Адам Мицкевич (Погодин)/23

Адам Мицкевич. Его жизнь и творчество : XXIII. Мицкевичъ — профессоръ въ College de France. Товянизмъ. (1840 — 1844).
автор Александр Львович Погодин

Источник: Москва : Саблин, 1912.

ГЛABA XXIII.
Мицкевичъ - профессоръ въ College de France. Товянизмъ (1840-1844).

Лекціи въ College de France начинались въ декабрѣ, такъ что у Мицкевича оставалось на приготовленіе къ нимъ около двухъ мѣсяцевъ. Званія профессора онъ не получилъ, такъ какъ для этого надо было принять французское подданство, а Мицкевичу «жалко было перестать офиціально назваться литвиномъ и превратиться во француза»: поэтому онъ остался только chargé du cours. Сестрѣ своей Целина сообщала свои практическія соображенія: «Мѣсто у Адама очень хорошее, жалованья 6.000 Франковъ: 5000 за кабедру 1000 за составленіе славянской библіотеки; кромѣ того, есть надежда, что его повысять. Литературныя работы не будутъ въ забросѣ. Квартира удобная, платимъ за нее 1100 франковъ; дорого для насъ, да что же подѣлаешь: Адаму нужно имѣть отдѣльную комнату, чтобы не слышать крики дѣтей и спокойно работать. Двухъ прислугъ я привезла изъ Лозанны. Знакомыхъ у меня много, но я выхожу мало: довольно у меня дѣла съ дѣтьми. Купили порядочную мебель, безъ всякой элегантности. Все, что не такъ необходимо, т.е. часы, лампы и т. д. мы оставляемъ на потомъ, потому что намъ трудно столько истратить сразу». Такъ убого начиналась жизнь около новаго очага. Люди какъ будто обживались, устраивались заново; впереди было что то лучшее: казалось, что не страшно начинать эту новую жизнь. Судьба не пощадила Мицкевичей и на этотъ разъ. Уже въ концѣ ноября одинъ изь друзей Мицкевича писалъ Залѣсскому: «Адамъ со своимъ семейнымъ крестомъ очень несчастливъ. Женѣ его худо. Онъ страшно измученъ и валится съ ногъ; мнѣ такъ его жаль, что просто сердце сжимается. Составляй ка курсъ при такихъ благоприятныхъ условіяхъ! Въ придачу захворала еще и прислуга. Вчера мы должны были итти въ театръ, чтобы развлечься, но онъ не пошелъ, потому что былъ очень печаленъ». Нѣсколько дней спустя и самъ Залѣсскій получилъ отъ Адама Мицкевича печальное письмо: «Бѣднякъ боленъ и измученъ, разсказываетъ Залѣсскій: жена по старому сходитъ съ ума, дѣти пищать и вянуть. А тутъ готовь курсъ! Говори о славянизмѣ, когда дома и на сердцѣ такъ неспокойно. Бѣсъ съ ней, и со славой, и съ значеніемъ, и съ достаткомъ на этомъ свѣтѣ! Не говори обѣдахъ Адама никому, потому что люди объ этихъ вещахъ судятъ по своему». Такое душевное состояніе Мицкевича неминуемо должно было отразиться на его лекціяхъ. Остается несомнѣннымъ фактомъ, что сколько нибудь сносно приготовиться къ своему курсу онъ не имѣлъ возможности. Душевное состояніе его, велѣдствіе всѣхъ тѣхъ бѣдъ, которыя опять навалились на него, отвѣчало не усидчивымъ занятіямъ человѣка науки, но настроенію душевнаго самоуглубленія. Мицкевичъ былъ болѣе склоненъ къ тому, чтобы проповѣдовать и пророчествовать, нежели къ тому, чтобы читать научный курсъ по исторіи славянъ.

Событія опять толкали его на этотъ путь. Въ декабрѣ 1840 года прахъ Наполеона былъ возвращенъ родинѣ. Вмѣстѣ съ другими волновался и Мицкевичъ, который и раньше такъ много думалъ о странной судьбѣ Наполеона, объ его высшемъ предназначеніи, непонятомъ имъ. И теперь онъ имѣлъ «видѣніе», которое сыграло въ его жизни важную роль. Объ этомъ видѣніи мы узнаемъ изъ письма поэта, написаннаго 16 мѣсяцевъ спустя, когда въ его сознаній образъ видѣннаго слился съ образомъ его новаго учителя, Андрея Товянскаго. Этотъ поздній срокъ сообщенія необходимо учесть, потому что психологически невозможно допустить, чтобы первоначальное «видѣніе» не окрасилось въ мистическіе цвѣта подъ вліяніемъ послѣдующихъ событій. И разсказываетъ о немъ Мицкевичъ человѣку, не склонному вѣрить въ чудеса, котораго надо было убѣдить въ высокомъ посланничествѣ Товянскаго. Именно, 23 марта 1842 года поэтъ писалъ генералу Скшинецкому, слѣдующія строки: «Моя вѣра въ слова Андрея есть послѣдствіе всей моей жизни, всѣхъ моихъ стремленій (usposobień ) и духовныхъ трудовъ. Кто прочтетъ мои сочиненія, можетъ въ этомъ убѣдиться. Я не упоминаю о мелкихъ пѣсняхъ, пущенныхъ мною въ свѣтъ въ молодости («Романтизмъ», «Ода къ молодости»); но позднѣйшія сочиненія, а именно: «Книги пилигримства» и III часть «Дѣдовъ», свидѣтельствуютъ о томъ, что я перечувствовалъ ихъ содержаніе. Всѣ, кто со мной знакомы, знаютъ, что я никогда не говорю о своихъ поэтическихъ сочиненіяхъ и не цитирую себя, но въ вопросѣ столь важномъ я долженъ оставить въ сторонѣ все касающееся мірской тактики. Я знаю, что ты умѣешь мыслить о подобныхъ вещахъ, сознаешь ихъ важность. Поэтому я тебѣ скажу, что публично и опредѣленно я предсказалъ Андрея эмигрантамъ. Въ прошломъ году нѣсколько десятковъ поляковъ давало мнѣ банкетъ; чувствовалъ особый подъемъ духа и сказалъ имъ, что всѣ они на злыхъ путяхъ; что ихъ разсужденія и интриги ни къ чему не приведутъ, что, если Богъ сжалится надъ нами, то Онъ пошлетъ намъ человѣка, который будетъ для насъ живымъ закономъ, котораго слова, дѣянія и gesta будуть статьями устава (artykulami). Я не помню словъ стихотворенія (poezji), HO таково было ихъ содержаніе, и я заклиналъ ихъ, чтобы они его помнили! Многіе уже забыли. Стефану Зану, который пришелъ ко мнѣ на другое утро, я сказалъ съ глубокой печалью, что, если бы меня въ то время не прервали, я открылъ бы великую вещь, но на другой день я уже не былъ въ состояніи подняться до такой высоты. Меня въ то время прервали: одни протестовали во имя разума, другіе думали, что я говорилъ о князѣ Чарторыйскомъ, когда возгласилъ, что только изъ такого мужа предңазначенія могутъ выйти капланы, короли и гетманы. Около этого времени въ декабрѣ мѣсяцѣ (дня не припомню), когда я осматривалъ приготовленія къ погребенію Наполеона, я имѣлъ въ бѣлый день видѣніе; я увидѣлъ человѣка, ѣдущаго изъ глубины края въ одноконной телѣжкѣ; онъ ѣхалъ съ трудомъ по грязи и среди тумана (po blocie i mgle), И я почувствовалъ, что этотъ человѣкъ везетъ великое, великія дѣла! Я не принялъ этого за пророческое видѣніе, но счелъ за чрезвычайно живой поэтическій образъ; хотѣлъ разсказать о немъ, но боялся, что это слишкомъ непохоже на правду, и потому молчалъ. Послѣ знакомства съ Андреемъ я не скоро разузналь подробности его путешествія и узналъ истину видѣнія ». О томъ, что Мицкевичъ ждалъ и предсказывалъ появленіе рокового мужа, Мы знаемъ изъ «Книгъ пилигримства» и изъ III части «Дѣдовъ». О томъ, что долженъ былъ сдѣлать этотъ мужъ и откуда онъ долженъ былъ притти, мы знаемъ также. «Видѣнія», или проще, какъ отмѣтилъ самъ Мицкевичъ, «живые поэтическіе образы», конечно, далеко не были чужды поэту, одаренному столь пламеннымъ воображеніемъ. А содержаніе видѣнія было подсказано тѣмъ настроеніемъ, какое переживалъ Мицкевичъ въ эту пору высокаго душевнаго подъема и торжественныхъ впечатлѣній, связанныхъ съ погребеніемъ другого «мужа предназначенья». Наполеона. И отожествленіе «видѣнія» съ Товянскимъ, какъ видимъ изъ признанія самого поэта, произошло не сразу и было подсказано сознаніемъ. Но уже въ концѣ 1840 года мистика полонила поэта. А между тѣмъ ему предстоялъ научный трудъ, не имѣющій ничего общаго съ этими поэтическими грезами и таинственными видѣніями. Надо было готовиться къ курсу, который открывался 22 декабря, а кромѣ того заниматься за особое вознагражденіе (1000 франковъ въ годъ) описаніемъ славянскихъ рукописей королевской библіотеки. Послѣдняя работа требовала спеціальныхъ знаній, а Мицкевичъ не имѣлъ никакого представленія о библіографіи и палеографіи и чрезвычайно тяготился этимъ трудомъ. Въ то время, какъ Шафарикъ, Копитаръ, Добровскій оказались бы здѣсь на своемъ мѣстѣ, Мицкевичъ терялся передъ церковнославянскими рукописями, долженъ былъ переписывать по нѣскольку разъ ихъ заглавія, такъ какъ постоянно дѣлалъ «орфографическія ошибки», и ограничился, какъ полагаетъ Влад. Мицкевичъ (III. 17), всего однимъ отчетомъ, представленнымъ по требованію министра. Едва ли и къ курсу своему поэтъ могъ приготовиться сколько- нибудь основательно. Въ Швейцаріи онъ могъ все - таки исходить изъ своихъ давнишнихъ изученій, вспоминать лекціи Гродека, припоминать и то, съ чѣмъ, конечно, познакомился при изученіи римскихъ древностей. Наконецъ, и общая начитанность должна была не разъ выручать профессора изъ затруднительныхъ положеній. Въ Парижѣ Мицкевичъ оказался совершенно въ другомъ положеніи: онъ долженъ былъ читать спеціальный курсъ, по предмету, почти совершенно лишенному въ ту пору общихъ руководствъ, не имѣя никакой опытности въ этой отрасли знаній, совершенно чужой въ семьѣ славистовъ, изъ которыхъ онъ былъ знакомъ —да и то поверхностно и уже больше десяти лѣтъ тому назадъ съ однимъ Ганкой. Къ тому же въ Парижѣ не было достаточной славянской библіотеки. Конечно, очень пригодилось здѣсь Мицкевичу знакомство съ исторіей старой русской письменности, вынесенное еще изъ Виленскаго университета: вѣдь и въ Ковнѣ онъ долженъ былъ преподавать «русскую литературу». Громадныя способности Мицкевича выручили его до нѣкоторой степени и теперь: онъ быстро освоился съ неизвѣстными ему раньше славянскими языками (напр., сербскимъ), оріентировался въ исторіи славянъ, но, какъ человѣкъ безъ основательной спеціальной подготовки, попалъ на ложный путь, увлекшись страстью къ этимологіямъ ( сербъ — sierb, serb, отсюда sierota; córka дочь, отъ cor сынъ и т. п. См. статью Нернига). Шафарикъ былъ правъ въ своемъ скептицизмѣ, когда, узнавъ о назначеніи поэта профессоромъ славистики въ Парижѣ, заявилъ: «откровенно признаться, для науки я жду отъ этого не много пользы». Слѣдуетъ прибавить, что и тотъ ученый аппаратъ, который мы находимъ въ лекціяхъ, былъ пріобрѣтенъ Мицкевичемъ въ теченіе курса. Вступалъ же онъ на каѳедру совсѣмъ не подготовленный и, вѣроятно, даже не представлялъ себѣ сколько- нибудь ясно, о чемъ именно онъ будетъ читать. Первая лекція должна была служить, по сообщенію «Courrier Français», вступленіемъ «въ занимательную исторію племенъ, изъ которыхъ Польша является наиболѣе героической и изъ которыхъ Россія сохранила свое стремленіе къ завоеваніямъ». Слушателей собралось на эту первую лекцію такая масса, что даже коридоры, ведшіе къ аудиторіи, были переполнены. По большей части, это были поляки, въ томъ числѣ и нѣсколько дамъ, были и русскіе, и французы. Мицкевичъ былъ встрѣченъ аплодисментами, но читалъ, по разсказу одного изъ друзей, безъ особаго оживленія; другой, извѣстный уже памъ почитатель поэта, Янушкевичъ, прибавляетъ, что Мицкевичъ «говорилъ серьезно, мудро и такія вещи, о которыхъ намъ даже и не снилось. Слушали его съ восхищеніемъ, и сами москали признаютъ, что его стоитъ послушать». Однако провожали ero не такъ шумно, какъ встрѣчали.

Послѣ этого посыпались отзывы печати. «Молодая Польша» утверждала, что профессоръ «поднялся на высоту, на которую были обращены очи славянства, увѣреннаго, что тамъ оно увидитъ своего апостола». Въ другомъ эмигрантскомъ журналѣ «Narodowość» указывалось на то, что въ чудесныхъ характеристикахъ Мицкевича (напр., въ его образѣ татарина) «публика почувствовала поэта и привѣтствовала его шопотомъ восхищенія», но журналъ былъ недоволенъ той ролью, которую Мицкевичъ приписывалъ Москвѣ, единственной будто бы защитницѣ христіанской вѣры отъ монголовъ. Демократы судили строже, и ихъ корреспондентъ «вышелъ съ лекціи съ непріятнымъ чувствомъ, обманутый въ своихъ ожиданіяхъ, какъ, навѣрное, не одинъ изъ слушателей». Его возмущало намѣреніе Мицкевича избѣгать въ своемъ курсѣ политики. Органъ аристократической партіи «Trzeci Maј» отнесся, наоборотъ, съ полнымъ благожелательствомъ ко вступительной лекціи Мицкевича, но не далъ изложенія ея содержанія. Такъ около имени поэта сейчасъ же началась ожесточенная борьба. Произошло это оттого, что Мицкевичъ сумѣлъ въ этой первой своей лекціи стать на высокую точку зрѣнія благоволенія ко всѣмъ славянскимъ народамъ. «Литература представляетъ форумъ, на который всѣ славянскіе народы приносятъ плоды своей нравственной и умственной дѣятельности, не вытѣсняя и не обижая другъ друга, не чувствуя взаимнаго недоброжелательства. Пусть это мирное сотрудничество въ одной прекрасной области служить предзнаменованіемъ ихъ соединенія на другомъ пути»: такъ передалъ слова Мицкевича записывавшій ихъ слушатель. Это было заключеніе вступительной лекціи, а въ серединѣ ея профессоръ сдѣлалъ еще большее преступленіе противъ требованій національнаго шовинизма. Онъ довольно ясно указалъ на то, что «долгое пребываніе въ различныхъ славянскихъ странахъ, пріобрѣтенныя тамъ симпатіи, навѣки неизгладимыя воспоминанія заставили его яснѣе почувствовать единство славянскаго племени, нежели могли бы этого достигнуть какія бы то ни было теоріи». Эти слова относились, конечно, и къ славянской Россіи.

Такимъ образомъ, начало профессорской дѣятельности въ Парижѣ сразу показало Мицкевичу, какой тяжелый путь предстоить ему здѣсь, и онъ самъ былъ недоволенъ собой. Повидимому, эта первая лекція, дѣйствительно, мало кого удовлетворила, хотя не было недостатка во внѣшнихъ знакахъ восхищенія и благодарности. Научное содержаніе ея совсѣмъ слабо: это ряд общихъ фразъ, прикрашенныхъ поэтическими образами и произнесенныхъ въ духѣ импровизаціи. Друзья Мицкевича хотѣли отпраздновать такое важное событіе, какъ открытіе славянскаго курса въ Парижѣ. Въ польскомъ клубѣ въ сочельникъ, 24 декабря, былъ данъ въ его честь банкетъ; на слѣдующій день, 25 декабря, собралось человѣкъ сорокъ, чтобы справить именины Мицкевича. Это былъ день, который сыгралъ одинаково важную роль въ жизи обоихъ поэтовъ, Словацкаго и Мицкевича. Словацкій, томимый болѣзненнымъ самолюбіемъ, произнесъ тостъ, въ которомъ, отдавая должное своему сопернику, тонко хвалилъ себя. Тогда поднялся Мицкевичъ. Какъ высокопарно передаетъ общее впечатлѣніе пламенный почитатель поэта, Янушкевичъ, «вся фигура его пріобрѣла какой-то ангельскій видъ; странный, непонятный блескъ окружилъ его чело. Всѣ поднялись съ мѣстъ, какъ бы при появленіи божества, пришедшаго навѣстить смертныхъ. А онъ испустилъ изъ устъ своихъ рѣку словъ, чудеснѣйшихъ мыслей и стиховъ, съ такой силой, страстностью и мощью и вмѣстѣ съ тѣмъ съ такой прелестью, что не было имъ ничего равнаго. Это было такое неудержимое стремленіе, что у насъ захватило дыханіе. Мы стояли въ остолбенѣніи, царило гробовое молчаніе. Мицкевичъ отвѣчалъ Словацкому, говорилъ ему, что его погубило, какъ поэта. Ему, говорилъ Мицкевичъ, не хватаеть любви и вѣры. Недавно, сказалъ онъ, когда я долженъ былъ говорить передъ чужими, ни одинъ изъ моихъ друзей не имѣлъ вѣры въ мои слова. Всѣ меня бросили, оставили. Одни говорили: откуда у него такая смѣлость, что онъ рѣшается говорить на чужомъ языкѣ? Другіе обвиняли меня въ самолюбіи, а не видѣли, что здѣсь въ сердцѣ (и открылъ его) Богъ положилъ слова правды, которыя я властенъ переводить на всѣ языки, и я говорилъ бы вамъ даже по нѣмецки и т. д. А потомъ, возвращаясь къ поэзіи, онъ вѣщалъ о призваніи поэта и кончилъ словами, что для него существуетъ только одна дорога: отсюда (показывая на сердце) черезъ любовь туда (показывая на небо) къ Богу!» Такъ же передаютъ содержаніе этой импровизаціи, столь отличной отъ импровизаціи Конрада въ III части «Дѣдовъ», и другіе участники этого банкета, который доставилъ столько душевныхъ терзаній униженному и непонятому Словацкому. А Мицкевичъ, ставя цѣлью своихъ лекцій будить въ сердцахъ людей любовь и вести ихъ къ Богу, рисовалъ себѣ такую задачу, которая не имѣла ничего общаго съ научнымъ курсомъ по исторіи славянскихъ народовъ и славянскихъ литературъ. Банкетъ 25 дек. 1840 г. вызвалъ въ друзьяхъ Мицкевича желаніе поднести ему отъ имени всѣхъ кубокъ, который долженъ былъ вручить Словацкій, какъ бы признавая этимъ первенство Мицкевича. Было устроено еще нѣсколько совмѣстныхъ ужиновъ, на которыхъ поэты импровизировали, Мицкевичъ пророчествовалъ и готовился открыть нѣчто великое. Нѣтъ сомнѣнія, что въ нездоровой духовной атмосферѣ эмиграціи, въ чрезвычайно тяжелыхъ условіяхъ домашней жизни поэтъ рвался прочь отъ дѣйствительности, уходя въ міръ своихъ высокихъ грезъ. Все громче говорилъ въ немъ этическій геній, потому что жизнь чувствъ уже не влекла его къ себѣ.

Первый курсъ Мицкевича охватилъ съ 22 декабря 1840 г. по 29 іюня 1841 года 41 лекцію. Въ нѣмецкомъ изданіи онъ составилъ томикъ въ 650 страницъ. Какъ бы мы строго ни судили его съ точки зрѣнія современной славистики, какіе бы недостатки ни были и по существу присущи этому курсу, слѣдуетъ признать, что для тогдашняго уровня знаній онъ далеко не былъ безполезенъ. Порядка въ распредѣленіи матеріала здѣсь мало: отъ сербскихъ пѣсенъ лекторъ переходить къ старой славянской литературѣ, прерываетъ изложеніе польской исторіи, чтобы вставить въ нее исторію южныхъ славянъ. Случайность играетъ здѣсь большую роль. Но вѣдь въ это время пособій по славяновѣдѣнію совсѣмъ не было, и то, что говорилъ Мицкевичъ, его аудиторіи было полезно узнать.

Публика Мицкевича состояла преимущественно изъ поляковъ. Ко второму году его профессорской дѣятельности въ Collège de France относится слѣдующее свидѣтельство случайнаго русскаго посѣтителя его лекцій, Чумикова: «Живо помню ту минуту, полную драматизма, когда появился Мицкевичъ, шумно привѣтствуемый биткомъ набитой аудиторіей. Его въ безпорядкѣ падающіе длинные съ просѣдью волосы, вся его страдальческая и изнуренная фигура посреди множества польскихъ эмигрантовъ обоего пола въ черныхъ болѣе или менѣе изношенныхъ чамаркахъ или изящныхъ аристократическихъ туалетахъ, все это драматически и эффектно олицетворяло странныя судьбы польской націи съ ея увлеченіями и несчастіями и не могло не подѣйствовать и на насъ, русскихъ 40 - ыхъ годовъ, привыкшихъ въ каждомъ несчастномъ видѣть невиннаго. Лекціи Мицкевича сильно охладили наше сочувствіе впослѣдствіи».

Курсъ перваго года, какъ я уже сказалъ, охватываеть 41 лекцію. Содержаніе его заключается въ слѣдующемъ^[1]. Сначала общее введеніе о значеніи славянскаго міра и его изученія: «Не только военные подвиги славянъ, не только ихъ варварскіе набѣги въ ранніе вѣка, а позже христіанскія заслуги въ защитѣ Европы, и наконецъ могущественное вліяніе на политическія дѣла представляются способными возбудить интересъ. Западъ, который полагаетъ, что сѣверо- восточныя страны обязаны ему всѣмъ своимъ просвѣщеніемъ и который, дѣйствительно, видить всходъ своихъ посѣвовъ на тамошней плодородной почвѣ, нашелъ бы однако многія открытія, которыя онъ считаетъ своими, извѣстными уже прежде въ этихъ странахъ». Послѣ введенія слѣдуетъ отдѣлъ, который можно было бы назвать въ широкомъ смыслѣ слова славянскими древностями. Онъ содержить прежде всего общія разсужденія, которыя должны обнаружить вліяніе историческихъ условій на психологію славянскихъ народовъ. При этомъ главное мѣсто удѣлено панегирическому изображенію польской души и характеристикѣ исторической миссіи поляковъ, которая заключается въ защитѣ христіанства и цивилизаціи отъ ислама и варваровъ. Затѣмъ слѣдуетъ поэтическое описаніе южно- русскихъ степей и ихъ казацкаго населенія, при чемъ малорусскій языкъ опредѣляется, какъ нѣчто среднее между польскимъ и русскимъ языкомъ. Для характеристики степей поэтъ привелъ отрывокъ изъ поэмы Мальчевскаго «Марія». Россіи въ этой лекцій удѣлено очень мало вниманія. Затѣмъ, въ слѣдующей лекціи Мицкевичъ переходить уже къ общему чрезвычайно поверхностному очерку сербской и чешской литературъ въ ихъ основныхъ мотивахъ и съ энтузіазмомъ говоритъ о пламенномъ патріотизмѣ, воодушевляющемъ дѣятелей чешскаго національнаго возрожденія.

Съ пятой лекціи начинается характеристика общеславянскаго антропологическаго типа и быта. Надо признаться, что и здѣсь надъ фактическимъ весьма скуднымъ матеріаломъ витаетъ стремленіе къ философскимъ разсужденіямъ, общимъ географическимъ характеристикамъ, экскурсамъ въ область народной психологіи поляковъ и т. п. Особое вниманіе посвящено миѳологіи славянства и его родовому строю, который рисуется въ соотвѣтствіи со взглядами Шафарика. Славянство свободно отъ завоевательныхъ наклонностей, исполнено демократическихъ началъ; наслѣдственность въ имущественномъ отношеніи была ему неизвѣстна; община лежала въ основаніи его быта. Въ области миөологіи Мицкевичъ находитъ у древнихъ славянъ и многобожіе, и идоловъ, и развитые культы; народнымъ сказкамъ онъ также посвящаетъ нѣсколько словъ. При этомъ онъ констатируетъ «первоначальную языческую двойственность славянскаго племени и его языка», двойственность, которая выражается въ двухъ основныхъ идеяхъ славянства, русской и польской. Объ этомъ говорится въ первой половинѣ 8 - й лекціи. Но такъ какъ времени до звонка оставалось, вѣроятно, еще много, то Мицкевичъ переходитъ въ той же лекціи безъ видимой связи съ предыдущимъ къ историческимъ преданіямъ славянства: къ царству Само и къ приходу Чеха и Леха «съ далекаго Востока, съ береговъ Каспійскаго моря». Мицкевичу было извѣстно, что наука относится скептически къ существованію этихъ «братьевъ», что «особенно нападають на нихъ нѣмецкіе ученые», но онъ смѣло ссылается на «памятники восточной исторіи, заимствованные изъ персидскихъ и армянскихъ преданій», которые будто бы «удивительно совпадають съ содержаніемъ лехитскаго преданія». Оказывается далѣе, что эти «лехито- чехи и норманы находятся въ родствѣ другъ съ другомъ». Такъ возникли славянскія государства. Съ удивленіемъ читатель находитъ въ слѣдующей, девятой лекціи, рѣзкую отповѣдь славянофиламъ, что «единства славянства никогда не существовало. Передъ началомъ политической исторіи никакая общая связь не соединяла славянъ». Это противорѣчіе словамъ вступительной лекціи о единствѣ славянъ, будучи логически развито, дѣлало бы просто безсмысленной попытку дать картину славянскихъ литературъ и состояній. Вообще, эта лекція 26 янв. 1841 г. производитъ впечатлѣніе такой странной, необдуманной, некомпетентной, что обидно дѣлается за Мицкевича. Здѣсь идетъ рѣчь о пястахъ и Попелѣ, о лехитахъ, на которыхъ взглядъ автора такъ и остается неяснымъ, объявляется, что св. Іеронимъ былъ славяниномъ; наконецъ, лекторъ пускается въ опроверженіе единства славянства на томъ основаніи, что современные славянскіе народы не понимаютъ другъ друга. Въ слѣдующей лекціи, прочитанной 29 января, Мицкевичъ чувствовалъ себя, кажется, еще болѣе безпомощнымъ, пока не дошелъ до легкаго и готоваго матеріала, до «Любушина суда», открытаго Ганкой. Онъ говорилъ здѣсь о приходѣ мадьяръ въ Среднюю Европу и о покореніи ими славянства, при чемъ будто бы «никогда не хотѣлъ мадьяръ заимствовать что-нибудь славянское». Съ 1000 года «кончается общая исторія славянскаго языка и начинается исторія отдѣльныхъ языковъ. Прежде единый является теперь раздѣленнымъ на двѣ главныя вѣтви». Послѣ вышеприведеннаго заявленія о мнимости славянскаго единства эти слова особенно странны. Еще нѣсколько фантазій о «древнѣйшихъ памятникахъ чешско - польскаго племени», и терзанія неподготовленнаго профессора кончаются: передъ нимъ «Любушинъ судъ», «Краледворская рукопись», изъ которыхъ можно дѣлать обширнѣйшія извлеченія. Затѣмъ слѣдуетъ такъ же хорошо расчищенное поле -исторія Польши, которую Мицкевичъ долженъ былъ знать и для чтенія которой у него были доступныя пособія (и Нарушевичъ, и Лелевель и др.). Сюда же почему-то вошла «Пѣсня о полку Игоревѣ», которая заняла почти двѣ лекціи. Безпорядочность этой послѣдней лекціи поразительна: сначала «Пѣсня о полку Игоревѣ», потомъ всякія отрывочныя соображенія о славянской народной поэзіи, свѣдѣнія объ упыряхъ, заявленіе, что провинціи Иллирія и Мизія были населены съ незапамятныхъ временъ славянами (что противорѣчитъ даннымъ, приведеннымъ въ другихъ частяхъ курса), потомъ нѣсколько словъ о появленіи славянъ въ исторіи, при чемъ Юстиніанъ признается славяниномъ Управдой, наконецъ, на двухъ страничкахъ вся исторія Сербіи, кончая Стефаномъ Душаномъ. Никакихъ признаковъ исторической критики Мицкевичъ здѣсь не обнаруживаетъ; какъ и въ дальнѣйшихъ лекціяхъ, гдѣ рѣчь идетъ объ исторіи Россіи и объ Иванѣ Грозномъ, онъ показываетъ полное непониМаніе историческаго процесса. Отъ сербской исторіи былъ прость и естественъ переходъ къ сербскому эпосу, и его изложенію, съ разными вставками отъ себя, Мицкевичъ посвящаетъ 5 лекцій (съ 16 й по 20 ую). 21 я лекція начиналась со слѣдующаго удивительнаго утвержденія, которое опровергалось и тогда уже извѣстными памятниками старочешской и древне русской письменности: «Послѣ того, какъ мы отмѣтили, что славянской поэзіи совершенно и всецѣло чуждъ комическій и сатирическій элементъ, мы сказали, что эта поэзія все таки не исключаетьсердечной и бодрой веселости». Очевидно, нашелся раньше неизвѣстный Мицкевичу матеріалъ (эпизодъ въ сербскомъ эпосѣ о Маркѣ Кралевичѣ), И вотъ ему пришлось самого себя опровергать, потому что какъ же иначе понять это противопоставленіе «веселости» комизму. Этому эпизоду и женскимъ сербскимъ пѣенямъ оказалась посвящена лекція, которая отъ сербскихъ пѣсенъ перескакиваетъ къ черногорцамъ и на характеристикѣ ихъ быта заканчивается.

Въ 22 й лекціи Мицкевичъ оставляетъ «исторію сербской литературы, которую онъ (будто бы) довелъ до XIV столѣтія», хотя, въ дѣйствительности, о сербской литературѣ (т.е. историческихъ трудахъ св. Саввы, Стефана Первовѣнчаннаго, Доментіана, о сербскихъ лѣтописяхъ и т. п.) не было и рѣчи, и переходить «къ тремъ племенамъ русиновъ (der Russinen, какъ постоянно называются русскіе въ этомъ нѣмецкомъ переводѣ лекцій), поляковъ и чеховъ, которые имѣютъ иное призваніе». Начинается исторія Россіи, изложенная крайне тенденціозно, съ матеріаломъ, почерпнутымъ, повидимому, преимущественно изъ исторіи Карамзина. Останавливаться подробно на ошибкахъ и тенденціозности этого изложенія русской исторіи нѣтъ надобности. Великоруссы представляютъ, по словамъ Мицкевича, потомство отъ смѣшенія славянъ съ финнами, «потерявшее чистоту своего языка и крови и забывшее свои нравы» (стр. 306); въ исторіи «московскихъ князей», съ ихъ самовластностью и жестокостью, винить злую волю самихъ князей нельзя: «послѣ распаденія финскаго племени его духъ продолжалъ жить и перешелъ въ новое тѣло» (стр. 321) и т. п. Польское и русское право діаметрально противоположны: «въ руссинской землѣ судебная власть въ общинахъ перешла въ руки земскихъ судей, назначенныхъ князьями, а въ Польшѣ она всегда оставалась за собраніями рыцарскаго сословія, которыя составляли приговоры какъ въ гражданскихъ, такъ и въ уголовныхъ дѣлахъ» (330). Разсказавъ въ яркихъ чертахъ о жестокостяхъ Ивана Грознаго, поэтъ восклицаетъ: «Пусть же послѣ этого кто- нибудь объяснить популярность Ивана, котораго оплакиваетъ весь народъ!» (580).

Рядомъ съ мрачной и безумной русской исторіей стоитъ блестящая, идиллическая исторія Польши. «Политическая исторія Чехіи, Россіи и Венгріи, какъ государствъ, господствующихъ надъ славянскими народами, заслуживаетъ каждая сама по себѣ большого вниманія, но въ продолженіе двухъ столѣтій одна Польша обнаружила достаточно силы развить изъ себя (aus sich heraus) литературу, и лишь она оказывала нравственное вліяніе на эти страны. Поэтому мы будемъ называть XV и XVI столѣтія Ягеллоновскими» (354). Трудно обнаружить большее непониманіе историческихъ процессовъ, происходившихъ въ славянствѣ: въ Чехіи XV вѣкъ ознаменовался Гусомъ и Хельчицкимъ, въ Россіи созданіемъ московскаго государства! Что же составляетъ характерный признакъ этой «ягеллонской» эпохи. По словамъ Мицкевича, «главный признакъ въ исторіи этой эпохи составляетъ христіанскій духъ, духъ правды (ein Geist der Rechtlichkeit), который ярко и рѣзко отличаетъ дѣянія Польши отъ исторіи Австрій и германскихъ народовъ» (354). Съ такой точки зрѣнія разсматриваются и польскія учрежденія: «Нигдѣ не было в это время такого величественнаго, мудраго и могущественнаго собранія, какъ польскій сенатъ, состоявшій изъ вельможъ, епископовъ и высшихъ сановниковъ» (376). «Изь всѣхъ славянскихъ народовъ только поляки обладаютъ историческими мемуарами», говорить Мицкевичъ (402), приступая къ изложенію разсказовъ такъ наз. польскаго «янычара». «Вѣроятно, ни одинъ народъ не можетъ похвалиться такимъ собраніемъ пѣсенъ, какимъ являются польскія духовныя пѣсни (кантычки)». Но тутъ же поэту припомнились итальянскія пѣсни, которыя ему, конечно, приводилось слышать во время своихъ путешествій, и онъ снисходительно сравниваетъ ихъ съ «кантычками»; потомъ вспомнилась романтическая поэзія, и явился новый абзацъ: «Въ новѣйшее время Новалисъ (Гарденбергъ) изъ нѣмцевъ попытался подражать этому роду поэзіи, и ему иногда удавалось схватить настоящее настроеніе народнаго благочестія». Естественно, что Мицкевичъ не зналъ о чешской поэзіи, не дѣлалъ изысканій относительно происхожденія польскихъ «кантычекъ», которыя восходятъ къ литературнымъ и церковнымъ источникамъ, но поразительно, что онъ забылъ о лютеранской пѣснѣ. Еще поразительнѣе и неожиданнѣе ничѣмъ не обусловленный переходъ отъ польской духовной пѣсни и драмы къ исторіи «московитской руссинской земли» (447), т.е. Московскаго государства. Впрочемъ, въ другомъ мѣстѣ (въ началѣ 32-й лекцій), желая хоть сколько - нибудь оправдать постоянныя перескакиванія отъ одного предмета къ другому, лекторъ дѣлаетъ такое замѣчаніе: «Остальныя славянскія страны, именно Польша и Чехія, смотрѣли равнодушно на свирѣпство Ивана IV и вовсе не старались притти на помощь угнетенной Москвѣ» (480). Это предлогъ для перехода къ исторіи Польши. Но и въ этой послѣдней области, казалось бы, хорошо знакомой Мицкевичу, мы тщетно старались бы искать послѣдовательности: такъ, разсказавъ о царствованіи Сигизмунда Августа и заключенной при немъ Уніи между Литвой и Польшей, онъ переходитъ къ болѣе раннему писателю, Николаю Рею, и характеризуетъ по одному изъ его сочиненій «Żywot człowieka poezeiwego» его взгляды. Но Мицкевичъ чувствуетъ, что его лекціи начинаютъ все болѣе сводиться къ исторіи Польши и польской литературы, и прибѣгаетъ для оправданія себя къ особымъ пріемамъ. Въ 35 - й лекцій, прочитанной уже въ іюнѣ 1841 года, онъ начинаетъ свой разсказъ о поэтѣ Янѣ Кохановскомъ заявленіемъ: «польская поэзія, иными словами (also) славянская XVI вѣка, нашла своего представителя въ лицѣ…» Еще опредѣленнѣе въ началѣ 41 - й лекціи: «Прочитанный въ этомъ году курсъ славянской или собственно польской литературы въ эпоху Ягеллоновъ, которая представляетъ общеславянскую литературу, мы закончимъ Скаргой». Фикція, которая составляла только поводъ для того, чтобы совсѣмъ незнакомую Мицкевичу умственную жизнь славянства въ XV — XVI вѣкахъ замѣнить хорошо ему извѣстной по прежнимъ изученіямъ исторіей Польши.

Вообще, чѣмъ дальше, тѣмъ непослѣдовательнѣе, случайнѣе становится курсъ Мицкевича. Въ самой исторіи Польши поразительные переходы: разсматриваются Рей, Кохановскій, потомъ вдругъ начинается изложеніе русско-польской войны. Отъ идиллическаго поэта Шымоновича неожиданный переходъ къ царствованію московскаго царя Федора Ивановича, при чемъ поводъ къ переходу довольно комиченъ: въ Москвѣ тоже будто бы господствуетъ идиллія (599). Все чаще становятся и полемическія выходки противъ «московитовъ». Какъ никакъ, первый годъ лекцій закончился. Для той пестрой и неподготовленной публики, которая наполняла аудиторію Мицкевича, курсъ далъ много полезнаго: онъ познакомилъ ее съ памятниками старорусской литературы и съ сербскимъ эпосомъ, съ лучшими польскими поэтами и писателями XVI — XVII вѣка, и нерѣдко изложеніе лектора становилось настолько спеціальнымъ, что можно только удивиться, почему продолжали посѣщать эти лекціи элегантныя дамы и не привыкшіе къ научному преподаванію случайные посѣтители эмигранты. Для самого Мицкевича едва ли этотъ курсъ потребовалъ много труда: онъ могъ излагать его по Карамзину, давая только свое освѣщеніе русской исторіи, по Краледворской рукописи и сборнику Вука Караджича, а польскую литературу и исторію онъ зналъ и раньше; слѣдовало только раздобыть сочиненія Рея, Кохановскаго, Скарги для обширныхъ цитатъ. Но, если первый годъ удалось все - таки провести, не имѣя надлежащей подготовки, то въ будущемъ дѣло становилось сложнѣе: вѣдь оставались еще и другія славянскія литературы (напр., чешская, сербская XIV -XV в.), о которыхъ когда-нибудь слѣдовало сказать. Задачу будущаго курса Мицкевичъ опредѣлилъ такъ: «Вѣроятно, вамъ будетъ интересно услышать въ будущемъ году, какъ государство чеховъ, которое, не обнаруживая болѣе никакой дѣеспособности, исчезло и было забыто, вновь начинаетъ строить свою народность; и какъ Польша, не только забытая, но и неизбѣжно и роковымъ образомъ сраженная всей системой, господствующей теперь въ Европѣ, противопоставляетъ этому общему напору идеи, которыя она почерпаетъ изъ своей народности». Значить, возрожденіе чешскаго народа и современная Польша должны были составить содержаніе курса 1841— 1842 уч. года. Жизнь устроила иначе.

Чтобы понять, при какихъ условіяхъ составлялся этотъ курсъ перваго года, необходимо возвратиться къ личной жизни Мицкевича. Мы уже видѣли, что подготовиться къ курсу ему помѣшали домашнія несчастія, болѣзни и бѣды. Въ теченіе учебнаго года ему стало какъ будто полегче: по крайней мѣрѣ, мы не знаемъ о крупныхъ несчастіяхъ. Но настроеніе поэта было чрезвычайно угнетенное. Въ самый день Рождества 1840 г. онъ писалъ Залѣсскому, что такъ печаленъ и слабъ, что нѣтъ у него ни силы, ни памяти думать о дѣлахъ. «Много было бѣдъ въ домѣ, и все меньше у меня энергіи выносить ихъ. Беру теперь ванны, и онѣ немножко помогли мнѣ. Печаль понемногу спускается на самое дно моей души, откуда ее очень трудно выгнать, особенно же потому, что и для работы у меня часто не хватаетъ времени и свободы. Я ждалъ здѣсь васъ. Ждалъ отъ тебя славянскихъ книжекъ. Смилуйся, пришли мнѣ немедленно сербскія пѣсни, а если есть у тебя переводъ нѣмецкій или какой-нибудь другой, ссуди мнѣ. Не знаю, гдѣ найти чтонибудь историческое для эпохи Марка Кралевича, а итти- искать въ библіотекѣ нѣтъ силъ». Это было въ самомъ началѣ курса, и уже въ это время у Мицкевича не было силъ рыться въ библіотєкахъ. Въ мартѣ 1841 года въ письмѣ поэта мы находимъ болѣе веселый и спокойный тонъ, хотя онъ жалуется, что «часто бѣдность, всегда работа и хлопоты» преслѣдують его. «Теперь все слава Богу поправилось, и мы въ домѣ всѣ здоровы». О своихъ лекціяхъ онъ сообщаетъ брату слѣдующее: «Курсъ мой довольно трудный (pracowity). Нужно говорить французамъ о нашихъ литературахъ, о которыхъ они ничего не знаютъ, и стараться, чтобы они не скучали, потому что они приходятъ только изъ любопытства». Далѣе Мицкевичъ жалуется на трудность своего положенія среди эмигрантовъ и высказываетъ надежду, что въ будущемъ году будетъ легче, потому что эмиграція вѣроятно оставить его въ покоѣ. Въ концѣ весны, уже въ маѣ, въ письмѣ къ Домейкѣ тотъ же сравнительно спокойный тонъ: « жена и дѣти здоровы», на всѣ тѣ глупости, которыя пишеть про него эмиграціонная печать, онъ не хочетъ обращать вниманія, потому что теперь онъ «офиціальное лицо и получаетъ жалованіе; хуже, когда другихъ ругаютъ, а ничего имъ не даютъ... Между нашими постоянно тѣ же самыя глупости и еще болѣе ожесточенныя распри. Это уже стало у нихъ хроническимъ зломъ и неизлѣчимо. Часто болтаютъ здѣсь о широкой амнистіи. Я полагаю, что позволятъ вернуться значительному числу менѣе скомпрометированныхъ людей, и эмиграція значительно уменьшится, хотя на родинѣ ужасная бѣдность и постоянные аресты. Есть не мало такихъ, которые, пожалуй, пошли бы въ самый адъ, только бы выбраться изъ эмиграціи. Лично мое положеніе лучше, если бы только я могъ смотрѣть болѣе равнодушно на глупость и страданія нашихъ — да что подѣлаешь? не могу - и если бы не было частыхъ печалей дома, отъ которыхъ не избавишься». Мицкевичъ и самъ чувствовалъ неудовлетворительность своего курса и въ февралѣ писалъ одному изъ своихъ знакомыхъ, что ему трудно въ такой обстановкѣ готовить курсъ. «Все- таки, какъ могу, тяну свой курсъ». Среди отзывовъ друзей и недоброжелателей Мицкевича объ его лекціяхъ, приведенныхъ во множествѣ Влад. Мицкевичемъ, есть немало справедливыхъ критическихъ оцѣнокъ. На выходки объ его «великой любви къ царскому указу и кнуту» (III. 83) онъ, конечно, могъ не обращать вниманія, какъ не огорчаться и рѣзкими выпадами Словацкаго въ поэмѣ «Beniowski», гдѣ Мицкевичъ былъ названъ «прежнимъ богомъ». Серьезнѣе были указанія на его неподготовленность, на отсутствіе порядка въ его лекціяхъ, когда «онъ говоритъ о томъ, о семъ, что ему припомнится» (II. 70). Люди, стоявшіе совсѣмъ далеко отъ славянства, подходили къ лекціямъ Мицкевича съ художественной точки зрѣнія и оставались довольны ими. Ихъ посѣщали: Амперъ, Мишле, Сентъ - Бёвъ и подруга Шопена, горячая поклонница Мицкевича, Жоржъ- Зандъ, оказавшая поэту большую услугу восторженнымъ разборомъ его «Дѣдовъ» въ 1839 году («Essai sur le drame phantastique: Goethe, Byron et Mickiewicz». Revue de deux Mondes, декабрь 1839 г.). Эти люди шли на лекціи польскаго поэта «во имя цивилизаціи», чтобы «овладѣть той новой половиной сферы мысли, которую польскій ученый взялся открыть предъ нею». И Сентъ - Бёвъ пишетъ о лекціяхъ Мицкевича: «Есть краснорѣчіе въ самыхъ его запинкахъ, а глубокое выраженіе еще подчеркивается усиліями. M-me Зандъ очень аккуратно посѣщаетъ эти лекціи» (В. Каренинъ. «Адамъ Мицкевичъ и Жоржъ Зандъ». Вѣстн. Европы, 1907, май). Къ лѣту аудиторія опустѣла. Мицкевичъ, мечтавшій еще въ февралѣ поѣздить лѣтомъ по Швейцаріи, былъ, наконецъ, свободенъ.

Но тутъ его постигло новое горе, еще болѣе тяжкое, чѣмъ прежнія несчастія. Въ продолженіе всего года здоровье жены поэта было довольно плохо: 28 янв. 1841 г. Залѣсскому сообщаютъ, что «жена его уже нѣсколько дней капризничаетъ (dokazuje), бѣдняга совсѣмъ съ ногъ сбился». Въ письмахъ же самого Мицкевича то и дѣло проскальзываютъ осторожные намеки на то, что здоровье домашнихъ оставляетъ желать лучшаго. И вотъ въ концѣ іюня Целина опять занемогла, сильнѣе на этотъ разъ, чѣмъ когда-нибудь. Ее пришлось отвезти въ больницу. Друзья не оставляли Мицкевича и помогали ему ухаживать за больной, пока она была дома. Поэтъ былъ въ такомъ состояніи, что опасались, чтобы онъ не паложилъ на себя руки. Безденежье, постоянный спутникъ болѣзни въ небогатой интеллигентской семьѣ, маленькія дѣти, оставшіяся безъ призора, отсутствіе надежды когда-нибудь увидѣть любимую женщину здоровой и своихъ счастливыми доводили его до полнаго унынія. Въ чемъ было искать утѣшенія? Вокругъ царили та же бѣдность, такая же безнадежность: безъ родного угла, безъ нужнаго, дѣла тянули свою нищую жизнь эмигранты. Гасли среди нихъ великіе таланты, мельчали высокія чувства. Какъ поднять эмиграцію, какъ спасти себя отъ отчаянія, отъ самоубійства? Въ это - то время передъ Мицкевичемъ появился «мужъ предназначенья».

Въ Европѣ этой эпохи было не мало такихъ «мужей предназначенья», которые были созданы романтизмомъ Наполеоновскаго времени и такъ или иначе восходили къ типичнѣйшему изъ такихъ людей, самому Наполеону. Мицкевичъ не былъ одинокъ въ своемъ обожаніи Наполеона. Такъ же смотрѣлъ на французскаго императора и Гегель, называвшій его «духомъ міра», и многіе другіе. Мессіи — мужчины и женщины - стали далеко не рѣдкостью въ тогдашней Европѣ. Сенъ -Симонъ называетъ себя «папой науки», Контъ считаетъ себя подъ конецъ жизни «великимъ жрецомъ человѣчества», другіе производили себя въ «père suprême» или даже «Christ du second avénement»^[2]. Въ полномъ согласіи съ общимъ настроеніемъ эпохи и Мицкевичъ говорилъ о близкомъ приходѣ какого то мистическаго мужа, котораго онъ предсказывалъ и въ своихъ пророчествахъ, особенно на знаменитомъ банкетѣ въ декабрѣ 1840 года, и въ «Дѣдахъ».

Эмиграція, разбившаяся на толки, умственно и нравственно оскудѣвшая, чрезвычайно нуждалась въ подобномъ героѣ, который вывелъ бы ее изъ тупика. Одинъ изъ наиболѣе чуткихъ людей среди эмиграціи, Ст. Фальковскій, описываетъ то состояніе упадка, въ какое пришелъ патріотическій идеализмъ этихъ несчастныхъ изгнанниковъ. «Велика была горечь болѣе глубоко чувствующихъ патріотовъ, которые, видя такую печальную дѣйствительность, не только не находили никакого средства для борьбы съ ней, но и въ собственныхъ сердцахъ своихъ ощущали постоянный упадокъ вѣры въ будущее и внутренней силы. Въ такомъ состояніи не одна изъ праведныхъ душъ обращалась къ Богу, но никому даже изъ вѣрующихъ патріотовъ не приходило въ голову, чтобы въ нашъ цивилизованный вѣкъ религія могла разрѣшить судьбу отечества, дать силу для спасенія его; напротивъ, можно сказать, мы всѣ опасались, какъ бы религіозныя стремленія не стали поперекъ нашимъ земнымъ, революціоннымъ стремленіямъ, которыя одни только считались спасительными для родины, и не привели насъ въ концѣ концовъ къ безсильной покорности своей участи. Были однако между нами и такіе, которые, подымаясь душой, предчувствовали христіанское призваніе Польши, смутно чувствовали назначенную намъ христіанскую идею, но и эти люди, которые въ минуты снисхожденія на нихъ милости, чувствовали, видѣли и пророчествовали словомъ и письмомъ, послѣ этихъ минутныхъ просвѣтленій снова дѣлались слѣными и слабыми» (Tankred Canonico Andrzej Towiański. Turyn. 1897). Такимъ образомъ, среди эмиграціи почва была уже вполнѣ подготовлена для мистическаго посѣва какого нибудь «мужа предназначенія». Нужно было только, чтобы онъ появился. Въ августѣ 1841 года къ Мицкевичу явился этотъ «мужъ 44», а имя ему было Товянскій.

Андрей Товянскій родился 1 янв. 1799 года. Его отецъ былъ помѣщикъ, владѣлецъ Антошвинцъ, неподалеку отъ Вильны. Съ 12 лѣтъ мальчикъ почувствовалъ себя «призваннымъ къ внутренней жизни»; дѣйствительно, несмотря на то, что «ему ни разу Богъ не позволилъ прочитать ни одной книжки цѣликомъ» и что онъ «вообще ничего не понималъ» изъ того, что ему толковали учителя, но стоило ему только вознестись духомъ къ Богу, моля Его, чтобы Онъ далъ познать и понять Свою волю, и все сейчасъ же становилось ясно молодому Товянскому. Наконецъ, онъ окончилъ «науки» въ Вильнѣ и сдѣлался сначала правителемъ канцелярін (rejent) въ тамошнемъ уѣздномъ судѣ, а потомъ асессоромъ въ главномъ судѣ. Получивъ отъ отца имѣніе, онъ сталъ просвѣщать доставшихся ему крестьянъ въ духѣ кротости трудолюбія. Наконецъ, почувствовавъ, что «гласъ Божій рѣшительно призываетъ его на болѣе широкую арену», онъ оставилъ довѣренному человѣку нравственное воспитаніе своихъ крестьянъ, а самъ въ концѣ іюля 1840 года покинулъ Россію и отправился за границу. Однако, ѣхалъ онъ не въ одноколкѣ (какъ представился въ «видѣніи» Мицкевичу), а верхомъ и этого верхового коня подарилъ въ Познани архіепископу Дунину. Посѣтивъ по дорогѣ въ Парижъ мѣста, ознаменованныя наполеоновскими сраженіями, Товянскій прибылъ въ Парижъ 15 дек. 1840 г., а отсюда выѣхалъ въ Брюссель для свиданія съ вождемъ возстанія 1830 г., ген. Скшынецкимъ, который, однако, отнесся къ Товянскому безъ всякаго довѣрія. Въ концѣ мая 1841 года онъ вернулся въ Парижъ. Такимъ образомъ, до своего свиданія съ Мицкевичемъ Товянскій могъ уже отлично оріентироваться и въ настроеніяхъ самого поэта, и въ нравственныхъ исканіяхъ эмиграціи. А Мицкевичъ переживалъ самую тяжелую минуту своей семейной драмы: онъ вернулся домой изъ больницы, куда отвезъ жену. Это было или въ концѣ іюля, или, вѣрнѣе, въ началѣ августа 1841 г. Онъ не велѣлъ никого принимать, но въ передней послышался незнакомый голосъ: «Сообщите, что я прибываю изъ Польшии долженъ исполнить свою обязанность». Полагая, что рѣчь идетъ о новыхъ заговорахъ и проектахъ, которыхъ онъ уже столько наслышался, Мицкевичъ со скучающимъ видомъ принялъ гостя. Но тотъ сразу объявилъ ему, что привезъ «добрую вѣсть» (Евангеліе) и что жену поэта онъ исцѣлитъ. Послѣ мучительныхъ колебаній Мицкевичъ рѣшился подвергнуть Целину этому опыту. Она была взята изъ больницы и сидѣла съ «гипсовымъ лицомъ, съ остолбенѣвшимъ взглядомъ», среди комнаты, гдѣ было нѣсколько друзей Мицкевича. Товянскій приблизился къ ней и тихо сказалъ ей на ухо два слова. «Целина упала на колѣни и вставъ принялась обнимать мужа и дѣтей». Такъ разсказывалъ самъ Мицкевичъ въ ту пору, когда онъ хотѣлъ всѣхъ убѣдить въ роковомъ посланничествѣ Товянскаго. Но не одному выздоровленію жены, но и тому, что онъ разсказалъ Мицкевичу «такія вещи, которыя могъ знать о немъ только Богъ да онъ самъ», —Товянскій былъ обязанъ своимъ успѣхомъ. Правда, онъ могъ получить отъ Одынца, съ которымъ провелъ двѣ зимы (1835 и 1836 г.), не мало подробностей о жизни поэта; правда, и въ самомъ Парижѣ онъ искусно улучилъ минуту для появленія, но Мицкевичъ объ этомъ не зналъ и повѣрилъ новому пророку, который былъ не то религіозный фанатикъ, не то просто шарлатанъ, томимый зудомъ величія. 15 авг. 1841 г. поэтъ писалъ Б. Залѣсскому: «Когда ты прочитаешь это письмо, упади на колѣни и благодари Господа. Здѣсь творятся великія вещи. Эмиграція объединена. Спѣши сейчасъ же, сейчасъ же къ намъ, чтобы утѣшить, развеселить, расцвѣтить, озеленить свое сердце. У меня въ домѣ цвѣты и весна, и въ сердцѣ, и въ духѣ». Черезъ Мицкевича, который покорно склонилъ свою голову передъ наставленіями Товянскаго, этотъ послѣдній пріобрѣлъ еще нѣсколько адептовъ, но, разумѣется, эмиграція еще вовсе не была объединена. Во всякомъ случаѣ, для Товянскаго было чрезвычайно важно, что для своей пропаганды онъ пріобрѣлъ Мицкевича, который уже по самому своему офиціальному положенію представителя славянской науки въ Парижѣ пользовался авторитетомъ. Еще 4 августа этого года онъ былъ избранъ на мѣсто умершаго Нѣмцевича предсѣдателемъ отдѣленія Историко Литературнаго Общества. На 27 сентября поэтъ приглашалъ земляковъ въ Notre Dame de Paris на богослуженіе «для принятія и благодарности Богу за милости, посланныя Господомъ». Въ назначенный день въ соборъ сошлось около 200 человѣкъ поляковъ, и послѣ обѣдни Товянскій обратился къ присутствующимъ съ длинной рѣчью, въ которой, однако, въ очень смутныхъ выраженіяхъ объяснилъ свою идею. «Теперь открывается для насъ источникъ милосердія Божьяго; будемъ же безъ промедленія черпать изъ него, потому что намъ тяжко; необычайное изліяніе милосердія требуетъ и необыкновеннаго воспріятія его; здѣсь недостаточны земныя жертвы; только при огнѣ любви и жертвы духа и цѣлаго естества нашего можетъ снизойти свыше то, что назначено теперь для спасенія человѣка. Пусть же дѣйствуютъ здѣсь самъ духъ и чувство наши, наше сердце христіанское и польское, не голова, не разумъ. Пойдемъ, какъ евангельскія мудрыя дѣвы, съ зажженными лампадами, встрѣтить Возлюбленнаго; услышимъ голосъ милости и нашей совѣсти; съ душою потрясенной и тронутой познаемъ объявляющуюся намъ въ дѣлѣ Божьемъ волю Божью, покоримся ей и исполнимъ ее! Только въ этомъ наше спасеніе, и это главная наша обязанность въ рѣшительномъ испытаніи любви и жертвы нашей для Бога, ближняго и родины, которой Богъ требуеть для насъ, объявляя намъ Свою волю!» Послѣ этихъ ничего не говорящихъ словъ Товянскій объявлялъ, что «Польша, какъ великолѣпная (znakomita) часть славянскаго племени, которое чище и горячѣе, нежели другія племена, сохранило въ душѣ сокровище Христова огня, сокровище любви, чувства, представляетъ собой великолѣпный краеугольный камень воздвигающаго дѣла Божья, дѣла спасенія міра». Не всѣ присутствующіе были потрясены вѣщаніями Товянскаго, но многіе, по словамъ Ходьки, повѣрили въ нихъ лишь потому, что повѣрилъ Мицкевичъ. Между тѣмъ, этотъ послѣдній, будучи въ другомъ Душевномъ настроеніи, конечно, увидѣлъ бы въ проповѣди литовскаго помѣщика, начитавшагося его собственныхъ произведеній, лишь отзвукъ того, что онъ самъ, Мицкевичъ, проповѣдовалъ въ продолженіе почти десяти лѣтъ въ своихъ сочиненіяхъ и съ высоты каѳедры. Но онъ точно ослѣпъ и свято вѣрилъ въ весь тотъ вздоръ,. который громоздилъ Товянскій въ своихъ проповѣдяхъ. Видимо, гордому уму его, истомленному исканіями пути, его надорванной душѣ нужно было уйти въ безпредѣльную вѣру, въ смиренное послушаніе. Другіе не пережившіе такихъ трагическихъ душевныхъ процессовъ, какъ Мицкевичъ, быстрѣе разобрались въ новомъ явленіи, и эмиграціонная печать, вообще говоря, не щадила Товянскаго. Но въ него можно было или вѣрить, или не вѣрить: третьяго ничего не было. «По отношенію къ своимъ приверженцамъ, говорить проф. Павликовскій, это былъ учитель, т.е. господинъ, кроткій въ своемъ обхожденіи, но тѣмъ не менѣе рѣшительный. Онъ любилъ видѣть, что ему воздають почести; даже милостиво принялъ отъ одного изъ своихъ приверженцевъ символическій актъ, которымъ тотъ отдавался ему въ рабство. О какомъ - нибудь спорѣ, объ обмѣнѣ мнѣніями, конечно, не могло быть и рѣчи». Въ ноябрѣ и декабрѣ 1841 года шла усиленная пропаганда Товянскаго, которая не только не внесла мира въ эмиграцію, но, напротивъ, грозила разлучить Мицкевича съ его ближайшими друзьями. На выступленія новаго пророка по церквамъ обратила вниманіе уже и парижская полиція, и эти выступленія съ половины декабря были перенесены въ домъ Мицкевича, гдѣ они происходили по воскресеньямъ. На великомъ посту, весной 1842 г., эти собесѣдованія велись въ отсутствіи уединившагося Товянскаго самимъ Мицкевичемъ. Позже, съ 27 марта по 30 апрѣля 1842 г., Товянскій принималъ въ домѣ поэта ежедневно всѣхъ, кто обращался къ нему. 1 мая 1842 г. новый пророкъ вздумалъ представиться королю Луи Филиппу, появился не во фракѣ и не былъ принятъ. Наконецъ пребываніе Товянскаго въ Парижѣ стало такъ тяготить полицію, что 13 іюля онъ получилъ предписаніе покинуть Францію и нѣсколько дней спустя выѣхалъ въ Бельгію. Тѣ «конференціи», которыя, происходили въ домѣ Мицкевича, были по существу близки къ сектантскимъ радѣніямъ: «земная мудрость глупость; нужно все почерпать изъ духа и чувствомъ понимать истину словъ Господа», ( P. Chmielowski Ad. Mickiewicz. II. 320 ). Въ такой духовной обстановкѣ Мицкевичъ провелъ 1841—42 учебный годъ.

Какъ отразился товянизмъ на его лекціяхъ? Второй курсъ начался 14 декабря 1841 года и окончился 1 іюня 1842 г. За это время Мицкевичъ прочелъ всего 33 лекціи, т.-е. на 16 лекцій меньше, чѣмъ въ прошломъ году. По содержанію своему курсъ охватывалъ исторію Россіи со времени вступленія на престолъ династій Романовыхъ и до послѣднихъ дней (Пушкинъ, имп. Николай I) и исторію Польши съ конца XVII вѣка. Для философскихъ размышленій эта эпоха давала чрезвычайно обширное поприще. «Нашъ милый Адамъ съ необыкновеннымъ талантомъ разъясняетъ наше народное и племенное прошлое и представляетъ то и другое въ такомъ яркомъ свѣтѣ, какого еще никогда не было. Въ своей вѣрѣ онъ нисколько не остылъ къ предсказаніямъ; напротивъ, онъ многаго ожидаетъ, постоянно утѣшаетъ, ласково ободряетъ и, когда глядишь на него, кажется, что лишь тотъ можетъ вѣрить такъ крѣпко, кто уже добился очевидной истины». Эти слова Б. Залѣсскаго относятся къ концу февраля 1842 года и представляютъ характеристику общаго тона этого курса. Но въ душѣ самого Мицкевича шла упорная борьба между сомнѣвающимся разумомъ и сердцемъ, которое хотѣло во что бы то ни стало вѣрить безгранично. Онъ молилъ «учителя» подкрѣпить его въ этой внутренней работѣ: «Я больше сокрушаюсь, нежели возношусь; ты далъ мнѣ стонъ ко Господу, а сила не сходитъ». И кажется, что Мицкевичъ старался самъ себя убѣдить въ истинѣ новаго ученія, проповѣдуя его въ организовавшемся «Кругу» (Koło).

Уже въ первой лекцій поэтъ затронулъ проблему будущаго: «Всѣ славянскія страны охвачены теперь торжественнымъ ожиданіемъ, всѣ онѣ ищутъ идеи общей, новой... Какъ славянинъ и какъ свидѣтель движенія, которое потрясаетъ умы и сердца народовъ Запада, я чувствую непреоборимое влеченіе къ этимъ загадкамъ, разрѣшеніе которыхъ наступитъ однако лишь въ послѣдней части моихъ лекцій. Я полагаю, что лишь эта часть будетъ имѣть значеніе общаго интереса для французовъ, ибо и старый Западъ чего-то ждеть. Всѣ философы утверждаютъ, что мы переживаемъ переходную эпоху... Быть можетъ, идея, которую силился создать Западъ, которой жаждутъ славяне, будетъ идеей общенародной». Дальше шли такія же неясныя, но прекрасныя ожиданія: «Если бы, господа, вы даже не приняли ни одной изъ славянскихъ мыслей, все- таки вамъ полезно узнать о нихъ: ибо всякій разъ, когда въ мірѣ объявляется новая идея, провидѣніе избираетъ для нея одно племя». Но въ чемъ заключается эта идея, Мицкевичъ пока не хотѣлъ разъяснить. Однако и то, что онъ сказалъ, возбудило живой интересъ въ его аудиторіи, которая опять была наполнена польскими эмигрантами, блестящими французскими писателями и представителями разныхъ славянскихъ народовъ. Въ старомъ Адамѣ Чарторыйскомъ эта лекція возбудила живое опасеніе, что поэтъ уйдетъ въ политику, что въ своей проповѣди славянскаго единства онъ будетъ содѣйствовать «усиленію московскаго могущества» и не достаточно подчеркнетъ идеалъ конечной независимости каждаго народа (Pamiętnik Literacki. VII. 1908).

Уже въ первой лекціи Мицкевичъ говорилъ о своемъ трудномъ нравственномъ положеніи на каѳедрѣ въ Парижѣ, гдѣ его окружали противорѣчивые интересы и страсти. Но въ своемъ стремленіи «служить правдѣ, работать въ интересахъ истины» Мицкевичъ не хотѣлъ «сжимать своихъ лекцій только въ рамки исторической эрудиціи: это значило бы не считаться съ требованіями общества, наносить ущербь (ublizać) своему призванію. Не слѣдуетъ также упускать изъ виду интересовъ народа, который создалъ эту кафедру. Поэтому я всегда буду стараться разбирать и разъяснять по мѣрѣ возможности вопросы, которые мнѣ будутъ представляться полезными для Франціи и должны теперь занимать французское общество». Разумѣется, разъ дѣло ставилось такимъ образомъ, то вовсе не «историческая эрудиція» выдвигалась на первый планъ, а польза, и не научная польза, которую приноситъ изслѣдованіе каждаго ученаго вопроса, но польза нравственная. Это была опасная почва, и эмиграціонная печать, знавшая объ увлеченіи поэта товянизмомъ, забила тревогу. Мицкевичу пришлось объясниться, что онъ и сдѣлалъ въ началѣ слѣдующей лекціи. Онъ утверждалъ здѣсь, что вовсе не намѣренъ «заняться цѣликомъ разборомъ политическихъ и соціальныхъ системъ славянства», что самъ онъ питаетъ живѣйшій интересъ къ «послѣдней части своего предмета, современной литературѣ, къ славянской философіи», но остановиться на нихъ онъ будетъ имѣть возможность лишь въ концѣ своего курса, а пока необходимо изучить два вѣка, «подготовившіе современную литературу и философію». Въ дальнѣйшемъ изложеніи литературныхъ и историческихъ явленій въ Польшѣ и Россіи XVII и XVIII вѣковъ Мицкевичъ старался провести идею національныхъ противоположностей польскаго и русскаго народовъ: тамъ горячее, благородное увлеченіе, здѣсь холодный расчеть. Такъ, въ мемуарахъ Кордецкаго онъ видить воплощеніе польской идеи, «сочетаніе простодушія, энтузіазма и скромности». Въ русской исторіи, которая уже давно теряла свой славянскій характеръ, наступила эпоха Петра Великаго, на котораго Мицкевичъ и здѣсь смотритъ глазами славянофиловъ, выставляя все время только деспотизмъ этого человѣка. При этомъ, давая волю своей фантазіи, Мицкевичъ опредѣлялъ въ антропологическомъ образѣ Петра «отатареннаго москаля, фамильныя черты рода Бурчукиныхъ, господствующаго въ Монголіи!» ^[3] Славянская философія должна была объяснить и все загадочное, что было въ личности геніальнаго преобразователя Россіи. Съ поразительнымъ непониманіемъ исторической перспективы изложены и начатки новой русской литературы при Петрѣ.

Ломоносову и другимъ первымъ писателямъ преобразованной Россіи была посвящена одна изъ январскихъ лекцій 1842 года. Конечно, рисунокъ получился самый мрачный: хотя въ одахъ Ломоносова Мицкевичъ находилъ очень красивыя мѣста, но и онъ, какъ другіе, былъ погубленъ правительствомъ, которое «захватило ихъ» и заставило служить своимъ цѣлямъ, итти по его слѣдамъ. Отъ Ломоносова переходъ къ Мерзлякову, отъ него къ анекдоту о Хвостовѣ. Потомъ нѣсколько словъ о раціоналистическомъ матеріализмѣ XVIII вѣка, который, казалось, сразу убиль чеховъ, повергъ Польшу въ состояніе болѣзненнаго безсилія, а въ Россіи, напротивъ, сдѣлался «элементомъ согрѣвающимъ».

Слѣдить за ходомъ идей въ этомъ курсѣ и трудно, и нѣтъ надобности. Если уже и въ прошломъ году Мицкевичъ обнаружилъ большой дилетантизмъ въ лекціяхъ, то курсъ 1841-1842 года представляетъ тяжелую картину болѣзненнаго подчиненія ума профессора одной навязчивой идеѣ, въ освѣщеніи которой онъ смотритъ на всѣ событія. Исторія Польши исполнена въ его глазахъ таинственнаго смысла, мистическаго періодическаго повторенія. Сначала династія леховъ, «народа рыцарственнаго и коннаго, имѣющаго своего короля, свою столицу, но не имѣющаго границъ своего государства. Понемногу династія его портится и исчезаетъ, край впадаетъ въ анархію, извѣстную подъ именемъ управленія двѣнадцати воеводъ. Послѣ воеводъ - минуя преданіе о Кракусѣ, заключающее въ себѣ также глубокую мысль —мы видимъ дѣвицу, которая становится жертвой своей любви къ родинѣ: Ванда предпочитаетъ погибнуть, нежели выйти замужъ за нѣмца, хотя она любила его. Потомъ наступила новая династія, менѣе славная (dzielna), чѣмъ прежніе лехи, но и она, портясь въ свою очередь, кончается слабымъ и развратнымъ королемъ, который коварнымъ образомъ отравилъ своихъ родственниковъ, отрекся отъ предковъ и былъ съѣденъ мышами. Съ послѣднимъ Попелемъ погибаетъ царствующій домъ, больше королей нѣтъ. Тогда лишь приходятъ ангелы, чтобы призвать къ престолу новую семью. Былъ избранъ Пястъ. Взглянемъ, какъ все это повторяется во второмъ періодѣ. Въ Болеславахъ и Владиславахъ мы имѣемъ сначала великихъ королей, которые намъ напоминаютъ первоначальныхъ леховъ; потомъ анархія въ Польшѣ въ видѣ раздѣловъ приводитъ на память двѣнадцать воеводъ; наконецъ, снова героическая дѣвица Ядвига отвергаетъ возлюбленнагонѣмца и приносить себя въ жертву государству; далѣе рядъ королей, подобный Лешкамъ и Попелямъ, изъ которыхъ послѣдній, измѣнивъ своей семьѣ, отвергнувъ предковъ, умираетъ въ позорѣ. Пусть же раціоналисты объяснятъ намъ, если могутъ, эти соотвѣтствія, эти параллельныя явленія и столько другихъ удивительныхъ вещей» и т. д. Нечего и говорить, что Мицкевичъ просто фантазировалъ, говоря объ этихъ «параллеляхъ».

Эта удивительная лекція была прочитана 15 марта 1842 года, а 17 марта онъ долженъ былъ ѣхать, по приказанію Товянскаго, въ деревню Пантеръ, гдѣ жилъ «учитель», чтобы привезти оттуда въ Парижъ «знамя Христово». Съ этимъ были связаны большія надежды. Только 8 апрѣля поэтъ возобновилъ чтеніе лекцій. Въ эту пору онъ уже просилъ называть его не критикомъ, но «пророкомъ» (въ засѣданіи Историко- Литературнаго Общества) и горячо пропагандировалъ секту Товянскаго, стремясь присоединить къ ней новообращенныхъ. Въ связи съ культомъ Наполеона, одной изъ основъ товянизма, и лекціи Мицкевича въ Парижѣ стали принимать новое направленіе. Въ Наполеонѣ поэтъ видѣлъ явленіе сверхъестественное, необъяснимое, какъ необъяснима и его популярность. «Въ Наполеонѣ въ первый разъ Польша соединилась съ Франціей общимъ чувствомъ, общей надеждой; отсюда можно предвидѣть, что приходитъ время, когда союзы между народами будутъ заключаться на иныхъ основахъ, чѣмъ теперь». И «духъ славянскихъ народовъ» такъ же непонятенъ и чуденъ: «Провидѣніе уготовало этотъ родъ для воспринятія новаго порядка». Чѣмъ дальше подвигались лекціи къ концу года, тѣмъ мистичнѣе становилось ихъ содержаніе. Въ концѣ іюня рѣчь шла уже о польскомъ мессіанизмѣ, а послѣдняя лекція не только развиваетъ мессіаническія идеи, но и пользуется терминологіей товянизма, который въ каждомъ человѣкѣ находилъ какой-то тонъ, нѣчто мистическое, не связанное, однако, съ моральнымъ настроеніемъ человѣка. И вотъ 1 іюля 1842 года Мицкевичъ доказывалъ, что «въ тонѣ поляковъ было нѣчто сходное съ тономъ французской монархіи среднихъ вѣковъ, съ тономъ рыцарскихъ временъ». Потомъ «при ослабленіи Польши, когда Европѣ уже нечего было противопоставить Россіи, явился Наполеонъ и издалъ ноту (Wydałnute), болѣе сильную, чѣмъ русская. Это былъ тонъ человѣка, могущественнаго энтузіазмомъ. Польша поняла эту ноту»... Въ такомъ тонѣ не то религіозной проповѣди, не то пророчествъ велась эта послѣдняя лекція. Судя по отзывамъ эмиграціонной печати, собраннымъ въ III томѣ сочиненія Владислава Мицкевича, эти лекціи уже не особенно привлекали общественное вниманіе, хотя одна газета «Dziennik Narodowy» стала печатать извлеченія изъ нихъ. И его рѣчь въ «Литературно - Историческомъ Обществѣ» дала поводъ только для нападокъ и насмѣшекъ.

Но именно въ эту пору Мицкевичъ былъ фанатически преданъ своей сектѣ и не щадилъ наставленій и укоровъ тѣмъ, кто поступалъ неправедно. Послѣ удаленія Товянскаго изъ Франціи онъ готовъ былъ раздѣлить его участь, и хотя принятіе французскаго подданства было для него связано съ ординатурой въ College de France и вмѣстѣ съ тѣмъ съ прочнымъ положеніемъ, котораго его не могли лишить, поэтъ не хотѣлъ сдѣлать этотъ шагъ, чтобы не «гарантировать себѣ домашней крѣпости въ то время, когда другіе находятся въ опасности. Лучше я положусь на Провидѣніе — говорилъ онъ. Могутъ мои лекціи прекратить или меня самого выгнать. Да будетъ воля Господня!» Въ отсутствіи «учителя» Мицкевичъ не побоялся принять на себя его обязанности, учить братьевъ, принимать ихъ исповѣдь и самому каяться передъ ними въ грѣхахъ. Въ іюлѣ 1842 года поэтъ составилъ для желающихъ исповѣдываться слѣдующую инструкцію (Żywot. III. 179 ). «Для достойнаго исполненія такой исповѣди необходимо 1 ) найти въ братѣ свойство, которымъ онъ превосходитъ тебя; 2 ) сказать грѣхъ въ глаза брату. Но сказать это ты имѣешь право лишь въ ту минуту, когда ты ощущаешь себя въ полномъ тонѣ. Актъ этотъ долженъ быть слѣдствіемъ большой духовной работы. Каждый изъ людей обладаетъ какимънибудь свойствомъ, развитымъ или еще скрытымъ, свойствомъ, котораго мнѣ не хватаетъ. Итакъ, слѣдуетъ начинать съ открытія этого свойства и съ того, чтобы возлюбить его въ братѣ. Такъ почтивъ и вознесшись въ чувствѣ, слѣдуетъ наказывать (strofować) или иными словами: одной рукой взять за сердце, другой карать». Оть ханжества Мицкевича спасалъ высокій тонъ его собственнаго душевнаго настроенія, строй его души, слишкомъ изстрадавшейся, слишкомъ жаждавшей прибѣжища, но что самое узкое сектантство господствовало въ кружкѣ товянистовъ, въ этомъ нельзя сомнѣваться. Къ сожалѣнію, рамки этого труда не позволяютъ мнѣ вдаваться ни въ какія подробности относительно дѣятельности Мицкевича въ организаціи товянизма. Приведенная инструкція можетъ указать общій духъ ея. И чѣмъ больше сыпалось на него обвиненій и упрековъ, тѣмъ восторженнѣе дѣлалась его душа религіознаго мечтателя. Въ окт. 1842 года онъ писалъ Домейкѣ, что партія Чарторыйскаго считаетъ товянистовъ сумасшедшими, демократы «русской партіей» и т. п. «Пишутъ, кричатъ, мы молчимъ... Всѣ прежнія отношенія рвутся и удивительно перепутываются. Семья моей жены боится насъ, и мы почти перестали видѣться. Наши говорили обо мнѣ съ французскимъ правительствомъ, должно быть обвиняли меня. Я самъ удивляюсь послѣ того, что здѣсь дѣлается, что меня еще не выгнали. Но видитъ Богъ: кто позналъ такую истину, можетъ думать лишь о томъ, чтобы выдержать въ ней!» Въ эту пору Мицкевичъ сошелся особенно близко съ мистиками Кине и Мишле, но съ духовенствомъ польскимъ, даже съ Кайсевичемъ, долженъ былъ порвать отношенія.

6 декабря возобновились лекціи Мицкевича. Въ этомъ году ихъ оказалось еще меньше, чѣмъ въ прошломъ: за время съ 6 декабря 1842 г. по 27 іюня 1843 года Мицкевичъ прочелъ всего 25 лекцій. Цѣль ихъ была открыть духъ славянства, а средствами для этого служили какъ изслѣдованія (совершенно не научныя) славянскихъ древностей, такъ и анализъ отдѣльныхъ писателей и отдѣльныхъ произведеній славянскихъ литературъ. Аудиторія и въ этомъ году у Мицкевича была большая, но собиралась она уже не для того, чтобы учиться и узнавать, но для того, чтобы познавать высшія истины и внимать высшимъ откровеніямъ. На французскихъ писателей производили сильное впечатлѣніе утвержденія поэта, что «часть славянскихъ странъ не отрываетъ своихъ глазъ отъ Франціи, съ вѣрой, что Франціи предназначено еще разъ потрясти Сѣверъ, и что эта торжественная минута будетъ моментомъ соединенія западныхъ племенъ съ сѣверными вокругъ одной всеобщей идеи, вокругъ христіанской идеи». (Żywot. III. 202 ). Желая оказать нравственную поддержку Мицкевичу, котораго одни хвалили, но большинство, а особенно польскія эмигрантскія партіи, жестоко критиковали, Жоржъ Зандъ помѣстила статью объ его лекціяхъ въ «Revue Indépendante», гдѣ, восхищаясь вообще Мицкевичемъ, осторожно отказывалась разбирать идеи мессіанизма и не соглашалась съ его оцѣнкой Наполеона. А Мицкевичъ посвящалъ ему все болѣе восторженныя выраженія. Еще въ декабрѣ онъ причислялъ его къ людямъ, которые «опережаютъ массы и возносятся надо всѣмъ: критика, поэзія, литература, какъ и все общество, стоять передъ ними въ остолбенѣніи и подчиняются ихъ силѣ». И послѣднюю свою лекцію въ этомъ учебномъ году Мицкевичъ посвятилъ опятьтаки «великому человѣку», Наполеону. «Почему Наполеонъ былъ такъ великъ? Потому, что каждый французъ въ энергіи этого человѣка, въ его стремленіи къ чувству, разъясняющему все сразу, находилъ настоящія черты французскаго духа, познавалъ то, что самъ про себя чувствовалъ въ глубинѣ своей души. Кто только понимаетъ всю важность славянскаго вопроса, вопроса о судьбахъ племени самаго многочисленнаго и матеріально самаго могущественнаго изъ всѣхъ, тотъ не надѣется увидѣть его разрѣшенія въ политическихъ комбинаціяхъ. Искони вѣковъ великія государства возникали отъ великихъ людей, и всегда ихъ приходу на свѣтъ сопутствовали великія событія и чудеса. Появленіе новаго духа среди славянъ должно также имѣть свои таинственныя предзнаменованія. Славянскій родъ религіозенъ, прость, добродушенъ и силенъ. Новый духъ, который откликнется на душевныя стремленія этого рода, долженъ представить всѣ его домашнія, простонародныя и политическія особенности. Нужно, чтобы въ этомъ духѣ, чехи, поляки и русскіе увидѣли, что они братья. Гдѣ же колыбель этого духа? Можетъ быть, это оскорбить нашихъ побратимовъ, чеховъ, русскихъ и придунайскихъ славянъ, которыхъ мы окружаемъ равной и искренней любовью, но скажемъ открыто: мѣсто этой колыбели обозначено на картѣ славянства. Пусть спросять исторію всѣхъ народовъ, и она имъ отвѣтитъ. Колыбель эта не можетъ находиться нигдѣ въ другомъ мѣстѣ, кромѣ какъ у народа, который изъ всѣхъ славянскихъ народовъ больше всего страдалъ^[4], ближе всего соприкасался съ Европой, больше всего взялъ отъ Европы и больше всего служилъ Европѣ. Во всѣхъ изъ указанныхъ отношеній первенство принадлежитъ польскому народу. Онъ заслужилъ эту привилегію не своими геройскими подвигами, но своей долгой и страшной мукой. Припомнимъ, что сказалъ польскій поэтъ и пророкъ, Бродзинскій, что величайшій геній на землѣ обвѣнчался (poslubił) съ дѣломъ самаго несчастнаго народа. Онъ говорилъ о Наполеонѣ и Польшѣ. Угадайте же, какой духъ долженъ былъ родиться отъ этого брака, старайтесь же познать его, потому что онъ исполнитъ свою миссію съ вами или безъ васъ илли даже вопреки вамъ. И что же этотъ духъ принесетъ западнымъ народамъ? Ибо уже миновало то время, когда народы говорили: каждый у себя, каждый для себя. На чемъ основывался бы прогрессъ народовъ, если бы они не стремились построить единство религіозное, политическое и общественное? Славяне почувствовали необходимость этого, но не имѣютъ силъ для осуществленія. Уже раньше мы подробно выяснили, что очагомъ всякаго движенія и всякой силы является Франція... Закончимъ же обращеніемъ къ генію Франціи и къ людямъ, которые не усомнились относительно будущаго, съ обѣщаніемъ, отъ котораго, конечно, не откажутся наши соотечественники, что въ славянскомъ родѣ эти люди найдутъ опору, поощреніе и орудіе. Пусть въ этомъ родѣ они видятъ будущее войско Слова, которое творить новую эпоху». Таково было заключеніе третьяго года курса.

Положеніе Мицкевича среди эмиграціи становилось все болѣе тяжелымъ. Обособившись отъ людей въ своемъ мистицизмѣ, онъ не отказался однако отъ участія въ жизни эмиграціи, и въ рѣзкомъ выступленіи противъ одного изъ польскихъ магнатовъ, кн. Святополкъ -Мирскаго, принявшаго православіе, видная роль принадлежала Мицкевичу. Точно такъ же онъ сохранялъ за собой предсѣдательство въ Литературномъ обществѣ, и 3 мая 1843 года произнесъ рѣчь, которая сильно возмутила присутствующихъ. Основной мыслью его рѣчи было утвержденіе, что «Польша не хотѣла быть собой, отказалась сама отъ себя, предпочла подражаніе, потому что подражать легче, чѣмъ быть самимъ собой». Возрожденія своего надо искать не въ книжкахъ, не въ исторіи или наукѣ, или дипломатіи, но въ своемъ собственномъ сердцѣ, — лозунгъ всѣхъ религіозныхъ реформаторовъ, какимъ теперь становился и Мицкевичъ. «Польша пала и не сможеть подняться, если не порветъ совершенно съ прошлымъ, если не возродится въ духѣ. Нашъ народъ продолжалъ ораторъ не хотѣлъ понять свое высокое призваніе: то, чего вы не хотѣли совершитъ сами, сдѣлають за васъ враги, уничтожая общественные горбы, которые выросли на нашихъ спинахъ; почему вы не хотите отказаться отъ нихъ и принять тѣ степени, къ которымъ вы будете способны въ духѣ? спрашивалъ своихъ слушателей на мистическомъ языкѣ Мицкевичъ. Богъ управляетъ народами и какъ верховный вождь, отдающій приказы духамъ народовъ, для того угнеталъ такъ Польшу, чтобы добыть изъ нея послѣднія силы. Всѣ страданія и муки, всѣ стоны, слезы и кровь милліоновъ людей ничто по сравненію съ тѣмъ, что заключается въ одномъ этомъ словѣ: Polen, Polak (рус. палякъ), Polak! О если бы вы, возродившись въ духѣ, могли такъ простонать!» Безъ смерти нѣтъ воскресенья, училъ дальше Мицкевичъ, и продолжалъ настаивать на необходимости духовнаго возрожденія. Онъ кончилъ мольбой, обращенной къ эмигрантамъ, положить предѣлъ партійнымъ счетамъ и примириться между собой. Рѣчь предсѣдателя Литературнаго общества вызвала недоумѣніе и насмѣшки; на многихъ она произвела угнетающее впечатлѣніе. Кн. Чарторыйскій, желая смягчить тяжелое настроеніе, заявилъ, что онъ по существу согласенъ съ ораторомъ; графъ Платеръ попробовалъ было удержать Мицкевича, когда онъ послѣ своей рѣчи стремительно пошелъ къ дверямъ, но Мицкевичъ рѣзкимъ движеніемъ оттолкнулъ его. Такъ наступилъ его разрывъ съ польскимъ обществомъ Парижа. Объ эмиграціонной печати нечего и говорить: уже давно слышались обвиненія, что Товянскій тайный агентъ русскаго правительства; самого Мицкевича закидывали грязью, утверждая, что вся задача его лекцій - угодить Россіи. Инцидентъ на засѣданіи Литературнаго общества еще подлилъ масла въ огонь. Душевное успокоеніе Мицкевичъ находилъ въ общеніи съ двумя профессорами Collège de France, Мишле и Кине. «То, что было знаменемъ новой науки, появившейся въ Collège de France— писалъ впослѣдствіи Мишле (Żywot III. 238) — это сила вѣры, это стремленіе извлечь изъ исторіи не доктрину, но элементъ подвига и развивать не умы, но, что болѣе важно, души и воли. Вслѣдствіе счастливаго стеченія обстоятельствъ, какъ мы имѣемъ право думать, эти идеи не были исключительно моими, но вытекали изъ духа времени и принадлежали двумъ высокимъ умамъ, которые одновременно пошли по тому же самому пути, Кине и Мицкевичу». Въ интеллигентныхъ кружкахъ Парижа эти «полурелигіозныя лекціи» трехъ профессоровъ, которые проповѣдывали «религію Наполеона», возбуждали чрезвычайное волненіе. Духовенство горячо возстало противъ нихъ, и одна изъ лекцій Мишле (11 мая 1843 г.), на которой присутствовали свидѣтели «гармоній» ихъ, Кине и Мицкевичъ, собрала массу народа. Молодежь (поляки и итальянцы) предлагала приходить на лекціи съ оружіемъ, чтобы защитить профессоровъ отъ покушеній духовенства. Такъ, College de France превращался въ арену уже не научной, но политической борьбы. Ея лозунгомъ былъ культъ Наполеона, конечно, чрезвычайно враждебный царствующей династіи. А во главѣ всего движенія стоялъ Мицкевичъ. То, чего боялось французское правительство, назначая его профессоромъ, исполнилось.

Наступили каникулы 1843 года. Еще 21 іюня, за недѣлю до конца лекцій, Целина и Мицкевичъ писали своимъ знакомымъ, что ихъ лѣто еще совсѣмъ не опредѣлено. «Мы еще не знаемъ, поѣдемъ ли въ деревню... Жизнь наша идетъ попрежнему однообразно, но мы укрѣпляемся новой и сильной вѣрой, которая насъ успокаиваетъ и оживляетъ надеждами на будущее». Прошелъ мѣсяцъ, а Мицкевичи все еще были въ Парижѣ. 20 іюля поэтъ выѣхалъ въ Брюссель, гдѣ въ это время находился «учитель». Отсюда своему замѣстителю въ «Колѣ» товянчиковъ, поэту Гощинскому, Мицкевичъ написалъ наставительное письмо, въкоторомъ особенно интересны слѣдующія строки: «Наша дѣятельность является религіозно политической, нашъ тонъ — Христово-Наполеонскій. Злой духъ (złe) только и думаетъ о томъ, чтобы расщепить эти тоны (te tony rozczepić мистическія выраженія, которыя, очевидно, имѣли особое значеніе въ сектѣ Товянскаго), и онъ позволилъ бы намъ политически усилиться, только бы представить насъ въ глазахъ милліоновъ за отщепенцевъ. Благословеніе папы признаетъ необходимое единство двухъ тоновъ. Мы не вѣтвь церкви, но растемъ отъ ея корня той же самой силой роста. Порицая до сихъ поръ всѣхъ раскольниковъ (отщепенцевъ), церковь поступала согласно съ мыслью Господа. Учитель не пришелъ уничтожать законъ, но дабы исполнить его въ предѣлахъ, данныхъ эпохѣ. Мы не являемся ни заливомъ, ни рукавомъ, но срединнымъ русломъ жизни церкви». Изъ Брюсселя Мицкевичъ проѣхалъ въ Майнцъ, гдѣ дождался Товянскаго, съ которымъ поѣхалъ дальше въ Лозанну. Товянскій отправлялся въ Римъ, желая обратить въ свою вѣру самого папу. Но предпріятіе это кончилось полнымъ крахомъ: папа не только не принялъ мистика, но 21 октября велѣлъ удалить его въ 24 часа изъ Рима. Кое какъ ему удалось доставить папѣ письмо, и онъ угѣшался тѣмъ, что «папѣ посланъ тонъ, часть дѣла выполнена, а результаты у Бога». Это путешествіе съ Товянскимъ и необходимость матеріально поддерживать его настолько разорили Мицкевича, что о поѣздкѣ на дачу, кажется, нечего было и думать. Съ упрямствомъ человѣка, который не хотѣлъ видѣть ничего, кромѣ охватившей его идеи, поэтъ оставлялъ своихъ дѣтей въ душномъ городѣ, но помогалъ мистику и шарлатану Товянскому.

22 декабря 1843 года Мицкевичъ началъ новый курсъ. Зала была переполнена. Курсъ превратился уже въ сплошную проповѣдь. Читался онъ еще короче, чѣмъ въ прошломъ году, съ 22 декабря по 22 мая 1844 года, и охватилъ всего 14 лекцій. Исторія славянскихъ литературъ, какъ офиціально назывался этотъ курсъ, здѣсь совершенно отсутствовала: ея мѣсто заняли пророчества, проповѣди, наставленія на основѣ нѣсколькихъ поэмъ Красинскаго и «Бесѣды» Товянскаго. Мишле, со своей стороны, поддерживалъ Мицкевича и 22 января объявилъ своимъ слушателямъ, что это уже не поэтъ, но пророкъ, что его голову окружаеть ореолъ. Мицкевичъ испытывалъ необычайный подъемъ: онъ громилъ церковь, утверждалъ, что смертельная болѣзнь охватила ея душу, что церковь уже не оказываетъ никакого вліянія на поведеніе людей и должна быть преобразована. Самъ Мишле, слова котораго Мицкевичъ цитировалъ на этой лекціи 16 января, встревожился за него и совѣтовалъ быть осторожнѣе. Проповѣдь все чаще переходила изъ области религіозной въ сферу политики, въ осужденіе орлеановъ и восторженные панегерики Наполеону. Не подлежитъ сомнѣнію, что возвращеніе Наполеоновъ на престолъ Франціи было подготовлено энтузіазмомъ этихъ трехъ профессоровъ College de France, Мишле, Кине и Мицкевича^[5], И остается только удивляться долготерпѣнію французскаго правительства, которое допускало эту политическую пропаганду въ стѣнахъ высшаго учебнаго заведенія. Черезъ своихъ агентовъ, показаніями которыхъ воспользовался Владиславь Мицкевичъ въ своемъ трудѣ объ отцѣ, правительство было прекрасно освѣдомлено о томъ, что дѣлается на этихъ лекціяхъ.

Уже вступительная лекція въ курсъ четвертаго года сильно отличалась отъ предшествовавшихъ. Поэтъ заявилъ, что славянское племя «само еще не знаетъ своего предназначенія; оно молитъ для этого помощи у Запада, который одинъ только въ состояніи оказать ее. И даже не пришло еще время сказать все о славянахъ. Провидѣніе хранитъ важнѣйшія тайны народа до того времени, когда придетъ рѣшительная минута дѣйствовать, и нельзя дѣлать изъ нихъ предметъ общественнаго любопытства». Такъ оригинально начинался курсъ лекцій о славянскихъ литературахъ. И теперь профессоръ ставилъ себѣ совсѣмъ иныя задачи, нежели обыкновенные профессора, которые считаютъ своимъ долгомъ владѣть предметомъ и сообщить о немъ всѣ существенныя свѣдѣнія слушателямъ. Мицкевичъ называлъ себя « человѣкомъ, которому было дано высоко поднять лампу жизни, чару жизни и который долженъ держать ее высоко и хранить ея чистоту, чтобы она могла наполниться содержаніемъ всей жизненности и силы народа. А потому онъ долженъ забыть о себѣ. Забыть, это слишкомъ мало: онъ долженъ стереть (zatrzeć) самого себя среди своей публики. Къ такой жертвѣ призванъ стоящій на этомъ мѣстѣ. Весь энтузіазмъ, который накопился въ моей душѣ, всю любовь и силу я обязанъ излить здѣсь. Я поднимаю эту чару, чтобы совершить изъ нея торжественное возліяніе въ честь генія великаго народа, генія Франціи: только, совершивъ это возліяніе, можно вызвать генія». Дѣйствительно, наивысшій энтузіазмъ, высочайшій полетъ духа, который уже неспособенъ къ національной ненависти, несъ съ собой Мицкевичъ на каѳедру. Здѣсь онъ уже слишкомъ высоко поднялся надъ настроеніемъ своей эпохи, чтобы быть понятымъ современниками, и они обвиняли своего поэта въ угодничествѣ передъ Россіей, въ отступничествѣ отъ своего народа и засыпали его насмѣшками и упреками. Участь генія, который на многія поколѣнія опередилъ развитіе своего общества, судьба пророка, котораго современники побиваютъ каменьями! «Мицкевичъ единственный великій экстатикъ, котораго я знаю... Онъ - очень великій человѣкъ, сердечный, геніальный, полный энтузіазма, совершенно владѣющій собою въ обыденной жизни и разсуждающій со своей точки зрѣнія очень возвышенно, но склонный къ экзальтаціи, именно благодаря природѣ своихъ вѣрованій, благодаря могуществу своихъ немного дикихъ инстинктовъ, благодаря сознанію несчастій своей родины и благодаря тѣмъ необычайнымъ порывамъ поэтической души, которая He знаетъ преградъ своимъ силамъ и уносится иногда къ той грани конечнаго и безконечнаго, гдѣ начинается экстазъ». Такъ судила о Мицкевичѣ еще въ концѣ 1840 г. Жоржъ Зандъ («Вѣстн. Евр.» 1907, № 5, стр. 265).

Съ этого времени, съ 1840 г., состояніе экстаза росло и росло въ душѣ поэта, міровоззрѣніе его все менѣе считалось съ реальными формами человѣческой жизни, онъ дѣлался уже только учителемъ и проповѣдникомъ, однимъ изъ религіозныхъ геніевъ человѣчества. Рано или поздно долженъ былъ наступить конфликтъ съ обычной жизнью.

Наполеонъ прославлялся въ лекціяхъ въ такихъ выраженіяхъ, которыя должны были смущать орлеанское правительство. Въ январѣ 1844 года здѣсь было провозглашено, что Ватерлоо является «Голгоѳой новаго времени, гдѣ вмѣстѣ со славой Франціи пала надежда Италии и Польши». Развивая эту идею дальше, въ послѣдней январской лекцій, Мицкевичъ прибавлялъ, что земная жизнь Наполеона кончилась, но что духъ его не перестаетъ дѣйствовать (działać). Въ февралѣ онъ перешелъ къ толкованію «Бесѣды» Товянскаго и къ объясненію значенія «Слова» у славянскихъ народовъ. Sławianie, по его объясненію, значило «народъ слова». Отсюда открывалась длинная перспектива возвышенныхъ мыслей, связанныхъ со «Словомъ», съ «идеей слова». Своего апогея эта проповѣдь достигла въ лекціи 19 марта 1844 года. Уже въ предыдущей лекціи Мицкевичъ объявилъ, что Парижъ есть столица слова, но эта столица еще лишена своего Господа, который есть духъ Божій. «Человѣческій языкъ теперь уже безсиленъ; нужно, чтобы снизошелъ Духъ, Господь и начало всего. Этимъ Господомъ, этимъ началомъ, является Слово Божье». Очень Мистическимъ толкованіямъ о Tomb частичномъ обладаніи Словомъ Божьимъ, которое имѣетъ каждый человѣкъ, и была посвящена лекція 19 марта. Она кончалась указаніемъ на явленіе новой правды, новаго учителя. «Сказать вамъ это было моимъ призваніемъ. Я прошу Бога, чтобы онъ придалъ моимъ словамъ хоть часть того огня, той силы, которая привела бы васъ къ источнику всего огня, всей силы. Радость, которую я испыталъ и которая никогда не будетъ отнята у меня, радость, которую я почувствовалъ оттого, что былъ призванъ сказать вамъ это, будетъ радостью всей моей жизни и всѣхъ моихъ жизней, а такъ какъ я не говорю, опираясь на авторитетъ какой-нибудь книжки, такъ какъ не излагаю какойнибудь системы, то я стою передъ вами, передъ лицомъ Неба свидѣтелемъ новаго Откровенія и осмѣливаюсь всѣхъ тѣхъ между присутствующими здѣсь поляками и французами, которые признаютъ его, пригласить, чтобы они отвѣтили мнѣ громкимъ голосомъ. Есть ли это Откровеніе или нѣтъ?? (Вызванные встають и, поднимая руки, отвѣчаютъ: Да!). Тѣ между поляками и французами, которые видѣли воплощеніе этого Откровенія, которые видѣли и познали, что ихъ Учитель на землѣ, пусть мнѣ отвѣтятъ: Такъ или нѣтъ? (Вызванные встаютъ и отвѣчаютъ: Да!). А теперь, братья мои, служба моя передъ Богомъ и передъ вами кончена. Пусть эта минута вольетъ въ васъ всю радость и всѣ безграничныя надежды, какихъ я преисполненъ!»

Эта сцена переполнила чашу терпѣнія французскаго правительства. «Univers» отъ 30 марта писалъ, что приверженцы товянизма разсыпались по залѣ группами, чтобы сдѣлать невозможнымъ сопротивленіе невѣрующихъ. Такимъ образомъ дѣло могло дойти до рукопашныхъ схватокъ. Къ тому же на лекціяхъ уже происходили припадки кликушества среди женщинъ. Получалась картина какого- то сектантскаго радѣнія. На лекціяхъ Кине происходили подобныя же сцены. Поляки кричали ricat Франціи, французы отвѣчали такими же восклицаніями въ честь Польши. Французская пресса недоумѣвала по поводу того, что происходило въ College de France. Наконецъ министръ народнаго просвѣщенія попросиль Мицкевича прекратить лекцій. Видимо, желали предотвратить шумъ и готовы были итти на компромиссъ съ безпокойнымъ профессоромъ. Министерство предлагало Мицкевичу сохранить за нимъ жалованье и «разныя другія выгоды»; но при этомъ грозило, что дольше дѣло не можетъ такъ итти. Поэтъ отвѣчалъ заявленіемъ, что онъ не можетъ отказаться отъ исполненія своего долга, но подумывалъ, не прекратить ли лекцій на время, до «болѣе горячей минуты, потому что теперь нужно напирать все сильнѣе». Товянскій со своей стороны совѣтовалъ переждать одну — двѣ недѣли, потомъ «возобновить послѣдній тонъ, заявить, что ты выполнилъ христіанскій долгъ брата, друга»... Министръ продолжалъ настаивать на томъ, чтобы Мицкевичъ принялъ литературную командировку въ Южную Италію на неопредѣленное время и гарантировалъ не только жалованье, но и командировочныя деньги. Но купить Мицкевича было невозможно: онъ не хотѣлъ, какъ писалъ въ маѣ 1844 года, завязнуть въ грязи и остановиться на полдорогѣ. Напрасно старался повліять на него и Чарторыйскій. Съ литературнымъ обществомъ Мицкевичъ уже порвалъ въ мартѣ, отказавшись отъ предсѣдательства въ историческомъ отдѣленіи его. «Всѣ эмиграціонныя газеты объявляли его измѣнникомъ» (Żywot. III. 294). Уже въ серединѣ мая Мицкевичъ залъ, что больше ему не придется читать. Послѣдняя его лекція, 28 мая 1844 года, была посвящена высшимъ призваніямъ славянства, поляковъ, Наполеона и кончалась двумя «тостами» — молитвами. «Ты — учитель, лучше знающій суды Господни о землѣ!»: такъ взывалъ поэтъ къ Товянскому, благословляя его. При этомъ раздавались литографированные портреты Наполеона и наступило «духовное сочетаніе» съ нимъ. Правительство рѣшило принять мѣры, чтобы больше Мицкевичъ не появлялся на кафедрѣ въ College de France (Żywot. III. 304). Въ іюлѣ въ палатѣ депутатовъ былъ внесенъ запросъ по поводу безпорядковъ на лекціяхъ Мицкевича, Послѣ новыхъ переговоровъ съ министромъ поэтъ въ октябрѣ попросилъ отпускъ на 6 мѣсяцевъ, а каѳедру его занялъ молодой французскій ученый К. Роберъ.

---

1. Цитирую по нѣмецкому переводу: Vorlesungen über slawische Literatur und Zustände. Deutsche, mit einer Vorrede des Verfassers verschene Ausgabe 1. Theil. 1843.
2. Эти данныя въ чрезвычайно интересной книгѣ проф. Павликовскаго. Studgów nadkrólem Duchem cześć pierwsza: Mistyka Słowackiego“. 1909. Проф. Павликовскій ссылается также на книгу George Dumas: „Psychologie de deux Messies“ (Paris. 1905).
3. Literatura słowianska, wykladana przez A. Mickiewicza, tfumaczenie F. Wrot nowskiego. 3 изд. 1865. II. т., стр. 64.
4. Это говорилось въ то время, когда болгаръ душили турки! А сербы подъ властью Турціи и чехи подъ гнетомъ онѣмечиванія? Мицкевичъ до такой степени былъ ослѣпленъ своей идеей, что, кажется, забылъ обо всѣхъ, кромѣ своего народа.
5. A. Lebey, Louis-Napoleon Bonoparte et la Revolution de 1848, II томъ (1908), 324 и дал.