ГЛАВА
XXII.
Женитьба.
Переѣздъ
въ
Лозанну.
Лекціи
въ
Швейцаріи
Весной 1834 года, окончивъ «Пана Тадеуша», Мицкевичъ сильно затосковаль. Его томило одиночество, и мучила «жизненная борьба» (walka Życia). Вопрось о женитьбѣ все чаще вставалъ передъ нимъ, но женскаго общества около Мицкевича теперь не было. Въ это время въ Парижъ пріѣхалъ изъ Петербурга его знакомый, Ст. Моравскій, который черезъ Мицкевича же близко сошелся съ семьей Шимановскихъ. Піанистка Марія Шимановская уже умерла; одна изъ ея дочерей вышла замужъ за Франциска Малевскаго, у другой тоже былъ женихъ и, въ концѣ 1830 года, Мицкевичъ добродушно разспрашивалъ, вышла ли уже замужъ «наша прекрасная оригиналка», и просилъ, чтобы она выбрала его въ крестные отцы перваго сына. Между тѣмъ Марія Шимановская скончалась, матеріальное положеніе семьи ухудшилось, женихъ Целины поспѣшно отказался отъ ея руки, и бѣдная дѣвушка должна была поселиться въ Варшавѣ у родственниковъ. Въ февралѣ 1834 года, Мицкевичъ рѣшилъ сдѣлать ей черезъ Моравскаго предложеніе. Письмо его къ Одынцу, относящееся къ тому же времени, рисуеть душевное настроеніе поэта и объясняетъ, какъ онъ пришелъ къ этому шагу: «Ты счастливѣе другихъ, пишеть Мицкевичъ Одынцу, въ своемъ положеніи мужа и въ своихъ религіозныхъ чувствахъ ты найдешь защиту и утѣшеніе. Не бывши никогда очень дурнымъ, легче сдѣлаться очень хорошимъ. Вѣрь мнѣ, что это и есть основа счастья, а кромѣ сознанія собственныхъ винъ, другого настоящаго несчастья не бываетъ. Не оглядываться ни на кого, кромѣ себя, мало обращать вниманія на свѣтъ и людей: вотъ единственное наставленіе, которое легко повторять, но всю важность котораго лишь поздно удается почувствовать во всемъ его значеніи. Я живу здѣсь почти одинокій, съ людьми мнѣ дѣлается все труднѣе, а чѣмъ меньше я ихъ вижу, тѣмъ мнѣ пріятнѣе. Я убѣждаюсь, что жилъ и работалъ слишкомъ много только для свѣта, ради пустыхъ похвалъ и мелкихъ цѣлей. Мнѣ кажется, что больше я уже никогда не возьмусь за перо изъ - за пустяковъ. Только то сочиненіе чего-нибудь стоитъ, изъ котораго человѣкъ можетъ чему-нибудь научиться для своего исправленія. Можеть быть, я бросилъ бы и «Тадеуша», но онъ уже приближался къ концу. Какъ разъ вчера я его кончилъ. Двѣнадцать огромныхъ пѣсенъ! Много пустого, но много и хорошаго. Самъ прочитаешь. Недѣли черезъ двѣ начну печатать. Множество работы съ нерепиской. Что тамъ лучше всего, такъ это картинки, взятыя изъ природы, картины нашего края и нашихъ домашнихъ нравовъ. Я едва могъ окончить, потому что душа (duch) тянула уже въ другую сторону, къ дальнѣйшимъ частямъ «Дѣдовъ», отрывки которыхъ я писалъ мимоходомъ. Изъ «Дѣдовъ» я хочу сдѣлать единственное свое сочиненіе, достойное чтенія, если Богъ дастъ закончить его». Это былъ такой же душевный переломъ, какой пережилъ Гоголь, ужаснувшись своихъ прежнихъ произведеній, какой съ извѣстными измѣненіями пережилъ и Толстой. Мицкевича тянуло начать «настоящую жизнь», серьезный подвигъ самосовершенствованія и нравственнаго учительства. Опору для этого подвига онъ хотѣлъ найти въ «домашнемъ счастьѣ, пока можно быть дома», и въ этомъ отношеніи Мицкевичъ оказался счастливѣе Толстого: больная и слабая, Целина не была для польскаго поэта «десятипудовой тяжестью», которой онъ долженъ былъ отдавать всѣ свои силы. Какъ могла, она шла рядомъ съ нимъ, неся вмѣстѣ съ нимъ тяжкій подвигъ жизни.
20 февраля Целина дала свое согласіе на предложеніе Мицкевича, 20 іюня она пріѣхала въ Парижъ, усталая и смущенная свиданіемъ съ женихомъ, котораго она не видѣла уже нѣсколько лѣть. Нѣсколько дней спустя между ними произошелъ серьезный разговоръ, въ видѣ взаимнаго откровеннаго признанія во всемъ прошломъ, ибо «безъ такой искренности въ совмѣстной жизни не можетъ быть и тѣни счастья». 22 іюля 1834 года была совершена скромная свадьба, о которой мало кто и зналъ. И жизнь послѣ свадьбы пошла, такая же скромная и уединенная въ маленькой квартирѣ въ три комнаты. «У насъ хорошенькій домикъ, писала Целина, въ которомъ, кромѣ хозяевъ и насъ, никто не живетъ. Я выхожу очень мало, ты знаешь, что мой панъ не любитъ ни визитовъ, ни этикета, но у насъ есть друзья, которые не забываютъ о насъ. Я буду много играть на фортепьяно, чтобы хоть этимъ развлекать милаго Адама». Целина жаловалась на то, что она плохая хозяйка, хотя и очень старается: «мы живемъ очень бережливо, а тратимъ все-таки довольно много». Мицкевичъ же въ августѣ писалъ Одынцу: «Распространяться о моемъ теперешнем счастьѣ еще рано. Скажу только, что вотъ уже три недѣли я не былъ ни разу въ дурномъ расположеніи духа, а часто чувствовалъ себя такимъ веселымъ и пустымъ, какимъ давно уже не былъ. Пожелай же, чтобы такъ было всегда. Целина. тоже увѣряетъ, что совершенно счастлива, и тѣшится, какъ ребенокъ. Съ утра она варить кофе, потомъ дѣлаетъ видъ, что хозяйничаетъ, вертится, щебечеть и смѣется до самаго вечера. Вечеромъ прежняя компанія, иногда къ намъ заглядываютъ Домейко и кое - кто изъ другихъ. Но мои знакомые еще не совсѣмъ привыкли къ моей новой мебели; немножко стѣеняются. Понемножку, однако, я вернусь къ прежнему образу жизни, начну что -нибудь дѣлать, а то все это время лѣнился и только наслаждался жизнью.. Работать надо было уже потому, что денегъ у новобрачныхъ было не слишкомъ -то много: приданое Целины состояло въ илатьяхъ да нѣсколькихъ драгоцѣнностяхъ. Сестра ея, Елена, вышедшая замужъ за Малевскаго, имѣла всего около 600 р. вь видѣ украшеній и посуды; у Целины было какъ будто немножко больше. Одынецъ переслалъ Мицкевичу нѣсколько тысячъ франковъ за продажу варшавскаго и познанскаго изданій, но лицо, которое должно было доставить деньги въ Парижъ, проиграло ихъ въ карты. До конца 1834 года средствъ все- таки хватало, хотя съ потерей этихъ денегъ нечѣмъ было заплатить за обстановку, которую Мицкевичъ сдѣлалъ передъ свадьбой. Подкрадывалась бѣдность. Въ апрѣтѣ слѣдующаго года пришлось уже отказаться отъ прислуги: «Целина сама завѣдуетъ и домомъ и кухней», не безъ торжественности записалъ въ своемъ дневникѣ хропикеръ, эмигрантской жизни, Э. Янушкевичъ. Пріятели упрашивали Мицкевича, чтобы онъ далъ продолженіе «Пана Тадеуша», напр., исторію его сына. Но развѣ это могло обезпечить поэта, нуждавшагося въ заработкѣ? Въ мартѣ сталъ выходить журналъ «Revue des Etats du Nord», гдѣ Польшѣ было удѣлено видное мѣсто. Въ первомъ же номерѣ его Мицкевичъ напечаталъ статью «De la peinture religieuse moderne des Allemands», гдѣ настаивалъ на высокомъ нравственномъ служеніи живописи. Въ маѣ онъ помѣстилъ въ томъ же журналѣ «отрывокъ изъ мемуаровъ польскаго сержанта», проникнутую патріотическимъ настроеніемъ «Медовую недѣлю новобранца»; на этомъ и кончилось сотрудничество Мицкевича въ этомъ журналѣ, издатель котораго, Шпациръ, сдѣлалъ неблаговидную вещь, напечатавъ нѣмецкій переводъ «Пана Тадеуша», надъ которымъ онъ трудился будто бы совмѣстно съ авторомъ, хотя поэтъ прослушалъ только начало перевода. Мицкевичъ, углубился въ мистическую литературу, въ сочиненія Сенъ-Мартэна и т. под. И на задачи писателя онъ смотрѣлъ теперь все серьезнѣе: «Истинная поэзія нашего вѣка еще не родилась, писалъ онъ въ октябрѣ ксендзу Кайсевичу: видны только признаки пришествія. Мы слишкомъ много писали для забавы или для слишкомъ ничтожныхъ цѣлей. Припомни, пожалуйста, слова Сенъ-Мартена: on ne devai écrire de vers qu'après avoir fait un miracle. Мнѣ кажется, что вернутся времена, когда нужно будеть быть святымъ, чтобы быть поэтомъ, что потребуются вдохновеніе и познаніе свыше о вещахъ, которыя разумъ не можетъ повѣдать, чтобы пробудить въ людяхъ почтеніе къ искусству, которое слишкомъ долго было актрисой, блудницей или политической газетой. Эти мысли часто возбуждають во мнѣ сожалѣніе и почти угрызенія совѣсти; мнѣ часто кажется, что я вижу обѣтованную землю поэзіи, какъ Моисей съ горы, но я чувствую, что недостоинъ войти въ нее. И все- таки, я знаю, гдѣ она лежитъ, и вы, молодые, смотрите въ ту сторону». Можно ли было съ такимъ пониманіемъ поэзіи и съ такимъ жгучимъ сознаніемъ своего безсилія писать по заказу? А денегъ уже совсѣмъ не было. Целина стойко выносила нужду, просила родныхъ прислать все, что у нея было, и продолжала увѣрять, что она совершенно счастлива, и что съ каждымъ днемъ «Адамъ кажется ей все лучше». Молодые ждали нерваго ребенка. 7 сент. 1835 года родилась дочка Марія, первый желанный ребенокъ, въ которомъ родители находили все больше достоинствь. «Мать съ каждымъ днемъ открываетъ все новыя, и я понемногу начинаю вѣрить ея открытіямъ», шутилъ поэтъ. Для нравственныхъ исканій Мицкевича вь эту пору особенно характерно его требованіе въ одномъ изъ писемъ къ Нѣмцевичу, чтобы всѣмъ была предоставлена свобода возможность по -своему служить родинѣ, «потому что, дѣйствительно, нельзя угадать, въ чемъ заключается наше земное спасеніе, судьба нашей отчизны». Эти слова въ устахъ автора «Книгъ польскаго народа» и 3 - ей части «Дѣдовъ» обнаруживаютъ не прекращавшійся въ сознаніи поэта процессъ напряженныхъ исканій нравственнаго выхода изъ сложившагося тяжкаго политическаго положенія. Вѣрный этому принципу, онъ сочувствуетъ возникающему среди шляхты религіозно- мистическому направленію и даже беретъ на свое имя въ долгъ у кн. Адама Чарторыйскаго 600 франковъ для найма помѣщенія для какого- то сомнительнаго опыта этомъ родѣ, гдѣ бывшіе поклонники философіи и свѣтскихъ удовольствій (Янскій, Кайсевичъ и др. ) должны были учить истинной католической вѣрѣ. «Повидимому, они мечтали сдѣлаться рыцарями будущаго ордена, который долженъ будетъ освободить гробъ Польши изъ рукъ невѣрныхъ, но ограничились тѣмъ, что навербовали нѣсколько человѣкъ, утомленныхъ безплодной борьбой партій, и готовили себя и другихъ для учительства среди эмигрантовъ» (Żywot. II. 348. ) Организація, одна изъ многихъ, предвъшествующихъ товянизму или идущихъ съ нимъ рядомъ, довольно скоро прекратила свое существованіе, хотя т. наз. «домикъ Янскаго» пережилъ ее на нѣсколько лѣтъ.
Въ началѣ 1836 года матеріально Мицкевичамъ было очень тяжело. Въ февралѣ братъ поэта, Александръ, профессоръ Харьковскаго университета, прислалъ ему 1000 польскихъ злотыхъ, но жить въ Парижѣ все- таки было невозможно, и весною Мицкевичи перебрались въ окрестности столицы, деревню Domont, гдѣ художникъ Давидъ предоставилъ имъ безплатно свой домикъ. 24 февр. Целина писала сестрѣ: «Всѣ мы трое вполнѣ здоровы, съ кормленіемъ у меня не было никакихъ затрудненій. Няньки я не взяла, потому что намъ и одну прислугу держать трудно. Играю, когда позволяетъ время, а пѣніе совсѣмъ забросила... Что касается насъ, то разъ ты меня просишь, чтобы я сказала откровенно, то я считаю своимъ долгомъ сказать тебѣ правду. Постоянныхъ доходовъ у насъ ни гроша, и мы не надѣемся имѣть ихъ. Что касается работъ Адама, то ихъ много, но какъ ихъ сбыть? Живемъ, какъ возможно, скромнѣе, но все- таки жить- то нужно, а деньги ни откуда не приходятъ. Что будетъ дальше, не знаю. Можетъ быть, поможетъ Господь Богъ. На Него одна надежда»! И все- таки Целина благословляла свою судьбу и упрашивала сестру ничего не разсказывать объ ихъ бѣдственномъ положеніи въ Парижѣ: «намъ было бы очень больно, если бы объ этомъ кто -нибудь зналъ, кромѣ васъ». Въ поискахъ денегъ Целина вспоминала, что у нея есть еще какой-то «черный кружевной велонъ», и просила продать его за 100 франковъ. Но достойный товарищъ Мицкевича въ этой жизненной борьбѣ, молодая жена его, не падала духомъ. Грустныя письма она писала только сестрѣ, Другимъ же сообщала, что у нихъ все благополучно: «намъ очень хорошо и спокойно». Въ маѣ этого года Мицкевичъ работалъ «надъ своей польской исторіей, а иногда бросалъ ее, и тогда мы (пишеть Кайсевичъ) уговариваемъ его опять взяться за нее. Я надѣюсь, что до зимы онъ ее кончитъ, но онъ говоритъ: я убѣжденъ, что напечатаю опять что- нибудь незаконченное, какъ это было со мной всю жизнь». Эмигранты получали пособіе отъ французской казны, но Мицкевича вполнѣ справедливо французское правительство не хотѣло занести въ число эмигрантовъ, такъ какъ въ возстаніи 1830 года онъ, въ сущности, не принималь участія, и самъ Мицкевичъ въ 1833 году протестовалъ въ письмѣ къ министру Броли, чтобы съ нимъ поступали, какъ съ эмигрантомъ. Такимъ образомъ, всѣ старанія Адама Чарторыйскаго добыть для Мицкевича какую - нибудь пенсію разбились. Въ іюлѣ 1836 года опять любопытное письмо Целины къ сестрѣ: «Адамъ хотѣлъ бы на зиму уѣхать въ провинцію, гдѣ жизнь гораздо дешевле, но это лишь въ томъ случаѣ, если наши денежныя дѣла позволятъ намъ дѣлать путешествія; иначе мы совсѣмъ устроимся въ деревнѣ, въ Domont. Квартира здѣсь намъ ничего не стоитъ, а мы больше всего думаемъ объ экономи». И опять она прибавляла, что «для полнаго счастья» ей не хватаетъ только повидаться съ сестрой, которой она посылаетъ при этомъ матерію, привезенную ей родственницей изъ Лондона. «Это à la mode, a я все- равно носить не буду». Въ концѣ іюля Мицкевичъ получилъ 1000 франковъ отъ познанскаго магната Рачинскаго, который посылалъ ему эти деньги въ видѣ гонорара за какую- нибудь балладу. Какъ отвѣтилъ на это поэтъ, не знаетъ и его тщательнѣйшій біографъ, сынъ Владиславъ, но въ августѣ мы опять слышимъ о довольно плохомъ состояніи денежныхъ дѣлъ Мицкевича. Поэть ссылался на Платона, утверждавшаго, что забота о завтрашнемъ днѣ убиваетъ душу, приводилъ притчу о птицахъ небесныхъ. «Его достойная Целина это второй Адамъ: прекрасная, но какъ онъ безпорядочная (игра словъ: ladna ale jak on bezładna), мало заботящаяся о томъ, что будетъ черезъ два или три мѣсяца». Этотъ отзывъ принадлежитъ весьма практичному человѣку, Янушкевичу. И онъ же прибавляетъ нѣсколько подробностей, которыя показываютъ, что матеріальныя невзгоды все таки сильно удручали обоихъ Мицкевичей. Предстояло жить зимой въ заброшенной и почти пустой виллѣ Давида, въ Домонъ. Целина плакала, Адамъ не могъ взяться ни за какую работу, ходилъ печальный и понурый: въ концѣ августа была больна и дѣвочка, обожаемая родителями, и самъ Мицкевичъ. Однако, въ то же время у нихъ нашлось въ сердцѣ мѣсто и для другихъ нуждающихся: больной, чахоточный эмигрантъ Водзинскій, который давалъ урокъ въ одномъ французскомъ семействѣ, не захотѣлъ оставаться здѣсь дольше, когда мальчика отдали въ пансіонъ, какъ ни уговаривали его родители мальчика. Целина Мицкевичъ настойчиво уговаривала Водзинскаго перебраться къ нимъ. «Комната для васъ уже готова. Поздравляемъ васъ, милый панъ Карлъ, и желаемъ себѣ поскорѣе видѣть васъ здѣсь». Вскорѣ Водзинскій былъ уже въ Domont. A 3 октября Янушкевичъ записываетъ въ своемъ дневникѣ слѣдующее: «Получилъ 569 франковъ отъ графа Воне (овича). Отдалъ Мицкевичу 500, которые будто бы приходятся ему за изданіе «Пилигрима», на 24 франка купилъ чаю, а 45 фр. далъ его портному и этимъ уменьшилъ его долгъ. Но дорогѣ въ Домонъ разминулся съ Адамомъ. Целина, получивъ деньги, признала въ такомъ ихъ появленіи удивительную милость Промысла, потому что въ кассѣ не было уже ни гроша. Она оставила меня на обѣдъ, который сама готовила, потому что кухарка, не имѣя, что готовить, пошла стирать бѣлье. Была холодная жареная говядина, а какой то соусъ не удался, молоко для макаронъ и супа сбѣжало. Возвращаюсь въ Парижъ и нахожу Адама, дремлющаго на моей постели съ трубкой во рту. Обрадованный новостью, онъ велѣлъ на утро приготовить платье, а мнѣ далъ званіе единственнаго издателя, который такъ хорошо расплачивается съ авторами. Вотъ незаслуженная похвала». Получка окрылила Мицкевича. Онъ принялся искать квартиру въ Парижѣ и составилъ новый практическій планъ: «хочетъ выкупить брилліанты жены и продать ихъ; разсудилъ, что брилліанты не нужны, а за нихъ можно получить 2500 франковъ». Квартиру наняли за 520 фр. На самомъ дѣлѣ она стоила 600, но Янушкевичъ взялъ по секрету на себя 80 фр., такъ какъ Мицкевичъ не хотѣлъ платить больше. Такъ вели друзья непрактичнаго поэта его финансовыя дѣла. Янушкевичъ, вообще, не представляется симпатичной личностью. Большой практикъ, онъ и въ Парижѣ на польскихъ изданіяхъ умѣлъ ничего не терять, и его отношеніе къ Словацкому было далеко не безупречнымъ. И самъ передъ собой онъ какъ будто оправдывается: «Вы не можете себѣ представить, что такое Адамъ. Моя любовь къ нему доходитъ почти до фанатизма. Онъ представляется мнѣ какимъ -то высшимъ существомъ, къ которому я приближаюсь со священнымъ трепетомъ. Это, какъ въ стихотвореніяхъ, для меня Dla watplwiych pokoleń świadectwo o Bogu (для сомнѣвающихся поколѣній свидѣтельство о Богѣ)». Вскорѣ послѣ переѣзда въ Парижъ, въ ноябрѣ 1836 года, вышелъ VIII томъ сочиненій Мицкевича, заключавшій въ себѣ произведенія, заимствованныя изъ журналовъ послѣднихъ лѣтъ, и кое-какія раньше не напечатанныя стихотворенія (напр., религіозную оду «Areymistrz»). Совсѣмъ новаго, здѣсь не было ничего. Въ эти послѣдніе мѣсяцы 1836 года Мицкевичъ опять писалъ, но, къ сожалѣнію, не по - польски, а по- французски. Онъ видѣлъ, что французскіе драматурги зарабатываютъ большія деньги, и хотѣлъ написать драму на французскомъ языкѣ, чтобы поставить ее на сцену. «Если удастся и понравится публикѣ (уже готова), писалъ онъ Одынцу, она можетъ поправить наши денежныя дѣла; другая же работа (dziełko) уже задумана, если хорошо пойдетъ первая». Хлопоты о постановкѣ этой драмы, «Барскіе конфедераты», заняли нѣсколько мѣсяцевъ въ 1837 году и окончились неудачей, несмотря на протекцію Жоржъ Зандъ.
Я не буду останавливаться подробно на этомъ произведеніи, такъ какъ, написанное на французскомъ языкѣ, оно, несомнѣнно, не сыграло никакой роли въ исторіи польскаго общества, польской литературы. Да и самая рукопись драмы затерялась, и сохранились лишь два первыя дѣйствія, которыя дають представленіе только о началѣ «Барскихъ конфедератовъ». Такимъ образомъ, она интересна, какъ мнѣ кажется, только какъ одно изъ проявленій умственной жизни Мицкевича. Своей драмой поэтъ хотѣлъ пробудить падающія во французскомъ обществѣ симпатіи къ Польшѣ и показать ему, какъ выражается критикъ этой драмы, А. Белциковскій, что въ наслѣдство отъ прошлаго, исполненнаго рыцарскимъ духомъ и благородствомъ, Франція получила братство съ несчастнымъ народомъ, котораго она не должна покидать. Эта политическая тенденція ложится тяжелымъ бременемъ на творчество художника и мѣшаетъ свободному полету его воображенія. А между тѣмъ за образецъ для этого своего произведенія Мицкевичъ избралъ самое свободное по формѣ изъ всѣхъ своихъ твореній, третью часть «Дѣдовъ». Въ этихъ двухъ актахъ такъ же мало дѣйствія, какъ въ «Дѣдахъ», но были набросаны фигуры историческихъ людей эпохи, Каз. Пуласкаго, ксендза Марка, которому посвятилъ трагедію и Словацкій, русскаго ген. губернатора, графини, которая стоить между побѣдителями и побѣжденными. Ксендзъ Марекъ представленъ Мицкевичемъ иначе, чѣмъ у Словацкаго: у этого послѣдняго онъ мученикъ народнаго дѣла, отрекшійся ради него отъ своей личной жизни и умирающій смертью святого; у Мицкевича этотъ священникъ лишь въ извѣстныя минуты подъема достигаетъ нравственной высоты настроенія, а чаще это человѣкъ минуты и страстнаго увлеченія. Одно изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ, воевода, которому въ дальнѣйшемъ развитій драмы предстояла, вѣроятно, доминирующая роль, приступаетъ къ возстанію барскихъ конфедератовъ не по убѣжденію, но вслѣдствіе оскорбленнаго чувства гордости: его дочь, графиня, считается любовницей русскаго генерала, и именно противъ него составляеть планъ воевода. «Онъ приступилъ къ конфедераціи, вызвалъ Пуласкаго въ Карпаты и внушилъ ему мысль напасть на Краковъ только потому, что тамъ находились его дочка и генералъ, и сътой цѣлью, чтобы захватить ихъ въ свои руки и распорядиться, какъ ему подскажетъ чувство справедливости. Личная месть, чувства чисто человѣческой натуры, однимъ словомъ, личные интересы руководять его поступками». Пуласкій когда то былъ влюбленъ въ графиню, но даже и думать не смѣлъ о женитьбѣ на ней. Такимъ образомъ, къ политическимъ событіямъ присоединялась въ задуманной Мицкевичемъ драмѣ и борьба личныхъ чувствъ, коллизія, которая требовала именно драмы, дѣйствій. Между тѣмъ, по свидѣтельству выдающагося французскаго драматурга Мальфиля, именно дѣйствія-то и было мало въ «Барскихъ конфедератахъ». Такъ же судилъ и французскій актеръ, Бокажъ. Драма не появилась на сценѣ. Не была закончена и другая французская драма, которую задумалъ Мицкевичъ: «Jacques Jasinski ou les deux Polognes». Неудача первой попытки, повидимому, остановила работу надъ этой драмой, отъ которой сохранилось только нѣсколько сценъ. Здѣсь должна была представиться противоположность между двумя поколѣніями, столкнувшимися въ 1794 году, поколѣніями французской подражательности и старыхъ польскихъ обычаевъ.
Въ убогомъ хозяйствѣ Мицкевича неудачи его предпріятій значили, конечно, очень много: терялась надежда имѣть приличный заработокъ, который позволилъ бы семьѣ существовать. Можно догадываться, что нужда заставила поэта воспользоваться тѣми деньгами, которыя прислалъ ему Рачинскій. Въ апрѣлѣ 1837 года Мицкевичъ писалъ ему, что скоро вышлетъ стихи, и Рачинскій не сталъ ждать обѣщанныхъ стиховъ, просилъ Мицкевича писать попольски о Польшѣ, бралъ на себя обязанность издавать все, что пропустить берлинская цензура, и отправилъ поэту еще 200 талеровъ, чувствуя себя какъ бы его должникомъ за «Пана Тадеуша». Хлопоталъ за Мицкевича опять и Чарторыйскій, которому, наконецъ, удалось получить для него отъ французскаго правительства 1000 франковъ единовременнаго пособія и по 80 ежемѣсячнаго. Это было въ іюлѣ, и тогда же Мицкевичъ получилъ тысячи три франковъ изъ Вѣны. Такимъ образомъ, онъ могъ выкупить и женины брилліанты и оставить у Янушкевича на храненіе полторы тысячи франковъ. Судьба неожиданно помогла «птицамъ небеснымъ», которыя не думали о завтрашнемъ днѣ. Они могли илѣто провести на дачѣ (въ Saint Germain), и на зиму обзавестись теплой одеждой. И даже фортепьяно для Целины могъ теперь купить Мицкевичъ, и она горячо (szczerze) приняласьза музыку. Въ октябрѣ одинъ изъ его издателей, Ӏеловицкій, предложилъ перепечатать первые три тома, такъ, чтобы вмѣстѣ съ другими сочиненіями они представили какъ будто совершенно новое изданіе. Мицкевичу предлагали за это половину прибыли, которую опредѣляли minimum въ 300 франковъ. Эту сумму Іеловицкій брался уплатить непремѣнно послѣ новаго года, а «если изданіе распродастся, то остатокъ половины прибыли, которая можетъ дойти до 1000 франковъ, если разойдутся всѣ экземпляры», должна была достаться также Мицкевичу. Онъ согласился на это предложеніе. Такъ закончился 1837 годъ, который имѣлъ еще то значеніе въ жизни поэта, что у него начинали складываться новыя связи: чрезвычайно важная въ развитіи его религіозныхъ настроеній дружба съ Эдгаромъ Кине и съ Мишле относится къ 1837 году. И въ это время папа благоволилъ къ Мицкевичу и посылалъ ему свое благословеніе. Настроеніе мистически религіозное становилось, какъ кажется, его постояннымъ настроеніемъ.
Жизнь поэта шла чрезвычайно уединенно. «Мы живемъ какъ будто бы не въ Парижѣ, а въ какомъ - нибудь деревенскомъ затишьи, — писала Целина 15 марта 1838 года: -кромѣ костела и Люксембурга я никуда не выхожу и очень довольна этимъ; у насъ бываетъ нѣсколько друзей, но очень тихо и скромно. Вотъ отчетъ о нашей жизни. Конечно, это не можетъ быть названо блестящимъ положеніемъ, но мы счастливы и спокойны, и я нахожу, что большаго въ этой жизни нечего и требовать». И даже отъ литературныхъ критиковъ Парижа Мицкевичъ держался въ сторонѣ, ограничивая свои знакомства Жоржъ Зандъ, которая ставила его очень высоко, Альфредомъ Де- Виньи и еще кое- кѣмъ. Съ религіознымъ братствомъ «Объединенныхъ братьевъ», которые все больше сливались съ католичествомъ, у Мицкевича были живыя связи и близкіе знакомые (Залѣсскій, Витвицкій), и самъ онъ принадлежалъ къ братству, которое влачило, впрочемъ, весьма жалкое существованіе.
Въ концѣ іюня 1838 года родился второй ребенокъ, сынъ Владиславъ, здравствующій понынѣ, біографъ своего отца, трудомъ котораго приходится пользоваться прежде всего біографу Мицкевича. Крестнымъ отцомъ малютки былъ Адамъ Чарторыйскій, крестной матерью православная Вѣра Хлюстина. Такой выборъ, конечно, указывалъ на большую самостоятельность Мицкевича: избрать въ крестныя матери своего перваго сына русскую и православную такъ скоро послѣ возстанія противъ Россіи, значило вызвать не мало пересудовъ въ польской колоніи. Увеличеніе семьи опять ставило очень остро вопросъ о хлѣбѣ насущномъ, а существованіе на случайные доходы, на ничтожную эмигрантскую пенсію, на пособія великодушныхъ магнатовъ, прикрытыя теплыми фразами, было и тяжело, и страшно. Найти какой-нибудь источникъ постоянныхъ доходовъ было очередной задачей Мецкевича. Въ это время онъ узналъ, что въ Лозаннскомъ университетѣ объявленъ конкурсъ на каѳедру римской словесности. Профессура оплачивалась, на взглядъ Мицкевича (Р.Chmielowski Adam Mickiewicz Odezyty w Lozannie. 1885), довольно выгодно: за нормальное число лекцій, 6 или 7 въ недѣлю, профессоръ получалъ 2800 франковъ, на которые при швейцарскихъ цѣнахъ съ семьей можно было жить. Мицкевичъ поѣхалъ во второй половинѣ октября въ Лозанну. Онъ сильно волновался и просилъ жену помолиться за него и сходить къ исповѣди. «Счастье для меня, что швейцарцы, которые ничего не знають, кромѣ цѣнъ на сыръ и вино, какъ то прослышали обо мнѣ, писалъ онъ Целинѣ: и почти въ эту самую минуту, когда я пишу тебѣ, я получилъ извѣстіе, что въ Женевѣ есть мѣсто профессора des littératures comparées, и что важные люди республики говорили обо мнѣ. Это мѣсто было бы еще лучше лозаннскаго». Пока всю свою энергію Мицкевичъ сосредоточиль на хлопотахъ о лозаннскомъ «мѣстѣ». Великій поэтъ, духовный вождь своего народа долженъ былъ ради куска хлѣба смиренно ждать, дадутъ ли ему мѣсто или отправятъ ни съ чѣмъ (z kwitkiem), долженъ былъ искать рекомендацій и заключать нужныя знакомства. Рекомендательное письмо пишетъ ему Чарторыйскій[1]; къ бывшему ректору женевской академіи Де Кандолю обращается съ просьбой помочь Мицкевичу его старая знакомая, бывшая Хлюстина, теперь Де Сиркуръ. Но сочиненія Мицкевича были очень мало извѣстны въ Швейцаріи; его имя знали, но съ такой стороны, которая какъ разъ внушала швейцарцамъ извѣстныя опасенія. Именно, знали, что онъ эмигрантъ, и боялись его назначеніемъ раздражить русское правительство, знали, что онъ ревностный католикъ, и немножко безпокоились, не внесетъ ли онъ въ свое преподаваніе элементъ «обращенія». Благодаря, однако, связямъ, которыя были у Мицкевича, емуудалось добиться отъ совѣта народнаго просвѣщенія кантона предписанія Лозаннской академіи разсмотрѣть предложеніе Мицкевича относительно «преподаванія нѣкоторыхъ предметовъ латинской литературы» и сообщить, «на какую спеціальную отрасль или на какой спеціальный предметъ направить преподавательскую дѣятельность г. Мицкевича». Послѣ такого предписанія, которое заранѣе предполагало благопріятный для кандидата отвѣтъ, вѣтъ университета въ засѣданіи 23 ноября 1838 года разсмотрѣлъ дѣло Мицкевича, прочиталъ рекомендательныя письма Сисмонди и Сентбева и единогласно постановилъ принять кандидата и просить о назначеніи ему, елико возможно, большаго жалованья. Какъ тяжело все это было Мицкевичу, мы знаемъ по стихотворенію, помѣченному Lausanne 1838, которое можетъ относиться только къ этому времени исканій мѣста. «Надъ водой, великой и чистой, стали рядами скалы, и вода на своей прозрачной поверхности отразила ихъ черныя лица. Надъ водой, великой и чистой, пробѣжали черныя тучи, и вода на своей прозрачной поверхности отразила ихъ непостоянныя очертанія. Надъ водой, великой и чистой, сверкнула молнія и загрохоталъ громъ, и вода на своей прозрачной поверхности отразила молнію, а голосъ грома пропалъ, и вода, какъ прежде чистая, стоить великая и прозрачная. Я вижу вокругъ эту воду и вѣрно все отражаю, миную и гордыя чела скалъ, и молніи. Скаламъ должно стоять и грозить, тучамъ переносить дождь, молніямъ гремѣть и пропадать, а мнѣ все плыть, плыть и плыть». Это стихотвореніе относится, конечно, къ поѣздкѣ Мицкевича на пароходѣ по женевскому озеру и, передавая мысль, угнетавшую поэта, что онъ осужденъ на вѣчное странническое житье, отражаетъ его тоску. Еще въ іюлѣ 1837 года онъ писалъ въ Литву, что «величайшее его желаніе — еще разъ увидѣть ту сторону, гдѣ онъ провелъ свои дѣтскіе годы», и поэтъ смѣялся, что даже его бюсту предназначены вѣчныя странствованія.
Между тѣмъ его ждало большое горе, одно изъ тѣхъ несчастій, которыя ломаютъ душу человѣка, а Мицкевичъ былъ уже утомленъ и безъ того. Въ половинѣ ноября онъ получилъ извѣстіе, что Целина сошла съ ума. Это былъ первый припадокъ, предсказывающій много бѣдъ въ будущемъ. Онъ произошелъ будто бы оттого, какъ она объясняла сама позже, что молоко ударило ей въ голову. Мицкевичъ поспѣшилъ въ Парижъ. Друзья его были сильно встревожены положеніемъ какъ жены, такъ и младенца, но самъ поэтъ «не былъ въ состояніи заняться ничѣмъ, кромѣ денежныхъ недостатковъ. Въ это время я не могъ даже ничего читать, — прибавляетъ Мицкевичъ, — а когда читалъ, не понималъ. Я вынесъ болѣе тяжелаго, чѣмъ описываю тебѣ». Жену пришлось помѣстить въ лѣчебницу, дѣтей разобрали знакомые. Отъ этого времени сохранилась цѣлая пачка писемъ поэта къ женѣ, которыя относятся, конечно, уже къ той порѣ, когда она стала поправляться. Они полны душевной боли, которая даетъ представленіе о томъ душевномъ состояніи, которое Мицкевичъ переживалъ въ концѣ 1838 года. Вѣчное возбужденіе, безсонница, тревога изъ- за денегъ. Онъ «сильно состарѣлся душой», какъ писалъ въ началѣ января 1839 г. Домейкѣ. Дѣла швейцарскія также шли подъ гору. Университетъ требовалъ присылки программы, за которую Мицкевичъ никакъ не могъ приняться; дѣло начинало «приходить въ забвеніе», какъ выражался одинъ изъ друзей поэта. Жена требовала свиданія съ дѣтьми и мужемъ, настаивала на быстромъ возвращеніи домой, приходилось успокаивать ее, убѣждать. Въ мартѣ Целинѣ стало лучше, но врачи еще не выпускали ея изъ лѣчебницы. Небо начинало разъясняться надъ усталой головой поэта. Онъ былъ убѣжденъ, что мѣсто въ Лозаннѣ ждетъ его, и 13 марта писалъ брату, что онъ назначенъ ординарнымъ профессоромъ съ жалованьемъ въ 4800 франковъ, а 9 мая сообщаетъ Домейкѣ, что въ этомъ мѣсяцѣ собирается перебраться въ Швейцарію. «Но въ домашнихъ хлопотахъ я не имѣлъ силъ заняться корреспонденціей съ (университетскими) властями и писаніемъ проектовъ, такъ что теперь, можетъ быть, окажутся какія- нибудь препятствія». Тѣмъ не менѣе, въ началѣ іюня вся семья отправилась въ путь. Незадолго до того у Мицкевича побывали М. П. Погодинъ и Шевыревъ. Гости нашили, что онъ «похудѣлъ, посѣдѣлъ, постарѣлъ»; комната, въ которой онъ ихъ принялъ, была порядочная, но безъ всякаго убранства; самъ Мицкевичъ былъ въ старомъ изношенномъ халатѣ. У М. П. Погодина была оригинальная мысль: отъ кн. 3. Волконской онъ слышалъ, будто бы Мицкевичъ раскаивается, и ему пришло въ голову уговаривать польскаго поэта «предаться великодушію» имп. Николая. Откуда онъ взялъ, что Мицкевичъ «раскаивается», трудно сказать: вѣроятно, ему передавали пренебрежительные отзывы объ эмигрантахъ, которые «и теперь еще не прозрѣли» (въ письмѣ 9 мая 1839 г.), но предаться «великодушію» правительства, которое только что учинило новую расправу надъ Конарскимъ и его сообщниками! М. П. Погодинъ мѣрилъ Мицкевича на свой аршинъ.
17 іюня Мицкевичи уже были въ Лозаннѣ. Они доѣхали благополучно и рѣшили пока остановиться въ меблированныхъ комнатахъ. Вскорѣ оказалось, что дѣло съ университетомъ обстоить не такъ хорошо, какъ они думали. «О мѣстѣ Адама я не могу еще сказать ничего опредѣленнаго, — писала Целина, — обѣщаютъ, что онъ его непремѣнно получить, но нужно ждать, такъ какъ въ Академіи произошли большія перемѣны: новый начальникъ, и онъ перемѣнилъ весь прежній порядокъ. Ты знаешь, что намъ ни въ чемъ не везеть. Впрочемъ, — прибавляетъ жена поэта, — я не теряю надежды, нужно только немного терпѣнія». Въ виду наступившихъ въ университетѣ перемѣнъ, Мицкевичу. пришлось снова выставить свою кандидатуру. Если даже это была пустая формальность (Żywot II. 431), она была связана съ вѣстной отсрочкой, да и можно ли опредѣленно разсчитывать на успѣхъ въ какой бы то ни было избирательной коллегіи. Оказалось, что подъ видомъ застольной бесѣды его даже форменнымъ образомъ проэкзаменовали по исторіи римской литературы. Къ осени дѣло выяснилось: повидимому, обошлись безъ новыхъ выборовъ, но Мицкевичу дали только званіе экстраординарнаго профессора и предоставили возможность участвовать въ конкурсѣ на ординатуру. Другими словами, уже пройденный въ прошломъ году путь приходилось повторять теперь. 1 августа 1839 года поэтъ писалъ Домейкѣ въ Чили: «Въ прошломъ году я получилъ мѣсто профессора римской литературы въ Лозаннской Академіи. Длинная болѣзнь жены помѣшала мнѣ водвориться тамъ. Теперь я опять пріѣхалъ сюда со всей семьей и, навѣрное, верну себѣ мѣсто, буду держать экзаменъ на бакалавра (bede bakalarzył). Жена и дѣти здоровы. Мися (Марія) сильно выросла. Владя выбрался изъ долгихъ и опасныхъ болѣзней и начинаетъ ползать; мальчуганъ будетъ худой, вышелъ въ меня, какъ Мися въ мать. Мы живемъ довольно хорошо и платимъ 80 фр. въ мѣсяцъ; домъ меблированный. Окна изъ моей комнаты выходятъ на Женевское озеро и на Альпы, жаль только, что до озера далеко. Я предпочитаю литовскіе пейзажи, гдѣ сейчасъ же можно улечься и заснуть; лучше они, чѣмъ эти далекія великолѣпія, которыя утомляють глаза, какъ волшебный фонарь. Впрочемъ, Лозанна довольно скучный городъ. Жители относятся къ намъ Дружелюбно, и намъ было бы здѣсь хорошо, если бы мы могли привыкнуть къ чужой землѣ. Но тщетно: мы, какъ цыгане, всюду гости. И я здѣсь, въ Лозаннѣ, такъ же одинокъ, какъ ты въ Коквимбо: только къ своимъ ближе. Я прекрасно понимаю твою тоску». Уже въ это время Мицкевичъ ждалъ разрѣшенія польскаго вопроса отъ осложненія восточнаго. «Я постоянно прошу Бога, чтобы москали взяли Константинополь. Тогда измѣнилась бы карта (postac) Европы. Но что подѣлаешь: москали умны, не спѣшатъ, а глупые французы мѣшаютъ имъ, если не чѣмъ другимъ, то крикомъ». Это убѣжденіе привело Мицкевича въ послѣдній годъ его жизни въ Константинополь.
Только въ октябрѣ, наконецъ, выяснилось положеніе Мицкевича., Онъ получилъ назначеніе только на одинъ годъ, жалованія лишь 2700 франковъ, 8 часовъ обязательнаго преподаванія, съ обязанностью весной держать экзаменъ на бакалавра и представить диссертацію. Потомъ, по просьбѣ поэта, занятія его были нѣсколько уменьшены: онъ долженъ былъ давать 4 урока въ гимназіи и читать 2 лекціи въ университетѣ. II, когда всѣ эти нереговоры были закончены, у Мицкевича еще не было увѣренности въ успѣхѣ; «Быть можетъ, и тогда меня выгонитъ русское посольство, или революція». Во всякомъ случаѣ онъ уже подготовлялся къ лекціямъ и 20 сентября писалъ, что изучаетъ литературу de re metrica, de asse romano, de siglio etc. «Иногда умиляюсь, читая, когда вызываю передъ собой съ академическихъ лавокъ эти старыя воспоминанія. Впрочемъ, я принадлежу къ числу тѣхъ людей, которые не могутъ вынести удачи, и начинаютъ брыкаться, если у нихъ хоть три дня все хорошо. Вотъ почему Провидѣніе всегда держитъ меня подъ уздцы, и иногда такъ затягиваетъ, что я едва могу передохнуть». 12 ноября Мицкевичъ читалъ вступительную лекцію. Еще донынѣ сохранилась та каѳедра «богословской» аудиторіи, на которой онъ читалъ въ Лозаннѣ. Высокая каѳедра, на которую вело нѣсколько ступеней, напоминала ему эшафотъ: такъ онъ волновался передъ первой лекціей. Но стоило ему заговорить, и волненіе прошло. «Это былъ огонь, который пылалъ, едва разожженный, и сверкалъ, и вырывался пламенемъ...» Такъ отозвался одинъ изъ очевидцевъ лекціи, Ж. Оливье. Эта лекція сохранилась и напечатана II. Хмелевскимъ. Въ ней говорится о назначеніи курса латинской литературы, сравнивается эта послѣдняя съ греческой. «Стихіей, силой римской литературы, — говорилъ Мицкевичъ, развивая свое любимое противопоставленіе разума чувству, — является разумъ, я сказалъ бы даже, расчетъ. Греческая поэзія была природное вдохновеніе, наивное и почти животное. Это была пѣсенка народа, состоящаго изъ импровизаторовь». Не ограничиваясь стариной, лекторъ указывалъ на современную романтическую поэзію, которая представляеть результатъ глубокаго изученія римскихъ классиковъ. Такимъ образомъ, сравненіемъ Байрона съ римскими поэтами начала христіанской эпохи Мицкевичъ заканчивалъ эту лекцію, которая такъ отличалась отъ обычнаго шаблона. Студенты устроили ему серенаду и стали массами посѣщать его лекціи, такъ что въ аудиторіи была тѣснота. И уже тогда обнаружилось то, что впослѣдствіи такъ сильно захватило Мицкевича: ихъ проповѣдническое и общественное направленіе. Старый профессоръ Герминьяръ разсказывалъ въ 1898 году Каллембаху о тѣхъ лекціяхъ Мицкевича, которыя ему привелось слушать студентомъ. Онъ говорилъ, что слушатели не записывали этихъ лекцій, потому что «предпочитали слушать пламенно краснорѣчивую рѣчь, которая производила колоссальное впечатлѣніе». Старикъ припомнилъ одну такую лекцію о Пруденціи, о римскихъ палачахъ, издѣвавшихся надъ христіанскими дѣтьми, «такія страшныя подробности, что взволнованный Мицкевичь пересталъ говорить, а слушатели, затаивъ дыханіе, почувствовали, угадали душой, что дѣлалось въ это время въ сердцѣ поэта». И въ тѣхъ запискахъ, которыя дошли до насъ, обнаруживается стремленіе къ исканію «духа» народовъ, которое потомъ проходитъ и въ парижскихъ лекціяхъ. «Духъ Востока», «духъ Европы», ихъ взаимодѣйствіе: вотъ что увлекало поэта. Его лекціи часто превращались въ импровизаціи, хотя подготовкакъ нимъ требовала усидчиваго труда, «каторжной» работы, какъ выражался самъ Мицкевичъ. «Я по цѣлымъ днямъ не встаю изъ - за стола, а часто до часу ночи разбираюсь въ какомъ-нибудь трудномъ латинскомъ размѣрѣ. Въ лекціонные дни я долженъ быть на ногахъ уже въ семь часовъ утра. Тогда я пожираю латынь и выплевываю ее по - французски».
Разумѣется, такая усиленная спеціальная работа не оставляла досуга для поэзіи. Пока не начались лекцій, въ августѣ или сентябрѣ 1839 года, поэтъ набросалъ на бумагу нѣсколько десятковъ стиховъ «съ цѣлью сдѣлать первую часть «Дѣдовъ». Содержаніе то же самое: мальчикъ бродитъ между могилами. Только у меня фантастичнѣе (чѣмъ у Залѣескаго, которому пишетъ Мицкевичъ): онъ спитъ, а надъ нимъ хоромъ поютъ и сѣрая полынь, и лебеда, и улитки etc. etc. Вдохновеніе меня покинуло, и я бросилъ писать». Къ осени же относится и стихотвореніе, въ которомъ говорится о постепенномъ развитіи дара любви въ человѣкѣ, дающей ему «силу создателя міра». А тоску по родинѣ, которая не оставляла его и теперь, онъ излилъ въ чудесномъ стихотвореніи, которое въ переводѣ гласитъ такъ: «Когда среди васъ сидитъ мой трупъ, смотритъ вамъ въ глаза и громко задаетъ вамъ вопросы, какъ далека отъ васъ моя душа! Она блуждаетъ и жалуется, да, жалуется. Есть у меня край, родина моихъ мыслей, много родни у моего сердца: край прекраснѣе, чѣмъ этотъ, что стоитъ передъ моими глазами, мое семейство милѣе, что вся родня (rodzina milsza, niz całe pokrewieństwo: мѣсто не совсѣмъ понятное, если rodzina не взято въ смыслѣ родной семьи, отцовскаго дома). Туда я бѣгу среди трудовъ и заботъ, и среди развлеченій. Тамъ я сижу подъ елками, тамъ лежу среди высокой и душистой травы, тамъ гоняюсь за воробьями, ищу раковины. Тамъ вижу, какъ съ крыльца она сходитъ бѣлая, какъ летитъ къ намъ въ лѣсъ среди зеленыхъ луговъ, какъ она купается среди хлѣбовъ, въ токѣ водъ и намъ свѣтитъ съ горъ, какъ заря»... О чемъ говоритъ Мицкевичъ въ этой послѣдней строфѣ? О родинѣ, о надеждѣ? О чемъ-то такомъ интимномъ, чего не хотѣлось называть даже словомъ. Такъ грезилъ поэтъ во время своихъ уроковъ, когда онъ спрашивалъ учениковъ. Вспоминались ли ему ковенскіе годы, учительство и отчаяніе по поводу тупости «жмудскихъ лбовъ»? Не даромъ именно въ эту пору его такъ живо охватывали воспоминанія о Литвѣ.
Впрочемъ, уже эта тоска по Литвѣ означала, что, въ сущности, Мицкевичу не худо. Онъ не умѣлъ быть ни спокойнымъ, ни счастливымъ, и если теперь онъ переживалъ только чувство мечтательной тоски по родинѣ, значитъ, болѣе реальнаго повода къ грусти у него не было. Порою бывало, конечно, и скучно, и одиноко, и томила мысль о своей ненужности въ этомъ тихомъ уголкѣ Европы, но живая, серьезная работа, сравнительное спокойствіе въ семьѣ (только весною 1840 года смерть дѣда опять вывела изъ душевнаго равновѣсія Целину, которая снова была беременна), относительная обезпеченность, отъ которой поэтъ уже отвыкъ; все это должно было сдѣлать пребываніе Мицкевича въ Швейцаріи, въ концѣ - концовъ, пріятнымъ. Но судьба точно смѣялась надъ нимъ: не успѣлъ еще онъ устроиться въ одномъ мѣстѣ, какъ она готова была перекинуть его въ другое, опять въ Парижъ. Дѣловъ томъ, что пріятель Тьера и Кузена, которые уже были близки къ министерскимъ портфелямъ, Фощэ (Faucher), редакторъ вліятельной газеты «Le Courrier Français», былъ женатъ на двоюродной сестрѣ Целины, Воловской. Онъ сталъ настаивать на установленіи въ «College de France» каѳедры славянской литературы и на приглашеніи Мицкевича на эту канедру. Первыя сношенія Фоша съ Мицкевичемъ по этому вопросу восходятъ къ ноябрю 1839 года. Къ веснѣ 1840 года дѣло подвинулось уже такъ далеко, что совѣтъ Лозаннскаго университета счелъ нужнымъ предпринять со своей стороны нѣкоторые шаги, чтобы удержать въ своей средѣ Мицкевича. Слава о немъ, какъ европейски извѣстномъ поэтѣ, о которомъ пишетъ восторженныя статьи сама Жоржъ Зандъ, дошла и до практическихъ швейцарцевъ, и они спохватились, что потеря его будетъ вовсе невыгодна для Лозанны. И вотъ 15 февраля 1840 года «Faculté des lettres», повидимому, поддерживая предположеніе о назначеніи Мицкевича ординарнымъ профессоромъ, отзывается въ самомъ восторженномъ тонѣ объ его заслугахъ. «Появленіе одного изъ высшихъ поэтическихъ геніевъ на университетской каѳедрѣ въ Лозаннѣ, яркій блескъ, который отъ его славы распространяется и на наши учрежденія, представляютъ слишкомъ важное, слишкомъ почетное для насъ явленіе, чтобы мы могли обойти его молчаніемъ, и не привѣтствовать съ радостью. Съ первыхъ же лекцій г. Мицкевича слушатели оцѣнили его большой критическій талантъ, который не всегда соединяется, какъ у него, съ поэтическимъ, но который поддерживаетъ и вдохновляетъ этотъ послѣдній и расширяетъ его горизонты». Эти цитаты изъ длиннаго хвалебнаго отзыва достаточно выясняютъ, какъ факультетъ хотѣлъ удержать въ своей средѣ Мицкевича. Нѣсколько позже, 9 марта, поэтъ сообщалъ Фошэ о предложеніи правительства Лозаннскаго кантона, сдѣланномъ ему. Теперь Мицкевичу предлагали 3500 фр. всего за шесть лекцій, въ то время какъ его товарищи читали по десяти и болѣе лекцій. Но свое положеніе въ Лозаннѣ поэтъ все-таки не считалъ прочнымъ: «первая революція можетъ спести всю нашу академію, включая и мою латынь». Но еще болѣе тревожила Мицкевича болѣзнь дочери Маріи, у которой доктора находили признаки зоба; сдѣлать ей операцію значило бы оставить ей навсегда испорченную шею, хорошее приданое для дочери бѣднаго эмигранта, у которой не будетъ другого приданаго, кромѣ красоты. Поэтому Мицкевичъ рѣшился принять каѳедру въ Парижѣ, если Кузенъ учредитъ ее. «Пожалуйста, держите меня въ курсѣ этого дѣла, потому что меня торопятъ съ окончательнымъ отвѣтомъ». Дѣйствительно, и печать, и университетъ употребляли всѣ усилія, чтобы Мицкевичъ остался въ Лозаннѣ. «Nouveliste Vaudois» помѣстилъ настоящій панегирикъ поэту, a правительство назначило ero ординарнымъ профессоромъ вопреки обычаю, который требовалъ, чтобы назначеніе состоялось послѣ окончанія школьнаго года. Между тѣмъ, въ Парижѣ Кузенъ, который былъ уже министромъ, проводилъ черезъ палаты учрежденіе новой славянской каѳедры. Онъ опасался только, чтобы Мицкевичъ не придалъ Слишкомъ политическаго характера своему преподаванію, и, конечно, имѣлъ основаніе для такихъ опасеній. «При отсутствіи политической родины эмигранты мечтали о «литературной», т.-е. о такомъ научномъ или литературномъ центрѣ, около котораго они могли бы группироваться». На опасенія министра Мицкевичь отвѣчалъ заявленіемъ, что онъ не собирается заниматься политикой на каѳедрѣ, но настаивалъ на своей независимости. И въ письмахъ поэта отъ этого времени есть слѣды опасеній, которыя ему самому приходили въ голову, сомнѣній, не придется ли ему, дѣйствительно, превратиться въ политическаго вождя. «По правдѣ сказать, писалъ онъ уже въ іюлѣ 1840 г. Адаму Чарторыйскому: склонность привязываетъ меня къ Лозаннѣ. Вы хорошо знаете, что это такое- житье въ Парижѣ, да еще на лонѣ эмиграціи». И раньше, въ апрѣлѣ, онъ писалъ Залѣескому: «Все- таки жаль мнѣ Лозанны, гдѣ у меня есть теперь и хлѣбъ, и покой. Жаль мѣста, которое я пріобрѣлъ своимъ собственнымъ трудомъ, безъ всякой иной помощи, кромѣ Божьей, невзирая на большія препятствія. И люди здѣсь хорошіе. Но многое говорить и за Парижъ». Что же говорило за Парижъ? На это мы находимъ отвѣтъ въ письмѣ Мицкевича тому же другу, написанномъ 2 іюля 1840 г.: «Мнѣ будетъ жаль Лозанны. Славянская кабедра еще не прошла черезъ палату пэровъ. Я долженъ буду принять ее, чтобы не влѣзъ на нее какой- нибудь нѣмецъ, и не сталъ насъ ругать съ нея. Есть и другіе мелкіе поводы». Опасность, чтобы на эту каѳедру не «влѣзъ» кто-нибудь недостойный, дѣйствительню, была. 15 мая 1840 г. эмигрантскій журналъ «Demokrata polski» обрушивается на двухъ «страшныхъ соперниковъ », которые готовы взять каѳедру штурмомъ, въ то время какъ «поэть колеблется, желая предварительно добросовѣстно провѣрить свои силы». Это были Боньковскій, сотрудникъ журнала «Revue Slave», написавшій и переведшій нѣсколько работъ по славистикѣ, и другое лицо, фамилія котораго осталась неизвѣстна. Слѣдовательно, Мицкевичу и правда слѣдовало подумать, можетъ ли онъ уступить такое важное мѣсто національной работы кому -нибудь другому. И Целина съ обычнымъ своимъ героизмомъ, который не покидалъ ее до самой смерти, уговаривала его: «Милый Адамъ, я понимаю, что здѣсь намъ очень хорошо, но въ Парижѣ ты сможешь еще больше послужить нашей Польшѣ, а здѣсь ты живешь пустынникомъ » (Żywot II. 446). Вопреки опасеніямъ Кузена относительно политическаго характера каѳедры, самъ Фоша, проводникъ этой идеи въ французскомъ обществѣ и правительствѣ, настаивалъ на томъ, что эта каѳедра будетъ имѣть «политическую черту», что дѣло идетъ о «націонализаціи Польши во Франціи». Эмигранты шли дальше: они ждали отъ Мицкевича прямо пророчествъ, толкая его на тотъ опасный путь, къ которому у него и безъ того была склонность. Въ журналѣ «Trzeci Мај», привѣтствуя предстоящее назначеніе поэта, который будетъ призванъ въ столицу культурнаго міра открывать, объяснять и учить тому, что есть славянство, эмигрантъ-публицистъ прибавлялъ: «Великій поэтъ бываетъ часто не только учителемъ, но и пророкомъ: быть можетъ, онъ станетъ открывать западнымъ народамъ не только прошлыя, но и будущія сокровища этихъ (славянскихъ) народовъ, какъ и каждаго въ отдѣльности». Каѳедрѣ придавали политическій характеръ не одни поляки; во французскихъ газетахъ помѣщались инспирированныя русской властью статьи съ протестомъ противъ назначенія Мицкевича; много говорили о немъ и нѣмецкія. Такимъ образомъ, удержаться въ предѣлахъ скромнаго научнаго преподаванія славянской филологіи было бы невозможно. Все вынуждало будущаго профессора ея, кто бы это ни былъ, вступить на путь именно «открытія» того, что такое славянство.
Въ Швейцаріи все еще надѣялись сохранить Мицкевича для Лозанны, и въ концѣ іюня его торжественно возвели въ санъ ординарнаго профессора. Ему поднесли дипломъ, говорили привѣтственныя рѣчи; Мицкевичъ прочелъ лекцію, въ которой опять были политическія мѣста. «Вся драма несчастной Польши развернулась передъ глазами присутствующихъ», говорить въ своемъ отчетѣ объ этомъ торжествѣ «Молодая Польша». Неужели же въ Парижѣ онъ долженъ былъ ограничиться изложеніемъ славянскихъ литературъ, прежде всего русской?
Лекція о Пруденціи, которая напечатана П. Хмелевскимъ въ названной брошюрѣ, иногда превращается прямо въ лирику. ««Честь вамъ, о вы, первые цвѣты воюющей церкви (христіанскія дѣвушки, потерпѣвшія мученія за вѣру), которыхъ врагъ Христовъ сорваль при восходѣ зари, какъ вихрь срываетъ едва расцвѣтшія розы! О вы, первыя жертвы Христа, подобныя ягнятамъ, приведеннымъ къ алтарю! Въ простотѣ своей вы играете пальмами и вѣнками, мученическими вѣнцами, которые васъ ожидають». Христіанской поэзіи, образцы которой даетъ Мицкевичъ, онъ приписываетъ особенное значеніе: въ языческой римской литературѣ, говорилъ онъ, было бы напрасно искать той пристойности и тонкости чувства, той патріархальной простоты, которыхъ много въ первоначальныхъ христіанскихъ гимнахъ. Такъ по своему настроенію лозаннскія лекцій представляють лишь органическое начало того, что выросло изъ воодушевлявшаго ихъ настроенія въ парижскихъ курсахъ Мицкевича.
Между тѣмъ, въ началѣ іюля 1840 года въ палатѣ пэровъ прошла каѳедра славянскихъ литературъ, о которой докладчикомъ выступилъ Де - Жерандо. Въ его докладѣ опять смѣшивались интересы чисто научные съ политическими, и въ тѣхъ общихъ положеніяхъ, которыми ограничивался ораторъ, обнаружилось лишній разъ, что и у создателей каоедры не было ясныхъ представленій о ея назначеніи, и что ими руководило прежде всего благородное сочувствіе къ судьбамъ Польши и польскихъ эмигрантовъ. Каѳедра прошла въ палатѣ безъ преній, большинствомъ 64 голосовъ противъ 27. Дѣло складывалось, такимъ образомъ, благопріятно, но, конечно, былъ правъ Владиславъ Мицкевичъ, утверждая, что его отецъ смотрѣлъ на новое назначеніе, какъ на тяжелый кресть, который онъ обязанъ будетъ взять на себя. Теперь приходилось только обезпечить за нимъ это мѣсто, которое по политическимъ соображеніямъ французское правительство нѣсколько опасалось предоставить польскому эмигранту и поэту. 5 августа Чарторыйскій увѣрялъ министра Кузена, что онъ не пожалѣетъ, если назначитъ Мицкевича, 10 августа Кузенъ съ своей стороны сообщилъ Мицкевичу, что по полученіи отъ него удостовѣренія, что онъ приметь приглашеніе, министръ представитъ его на утвержденіе королю. Луи- Филиппъ, въ свою очередь, колебался и только, не желая входить въ столкновеніе съ кабинетомъ, согласился на это назначеніе.. 8 сентября министръ подписалъ его, но пришло назначеніе въ Лозанну лишь 19 числа. Парижскіе знакомые торопили Мицкевича, и 23 сентября онъ обратился къ совѣту кантона съ заявленіемъ о своемъ отказѣ отъ должности профессора въ Лозаннѣ. При этомъ онъ отказывался отъ вознагражденія ординарнаго профессора, которое ему было назначено въ мартѣ, соглашался принять только то жалованіе экстраординарнаго, которое было назначено ему по первоначальному договору, и просилъ позволенія сохранить выданный ему дипломъ на память о времени, проведенномъ въ Швейцаріи. Въ очень теплыхъ выраженіяхъ Мицкевичу отвѣчалъ совѣтъ кантона, настаивая на выдачѣ ему всего причитающагося жалованья за ординатуру и выражая ему благодарность за службу. « Нашъ край считаетъ себя счастливымъ, что въ продолженіе нѣкотораго времени обладалъ человѣкомъ, носящимъ справедливо такое славное имя». Лозанцы доказали, что это не были пустыя слова: надъ каоедрой, на которой Мицкевичъ читалъ свои лекціи, была прибита 30 лѣтъ спустя юбилейная доска. Послѣдніе мѣсяцы пребыванія поэта въ ихъ городѣ они старались сдѣлать ему особенно нріятными. Мицкевичъ чувствовалъ себя, какъ онъ выражается, «балованнымъ ребенкомъ и правительства, и академін». Связь не прекратилась и послѣ его отъѣзда; въ ноябрѣ того же 1840 года Мицкевичъ былъ избранъ почетнымъ профессоромъ Лозаннской академіи; въ нѣсколькихъ письмахъ, отправленныхъ ему университетскими властями, посылаются ему пожеланія и благословенія. На грустномъ пути поэта эта оцѣнка современниковъ и иностранцевъ —трогательный эпизодъ, на которомъ пріятно остановиться біографу.
И все-таки послѣднее время пребыванія въ Швейцаріи связалось у Мицкевича не съ радостными, а съ самыми горькими воспоминаніями. Въ то самое время, когда онъ въ концѣ августа отправился побродить по Швейцаріи, сильно захворалъ его сынъ, Владиславь. Целина успокаивала мужа, но, повидимому, онъ поспѣшилъ вернуться, а 19 сент. писалъ Залѣсскому: «Моя жена была тяжело больна. Сынокъ едва спасся отъ смерти; у него было воспаленіе мозга. Опять мы были разбиты: я съ женой въ деревнѣ, одно дитя дома, другое у Юндзилловъ». Въ октябрѣ надо уже было ѣхать въ Парижъ. О впечатлѣніи, которое произвелъ на него Парижъ послѣ «достопочтенной Лозанны», онъ сообщалъ 18 октября въ письмѣ къ швейцарскому знакомому, Юндзиллу слѣдующее: «Теперь мы ищемъ квартиру и мебель. Я бѣгаю цѣлый день и вижу, что отвыкъ отъ парижскихъ разстояній, такъ усталъ. Въ газетахъ уже издѣваются надо мной, ругаютъ, что пріѣхалъ набирать деньги. Это еще только начало. Эмиграцію я нашелъ постарѣвшей, но суетливой и возмущающейся. Вотъ и всѣ новости». Дѣйствительно, среди эмигрантовъ уже раздавались голоса недовольныхъ, которые ставили Мицкевичу въ вину, что онъ добился каѳедры будто бы интригами, безъ конкурса, а были люди и болѣе достойные этой каѳедры: Лелевель, Шафарикъ, Ганка, Юнгманъ, Коляръ. Вся вздорность этихъ обвиненій теперь намъ ясна, но среди вѣчно возбужденной, «волнующейся» эмиграціи, конечно, они должны были производить свое впечатлѣніе. Самые защитники Мицкевича оказывали ему плохую услугу въ томъ отношеніи, что заранѣе опредѣляли направленіе его лекцій, ждали отъ него прежде всего «возвышенности чувствъ и мыслей», увѣряли, что и французское правительство, очевидно, видитъ въ немъ нѣчто большее, нежели «учителя языковъ для людей, торгующихъ съ Тріестомъ или Одессой». И французскій офиціозъ, «Moniteur Universal», отмѣчаетъ, что выборъ Мицкевича въ Парижъ былъ предопредѣленъ ожиданіями, которыя связывались съ его назначеніемъ.
- ↑ Мицкевичъ проситъ его засвидѣтельствовать, что онъ „получилъ степень магистра по литературѣ“, хотя Мицкевичъ, какъ мы знаемъ, былъ лишь кандидатомъ.