарная задача. Разсказъ такъ богатъ отдѣльными тонкими замѣчаніями, подробностями, описаніями, что, если ихъ откинуть при пересказѣ содержанія, останется безжизненный скелетъ, а изложить все подробно въ рамкахъ настоящаго изслѣдованія невозможно. Вѣдь труды, посвященные «Пану Тадеушу», книги Гостомскаго, Бигелейзена и др., представляютъ цѣлые томы. Фабула романа заключается въ слѣдующемъ.
Между двумя шляхетскими родами, Соплицами и Хорешками (Horeszko изъ Horzeszko, первоначально въ рукописи Orzeszko) давнишняя рознь. Послѣдняго изъ Хорешковъ, гордаго и важнаго Стольника, убилъ измѣнническимъ образомъ, изъ- за угла, во время нападенія на его усадьбу русскихъ войскъ, Яковъ Соплица. Онъ былъ влюбленъ въ его дочь Еву, и съ ея стороны видѣлъ взаимность, но Стольникъ не хотѣлъ отдать свою дочь за небогатаго шляхтича. Опозоривъ себя этимъ вѣроломнымъ убійствомъ, Яковъ Соплица рѣшилъ принести себя въ жертву родинѣ, чтобы смыть лежащее на его родѣ пятно. Онъ оставилъ своего маленькаго сына отъ перваго брака, Тадеуша, брату судьѣ, а самъ скрылся неизвѣстно куда. Принявъ монашество въ орденѣ бернардиновъ, Яковъ сталъ неутомимымъ борцомъ за свободу польскаго народа. Онъ подвергался заключенію въ Пруссіи и въ Австріи, былъ въ Сибири, но бѣжалъ отовсюду, а теперь, укрывшись подъ капюшономъ бернардиновъ, сдѣлался посредникомъ между войсками Наполеона и населеніемъ Литвы. И вотъ представители ея вмѣсто того, чтобы вести общее дѣло, предаются праздности и мелкимъ сварамъ. Гаснутъ въ бездѣйствіи старыя шляхетскія доблести, вмѣсто войнъ охота на зайцевъ, а барышни охотятся на жениховъ. И наконецъ дѣло доходитъ до крайней нелѣпости. Хорешковъ уже нѣтъ; послѣдняя представительница ихъ, дочь Евы, Зося, воспитывается у сестры судьи Соплицы, Телимены; и наслѣднику Стольника по женской линіи, Графу нѣтъ, въ сущности, никакого дѣла до спорнаго владѣнія замка. И все кончилось бы хорошо и спокойно, если бы не вмѣшательство стараго фанатика этой вражды, слуги убитаго Стольника, Гервазія. Онъ не можетъ допустить до такого позора, чтобы родовой замокъ Хорешковъ перешелъ къ ненавистнымъ Соплицамъ. Графъ, молодой романтикъ, поддается нашептываніямъ старика, увлекается красивой ролью и выступаетъ защитникомъ старыхъ претензій Хорешковъ. А Гервазій помнитъ то старое доброе время, когда пограничные споры рѣшались просто, т. наз. «заѣздами» (zajazd). Соберется шляхта у одного претендента на спорныя владѣнія и отправляется къ сосѣду завоевывать его землю, а тотъ въ свою очередь собираетъ своихъ сторонниковъ. Происходитъ битва, которая веселитъ буйный шляхетскій нравъ. Иногда у нея есть видимость правосудія; судъ постановилъ дѣло въ пользу нападающаго и только предоставилъ ему самому отстоять свое право. Иногда же «заѣзды» происходили просто такъ, оттого, что люди отчаялись дождаться праведнаго и выгоднаго приговора. Теперь, въ 1812 году, «заѣздъ» былъ совсѣмъ не въ пору и закончился тѣмъ, что побѣдителей, побѣдившихъ Соплицу и напившихся его виномъ, перевязали русскіе солдаты подъ начальствомъ майора Плута, родомъ изъ поляковъ ренегатовъ. Однако побѣдители съ побѣжденными примирились и, соединившись, принялись за русскихъ же солдатъ. Произошла настоящая битва, послѣ которой главнымъ участникамъ ея оставалось только уходить изъ Литвы и итти къ Наполеону. Среди нихъ былъ и молодой Тадеушъ, виленскій студентъ, пріѣхавшій на каникулы домой. Его приключенія составляютъ содержаніе тѣхъ книгъ, въ которыхъ политическая жизнь страны отступаетъ на задній планъ. Тадеушъ, едва успѣлъ пріѣхать къ дядѣ въ Соплицово, какъ влюбился. Влюбился онъ со всѣмъ пыломъ молодости въ неизвѣстную ему обладательницу бѣлаго платья, которое онъ нашелъ развѣшеннымъ въ его прежней комнатѣ, куда зашелъ послѣ пріѣзда въ пустую усадьбу. Это было платье Зоси, но Тадеушъ не разобралъ хорошо проскользнувшаго передъ нимъ женскаго образа, и запутался въ сѣтяхъ опытной кокетки, петербургской львицы Телимены, уже не молодой барышни, которая была въ томъ возрастѣ, когда наступаетъ критическій моментъ— жениться или остаться въ старыхъ дѣвахъ. Телимена не мало пожила и не отличалась особенной прюдостью, но теперь она рѣшила, что ей пора жениться. Дѣло было только за женихомъ. Панъ Тадеушъ заинтересовалъ Телимену и показался ей достойнымъ ея руки. Нѣсколько тонкихъ и скромныхъ замѣчаній автора позволяютъ намъ догадываться, что въ своемъ кокетствѣ Телимена не щадила средствъ и зашла слишкомъ далеко. Тадеушъ подчинился страсти, но опомнился, увидѣвъ, что Телимена красится, и она стала ему противна. Только тогда онъ понялъ, что влюбленъ не въ нее, а въ тотъ нѣжный дѣвичій образъ, который промелькнулъ передъ нимъ нѣсколько дней тому назадъ. Это была Зося. Мицкевичъ отрицалъ, что въ Телименѣ онъ воплотилъ кого нибудь изъ извѣстныхъ ему живыхъ людей. Друзья догадывались, что это гр. Лубенская. Можетъ быть поэтъ не такъ энергично спорилъ бы, если бы они предположили, что въ образѣ Телимены сохранилась Ковальская, когда то плѣнившая его, едва не оторвавшая отъ Марыли. Тадеушъ встрѣтилъ въ Зосѣ робкій и нѣжный отвѣтъ еще неопытнаго сердца. Передъ лицомъ Якова Соплицы, раненаго въ происшедшей на дворѣ битвѣ и открывшаго лишь теперь, передъ смертью, свое инкогнито, соединились два враждовавшіе рода, примирились Хорешки и Соплицы. Но Тадеушъ считаетъ себя недостойнымъ любви Зоси. Онъ хочетъ заслужить право быть ея мужемъ и уѣзжаетъ за Нѣманъ. Въ послѣдней пѣснѣ онъ опять дома, но вмѣстѣ съ польскими вождями, явившимися въ Литву съ войсками Наполеона. Такова канва поэмы.
На этой канвѣ вышитъ сложный и многоцвѣтный узоръ поэмы. Ея дѣйствіе перенесено въ Литву, и съ картинъ природы будетъ самымъ правильнымъ начать ея анализъ. Тоска по Литвѣ, о которой поэтъ говоритъ въ первыхъ строкахъ своего произведенія, заставила его съ умиленіемъ вернуться душой къ ея природѣ. Въ ноябрѣ 1830 года онъ писалъ Малевскому о тѣхъ чувствахъ, которыя охватили его среди горныхъ равнинъ Швейцаріи: «Ты не можешь себѣ представить, съ какимъ наслажденіемъ, чуть не слезами я привѣтствовалъ въ горныхъ степяхъ сѣверную растительность, зеленую траву и елки». Особенно горячо Мицкевичъ любилъ и въ Литвѣ именно нѣкоторыя мѣста, нѣкоторыхъ людей; остальное, какъ онъ полагалъ, онъ любилъ только «христіанской и гражданской любовью, какъ родной край». Такъ писалъ поэтъ въ 1830 году. Позже, однако, когда возвращеніе на родину стало для него уже дѣломъ немыслимымъ, когда въ Парижѣ онъ тосковалъ уже по всей Литвѣ, онъ расширилъ свое чувство, и литовскіе боры, долины, грозы, вечера и полдни стали для него самыми красивыми на всемъ свѣтѣ. И тогда, конечно, передъ любовью художника отступили на задній планъ чувства христіанской и гражданской любви къ родинѣ. Однако при описаніи ихъ встали естественнымъ образомъ тѣ впечатлѣнія, которыя особенно глубоко залегли въ памяти. Это были картины природы Новогрудскаго уѣзда, въ которомъ вообще разыгрывается дѣйствіе поэмы. «Нѣманъ является здѣсь границею во всей поэмѣ: отсюда ѣдутъ по разнымъ дѣламъ въ Кенигсбергъ, Данцигъ, Познань, Ченстохово и т. д. Судья вспоминаетъ о своихъ «далекихъ путешествіяхъ» въ Петроковъ, Дубно и Варшаву. Тадеушъ учится въ Вильнѣ; Тадеушъ Рейтанъ владѣетъ усадьбой въ Ляховичахъ, охотится въ налибокскихъ лѣсахъ; даже архитекторъ, vulgo мастеръ хорешковскаго замка, происходитъ родомъ изъ Вильны. Отецъ подкоморія живетъ неподалеку, въ Ошмянскомъ уѣздѣ; въ полмилѣ отъ Новогрудка, около лѣса, находится корчма Зубково, гдѣ кс. Робакъ угощалъ ченстоховскимъ табакомъ шляхту» (U. Biegeleisen «Pan Tadeusz» Adama Mickiewicza 1884 съ ссылкой на книгу E. Pawłowicz. Wspomnienia z Nadwilii i Niemna). Названный авторъ «Воспоминаній», Павловичъ, перечисляетъ деревни и поселки, около которыхъ вращается разсказъ Мицкевича, вспоминаетъ о дорогѣ въ Ворончу и Тугановичи. «Съ Тугановичъ до Дворца, разсказываетъ онъ, дорога идетъ по мѣстности, усѣянной усадьбами и помѣстьями сосѣдней шляхты. Это Соплицы, Горбатовичи (упомянутые въ «Панѣ Тадеушѣ», какъ и воронецкіе лѣса), которые раскинулись живописными группами, точно просясь на картину, среди рощъ, холмовъ и долинъ. Именно эту мѣстность, которая была ему лучше всего знакома, Мицкевичъ принялъ за фонъ для своей поэмы, потому что еще во времена воеводъ, когда Воронча была резиденціей послѣдняго воеводы Несёловскаго, эта часть была наиболѣе густо заселена шляхтой». Самъ Бигелейзенъ приводитъ нѣсколько типичныхъ описаній мѣстностей изъ разныхъ сочиненій литовскихъ писателей. Эти описанія доказываютъ, что пейзажъ Новогрудскаго уѣзда былъ именно типичнымъ пейзажемъ бассейна Нѣмана. Гдѣ - нибудь около Ковна, Россіенъ, Шавель открывалась совершенно та же картина, что и около Новогрудка.
To, что представляетъ большую прелесть литовскаго пейзажа, заключается въ его свѣжести и разнообразіи: высокіе холмы, покрытыє темно - зеленымъ ковромъ густой растительности, узенькія быстрыя рѣчки въ высокихъ берегахъ, иногда широкія равнины, луга и нивы съ высокими хлѣбами, и небо такое непостоянное: то мимолетная бурная гроза, то безоблачный зной, рѣдко долгіе дни сѣраго, дождливаго ненастья. По такой природѣ стоскуешься среди однообразія южной красоты. «У насъ достаточно поднять голову, и сколько видовъ увидишь! Сколько сценъ и картинъ открываетъ одна игра облаковъ», восклицаетъ Тадеушъ. Этимъ разнообразіемъ литовской природы Мицкевичъ пользуется широко для того, чтобы обогатить свою поэму множествомъ описаній. Одно и то же явленіе онъ описываетъ нерѣдко по нѣсколько разъ, не впадая въ повтореніе. Между критиками «Пана Тадеуша» шелъ довольно схоластическій споръ, объективны или субъективны эти описанія, и наконецъ В. Гостомскій заявилъ, что «Мицкевичъ не отражаетъ природы идеалистично, ибо идеализмъ есть проявленіе субъективизма, но не отражаетъ ея также матеріалистично, ибо не трактуетъ ея, какъ чуждый ему мертвый предметъ, но разсматриваетъ ее, какъ живущую въ своей собственной жизни сущность. Другими словами, природа, изображенная въ «Панѣ Тадеушѣ», не есть ни чистый духъ, ни бездушная матерія, но и то, и другое вмѣстѣ: она проявляется въ полнотѣ реальной жизни, съ душою и тѣломъ, — и въ этомъ заключается реальная правда образотворенія (obrazowania) у нашего поэта». Вѣроятно критикъ имѣлъ въ виду именно то разнообразіе описаній, которое составляетъ одну изъ прелестей поэмы.
Восходъ и заходъ солнца описаны нѣсколько разъ. Картины иногда соотвѣтствуютъ тому настроенію, которое передаетъ эпическій разсказъ о событіяхъ. Въ 9 - й пѣснѣ повѣствуется о томъ, какъ завоеватели Соплицова, графъ со своей дружиной, спали крѣпкимъ сномъ побѣды, дружина же вся перепилась. А въ это время русскіе солдаты всѣхъ ихъ перевязали, пока и сами не попали впросакъ. Произошло настоящее сраженіе, которое описано съ гомеровской полнотой и обстоятельностью, съ юморомъ, котораго нѣтъ у Гомера. Когда шляхта-воители лежали связанные на дворѣ, еще до битвы съ русскимъ отрядомъ, всходило солнце. «Вотъ уже восходитъ и солнце, краснѣетъ кровавымъ блескомъ. На половину оно видно тупымъ краемъ, у котораго лучи точно ободраны, на половину прячется въ чернотѣ тучъ, точно подкова, разожженная докрасна на угольяхъ кузнеца. Вѣтеръ усиливался и гналъ съ востока облака, густыя и разорванныя, точно глыбы льда; и мимоходомъ каждое облако сѣяло холоднымъ дождемъ, а за нимъ сзади летѣлъ вѣтеръ и снова сушилъ дождь, а за вѣтромъ опять налетало влажное облако; и такъ день поперемѣнно былъ холодный и мокрый». Въ слѣдующей пѣснѣ Яцекъ Соплица передъ смертью раскрываетъ свое инкогнито и разсказываетъ тяжелую исторію своей борьбы за благо родины, исторію, которая примиряетъ съ нимъ даже его лютаго врага Гервазія. Въ это время «ночь уже кончалась, и по небу- молочно- бѣлому и розоватому (niebo mleczne różowe) пробѣгали первые солнечные лучи; вотъ они проникли сквозь стекла, точно брилліантовыя стрѣлы, и упали на постель у головы больного, въ золото убравъ его лицо и чело, такъ что онъ сіялъ, какъ святой, въ огненномъ вѣнцѣ». Этимъ описаніемъ заканчивается и самая пѣсня. А въ слѣдующей, посвященной 1812 году, когда появленіе Наполеоновскихъ войскъ какъ бы возвѣщало зарю новой жизни этому краю, мы находимъ тщательно отдѣланное описаніе первыхъ минутъ разсвѣта. «Послѣднія жемчужины звѣздъ уже померкли и погасли на днѣ небесъ, и небеса блѣднѣютъ срединою чела (i niebo środkiem czoła bladnie). Правымъ вискомъ возлегши на изголовьѣ тѣни, оно (чело небесъ) еще сумрачно, a лѣвый. Високъ становится все pyмянѣе, а дальше горизонтъ раскрывается, какъ широкое вѣко, и въ серединѣ его виднѣется бѣлокъ глаза, видна радуга, зарница; уже брызнулъ лучъ, выгнувшись на выпуклыхъ небесахъ, онъ сверкнулъ и повисъ, какъ золотое копье, въ бѣлой тучкѣ. Въ отвѣтъ на этотъ выстрѣлъ, на лозунгъ дня, вылетаетъ цѣлый пукъ огней, тысяча ракетъ скрещивается на окружности міра. А око солнца взошло. Еще нѣсколько сонное, оно жмурится, съ дрожью встряхиваетъ своими лучистыми рѣсницами, сверкаетъ сразу семью цвѣтами: сапфировое и въ то же время кровавокрасное, какъ рубинъ, и желтое, какъ топазъ. Потомъ разгорѣлось, стало прозрачно, какъ кристаллъ, потомъ ярко, какъ брилліантъ, и наконецъ сдѣлалось огненное, большое, какъ мѣсяцъ, какъ мигающія звѣзды. Такъ по безконечному небу шло одинокое солнце». Это описаніе достойно того, чтобы стать классическимъ подтвержденіемъ ученія Лессинга о словесномъ описаній.
Если при блескѣ дня мы руководимся зрѣніемъ, то во мракѣ мы познаемъ окружающій міръ при помощи слуха и осязанія. Соотвѣтственно съ этимъ должны быть выбраны краски въ описаніи ночи. И здѣсь Мицкевичъ опять прибѣгаетъ къ генетической формѣ описанія. Онъ разсказываетъ, какъ постепенно на землю спускается ночь: «Послѣ ужина судья и гости его выходятъ на крыльцо насладиться вечеромъ. Они усаживаются на завалинкахъ, устланныхъ травой. Все общество въ серьезномъ и тихомъ настроеніи поглядываетъ на небо, которое, казалось, становилось ниже, уже и все больше приближалось къ землѣ, пока, не скрывшись подъ темной заслоной, какъ влюбленные, земля и небо начали таинственный разговоръ, открывая свои чувства въ затаенныхъ вздохахъ, шопотѣ, полунедосказанныхъ словахъ, изъ которыхъ складывается дивная музыка вечера. Началъ ее филинъ, стеная подъ крышей усадьбы; зашептали легкими крыльями летучія мыши, летятъ къ дому, гдѣ блестятъ стекла оконъ, лица людей; а еще ближе вьются роемъ сестры летучихъ мышей, мошки, привлеченныя бѣлыми платьями женщинъ. Особенно онѣ надоѣдаютъ Зосѣ, лѣзутъ въ лицо и свѣтлые глазки, которые онѣ принимаютъ за двѣ свѣчки. А въ воздухѣ сбирается большой хороводъ комаровъ, онъ вращается, играя, какъ гармоника (grając, jako harmoniki sfera); среди тысячи звуковъ ухо Зоси различаетъ аккорды мошекъ и фальшивые полутоны комаровъ. Въ полѣ вечерній концертъ только что начинается, и музыканты какъ разъ кончаютъ настраивать свои инструменты. Уже три раза пискнулъ дергачъ, первая скрипка луговъ; уже издалека отзывается ему изъ болотъ вторая скрипка; выпь и бекасы, вырвавшись вверхъ, уже вьются на высотѣ и точно бьютъ въ маленькіе бубны, издавая отрывистый періодическій крикъ. И, какъ финалъ жужжанія мошекъ и писка птицъ, двойнымъ хоромъ отозвались два пруда. Такъ въ кавказскихъ горахъ есть заклятыя озера, которыя безмолвны цѣлый день, a ночью полны звуковъ (grające). Одинъ прудъ имѣлъ глубокое дно и песчаный берегъ; изъ глубины своей голубой груди онъ издалъ звукъ тихій и торжественный, другой прудъ, съ болотистымъ дномъ и мутной глоткой (gardzielem mętnym), отвѣтилъ ему скорбно страстнымъ крикомъ. Въ обоихъ пѣли безчисленныя орды лягушекъ, оба хора были настроены на два большіе аккорда. Одинъ загремѣлъ фортиссимо, другой началъ тихую мелодію, кажется, что тотъ проклинаетъ, а этотъ только вздыхаетъ. Такъ два пруда говорили другъ съ другомъ черезъ поля, какъ двѣ арфы Эолы, звенящія поперемѣнно. Мракъ сгущался. Только въ рощѣ и около рѣки въ лозахъ сверкали, какъ свѣчки, волчьи глаза, а дальше, у стѣсненныхъ границъ кругозора, тамъ и сямъ мерцали костры пастуховъ. Наконецъ засвѣтилъ свой серебряный факелъ мѣсяцъ, вышелъ изъ бора и освѣтилъ небо и землю. А они теперь, полураскрывшись въ потемкахъ, дремали другъ около друга, какъ счастливые супруги; небо чистыми объятіями охватило грудь земли, которая свѣтилась, посеребренная луной. Вотъ сверкнула напротивъ мѣсяца одна, другая звѣзда; вотъ ихъ жмурится уже тысяча, уже милліонъ. Касторъ съ братомъ Поллуксомъ, которыхъ славяне называли когда-то Лель и Полель, сіяли на небѣ. Теперь въ простонародномъ зодіакѣ имъ дали опять другія имена: одинъ называется Литвой, а другой Короной (Польшей). Дальше блистаютъ двѣ чаши небесныхъ вѣсовъ: на нихъ, какъ разсказываютъ старики, въ дни мірозданія Богъ взвѣшивалъ поочереди всѣ планеты и землю, раньше чѣмъ въ безднахъ воздуха водворилъ ихъ тяжкое бремя. Потомъ онъ повѣсилъ на небѣ и самые золотые вѣсы; отъ нихъ и люди взяли въ образецъ свои вѣсы и чаши вѣсовъ. На сѣверѣ горитъ кругъ звѣзднаго сита, черезъ которое Богъ, какъ говорятъ, просѣялъ зерна пшеницы, когда съ неба кидалъ ихъ для праотца Адама, лишеннаго за грѣхи райскихъ наслажденій. Немного выше повозка Давида, приготовленная къ отъѣзду; длиннымъ дышломъ она поворочена къ полярной звѣздѣ. Старые литовцы знаютъ, что несправедливо этотъ рыдванъ называютъ несвѣдущіе люди Давыдовымъ, когда на самомъ дѣлѣ это повозка ангельская. Именно на ней во время оно ѣхалъ Люциферъ, когда вызвалъ Бога на борьбу. По млечной дорогѣ онъ мчался во весь опоръ къ небеснымъ вратамъ, но Михаилъ сбилъ его съ воза, а повозку сбросилъ съ дороги. Теперь, поврежденная, она валяется между звѣздами, а Архангелъ Михаилъ не позволяетъ ея исправить. И еще извѣстно старымъ литовцамъ (а извѣстіе это они заимствовали, должно быть, у раввиновъ), что этотъ зодіачный Змѣй, длинный и толстый, который дѣлаетъ на небѣ звѣздочные изгибы, котораго астрономы ошибочно называютъ Змѣй, есть вовсе не змѣя, но рыба и называется Левіаѳанъ. Когда- то онъ жилъ въ моряхъ, но послѣ потопа сдохъ отъ недостатка воды, и вотъ на стропилахъ неба ангелы повѣсили не то изъ любопытства, не то на память, его мертвые останки. Такъ въ костелѣ Мирскій плебанъ повѣсилъ выкопанныя ребра и позвонки гигантовъ». Таково это художественное описаніе, исполненное удивительной близости къ пониманію народа. Простодушный тонъ его гармонируетъ съ настроеніемъ бѣлорусскаго простонародья, съ сердечными бесѣдами старозавѣтныхъ шляхтичей, которые, усѣвшись на завалинкахъ, любуются ночью.
Неисчерпаемо богатъ «Панъ Тадеушъ» описаніями природы и быта дорогихъ поэту мѣстностей Литвы. Но особенно хороши описанія лѣсовъ. Мицкевичъ много работалъ надъ созданіемъ своего «Matecznik»' a, надъ описаніемъ той глубины лѣсовъ, куда уходятъ, какъ на родину свою, умирать звѣри. Слѣдуетъ также указать на удивительныя описанія грозы, лѣсныхъ дорогъ и пр. Нельзя однако имѣть представленіе о «Панѣ Тадеушѣ», не зная его описанія лѣсной пущи. Едва ли кто - либо изъ современныхъ Мицкевичу поэтовъ проникался до такой степени стихійной жизнью природы. «Кто проникъ въ безбрежныя страны литовскихъ пущъ до самой ихъ середины, до самаго ядра гущи (do jadra gęstwiny)? Вѣдь рыбакъ только у самыхъ береговъ изслѣдуетъ дно моря. Такъ охотникъ кружится около логовища литовскихъ пущъ, знаетъ ихъ только снаружи, ихъ общій видъ, ихъ обликъ, но чужды ему ихъ внутреннія сердечныя тайны. Только молва или сказка знаютъ, что въ нихъ творится, потому что, пройдя черезъ боры и опушки лѣсовъ, наткнешься въ глубинѣ на большой валъ изъ пней, колодъ, корней, защищенный трясиной, тысячью ручьевъ и сѣтью сплетшихся зарослей, и кучами муравейниковъ, и гнѣздами осъ, шершней, и клубами змѣй. Если преодолѣешь сверхчеловѣческимъ мужествомъ и эти преграды, дальше встрѣтишь еще большія опасности. Дальше на каждомъ шагу подстерегаютъ, какъ волчьи ямы, маленькія озерки, на половину заросшія травой, такія глубокія, что люди не могутъ достигнуть ихъ дна (весьма вѣроятно, что тамъ сидятъ черти). Вода въ этихъ колодцахъ, какъ стеклянная; она покрыта пятнами кровавой ржавчины, а извнутри постоянно подымается дымъ, распространяя противный запахъ, отъ котораго окружныя деревья теряютъ листья и кору. Лысыя, недостигшія настоящихъ своихъ размѣровъ, червивыя, больныя, наклонивъ вѣтви, покрытыя колтуномъ мховъ, сгорбивъ свои стволы, одѣтые бородою изъ отвратительныхъ грибовъ, эти деревья разсѣлись вокругъ коды, точно группа вѣдѣмъ, грѣющихся надъ котломъ, въ которомъ варятся трупы. Напрасно стремиться проникнуть за границу этихъ озерковъ; не только ногами, но даже взоромъ не проникнешь: тамъ, дальше, уже все покрыто туманнымъ облакомъ, которое вѣчно стоитъ надъ зыбкой трясиной. И, наконецъ, уже за этимъ туманомъ (какъ говоритъ народная молва), тянется очень красивая богатая страна. Здѣсь главная столица царства звѣрей и растеній; въ ней сложены сѣмена всѣхъ деревьевъ и травъ, изъ которыхъ вырастаютъ ихъ поколѣнія въ мірѣ. Здѣсь, какъ въ Ноевомъ ковчегѣ, изъ рода всѣхъ звѣрей питается, крайней мѣрѣ, хоть одна пара для развода. А въ самой серединѣ, какъ говорятъ, живутъ въ своихъ усадьбахъ древній туръ, зубръ и медвѣдь, императоры пущъ. Около нихъ, на деревьяхъ, гнѣздятся быстрая рысь и прожорливая россомаха, ихъ бдительные министры; а дальше, какъ подчиненные, благородные вассалы, живутъ кабаны, волки и рогатые лоси; надъ головами парятъ соколы и дикіе орлы, придворные паразиты, живущіе на панскомъ столѣ. Эти пары звѣрей, главныя и патріархальныя, укрытыя въ самой глубинѣ пущи, невидимыя для міра, посылаютъ своихъ дѣтей селиться за границами лѣса, а сами наслаждаются жизнью въ столицѣ. Онѣ никогда не гибнутъ отъ холоднаго или огнестрѣльнаго оружія, но въ старости умираютъ естественною смертью. Есть у нихъ и свое кладбище, куда, приближаясь къ смерти, птицы прилетаютъ сложить свои перья, звѣри приходятъ сложить свои кости. Сюда, на кладбище, идетъ медвѣдь, когда, съѣвъ свои зубы, онъ уже не можетъ пережевывать пищу, и одряхлѣвшій олень, когда онъ едва волочитъ ноги, и посѣдѣвшій заяцъ, когда въ его жилахъ уже стынетъ кровь, и воронъ, когда становится больнымъ, соколъ, когда ослѣпнетъ, орелъ, когда его острый клювъ изогнется въ дугу и, замкнувшись навѣки, уже не можетъ питать его тѣло. И даже звѣрь поменьше, будучи раненъ или боленъ, бѣжитъ умирать въ свои родныя страны. Поэтому- то въ доступныхъ мѣстахъ, гдѣ гоститъ человѣкъ, никогда не встрѣчаются кости мертвыхъ звѣрей. Говорятъ, что тамъ въ столицѣ, между звѣрями господствуютъ добрые обычаи, потому что звѣри управляются сами собой; еще не испорченные человѣческой цивилизаціей, они не знаютъ законовъ собственности, изъ -за которой враждуетъ нашъ міръ, не знаютъ поединковъ, не вѣдаютъ военнаго искусства, и какъ отцы жили въ раю, такъ теперь живутъ внуки, дикіе и ручные въ одно и то же время, и одинъ другого не кусаетъ и не бодаетъ. И если бы даже туда попалъ человѣкъ, хотя бы безоружный, онъ могъ бы спокойно пройти по серединѣ между звѣрями, и они смотрѣли бы на него такимъ же удивленнымъ взглядомъ, какъ ихъ древніе предки, гнѣздившіеся въ раю, смотрѣли на Адама въ тотъ послѣдній, шестой день мірозданія, пока между ними не произошла распря. Къ счастью, человѣкъ не заходитъ въ этотъ пріютъ: трудный путь, тревога и смерть преграждаютъ ему доступъ. Только иногда охотничьи псы, зарвавшись въ своемъ преслѣдованіи, неосторожно заходятъ въ болота, мхи и яры, но пораженные видомъ картины, которая встаетъ передъ ними, убѣгаютъ прочь съ воемъ, съ безумными глазами, и еще долго потомъ, когда ихъ ласкаетъ рука господина, они дрожатъ у ногъ его, и все еще ихъ объемлетъ испугъ. Эти столичные (stołeczne), невѣдомые людямъ тайники пущъ охотники называютъ на своемъ языкѣ «маточниками» («mateczniki»).
Таковы картины природы, щедрой рукой разсѣянныя въ «Панѣ Тадеушѣ». Ихъ такъ много, и онѣ такъ разнообразны, что жизнь литовской природы и животнаго міра Литвы встаетъ передъ нами, какъ нѣчто самодовлѣющее для поэта. Обычно, такія описанія являются лишь рамками, въ которыя вставлены дѣйствія человѣка, или фономъ, на которомъ развертываются событія человѣческой жизни. У Мицкевича въ его предшествующихъ произведеніяхъ мы видимъ то же самое: «Крымскіе сонеты», картины природы въ IV части «Дѣдовъ», описанія въ «Конрадѣ Валленродѣ» отступаютъ на задній планъ передъ жизнью человѣческаго сердца. И въ «Панѣ Тадеушѣ» извѣстнымъ настроеніямъ соотвѣтствуетъ нерѣдко колоритъ описаній. Но, во - первыхъ, это можно отмѣтить далеко не всегда, а, во - вторыхъ, и въ этихъ случаяхъ, кажется, что настроеніе людей подчинено скорѣе жизни природы, нежели обратно: картина природы нужна поэту не для изображенія людей, а во имя того смысла, какой имѣетъ сама по себѣ природа, жизнь вселенной, еще не испорченной человѣкомъ. О такой жизни еще во время своего пребыванія въ Россіи Мицкевичъ мечталъ, какъ объ образѣ высоко поэтическомъ. Это отношеніе поэзіи къ жизни внѣчеловѣческой было однимъ изъ крупныхъ завоеваній новаго духа культуры. Расширилось сердце новаго человѣка и постигло смыслъ міровой жизни помимо того, какое значеніе она имѣетъ непосредственно для людей. Когда христіанскій проповѣдникъ восхищался красотой мірозданія, онъ восхвалялъ создателя его и призывалъ вѣрующихъ преклониться передъ благостью Бога. Когда средневѣковой миннезингеръ приводилъ свои шаблонныя строки о веснѣ и розахъ, онъ бралъ только первые аккорды своей любовной пѣсни. Символика природы или условный фонъ исчерпываютъ, въ общемъ, то, что создали въ пониманіи и описаніи природы литературныя школы до романтизма. Яркія поэтическія индивидуальности постоянно вырывались изъ этихъ рамокъ, но суть дѣла не мѣнялась отъ этого, такъ какъ на массу читателей и на посредственныхъ писателей давила «школа». Романтизмъ сталъ разрушать установившіяся и въ этой области традиціи, но эта работа освобожденія поэтическаго творчества отъ стѣсняющихъ его правилъ совершалась здѣсь менѣе революціонно, чѣмъ въ другихъ вопросахъ. И у романтиковъ природа лишь постепенно завоевываетъ свои права. Въ польской же поэзіи реформу и въ этой области совершилъ Мицкевичъ, и притомъ уже на закатѣ своего поэтическаго творчества, Въ «Панѣ Тадеушѣ». Значеніе этой реформы въ сознаній Европы было немаловажно: красота природы стала ощущаться людьми не потому, что въ ея явленіяхъ находили соотвѣтствія, фонъ для человѣческихъ переживаній, а потому, что во всемъ мірѣ стали чувствовать гармонію, единство, цѣлое, въ которомъ одно изъ мѣстъ принадлежитъ и человѣку. Отсюда былъ одинъ шагъ къ перевороту общественнаго міровоззрѣнія, къ развитію естествознанія и т. под. Мицкевичъ, со своей стороны, подошелъ къ новому пониманію значенія природы въ поэзіи безсознательно: тоска по Литвѣ и проникновеніе его души ея жизнью были настолько сильны, что онъ внесъ въ свою поэму картины этой жизни, не считаясь ни съ экономикой цѣлаго, ни съ практической надобностью писать фонъ для человѣческихъ дѣйствій. Но, идя въ этомъ направленіи, онъ шелъ на ряду съ прогрессомъ поэзіи и съ расширеніемъ человѣческаго сознанія, будучи и въ этомъ отношеніи вождемъ своего народа на пути къ высшему познанію. Когда то въ «Балладахъ и романсахъ» Мицкевичъ раскрылъ передъ польскимъ читателемъ душу простого крестьянина, теперь въ «Панѣ Тадеушѣ» онъ далъ ему познаніе души литовской природы, ощущеніе того стихійнаго духа, который живитъ лѣса и воды Литвы, ея звѣрье, ея простой людъ. Этого Мицкевичъ, вѣроятно, не задумывалъ сдѣлать, но онъ это сдѣлалъ, потому что самъ почувствовалъ, первый среди своихъ современниковъ, душу Литвы. И, конечно, въ творчествѣ его элементъ безсознательный преобладаетъ надъ сознательнымъ. Самъ поэтъ отдавалъ себѣ отчетъ въ этомъ, когда говорилъ въ предисловій: «Dziś piękność twą w całej ozbobie widzę i opis ję, bo tęsknię po tobie!»
Этой грустной нотой проникнутъ и юморъ «Пана Тадеуша». На этой сторонѣ поэмы необходимо остановиться подробно. Характеристикѣ автора «Пана Тадеуша», какъ юмориста, посвящаетъ нѣсколько замѣчаній Бигелейзенъ въ своемъ трудѣ объ этой поэмѣ. По его мнѣнію, юморъ служитъ Мицкевичу для того, чтобы смягчить неблагопріятное впечатлѣніе, произведенное извѣстнымъ событіемъ или лицомъ. «Мицкевичъ не можетъ питать гомеровой вѣры въ историческую правду своего предмета. Желая быть объективнымъ эпикомъ, онъ смягчаетъ этотъ сознательный элементъ мягкой, незамѣтной ироніей или юморомъ, а самый предметъ оставляетъ ненарушимымъ во всей его внѣшней дѣйствительности. Юмористическій тонъ разсказа не уничтожаетъ картины, не отвлекаетъ вниманія читателя, а наоборотъ, помогаетъ воображенію спокойно охватить цѣлое». Юмористическое изображеніе предмета позволяетъ поэту сгладить тяжелое впечатлѣніе, которое производитъ изображаемая имъ дурная или непріятная вещь. Такъ полагаетъ этотъ писатель. Подробно останавливается надъ юморомъ «Пана Тадеуша» В. Гостомскій. Онъ вспоминаетъ слова поэта Красинскаго, что въ этой поэмѣ «Донъ Кихотъ» слился съ «Илјадой», и отмѣчаетъ недовольство, которое возбудилъ этотъ юморъ у современниковъ Мицкевича, видѣвшихъ въ немъ профанацію прошлаго. Что же такое юморъ въ эстетикѣ, спрашиваетъ Гостомскій. Смѣхъ сквозь слезы? Не всегда, потому что юмористически можно изображать и веселыя, и симпатичныя стороны жизни. «Юморъ не разъ соединяется со всевозможными эстетическими элементами; онъ особенно поощряетъ наблюдательность въ области комическихъ контрастовъ, настраиваетъ умъ къ остроумнымъ опредѣленіямъ, сопутствуетъ проявленіямъ сатирическаго чувства, - и притомъ онъ представляетъ извѣстную самостоятельную особенность ума и можетъ существовать самъ по себѣ». Что же касается спеціально современной поэмы, то въ ней юморъ является совершенно неизбѣжнымъ элементомъ: описывать свой предметъ съ наивной объективностью стараго эпическаго поэта новый поэтъ не можетъ, и вотъ на сцену выступаетъ спасительный юморъ. Въ «Панѣ Тадеушѣ» Мицкевичъ съ чрезвычайно правильнымъ художественнымъ чувствомъ подошелъ къ своему предмету съ юмористической стороны; взявъ героически приподнятый тонъ, поэтъ не могъ бы нарисовать реальную картину жизни и нравовъ старой жизни. При этомъ, какъ очень тонко и правильно отмѣчаетъ Гостомскій, «и въ области юмора Мицкевичъ стоитъ на чисто національной почвѣ и является типическимъ представителемъ шляхетско- польской умственной культуры. Юморъ составлялъ одну изъ выдающихся особенностей старой польской шляхты».
Въ юморѣ «Пана Тадеуша» сатирическаго оттѣнка нѣтъ, и на своихъ героевъ поэтъ смотритъ со снисходительной симпатіей, немножко подшучивая надъ ихъ слабостями и смѣшными выходками. Лишь иногда вырывается грустная нота, выдающая ту глубокую тоску по родинѣ, которая лежала глубоко на днѣ души Мицкевича. Юморъ позволяетъ поэту нѣсколькими словами опредѣлить несоотвѣтствіе мечтательнаго сантиментализма какого- нибудь новомоднаго героя - графа простодушному реализму шляхетской среды, или отмѣтить, какъ должна была показаться этой средѣ извѣстная фигура, извѣстное приключеніе. Комическое впечатлѣніе на окружающихъ долженъ былъ производить этотъ графъ, который пріѣхалъ изъ заграничныхъ странъ и привезъ съ собой новое настроеніе, который любуется красотами природы, вздыхаетъ объ итальянскихъ разбойникахъ въ тиши литовскихъ лѣсовъ и очень хочетъ походить на влюбленныхъ героевъ послѣдняго сантиментальнаго романа. Въ сущности, это свой братъ, такой же простодушный шляхтичъ, какъ и судья или подкоморій. И въ немъ ни съ того, ни съ сего загорается шляхетская спѣсь, и вдругъ развалины замка, на которыя онъ не обращалъ вниманія, представляются ему такими милыми, что, забывъ всю свою цивилизацію, онъ пускается въ старо - шляхетскую авантюру и вступаетъ въ форменный бой съ противниками. По существу своему это образъ забавный, комическій, и всѣ дѣйствія графа отличаются смѣсью прирожденнаго душевнаго благородства съ путаницей, которая царитъ въ его головѣ. Это видимъ мы, читатели «Пана Тадеуша», но люди, среди которыхъ вращался самъ графъ, понимали, что онъ долженъ постоять за родовое добро, и не видѣли ничего смѣшного и страннаго въ такихъ его подвигахъ, какъ набѣгъ на усадьбу Соплицы. Вокругъ уже стояли русскія войска, и всякія движенія среди шляхты давали поводъ карьеристамъ изъ русскихъ проявить свою энергію, а шляхта все еще не понимаетъ, какъ измѣнились условія ея существованія, и по старому устраиваетъ свои дѣла. Въ этомъ заключается трагизмъ положенія, источникъ всѣхъ тѣхъ страшныхъ несчастій, которыя съ сокрушеннымъ сердцемъ видѣлъ Мицкевичъ. Но въ быту этомъ, гдѣ было столько простодушной незлобивости, нѣтъ мѣста для трагическихъ людей. Трагедія внѣ ихъ; она заключается въ роковомъ для Литвы ходѣ событій, гдѣ желанія или воля самой Литвы ничего не значатъ. И эти люди, въ свою очередь, не могутъ быть носителями трагическаго. Развѣ Яковъ Соплица, измѣннически убившій магната, который измучилъ его, надругался надъ его любовью, трагическое лицо? Нѣтъ, это добрый и мягкій по существу своему человѣкъ, который по какому то науще-нію «лукаваго», какъ то неожиданно для себя, въ запальчивости совершилъ преступленіе, и потомъ всю жизнь свою кается иискупаетъ свой грѣхъ. И самое искупленіе идетъ по проторенной дорогѣ: монашество, служеніе Наполеону, отъ котораго онъ вмѣстѣ со всѣми ждетъ возстановленія государства. А между тѣмъ этотъ Яковъ Соплица единственный болѣе трагическій образъ. Остальные — неглупые, но безалаберные люди, совершенно лишенные смысла политической оріентаціи, глубокіе провинціалы, для которыхъ поѣздка въ Варшаву представляется дальнимъ путешествіемъ, старосвѣтскіе помѣщики. Въ ту минуту, когда такъ нужны были настоящіе политическіе умы, ихъ не оказалось. У Литвы не было вождей. Вотъ тотъ выводъ, который напрашивается у безпристрастнаго читателя послѣ ознакомленія съ вереницей лицъ, выведенныхъ въ поэмѣ. И потому въ основѣ всего лежитъ, дѣйствительно, смѣхъ сквозь слезы. Слезы очень чувствуются въ «Панѣ Тадеушѣ», вопреки тѣмъ польскимъ критикамъ, которые не хотѣли ихъ замѣтить. То, что Мицкевичъ видѣлъ въ Парижѣ, вызывало только слезы; но и въ прошломъ, и тогда, когда Литвѣ такъ нужны были вожди, ихъ не оказалось въ этой толпѣ добрыхъ и честныхъ людей, готовыхъ пойти въ наполеоновское войско, способныхъ на героизмъ момента, но такихъ мелочныхъ, до такой степени погруженныхъ въ домашніе счеты, такихъ отсталыхъ и неприспособленныхъ къ долгой политической борьбѣ. Но поэтъ не хочетъ останавливаться на этомъ горькомъ чувствѣ. Онъ торопливо смахиваетъ слезу и уносится душой отъ эмигрантской суматохи въ тишь Литвы; застѣнчиво, какъ- будто посмѣиваясь самъ надъ собой, онъ любуется каждой подробностью этого шляхетскаго быта, выводитъ смѣшныя положенія, которыхъ прежніе люди, навѣрное, и не замѣчали. Точно взрослыя дѣти проходятъ предъ нами, и кажутся дѣтской игрой ихъ серьезные толки о гербахъ, объ охотѣ, о шляхетскихъ распряхъ, примиренныхъ какимъ -нибудь пустяшнымъ приключеніемъ... И невольно поэтъ противопоставляетъ этой игрѣ тѣ великія, трагическія событія, которыя волновали тогда Европу и все ближе подходили къ Литвѣ. Чужой человѣкъ сталъ бы говорить объ этихъ людяхъ съ ироніей, но Мицкевичъ ихъ слишкомъ любитъ. Онъ не хочетъ ихъ судить, а только ласково и шутливо описываетъ ихъ жизнь. Вотъ модная петербургская кокетка, Телимена, сверкающая своими туалетами и знакомствами, добилась своего, вскружила голову юному Тадеушу. Вотъ она въ лѣсу, въ «храмѣ размышленія» (Świątynia dumania). Около нея влюбленный Тадеушъ, готовый растаять. И вдругъ «Телимена быстро вскакиваетъ со своего сидѣнья, бросается направо, налѣво, прыгаетъ черезъ ручьи; съ вытянутыми, какъ крестъ, руками, съ распущенными волосами, блѣдная, она бѣжитъ въ лѣсъ, подпрыгиваетъ, становится на колѣни, падаетъ и не можетъ встать, а только вертится на травѣ. По движеніямъ ея видно, что она испытываетъ страшныя мученья; она хватается за грудь, за шею, за пятки и за колѣни. Тадеушъ бросился къ ней, опасаясь, что она сошла съ ума или сильно больна. Но отъ другой причины происходили эти движенія. У самой березы былъ муравейникъ. Хозяйственныя насѣкомыя сновали по травѣ, энергичныя и черныя; Богъ вѣсть почему: по какой -либо извѣстной имъ причинѣ или просто такъ, они особенно любили посѣщать «храмъ размышленія». Отъ холмика, на которомъ была ихъ столица, до самыхъ береговъ ручья они протоптали Дорожку, по которой водили свои ряды. На бѣду Телимена усѣлась среди дорожки, а муравьи, прельщенные блескомъ бѣленькаго чулка, взобрались на него цѣлой массой и принялись щекотать и кусать». Съ такимъ гомерическимъ спокойствіемъ и обстоятельностью описана эта сцена. Какъ подсчиталъ одинъ изъ послѣдователей «Пана Тадеуша», въ поэмѣ имѣется около восьмисотъ короткихъ или болѣе длинныхъ характеристикъ, вскользь брошенныхъ замѣчаній, юмористическихъ опредѣленій, которыя нѣсколькими штрихами рисуютъ положеніе или личность героя и составляютъ именно тотъ юмористическій фонъ, который такъ характеренъ для «Пана Тадеуша» (D. Zglinski, Humor w Panu Tadeuszu. 1898). Въ двухъ строкахъ Мицкевичъ умѣетъ дать цѣлую картину, цѣлую характеристику лица. Вотъ нотаріусъ Болеста, который прежде былъ адвокатомъ, «его прозвали проповѣдникомъ, потому что онъ слишкомъ любилъ жесты». Увлекшійся охотникъ описываетъ сцену погони за звѣремъ, «онъ вытянулъ руки по столу и удивительно искусно изображалъ пальцами движенія собакъ». Юморомъ окрашены и самыя серьезныя, даже трагическія сцены поэмы. Надъ людскимъ муравейникомъ все время высоко стоитъ духъ поэта, который со снисходительной, не то грустной, не то веселой улыбкой смотритъ на человѣческія страсти и столкновенія. Всякому кажется самой важной его работа, но поэтъ каждому отводитъ со спокойной объективностью принадлежащее ему мѣсто, и въ этомъ несоотвѣтствіи дѣйствительнаго мѣста человѣка съ той ролью, которую ему хочется играть, заключается неисчерпаемый источникъ комическаго. Но съ той душевной высоты, на которую поднялся поэтъ, И комическое представляется такимъ понятнымъ, такимъ простительнымъ. Въ «Панѣ Тадеушѣ», по словамъ Юлія Словацкаго, «время задержало свои шаги и повернуло лицо, чтобы еще разъ издали взглянуть на красоту, которая такъ прекрасно сверкаетъ радугой, закатывается такимъ розовымъ облакомъ».
Но я думаю, что выше этой прелести внѣшней, живыхъ характеристики людей, прекрасныхъ описаній природы та моральная красота, которой вѣетъ отъ личности поэта. Она обезпечиваетъ безсмертіе «Пану Тадеушу». Мицкевичъ сумѣлъ быть совершенно безпристрастнымъ ко всѣмъ и въ каждомъ увидѣлъ доброе начало. Какъ справедливо отмѣтилъ Иги. Хржановскій (Ign. Chrzanowski Za co powinniśmy kochać Pana Tadeusza? 1908), въ этой поэмѣ такой народной и патріотической, нѣтъ и тѣни національнаго шовинизма. «Во всей нашей патріотической поэзіи, говоритъ этотъ писатель, нѣтъ другого произведенія, въ которомъ патріотизмъ достигалъ бы такой глубины и пламенности, но былъ бы въ то же время такъ незапятнанно чистъ, непороченъ, не тронутъ заразой націонализма, отравляющаго теперь міръ». Идея родины настолько господствуетъ надо всѣмъ, что, жертвуя собой ради нея, люди преображаются, становятся выше и чище. «Кто любитъ свою родину, тотъ любитъ «Пана Тадеуша», говорить И. Хржановскій. И это въ равной мѣрѣ относится и къ поляку, и къ человѣку другой національности, потому что добрыя чувства, возбуждаемыя поэмой, отрываютъ отъ мелкихъ житейскихъ счетовъ, ставя передъ глазами то высшее и лучшее, что живетъ въ каждомъ человѣкѣ. Въ «Панѣ Тадеушѣ» Мицкевичъ далъ произведеніе мірового значенія, не говоря уже о томъ, что онъ далъ безсмертное завѣщаніе добра и любви своему народу.
Обратимся къ дѣйствующимъ лицамъ. Владѣлецъ имѣнія, въ которомъ разыгрывается дѣйствіе поэмы, судья Соплица, человѣкъ по своему положенію видный, но, въ сущности, тоже лишь пережитокъ старыхъ отношеній. Въ одномъ изъ примѣчаній къ поэмѣ Мицкевичъ объясняетъ, что въ началѣ XIX вѣка «Литвѣ было оставлено прежнее устройство гражданскихъ и уголовныхъ судовъ, такъ что по -старому выбирали земскихъ и городскихъ судей въ уѣздахъ и главныхъ въ губерніяхъ. Но такъ какъ апелляціи направляются въ Петербургъ, по многимъ инстанціямъ различныхъ степеней, то у мѣстныхъ судовъ осталась только тѣнь прежняго традиціоннаго авторитета». Братъ судьи - знаменитый Яковъ Соплица, о которомъ сохранилась такая злая слава въ уѣздѣ, но это не мѣшаетъ тому, что судья пользуется уваженіемъ въ обществѣ, черта терпимости, характерная, вообще, для польскаго индивидуальнаго строя: каждый отвѣчаетъ за себя, а не за чужія вины. Судья хорошій хозяинъ. Несмотря на то, что у него много гостей, онъ не хочетъ упустить важную обязанность хозяина и, когда съ поля вернулся скотъ, идетъ къ колодцу. «Вечеромъ хозяинъ лучше всего видитъ, въ какомъ положеніи скотъ; такого надзора онъ никогда не поручитъ слугамъ, потому что знаетъ судья, что отъ господскаго глаза жирѣетъ конь». Вообще онъ представитель старыхъ шляхетскихъ воззрѣній и обычаевъ. Когда за ужиномъ Тадеушъ плохо исполняетъ свои обязанности кавалера по отношенію къ своимъ сосѣдкамъ, дочерямъ подкоморія, дядя его, судья, разражается длинной рѣчью о новшествахъ и добромъ старомъ времени. «Теперь по новой модѣ мы посылаемъ молодежь учиться въ столицу. Не спорю: наши сыновья и внуки получаютъ больше книжныхъ знаній, чѣмъ имѣли старики. Но я всякій день вижу, какъ много ущерба терпитъ молодежь оттого, что нѣтъ школъ, гдѣ бы учили жить съ людьми и свѣтомъ. Прежде молодой шляхтичъ ѣздилъ на панскіе дворы, и самъ я былъ десять лѣтъ при дворѣ воеводы, отца нашего уважаемаго подкоморія (при этомъ онъ стиснулъ колѣно подкоморія); своими совѣтами онъ меня подготовилъ къ общественной службѣ и до тѣхъ поръ не отпускалъ меня на волю, пока не сдѣлалъ человѣкомъ. Въ моемъ домѣ всегда будетъ чтиться его память, и каждый день я молю Господа Бога за его душу. Если при дворѣ его я не выгадалъ столько, какъ другіе, и вернувшись, пашу дома землю въ то время, какъ другіе, болѣе достойные вниманія воеводы, достигли потомъ самыхъ высокихъ должностей въ нашей землѣ, то по крайней мѣрѣ, я пріобрѣлъ ту пользу, что никто въ моемъ домѣ никогда не упрекнетъ меня, что я былъ съ нимъ нелюбезенъ или невѣжливъ. А я смѣло скажу: любезность не есть ни малая, ни легкая наука. Не легкая, потому что не въ томъ дѣло, чтобы ловко шаркнуть ногой или съ улыбкой привѣтствовать, кого попало; такая людская любезность мнѣ представляется прикащицкой, а не старопольской и не шляхетской. Со всѣми надо быть любезнымъ, но со всякимъ по - своему: вѣдь не лишена любезности и дѣтская любовь, и обращеніе мужа съ женой при постороннихъ, и отношеніе господина къ своимъ слутамъ, а въ каждой формѣ любезности есть свой оттѣнокъ. Нужно много учиться, чтобы не погрѣшить въ этомъ отношеніи и каждому оказать надлежащую учтивость. И старики, дѣйствитель но, учились: разговоръ среди пановъ представлялъ живую исторію края, а бесѣды, которыя велись среди шляхты, давали домашнюю хронику уѣзда. И этимъ давали понять брату-шляхтичу, что о немъ всѣ знаютъ, что имъ не пренебрегаютъ, а это заставляло его держаться на сторожѣ. Теперь человѣка и спрашивать нечего, что онъ за субъектъ (co zacz), кто его родители, съ кѣмъ онъ жилъ, что дѣлалъ? Каждый входитъ, куда хочетъ, не былъ бы только правительственный шпіонъ или бѣднякъ. Какъ тотъ знаменитый Веспасіанъ не нюхалъ денегъ и не хотѣлъ знать, откуда онѣ, изъ какихъ рукъ и странъ, такъ у насъ теперь не хотятъ знать рода и обычаевъ человѣка; достаточно того, что онъ идетъ въ оборотъ, и что на немъ есть штемпель; такъ у насъ и цѣнятъ друзей, какъ еврей деньги». Помолчавъ немного и видя, что его слушаютъ, судья продолжалъ: «Любезность и не малое дѣло; когда человѣкъ учится чтить, какъ это пристало, возрастъ, происхожденіе, добродѣтели и нравы другихъ, тогда онъ познаетъ и свою собственную цѣнность. Вѣдь и на вѣсахъ, желая узнать свою тяжесть, мы должны на противоположной чашкѣ посадить кого - нибудь другого. Но особеннаго вашего вниманія, господа, заслуживаетъ та любезность, которая должна быть у молодежи по отношенію къ прекрасному полу, особенно, когда прирожденныя прелесть и достоинства украшаются еще больше благородствомъ происхожденія и щедротами фортуны. Отсюда идетъ путь къ чувствамъ (afekty), и здѣсь начинается знатный союзъ домовъ. Такъ думали старики. А потому»...
Судья — представитель той мудрости, которая когда- то нашла своего толкователя въ лицѣ Николая Рея, автора «Жизни почтеннаго человѣка» ( 1568). Завѣты его шляхта хранила ненарушимо до самаго паденія польскаго государства, и старый Соплица старается имъ быть вѣренъ во всемъ. Эта мудрость требовала отъ человѣка въ извѣстную минуту забвенія личныхъ обидъ ради дѣла отчизны. Вѣсть о близости войскъ Наполеона радуетъ судью; онъ мечтаетъ о возстаніи, въ которомъ прославится имя Соплицовъ, и готовъ поскорѣе примириться съ графомъ, претендентомъ на спорный замокъ. Когда же страсть къ приключеніямъ, жившая въ сердцахъ всѣхъ этихъ вспыльчивыхъ и неуравновѣшенныхъ людей, привела къ горькой обидѣ, которую графъ нанесъ судьѣ, напавъ по - разбойнически на его замокъ, и дѣло кончилось конфликтомъ съ русскими солдатами, надо было всѣмъ объединиться, чтобы спасти отъ гнѣва русской власти «бунтовщиковъ». И въ этомъ чувствѣ солидарности судья опять оказывается на высотѣ нравственнаго долга: онъ искренно и просто примиряется съ графомъ. Представитель старой средней шляхты умѣетъ жертвовать собой для родины. Рядомъ съ судьей стоитъ другой старошляхетскій типъ, Подкоморій. По объясненію Мицкевича, «и Подкоморій, нѣкогда важное и видное лицо, princeps nobilitatis, превратился при русскомъ правленіи въ простое званіе. Иногда онъ еще судилъ пограничныя дѣла, но потомъ утратилъ и эту часть юрисдикціи. Теперь онъ иногда замѣщаетъ маршалка (предводителя дворянства) и назначаетъ коморниковъ, или уѣздныхъ землемѣровъ». По своему происхожденію подкоморій «Пана Тадеуша» стоитъ выше судьи, и авторъ тонкими чертами отмѣчаетъ эту разницу въ ихъ положеніи, нѣсколько покровительственный тонъ подкоморія и нѣсколько подобострастное отношеніе судьи. Подкоморій человѣкъ стараго свѣтскаго воспитанія и отъ прямодушнаго судьи отличается умѣніемъ дать понять своему собесѣднику неловкость его поступка. Когда Тадеушъ по разсѣянности не достаточно внимателенъ къ его дочерямъ, подкоморій самъ оказываетъ имъ услугу, ограничиваясь замѣчаніемъ: «Приходится мнѣ самому услуживать вамъ, барышни, хоть я старъ и неловокъ». Когда же судья въ вышеприведенномъ монологѣ обрушивается на нынѣшнюю молодежь, подкоморій заминаетъ непріятное впечатлѣніе и увѣряетъ, что теперь, напротивъ, стало лучше. «Не знаю, мода ли и насъ, стариковъ, измѣняетъ, или молодость стала лучше, но только я вижу меньше порочности». И, брякнувъ по золотой табакеркѣ (жесть, который Мицкевичъ съ методичностью эпика предпосылаетъ постоянно рѣчамъ подкоморія), онъ пускается въ длинный разсказъ о прежнемъ обезьяничаніи французскимъ модамъ, «Слава Богу, что теперь, если наша молодежь ѣдетъ за границу, то уже не за нарядами и не для того, чтобы искать себѣ законовъ въ книжныхъ лавкахъ или учиться краснорѣчію въ парижскихъ кофейняхъ. Теперь - то Наполеонъ, человѣкъ мудрый и энергичный, не даетъ времени гоняться за модами и заниматься пустыми рѣчами. Теперь гремитъ оружіе, а у насъ, стариковъ, сердце не на мѣстѣ отъ радости, что опять по свѣту загремѣла вѣсть о полякахъ. Есть слава, а, значитъ, будетъ и Рѣчь Посполитая! Постоянно изъ лавровъ распускается дерево свободы. Грустно только, что у насъ, увы, проходитъ годъ за годомъ въ бездѣятельности, а они все еще далеко! Такъ долго ждать; даже извѣстія приходятъ такъ рѣдко!» Но и подкоморій типъ вымирающій. Онъ исполненъ значенія того высокаго сана, которымъ онъ облеченъ, хотя отъ сана осталось только пустое названіе, и потому его слова полны сановитаго благоволенія къ людямъ. Горячая кровь и въ немъ говоритъ, однако, лишь тогда, когда этотъ санъ задѣтъ, когда дѣло доходитъ до чести. Но, какъ и судья, онъ умѣетъ стать выше личнаго чувства, умѣетъ ото всей души простить обидчику, если дѣло родины требуетъ забвенія личныхъ счетовъ. Въ этихъ старошляхетскихъ типахъ Мицкевичъ далъ прекрасные образы угасающихъ традицій Рѣчи Посполитой. Множество шляхетскихъ образовъ поставлено Мицкевичемъ рядомъ съ этими двумя. Каждый изъ нихъ обладаетъ своими индивидуальными чертами, но среда, ихъ питающая, уже очерчена выше, и нѣтъ возможности изучить каждый изъ типовъ въ рамкахъ настоящаго изслѣдованія. Соплицы представляютъ, по выраженію С. Тарновскаго (Hist. liter. pol. V, 112), имя коллективное, родовое; оно означаетъ всю деревенскую польскую шляхту, изъ которой одни, можетъ быть, немного лучше, другіе немного хуже, но всѣ они не далеко ушли отъ своихъ отцовъ, какъ говорилъ поэтъ о самомъ панѣ Тадеушѣ.
Больше оригинальныхъ чертъ представляютъ только особый классъ этой шляхты, т. наз. «szlachta zasciankowa», да тѣ, кто старался эмансипироваться отъ старошляхетскихъ воззрѣній и вкусовъ. Изъ нихъ на первомъ планѣ надо поставить комическую фигуру графа, котораго до такой степени прельстила заграничная жизнь, что о ней онъ только и можетъ думать. Подобные типы были нерѣдки въ старой Польшѣ, гдѣ петиметры, набравшіеся французскихъ манеръ и забывшіе хорошее свое, вышучивались патріотической сатирой Нѣмцевича и Красицкаго. И во время своихъ скитаній на чужбинѣ Мицкевичъ долженъ былъ встрѣчать не мало соотечественниковъ, которые до карикатурности восприняли внѣшній европейскій лоскъ, оставшись въ душѣ носителями той же шляхетской вольницы, что и графъ «Пана Тадеуша». А графъ больше всего на свѣтѣ любилъ позу, воображалъ себя чувствительнымъ романтическимъ героемъ и совсѣмъ потерялъ способность реальнаго отношенія къ жизни. Изъ него могъ бы выйти Донъ -Кихотъ Польши, но въ душѣ графа нѣтъ того возвышеннаго идеализма, какой вдохновлялъ героя Сервантеса на борьбу съ мельницами, и фантазія его мелка, —мелка потому, что и душа его, въ сущности, ничтожна. Своимъ внѣшнимъ блескомъ его привлекла Телимена, но сердечныхъ моральныхъ требованій къ ней, какія предъявляетъ Тадеушъ, онъ не выставляетъ. Ради красиваго жеста онъ готовъ вмѣстѣ съ Тадеушемъ на патріотическій шагъ и уходитъ за Нѣманъ къ Наполеону. Пожалуй, ему одному не симпатизируетъ Мицкевичъ, и образъ графа даже въ этихъ мягкихъ тонахъ «Пана Тадеуша» вышелъ жалкимъ и смѣшнымъ. «Графъ любилъ новые и необыкновенные виды, звалъ ихъ романическими (romansowe); онъ увѣрялъ, что у него и голова романическая (romansowa, отъ romans— романъ); а въ сущности, онъ былъ большой чудакъ. Не разъ, гоняясь за лисицей или зайцемъ, онъ вдругъ останавливался и печально устремлялъ свои взоры къ небу, какъ котъ, который завидѣлъ воробьевъ на высокой соснѣ; часто безъ собаки, безъ ружья онъ бродилъ по рощѣ, точно бѣглый рекрутъ, часто сидѣлъ неподвижно около ручья, склонивши голову надъ водой, словно цапля, желающая глазами проглотить всѣхъ рыбъ. Такія странныя повадки были у графа. Всѣ говорили, что ему чего-то не хватаетъ; впрочемъ, его всетаки уважали, потому что онъ происходилъ изъ стараго барскаго рода, былъ богатъ, добръ къ крестьянамъ, человѣколюбивъ къ сосѣдямъ, даже къ евреямъ». Такіе люди, носимые случайными вѣтрами по поверхности жизни, легко становятся жертвами чужой воли. И съ графомъ можно было играть, какъ кому угодно. Изображая эту черту, Мицкевичъ не утрировалъ. Онъ бралъ одну изъ типическихъ фигуръ, которыя въ Польшѣ послѣднихъ десятилѣтій передъ ея паденіемъ играли важную, роковую роль. У этихъ графовъ воеводъ, лишенныхъ старошляхетскихъ традицій любви къ родинѣ и надѣвшихъ на себя маску французскаго вольномыслія, не было никакихъ устоевъ. Графъ «Пана Тадеуша» не нуждается въ деньгахъ; ему незачѣмъ и некому продаваться. Его товарищи, жившіе при дворѣ Станислава Августа, легко шли на компромиссъ со своей совѣстью, благо это было такъ легко и заманчиво, и они шли на службу къ Екатеринѣ или Фридриху, поддерживали смуту въ несчастной странѣ и, когда это оказалось подходящимъ для державъ - покровительницъ, устроили Тарговицу. Это вовсе не были злодѣи, гнѣвно и умышленно отдававшіе свою родину на порабощеніе и на позоръ. Навѣрное, все это были добрые малые, не хуже «графа», такіе же безалаберные, какъ онъ, такія же безвольныя орудія въ чужихъ рукахъ. Съ большимъ мастерствомъ Мицкевичъ рисуетъ психологію этого человѣка, который отъ готовности прекратить всякіе споры изъ-за никому ненужнаго замка переходитъ къ необычайно пылкой приверженности къ родовымъ развалинамъ. Стоитъ Гервазію, этому носителю родовой ненависти Хорешковъ къ Соплицамъ, разсказать ему исторію гибели послѣдняго Хорешки, какъ графъ уже воспламенился: «О! воскликнулъ графъ, поднимая руку къ небу: недаромъ у меня было предчувствіе, что я такъ полюбилъ эти стѣны. А я еще не зналъ, что въ нихъ скрывается такой кладъ, столько драматическихъ сценъ и столько легендъ! Когда я отниму у Соплицъ замокъ моихъ предковъ, въ этихъ стѣнахъ я оставлю тебя въ должности бургграфа. Твой разсказъ, Гервазій, сильно занялъ меня. Жаль, что ты не привелъ меня сюда въ почную пору; задрапировавшись въ плащъ, я усѣлся бы на развалинахъ, а ты разсказывалъ бы мнѣ о кровавыхъ дѣяніяхъ. Жаль, что у тебя такъ мало таланта разсказывать! Не разъ я слышалъ и читалъ подобныя преданія; въ Англіи и Шотландіи каждый замокъ лордовъ, въ Германіи каждый дворъ графовъ были ареной убійствъ. Въ каждомъ старомъ, дворянскомъ могущественномъ родѣ идетъ молва о комъ -нибудь кровавомъ или измѣнническомъ подвигѣ. Послѣ нихъ къ потомкамъ переходитъ по наслѣдству долгъ мести; а въ Польшѣ я въ первый разъ слышу о такомъ приключеніи. Чувствую, что во мнѣ течетъ кровь могучихъ Хорешковъ; знаю, въ чемъ состоитъ мой долгъ передъ славой и родомъ моимъ! Да! Я долженъ прекратить всѣ мирные переговоры съ Соплицей, хотя бы дѣло дошло до пистолетовъ или шпаги. Такъ велитъ честь...» Какая-то придуманная обязанность внушаетъ графу всѣ его глупѣйшіе дикіе поступки. Графу надо найти себѣ войско для похода на Соплицово. Къ услугамъ его оказывается всегда охочая къ приключеніямъ мелкая шляхта, любопытный пережитокъ старины.
«Большой извѣстностью въ Литвѣ пользуется Добржинскій застѣнокъ (Dobrzyński zašcianek, поселокъ мелкой шляхты). Онъ славится мужествомъ своихъ шляхтичей, красотою шляхтянокъ. Нѣкогда онъ былъ зажиточенъ и многолюденъ; когда король Янъ Третій созвалъ разсылкою витей посполитое рушенье, хорунжій воеводства привелъ къ нему изъ подъ самаго Добржина шестьсотъ человѣкъ вооруженной шляхты. Теперь этотъ родъ упалъ, уменьшился и оскудѣлъ. Прежде Добржинскіе, бывало, живали на даровщинку при панскихъ дворахъ или въ войскѣ, или въ шляхетскихъ набѣгахъ другъ на друга, или на сборищахъ шляхты. Теперь имъ приходится самимъ работать на себя, какъ будто они крѣпостные крестьяне! Только и есть отличія, что они не носятъ сермяги, а надѣваютъ бѣлые кафтаны (kapoty) съ черными полосами, а въ воскресенье контуши. И самыя бѣдныя шляхтянки также отличаются своей одеждой отъ крестьянскихъ бабъ (katanek): онѣ всегда ходятъ въ ситцевыхъ платьяхъ (w drelichach albo perkaliczkach), скотъ пасутъ не въ лаптяхъ, а въ башмакахъ, и жнутъ хлѣбъ и даже прядутъ въ перчаткахъ. Разнились Добржинскіе отъ братьевъ литовцевъ своимъ языкомъ, а также ростомъ и наружностью. Чистая шляхтская кровь, всѣ они были черноволосы, съ высокими лбами, черными глазами и орлиными носами; свой древній родъ они вели изъ Добржинской земли, и хоть уже четыреста лѣтъ тому назадъ осѣли въ Литвѣ, все же сохранили свою мазурскую рѣчь и нравы». Во главѣ этихъ людей стоялъ старый Матвѣй Добржинскій, когда -то видавшій видъ. «72 года считалъ себѣ Матвѣй, крѣпкій старикъ, низкаго роста, когда- то барскій конфедератъ. Помнятъ и свои, и враги его кривую дамасскую саблю, которой онъ рубилъ, какъ сѣчкой, пики и штыки, и которой въ шутку далъ скромное прозвище розочки. Изъ конфедерата онъ сталъ сторонникомъ короля и держался Тызенхауза, литовскаго подскарбья. Но когда король принялъ участіе въ Тарговицѣ, Матвѣй снова оставилъ королевскую партію. И вслѣдствіе того, что онъ перемѣнилъ такъ много партій, онъ получилъ когда -то прозвище Пѣтуха на костелѣ, потому что, подобно пѣтуху (флюгеру), онъ поворачивалъ свой флажокъ повѣтру. Напрасно ты сталъ бы довѣдоваться у него о причинахъ столь частыхъ перемѣнъ. Можетъ быть, Матвѣй слишкомъ любилъ войну и, будучи побѣжденъ на одной сторонѣ, снова пускался въ бой на другой? Можетъ быть, какъ тонкій политикъ, онъ угадывалъ духъ времени и шелъ туда, гдѣ видѣлъ благо отчизны? Кто знаетъ? Одно можно сказать, что имъ никогда не руководили ни стремленіе къ личной славѣ, ни подлая корысть, и что онъ никогда не держался русской нартіи (z moskiewska partya ); при одномъ видѣ москаля онъ начиналъ кипятиться и ежиться. Чтобы не встрѣтить москаля, онъ послѣ захвата края засѣлъ въ своемъ домѣ, какъ медвѣдь, который въ своей берлогѣ сосетъ лапу». Въ великолѣпной сценѣ Мицкевичъ разсказываетъ, какъ старикъ разгуливалъ по своей усадьбѣ, когда явился посланецъ графа, Гервазій, собирать себѣ дружину среди Добржинскихъ. Вся 7 - я книга посвящена этому «военному совѣту», который повидимому представляетъ сколокъ съ тѣхъ сеймиковъ, какіе устраивала польская эмиграція въ Парижѣ. «Раздѣляется на двѣ кучи толпа и, кивая головами въ двѣ противоположныя стороны, одни кричатъ: не позволяемъ, а другіе: просимъ!» Сначала шла рѣчь о войнѣ съ Россіей, потомъ дѣло было повернуто ловкимъ манеромъ въ другую сторону, и оказалось, что прежде всего слѣдуетъ сдѣлать набѣгъ на Соплицово. И тогда «Мацекъ (Матвѣй), до тѣхъ поръ понурый, неподвижный, всталъ съ лавки и медленными шагами вышелъ на середину комнаты и, подперши руки въ боки, глядя передъ собой и кивая головою, началъ говорить, произнося отдѣльно каждое слово, останавливаясь и подчеркивая свои слова «Ахъ, глупые, глупые, глупые вы! Кому будетъ выгода, а вамъ только худо (ną kim się mleło, na was skrupi). Пока дѣло шло о воскресеніи Польши, объ общемъ благѣ, у васъ, глупые, только распря. Нельзя было, глупые, и слова сказать, ни порядку, глупые, удержать, ни вождя надъ вами, глупые, поставить. А какъ только кто заведетъ рѣчь о собственной обидѣ, у васъ, глупые, сейчасъ же согласіе! Вонъ отсюда! Покуда я Мацекъ, пошли ко всѣмъ чертямъ». Задохнулся старикъ ругательствами, но Добржинскіе, на минуту притихнувъ, не зняли его голосу и съ шумомъ и гамомъ стали собираться въ славный походъ подъ знаменемъ графа на усадьбу сосѣда. Въ описаніи этого совѣта и приготовленій къ походу много юмора, но юморъ здѣсь совсѣмъ не веселый. Поэтъ не ушелъ отъ впечатлѣній «парижской мостовой», отъ суетни эмигрантской жизни, отъ тяжелыхъ воспоминаній о безурядицѣ шляхетской жизни, которая особенно сказывалась тогда, когда нужны были согласіе, умѣніе подчиняться и выдержка. Недаромъ этой эпизодической сценѣ отведено въ поэмѣ такое видное мѣсто. Если въ судьѣ и подкоморіи Мицкевичъ оправдывалъ тѣхъ среднихъ людей изъ болѣе культурной и зажиточной шляхты, на которыхъ въ трудныя минуты все-таки можно было положиться, то въ лицѣ графа онъ вынесъ суровый приговоръ шляхтѣ, гоняющейся за послѣдней заграничной модой, а въ Добржинскихъ осудилъ крикливую и безтолковую низшую шляхту, любившую вмѣшаться въ чужое дѣло, попировать на чужой счетъ, съ серьезной миной рѣшить судьбу отечества, а прежде всего подраться и побуянить. Невеселая вышла картина, несмотря на эпическое спокойствіе рѣзца художника.
Для дополненія этой картины Мицкевичъ выводитъ еще двѣ типическія фигуры, которыя составляли необходимую принадлежность шляхетскаго двора. Около болѣе зажиточныхъ помѣщиковъ пристраивались въ качествѣ управляющихъ или довѣренныхъ нe то слугъ, не то пріятелей - приживальщиковъ бѣдные шляхтичи, которые такъ свыкались съ домомъ, что уважали и хранили свято его традиціи. Это были драгоцѣнные люди, берегшіе господское добро, не чуждые шляхетскихъ представленій о гонорѣ и готовые крѣпко постоять за пана, хотя, конечно, особенно рьяные выразители и общешляхетскихъ недостатковъ. Въ «Панѣ Тадеушѣ» такихъ фигуръ двѣ: на сторонѣ графа стоитъ бывшій довѣренный послѣдняго Хорешки, чудакъ и силачъ Гервазій, а на сторонѣ Соплицы Протазій, который когда - то былъ низшимъ служащимъ («возный») при трибуналѣ и продолжалъ и теперь, послѣ уничтоженія этихъ судовъ, высоко держалъ знамя своего достоинства, облекаясь въ торжественныхъ случаяхъ въ свой старый мундиръ. Какъ отмѣчаетъ поэтъ, «Протазій былъ силенъ языкомъ; физической силой онъ не обладалъ, а между тѣмъ въ былое время ему приходилось нести весьма отвѣтственную обязанность. Онъ долженъ былъ разносить повѣстки по шляхетскимъ дворамъ, а это было сопряжено съ немалыми опасностями, ибо шляхта правъ не признавала. Протазій человѣкъ хитрый, умѣющій всякаго заговорить, знатокъ всякихъ судебныхъ крючковъ. Это онъ придумалъ устроить ужинъ въ спорномъ замкѣ, чтобы хоть этимъ путемъ ввести своего пана во владѣніе спорнымъ имуществомъ. Живетъ онъ весь въ прошломъ, въ томъ славномъ прошломъ, когда ему приходилось подкрадываться къ шляхетскимъ усадьбамъ, чтобы вручить повѣстку, и поскорѣе спасаться отъ дворянскаго гнѣва. Ночью всѣ снять въ Соплицовѣ. Только возный тихонько вышелъ въ сѣни, сѣлъ около свѣчки и изъ кармана досталъ книжечку, съ которой онъ не разстается, какъ съ молитвенникомъ («Oltarzyk Złoty» ), которой онъ никогда не бросаетъ ни дома, ни въ дорогѣ. Это былъ списокъ вызововъ къ трибунальскому суду (trybunalska wokanda): тамъ по порядку стояли дѣла, которыя когда- то самъ возный своимъ собственнымъ голосомъ выкликалъ передъ судомъ, или такія дѣла, о которыхъ ему удалось получить свѣдѣнья позже. Простымъ людямъ эта воканда кажется спискомъ именъ, но возному она представляется наброскомъ великолѣнныхъ картинъ. Такъ онъ читалъ и размышлялъ: Огинскій съ Визгирдомъ, доминиканцы съ Рымшей, Рымша съ Высогирдомъ, Радзивиллъ съ Верещакой, Гедройцъ съ Родултовскимъ, Обуховичъ съ Кагаломъ, Юраха съ. Петровскимъ, Малевскій съ Мицкевичемъ и наконецъ графъ съ Соплицей. И читая, изъ этихъ именъ онъ извлекаетъ воспоминанія о большихъ дѣлахъ, о всѣхъ перипетіяхъ процессовъ. И встаютъ у него передъ глазами судъ, стороны и свидѣтели, и онъ видитъ себя самого: вотъ онъ стоитъ передъ трибуналомъ, въ бѣломъ жупанѣ, въ гранатовомъ контушѣ, положивъ одну руку на саблю, а другой приглашая къ столу обѣ стороны. «Тише!» кричитъ онъ. Такъ мечтая и кончая вечернюю молитву, понемногу уснулъ послѣдній въ Литвѣ возный трибунала».
Въ иномъ духѣ хранитель хорешковской традиціи, Гервазій. Онъ славится своей могучей силой. Какъ справедливо отмѣтилъ Вал. Гостомскій, этотъ типъ сильно разнится отъ другихъ шляхетскихъ фигуръ. «Въ тѣхъ типахъ мы увидимъ главныя черты Домашняго и общественнаго быта прежней шляхты, въ Гервазіи же поэтъ изобразилъ суровую, нѣсколько дикую сторону ея характера. Это одинъ изъ тѣхъ шляхетскихъ рубакъ, которые всегда были готовы размахивать саблей, гдѣ придется: на сеймикѣ, во время шляхетскаго набѣга или въ какой -нибудь частной распрѣ; при этомъ о справедливости защищаемаго ими дѣла они заботились не слишкомъ - то много и нерѣдко служили партійнымъ или эгоистическимъ видамъ магнатовъ, не зная даже. о чемъ идетъ рѣчь. Такой типъ, непремѣнно, долженъ былъ выработаться среди мало просвѣщенной шляхты, призванной къ воинственности, въ странѣ, гдѣ законъ не ставилъ преграды произволу индивидуальности. Но въ Гервазіи есть черты, которыя не могутъ быть признаны общешляхетскими. Его непримиримая ненависть къ Соплицамъ, жажда кровавой мести всему роду, не исключая даже совершенно невинныхъ людей, обнаруживаютъ характеръ не только порывистый и склонный къ насиліямъ, но также мстительный и упрямый. Эти послѣднія черты не были свойственны шляхетской массѣ, отличавшейся, напротивъ, довольно мягкой, въ сущности, добродушной и кроткой натурой. Въ характерѣ Гервазія онѣ могутъ быть послѣдствіемъ соединенія фантазіи обычно- шляхетскаго самодурства съ литовскимъ упрямствомъ, вошедшимъ въ поговорку. Въ связи съ этимъ находятся выдержка и глубина его чувствъ, особенность, которая точно также характерна для литовца. Мы видимъ, что Гервазій постояненъ не только въ ненависти къ Соплицамъ, но и въ привязанности къ своимъ прежнимъ господамъ: его ненависть является только оборотной стороной вѣрной и непоколебимой любви. Это обстоятельство морально поднимаетъ его личность и дѣлаетъ изъ него, несмотря на всѣ отрицательныя черты, фигуру симпатичную». Гервазій и является зачинщикомъ ссоры, а когда графу оказывается нужна дружина головорѣзовъ, то Гервазій отправляется къ Добржинскимъ. Аргументъ его простъ: «Царь (Александръ) будетъ драться съ императоромъ (Наполеономъ), короли съ королями, какъ это всегда бываетъ среди государей. А намъ-то что же, сидѣть смирно? Когда большой будетъ душить большого, мы примемся за меньшихъ; каждый своего, сверху и снизу, большіе большихъ, малые малыхъ. Какъ начнемъ рубить, такъ всѣ подлецы (cale szelmostwo) провалятся, и такъ зацвѣтетъ счастье и Рѣчь Посполитая». Это для Гервазія достаточный предлогъ для затѣи междоусобной распри среди шляхты.
Изъ той же шляхты вышелъ и единственный носитель драматическаго элемента въ «Панѣ Тадеушѣ», Яцекъ (Яковъ) Соплица, выступающій въ поэмѣ до самаго конца не узнаннымъ подъ именемъ бернардина ксендза Робака и въ монашескомъ капюшонѣ, который скрываетъ его лицо. Въ исторіи этого лица, какъ передаетъ ее поэтъ, есть нѣкоторыя давно уже отмѣченныя автобіографическія черты. Эти черты относятся не только къ недавней исторіи неудачной любви поэта къ Евѣ Анквичъ, но и къ давнему прошлому, къ такой же неудачѣ въ любви къ Марылѣ. И тамъ, и здѣсь бѣдный и незнатный шляхтичъ оказался неравней дочери спесивыхъ магнатовъ. По собственному горькому опыту Мицкевичъ зналъ, какой типическій характеръ имѣютъ пережитые имъ конфликты, и онъ поступилъ художественно правильно, включивъ одинъ изъ нихъ въ свою поэму. Въ разсказъ Яцека поэтъ вложилъ такъ много чувства, что прерывистая рѣчь умирающаго, исповѣдующагося передъ самымъ заклятымъ своимъ врагомъ Гервазіемъ, и теперь производитъ жуткое и горькое впечатлѣніе. «Ты знаешь, милый Гервазій, какъ часто стольникъ приглашалъ меня на пиры, пилъ за мое здоровье, не разъ кричалъ, высоко поднявъ стаканъ, что его лучшій другъ Яцекъ Соплица. Какъ онъ меня обнималъ! Всѣ, кто это видѣлъ, думали, что онъ со мной душой своей подѣлится... Онъ другъ? Онъ зналъ, что въ это время дѣлалось въ моей душѣ. Между тѣмъ вокругъ уже шептались сосѣди. То одинъ, то другой говаривалъ мнѣ: «эхъ, панъ Соплица! Напрасно ты ухаживаешь: слишкомъ высокъ сановницкій порогъ для ногъ подчашича Яцка». А я смѣялся, притворяясь, что ни магнаты, ни ихъ дочки ничего для меня не значатъ, и что я не обращаю вниманія на аристократовъ, а если бываю у нихъ, то дѣлаю это по дружбѣ, въ жены же себѣ я возьму только ровню... А все - таки эти шутки жгли мою душу. Я былъ молодъ, отваженъ, цѣлый міръ былъ раскрытъ передо мной: вѣдь я жилъ въ странѣ, гдѣ — вы знаете прирожденный шляхтичъ такой же кандидатъ на корону, какъ и великіе паны. Вѣдь когда то Тенчинскій сватался къ королевской дочкѣ, и король отдалъ ее безъ всякаго срама. А развѣ честь Соплицъ ниже Тенчинскихъ, не равна имъ кровью, гербомъ, вѣрной службой Рѣчи Посполитой! Какъ легко человѣкъ можетъ испортить счастье другимъ: испортишь въ одинъ мигъ, а потомъ не поправишь всей долгой жизнью. Одно слово стольника, и какъ мы были бы счастливы. Кто знаетъ, можетъ быть, мы жили бы и донынѣ; можетъ быть, и онъ жилъ бы околосвоей любимой дочери, около своей прекрасной Евы и благодарнаго зятя, спокойно состарѣлся бы, можетъ быть, нянчилъ бы своихъ внуковъ. А что теперь? Обоихъ насъ погубилъ, и самъ... и это убійство... и всѣ послѣдствія этого злодѣянія, всѣ мои бѣды и преступленія. Я обвинять его не имѣю права, я, его убійца! Я обвинять его не имѣю права; я прощаю ему отъ всей души, но и онъ... Если бы онъ хоть открыто отказалъ мнѣ! Вѣдь онъ зналъ о нашихъ чувствахъ... Если бы онъ велѣлъ меня не принимать, то кто знаетъ можетъ быть, я уѣхалъ бы, посердился бы, побранился, а потомъ и оставилъ бы все. Но онъ, хитрый и гордый человѣкъ, придумалъ новую штуку: онъ притворялся, что ему не могло даже въ голову притти, чтобы я могъ мечтать о такомъ союзѣ! А я былъ ему нуженъ: я пользовался симпатіями у шляхты, и всѣ помѣщики любили меня. Такъ вотъ онъ какъ будто не замѣчалъ моей любви, принималъ меня попрежнему и даже настаивалъ, чтобы я бывалъ чаще, а когда мы оставались съ нимъ вдвоемъ, онъ, видя, что мои глаза полны слезъ, что сердце переполнено и вотъ вотъ разорвется, онъ, хитрый старикъ, сейчасъ же вставлялъ какое нибудь безразличное слово о процессахъ, сеймикахъ, охотѣ... Ахъ, не разъ за чашей, когда онъ, бывало, расчувствуется, обнимаетъ меня и увѣряетъ въ своей дружбѣ, нуждаясь въ моей саблѣ или въ моемъ голосѣ на сеймѣ, когда я въ свою очередь долженъ былъ любезно обнимать его, такъ злость кипѣла во мнѣ, что я кусалъ себѣ губы, а ладонью сжималъ рукоять сабли, желая плюнуть на эту дружбу и обнажить саблю... Но Ева, замѣчая мой взглядъ и мою осанку, какъ то угадывала, что дѣлалось во мнѣ, смотрѣла на меня умоляюще, и лицо ея блѣднѣло.. А она была такая голубка, такая кроткая! И взглядъ ея былъ такъ кротокъ, такъ ласковъ! Такой ангельскій взглядъ! И у меня не хватало рѣшимости разсердить ее или встревожить, и я молчалъ... И я, извѣстный по всей Литвѣ зачинщикъ ссоръ, передъ которымъ не разъ трепетали самые важные паны, который дня не прожилъ безъ драки и не далъ бы себя въ обиду не то, что стольнику, а и самому королю, котораго малѣйшее сопротивленіе приводило въ бѣшенство, я... въ то время злой и пьяный, молчалъ, какъ овечка, какъ будто бы увидѣлъ Sanctissimum!..» Таковы признанія этого новаго Густава. Мицкевичъ отказался отъ Евы и ушелъ въ свою углубленную духовную жизнь, герой его, неукротимый и неудержно страстный шляхтичъ, рѣзко порвалъ со стольникомъ и въ минуту безумнаго отчаянія измѣнпически убилъ его въ ту минуту, когда стольникъ защищалъ свой замокъ отъ русскаго захвата. Но опомнившись, онъ такъ же не разсуждая понесъ свой крестъ искупленія. Онъ посвятилъ себя служенію родинѣ и подъ видомъ добродушнаго ксендза, имѣющаго доступъ ко всякому шляхетскому двору, всю свою долгую жизнь, если только не сидѣлъ въ тюрьмѣ или не былъ на каторгѣ, агитировалъ, разносилъ конспиративныя вѣсти и готовилъ возстаніе. Это типъ, родственный Гервазію, такой же упорный и страстный, только болѣе сознательный и выше настроенный. Но и онъ не могъ быть вождемъ народа, потому что одного самоотреченія ради служенія ему, одной отваги для этого мало. Ни широты идеи, ни даже большого честолюбія мы не находимъ въ этой шляхетской средѣ.
Этимъ людямъ Мицкевичъ противопоставляетъ новое поколѣніе, представителемъ котораго является прежде всего самъ панъ Тадеушъ, молодой богатырь, на образѣ котораго Мицкевичъ останавливается съ особенно теплымъ чувствомъ. Это далеко не идеалъ, не книжный герой, который призванъ совершить великіе, романическіе подвиги. Панъ Тадеушъ до извѣстной степени недоросль: онъ учится въ Виленскомъ университетѣ, но не питаетъ особенной склонности къ отвлеченной наукѣ и лучше себя чувствуетъ въ деревнѣ, въ лѣсу, на охотѣ, чѣмъ за письменнымъ столомъ. И свое настоящее призваніе Тадеушъ почувствовалъ только въ польскомъ войскѣ, охотно оставивъ пыльныя стѣны университета. Въ области нравственной жизни Тадеушъ еще менѣе можетъ быть названъ героемъ: отъ чаръ Телимены онъ не уберегся, и голосъ молодой страсти заговорилъ въ немъ очень громко, когда его чувственность была затронута. Идеалъ Тадеуша еще менѣе героиченъ: онъ мечтаетъ о томъ, что женится на доброй дѣвушкѣ, самъ сядетъ на землю хозяйничать, обзаведется семьей и будетъ такимъ же кореннымъ шляхтичемъ, какимъ былъ его дядя. Но то, что дѣлаетъ этого юношу особенно близкимъ польскому поэту, особенно симпатичнымъ читателю, это живое и здоровое нравственное чувство, которое въ немъ просыпается во всѣхъ затруднительныхъ случаяхъ жизни. Тадеушъ не разсуждаетъ, какъ надо поступить; въ трудныхъ случаяхъ онъ повинуется своей совѣсти, которая указываетъ ему всегда правильный путь. Рѣшивъ жениться на Зосѣ, воспитанницѣ Телимены, онъ чувствуетъ себя недостойнымъ ея руки, нечистымъ; это чувство не придуманное, но непосредственно вытекающее изъ отвращенія къ тому, что связало его мимолетной связью съ вѣтреной Телименой, а Тадеушу нужно почувствовать, что онъ сталъ лучше и чище. Поэтому онъ оставляетъ свою невѣсту и уходитъ за Нѣманъ, на встрѣчу «великой арміи», въ рядахъ которой возвращается въ родное Соплицово. Во всемъ поведеніи Тадеуша сказываются его простодушное благородство и душевная мягкость. Мицкевичъ не подчеркиваетъ этихъ свойствъ въ характерѣ своего героя и не комментируетъ его поступковъ, но, видимо, онъ такъ привязался самъ къ милому литовскому медвѣжонку, что особенно любовно обрисовалъ этотъ типъ. Такихъ Тадеушей, должно быть, было не мало въ эту пору юности самого поэта. Умственно они уже на цѣлую ступень стояли выше предшествовавшаго поколѣнія: для нихъ уже не существовала старошляхетская узость взглядовѣ, имъ уже и въ голову не приходило былое фанфаронство ихъ отцовъ. Они знали, что живутъ въ суровое время, и готовились къ своей будущей работѣ серьезно. Если бы у Мицкевича не было вѣры въ эту грядущую молодежь, колоритъ «Пана Тадеуша» вышелъ бы не свѣтлымъ и радостнымъ, но мрачнымъ и угнетеннымъ.
Въ то же время Тадеушъ удивительно яркій выразитель польскаго національнаго характера. Глубоко заложенная въ польской натурѣ мечтательность заставляетъ его влюбиться въ воображаемую обладательницу женскаго дѣвичьяго платьица, которое онъ нашелъ въ своей прежней комнатѣ. Оно вводитъ его въ комическое положеніе, когда Тадеушъ, не разобравъ толкомъ, влюбился не въ Зосю, настоящую обладательницу этого платья, а въ накрашенную и уже видавшую виды ея «тетю», Телимену. Но съ мечтательностью у Тадеуша, опять въ согласіи съ польскимъ національнымъ характеромъ, связаны здравый умъ и живое чувство дѣйствительности. Онъ быстро опомнился отъ перваго увлеченія, когда увидѣлъ Зосю. Это вышло забавно. Телимена, по настоянію судьи Соплицы, рѣшила ввести свою молоденькую воспитанницу въ общество. Она «исполняетъ обязанности хозяйки, привѣтствуетъ входящихъ, сажаетъ ихъ, занимаетъ разговоромъ и всѣмъ по очереди представляетъ племянницу, а прежде всего Тадеушу, какъ близкому родственнику. Зося изящно присѣла (dygnela), онъ низко поклонился, хотѣлъ что-то сказать ей, уже раскрылъ ротъ, но, посмотрѣвъ въ глаза Зосѣ, такъ взволновался, что стоялъ передъ ней нѣмой, то краснѣя, то блѣднѣя; онъ самъ не могъ понять, что происходило въ его душѣ. Онъ только почувствовалъ себя очень несчастнымъ: онъ узналъ Зосю по росту, и по свѣтлымъ волосамъ, и по голосу; эту фигурку и эту головку онъ видѣлъ на заборѣ, этотъ милый голосокъ разбудилъ его въ то утро, когда ѣздили на охоту. Войскій помогъ Тадеушу выйти изъ смущенія. Видя, что онъ блѣднѣетъ и едва держится на ногахъ, онъ посовѣтовалъ ему пойти къ себѣ и отдохнуть. Тадеушъ сталъ въ углу, прислонился къ печкѣ и, ничего не говоря, обращалъ широко раскрытые блуждающіе глаза то на тетку, то на племянницу». И, конечно, Телимена, которая какъ будто бы украла его чувство, стала ему сразу противна. Когда же Телимена, не догадываясь, въ чемъ дѣло, оставшись съ нимъ вдвоемъ, стала его участливо разспрашивать, Тадеушъ «неподвижно, опершись на локоть и не произнося ни слова, только морщилъ брови и криво улыбался. Телимена еще больше смѣшалась и удивилась; она перемѣнила выраженіе лица и тонъ разговора, съ гнѣвомъ поднялась съ мѣста и стала осыпать его упреками и обидными словами. Вскочилъ и Тадеушъ, точно ужаленный; искоса взглянулъ, не говоря ни слова, плюнулъ, толкнулъ стулъ ногой и бросился вонъ изъ комнаты, хлопнувъ дверями. Къ счастью, никто изъ гостей не видалъ этой сцены, кромѣ Телимены. А онъ, выбѣжавъ изъ воротъ, пустился прямо въ поле. Какъ щука, которой крючокъ пробьетъ своимъ остріемъ грудь, мечется и ныряетъ, воображая, что убѣжитъ, а между тѣмъ всюду тащить за собой желѣзо и веревку, такъ и Тадеушъ влачитъ за собой угрызенія совѣсти, мчась черезъ рвы и скача черезъ заборы, безъ цѣли и безъ дороги». Такъ онъ попалъ въ «Храмъ размышленія», гдѣ встрѣтился съ Телименой. Муравьи, напавшіе на Телимену, примирили ихъ. Вспыльчивый Тадеушъ былъ, въ сущности, очень кротокъ и добродушенъ, да и Телимена вовсе не была театральной разлучницей.
Самъ Мицкевичъ успокаивалъ пріятелей, нападавшихъ на образъ Телимены, утвержденіемъ, что она ему была нужна для контраста чистой и нѣжной Зосѣ, но едва ли допустимо, чтобы тѣ сцецы, которыя такъ тщательно разработаны и въ которыхъ Телимена выступаетъ, какъ типъ вполнѣ жизненный, были нужны поэту только для этой побочной цѣли. Телимена занимаетъ такое же полноправное мѣсто въ «Панѣ Тадеушѣ», какъ Зося или любая другая фигура поэмы. Подобно Рыкову или майору Плуту, обрусѣвшему оппортунисту поляку, дрянному, какъ всѣ ренегаты, Телимена является представительницей тѣхъ новыхъ политическихъ отношеній, которыя начинали складываться въ Литвѣ. Русская струя должна была врываться въ ея жизнь; она проникла сюда внѣшнимъ путемъ: русскія войска окружали литовскія деревни, и русскіе офицеры находили гостепріимный пріемъ въ польскихъ помѣщичьихъ домахъ. Обѣ стороны избѣгали политическихъ разговоровъ и не довѣряли другъ другу. Добродушный капитанъ Рыковъ, старый суворовскій служака, все-таки держался на сторожѣ и ждалъ «бунта» въ каждую минуту, а поляки - шляхта, дружелюбно бесѣдуя съ нимъ, въ душѣ его немножко презирали и были убѣждены, что деньгами съ нимъ сдѣлаешь, что угодно. Во всякомъ случаѣ, вмѣшательство этихъ русскихъ офицеровъ въ польскую жизнь ограничивалось чисто -внѣшними отношеніями. Гораздо глубже проникали тѣ столичныя вѣянія, которыя принесла съ собой въ тихую литовскую усадьбу петербургская кокетка Телимена. Распущенность тогдашней петербургской жизни сильно отразилась на ней; она гордится своими столичными успѣхами и аристократическими знакомствами. Она усвоила и легкомысленный свѣтскій тонъ, и легкія воззрѣнія на нравственность. Слишкомъ глубоко вырѣзанъ ея корсажъ, замѣчаетъ съ отвращеніемъ Тадеушъ; она кокетничаетъ одновременно съ двумя, съ Тадеушемъ и графомъ. Первый возбуждаетъ въ ней привычную чувственность. «Она смѣрила глазами его высокую и стройную фигуру, его сильныя плечи, его широкую грудь, и взглянула въ лицо, на которомъ вспыхивалъ румянецъ всякій разъ, когда юноша встрѣчался съ ней глазами». Отсюда одинъ шагъ до опаснаго сближенія: Телимена вручаетъ своему избраннику ключъ от своей комнаты. Развѣ иначе дѣлалось въ томъ высшемъ петербургскомъ кругу, въ которомъ съ такой гордостью вращалась Телимена, Да и въ одномъ ли петербургскомъ? Графъ нуженъ старѣющейся кокеткѣ въ смыслѣ возможной партіи. Увы! бѣжалъ изъ ея сѣтей и графъ, забравъ себѣ въ голову, что теперь онъ долженъ быть «героемъ». Онъ сформировалъ на свой счетъ цѣлый полкъ и вмѣстѣ съ нимъ вернулся въ Соплицово. И здѣсь, къ удивленію своему, увидѣлъ, что Телимена обзавелась наконецъ уже настоящимъ женихомъ, довольно комическимъ и уже старѣющимся Регентомъ (rejent, нотаріусъ теперь; прежде рейенты управляли канцеляріей, писали декреты и т. п., т.-е. были чиновниками, которыхъ назначали секретари суда). Такую невидную партію сдѣлала Телимена. Но и за нее она держится крѣпко. Въ послѣдней пѣснѣ поэмы описана сцена, которая произошла, когда графъ, вернувшись съ арміей въ Соплицово, увидѣлъ Телимену невѣстой регента. Она «сверкаетъ своей красотой и платьемъ, которое съ ногъ до головы сшито по послѣдней модѣ. Какое это было платье, какая прическа на головѣ, напрасно и писать, перомъ этого не разскажешь; развѣ кисть могла бы изобразить весь этотъ тюль, petit fin (ptyfenie), блондины, кашемиры, жемчуга и камни, и розовое лицо, и живой взглядъ. Графъ сразу узналъ ее. Поблѣднѣвъ отъ удивленія, онъ всталъ изъ - за стола и сталъ искать шпагу. «Ты ли это? закричалъ онъ: или меня обманываютъ глаза? Ты? Въ моемъ присутствіи пожимаешь чужую руку? О невѣрное созданіе, о душа измѣнницы! И ты не спрячешь отъ стыда своего лица подъ землю? Такъ, значитъ, ты не помнишь своей недавней клятвы? О легковѣрный! Зачѣмъ же я носилъ эти ленты? Но горе сопернику, который меня такъ оскорбилъ. Развѣ только черезъ мой трупъ онъ перешагнетъ къ алтарю!» Гости повставали съ мѣстъ, регентъ ужасно смѣшался, подкоморій спѣшилъ примирить соперниковъ, но Телимена, отведя графа въ сторону, шепнула ему: «Регентъ еще не женился на мнѣ; если вы хотите помѣшать ему, отвѣтьте мнѣ, но отвѣтьте сейчасъ же, кратко и ясно - любите ли вы меня, не измѣнило ли еще ваше сердце, готовы ли вы сейчасъ же жениться на мнѣ, сейчасъ же, сегодня? Если вы хотите, я откажусь отъ регента». Графъ сказалъ: «Женщина, непонятная мнѣ! Прежде въ своихъ чувствахъ вы были поэтичны, теперь вы мнѣ кажетесь совершенно прозаической! Что такое вашъ бракъ, какъ не цѣпь, которая связываетъ только руки, а не души? Вѣрьте мнѣ: бываютъ признанія, даже безъ словъ, бываютъ обязанности, но безъ обязательствъ! Два сердца, пылающія на двухъ концахъ земли, бесѣдуютъ другъ съ другомъ, какъ звѣзды дрожащими лучами... Кто знаетъ! Можетъ быть, потому земля такъ стремится къ солнцу и потому она всегда такъ мила для мѣсяца, что они вѣчно смотрятъ другъ на друга и ближайшей дорогой бѣгутъ другъ къ другу, а сблизиться не могутъ!» «Довольно ужъ этого, - прервала Телимена, —я, по милости Божьей, не планета, а женщина; все остальное я знаю; перестаньте говорить вздоръ. А теперь я предостерегаю васъ: если вы пискнете хоть одно слово, чтобы сорвать мою свадьбу, то клянусь Богомъ, что вотъ съ этими ногтями я къ вамъ подбѣгу...» «Не буду, сказалъ графъ, мѣшать вашему счастью». И онъ отвратилъ глаза, полные печали и презрѣнія, и, чтобы наказать невѣрную любовницу, выбралъ предметомъ своихъ ухаживаній дочь подкоморія». Такимъ образомъ, у Телимены одна цѣль - выйти замужъ. Когда она убѣдилась, что Тадеушъ не женихъ для нея, она великодушно предоставила его Зосѣ и даже уговаривала Тадеуша, смущеннаго прошлымъ, что, въ сущности, ничего особеннаго не произошло. Было ли это великодушіе, какъ говорятъ нѣкоторые критики? Просто расчетъ человѣка, по натурѣ своей не злого, да къ тому же заинтересованнаго въ томъ, чтобы правда не вышла наружу.
Невѣста Тадеуша, Зося, являлась, конечно, главнымъ дѣйствующимъ лицомъ въ первоначальномъ замыслѣ поэмы, которая должна была представить идиллическую любовь въ тихой помѣщичьей усадьбѣ. И она такъ и осталась носительницей идиллическаго элемента въ «Панѣ Тадеушѣ». Но по мѣрѣ того, какъ этому элементу отводилось все менѣе мѣста въ произведеніи, которое превращалось въ народную эпопею, и образъ Зоси отодвигался на задній планъ. Она осталась только возможностью, и говорить объ ея образѣ можно, мнѣ кажется, лишь съ этой точки зрѣнія. Въ февралѣ 1834 года Мицкевичъ писалъ Одынцу, что «часто имѣлъ въ мысли его Софію (жену), когда писалъ героиню своей поэмы, Зосю». Едва ли однако для такого общаго образа, какимъ является эта героиня поэмы, нуженъ былъ живой оригиналъ. Это просто набросокъ, не успѣвшій достаточно оформиться, но, во всякомъ случаѣ, задуманный съ большой симпатіей. Сказать, что Зося относится къ числу отрицательныхъ типовъ «Пана Тадеуша», по моему мнѣнію, нельзя. Изъ этой дѣвушки, которая правильно чувствуетъ и умѣетъ инстинктомъ понять добро, должна была выйти стойкая и прекрасная женщина. На своемъ примѣрѣ Мицкевичъ могъ убѣдиться, что польская дѣвушка не сильна волей и твердостью. Его Тадеушъ оказался счастливѣе самого автора, и его сердце выбрало человѣка, который сумѣлъ его поднять и сохранить ему вѣрность. Въ 12 - й пѣснѣ Зося уже сознательная личность, быстро развившаяся изъ ребенка, какимъ она была въ началѣ поэмы. Въ 13 -й пѣснѣ это была бы уже женщина, способная на такое же рыцарское пониманіе долга, какое неожиданно оказалось у простодушнаго и наивнаго Тадеуша, еще вчера увлекавшагося охотой. Сферой дѣятельности Зоси осталась бы деревня; городъ ея не привлекаетъ, а модные наряды настолько ей противны, что вопреки настоянію Телимены она надѣваетъ въ день обрученія съ Тадеушемъ не модное платье, а простой деревенскій нарядъ. И на такое новшество, какъ отдать крестьянамъ земли, на которыхъ они сидятъ, Зося соглашается безпрекословно. Этотъ разговоръ стоитъ привести. Онъ показываетъ, чѣмъ былъ дорогъ Тадеушъ сердцу Мицкевича, что хотѣлъ поэтъ сказать въ этой поэмѣ, чтобы утѣшить и обнадежить свѣтлымъ будущимъ свой разбитый народъ. «Тадеушъ что- то важное (copilnego) говоритъ шопотомъ своей будущей женѣ. «Софія! Я долженъ посовѣтоваться съ тобой по очень важному дѣлу; дядю я ужъ спрашивалъ, онъ ничего не имѣетъ противъ. Ты знаешь, что значительная часть деревень, которыми я долженъ владѣть, по закону должна была бы достаться тебѣ. Эти крестьяне не мои, а твои крѣпостные (poddani), и я не рѣшился бы устроить ихъ судьбу безъ согласія ихъ госпожи. Теперь, когда у насъ уже есть дорогая Родина (вѣра въ Наполеона, который долженъ былъ соединить Польшу съ Литвой и возстановить Рѣчь Посполитую), неужели отъ этой счастливой перемѣны крестьяне пріобрѣтутъ лишь то, что получать новаго господина? Правда, что до сихъ поръ ими владѣли милостиво, но послѣ моей смерти, Богъ вѣсть, кому они достанутся. Я солдатъ, а смертны мы оба; я человѣкъ, и самъ боюсь своихъ капризовъ. Будетъ безопаснѣе, если я откажусь отъ власти и предоставлю участь крестьянъ защитѣ закона. Сами свободные, сдѣлаемъ свободными и крестьянъ, отдадимъ имъ въ наслѣдственное владѣніе землю, на которой они родились, которую они завоевали (сдѣлали культурной) кровавымъ трудомъ и которой они всѣхъ кормятъ и обогащаютъ. Но я долженъ тебя предупредить, что раздача этихъ земель уменьшитъ наши доходы, и намъ придется жить скромно. Я смолоду привыкъ къ бережливой жизни, но ты, Софія, происходишь изъ знатнаго рода; свои молодые гоДы ты провела въ столицѣ. Согласишься ли ты жить въ деревнѣ, вдали отъ свѣта, какъ простая помѣщица?..» На это Зося отвѣчала скромно: «Я женщина, и не миѣ управлять дѣлами. Вѣдь ты же будешь мужемъ, а я еще молода, чтобы совѣтовать. На все, что ты задумаешь, я согласна всѣмъ сердцемъ. А если, освобождая крестьянъ, ты станешь, Тадеушъ, бѣднѣе, то еще дороже ты будешь моему сердцу. О родѣ своемъ я знаю мало и не забочусь объ этомъ. Помню только, что я была бѣдной сиротой (дочерью Евы; «дочь стольника со своимъ мужемъ воеводой была куда-то отправлена въ Сибирь и тамъ умерла молодой, а дома оставила дочку, маленькую Зосю», которая и была воспитана Телименой), что въ домѣ Соплицъ я была принята, какъ дочь, въ ихъ домѣ воспитана и выдана замужъ. Деревни я не боюсь. Если я и жила въ большомъ городѣ, то ужъ давно забыла объ этомъ, а деревню я всегда любила. Повѣрь мнѣ, что мои пѣтушки и курочки гораздо больше мнѣ нравятся, чѣмъ тамошнія петербурженки. Если я иногда скучала по развлеченіямъ и по людямъ, такъ это просто отъ ребячества; теперь я знаю, что въ городѣ мнѣ скучно. Этой зимой, когда я недолго побывала въ Вильнѣ, я убѣдилась, что рождена для деревенской жизни: среди развлеченій я мечтала о Соплицовѣ. Работы я тоже не боюсь; вѣдь я молода и здорова; я умѣю хозяйничать, беречь добро; ты увидишь, какъ я научусь хозяйничать!» Такимъ аккордомъ кончается эта нѣжная мелодія тихой и идиллической любви Тадеуша. И онъ, и его невѣста уже новые люди. Это не старая шляхта, но граждане новаго государства съ новыми умственными и нравственными запросами. Однако между ними и стариной нѣтъ конфликта. Никого не возмущаетъ намѣреніе Тадеуша отпустить крестьянъ на волю. Эта подробность согласна съ исторіей. Мы знаемъ, что съ 1807 года шляхта сначала Бѣлостокскаго округа, потомъ Виленской губерніи поднимала нѣсколько разъ вопросъ объ отмѣнѣ крѣпостного права. И въ этомъ отношеніи, какъ во всѣхъ остальныхъ, Тадеушъ не былъ «героемъ» героической эпопеи. Это былъ средній представитель своего поколѣнія. Мицкевичъ могъ гордиться и радоваться, что, не отступая отъ исторической правды, онъ далъ свѣтлые образы этого поколѣнія, Тадеуша и Зосю. Но спасти Литву они все -таки не могли. Настоящихъ политическихъ умовъ, какихъ либо большихъ талантовъ здѣсь не было, и поэма заканчивается картиной теплаго солнечнаго заката, создающей грустное, но примиренное настроеніе. «Солнце уже гасло, вечеръ былъ теплый и тихій; небосводъ кое-гдѣ былъ закрыть тучками, наверху онъ былъ голубоватъ, а къ западу розовѣлъ. Тучки предсказываютъ хорошую погоду: легкія и блестящія, тамъ онѣ подобны стадамъ овецъ, спящихъ на травѣ, здѣсь онѣ нѣсколько меньше и похожи на стада чирковъ; на западѣ стоитъ облако въ видѣ занавѣски съ фестонами, прозрачное, все въ складочкахъ, сверху жемчужное, по краямъ позолоченное, въ глубинѣ пурпуровое; оно еще тлѣло и пылало блескомъ заката, но понемногу все болѣе желтѣло, блѣднѣло и сѣрѣло. Солнце опустило голову, отодвинуло облако и уснуло, еще разъ вздохнувъ теплымъ дыханіемъ. А шляхта все еще пьетъ за здоровье Наполеона, военачальниковъ, Тадеуша, Зоси и наконецъ поочереди всѣхъ трехъ обрученныхъ паръ, за всѣхъ присутствующихъ гостей, за всѣхъ приглашенныхъ, всѣхъ друзей, какихъ только можетъ припомнить въ живыхъ, и за всѣхъ почившихъ, о которыхъ хранится вѣчная память. И я тамъ былъ съ гостями, медъ и вино пилъ, и то, что видѣлъ и слышалъ, помѣстилъ въ этихъ книгахѣ». Такъ кончается сказочнымъ рефреномъ послѣдняя польская поэма великаго эпика, воплотителя шляхетскихъ стремленій и вѣрованій.
«Панъ Тадеушъ» появился въ печати въ началѣ июля 1834 года. По свидѣтельству Владислава Мицкевича (П. 304), эмиграціонная печать, всецѣло поглощенная внутренними раздорами, или обошла поэму молчаніемъ, или сурово обрушилась на нее. Не доцѣнили сначала «Пана Тадеуша» и тѣ, которые прежде всего могли понять его значеніе. Словацкій сообщалъ въ письмѣ къ матери, что «героиня поэмы, хоть и пасетъ гусей, отличается какой-то свѣжестью старинныхъ описаній». Красинскій считалъ «Пана Тадеуша» поэмой мелкой шляхты. Другіе возмущались «провинціализмомъ» Мицкевича, обнаружившимся въ восклицаніи: «Litwo, ojczyzno moja», и пародировали: «О, Кіевская губернія!» или «О, Латышевскій уѣздъ» и т. п. Видимо, достигшій геніальнаго расцвѣта поэть переросъ своихъ современниковъ. Нужно было привыкнуть къ его образамъ и такъ же безсознательно проникнуться ихъ красотой, какъ мы всегда проникаемся новыми идеями и новыми чувствами, которыя раскрываетъ въ нашей душѣ художникъ, чтобы всѣмъ стало ясно, какое великое національное твореніе далъ Мицкевичъ въ своемъ «Панѣ Тадеушѣ». Ни одинъ польскій поэтъ до того времени не вложилъ въ свои произведенія столько горячей, умиленной, всепрощающей любви къ родинѣ, какъ это сдѣлалъ Мицкевичъ въ своей поэмѣ. И надъ дрязгами взаимныхъ счетовъ онъ высоко зажегъ маякъ этой любви, который освѣтилъ и продолжаетъ освѣщать тернистый путь многихъ поколѣній польскаго парода въ обѣтованный край воскрешенной и объединенной родины.