Адам Мицкевич (Погодин)/24

Адам Мицкевич. Его жизнь и творчество : ХХІV. Послѣдніе годы жизни (1844 — 1855).
автор Александр Львович Погодин

Источник: Москва : Саблин, 1912.

XXIV.
Послѣдніе годы жизни (1844—1855).

Выйдя въ отставку, Мицкевичъ не прекратилъ своей политической дѣятельности. Напротивъ, онъ посвятилъ себя ей еще болѣе горячо. Случаевъ высказаться, учить, вести людей къ идеалу было не мало. При этомъ особенно удовлетворяла Мицкевича возможность нападать на ненавистное ему правительство Луи Филиппа. Такъ, когда въ маѣ 1844 года умеръ банкиръ Лафитъ, одинъ изъ людей, доставившихъ Орлеанамъ престолъ, но потомъ публично отрекшихся отъ Луи Филиппа, Мицкевичъ совѣтовалъ полякамъ принять участіе въ погребальной манифестаціи противъ Орлеановъ. Тогда же возникла мысль отчеканить медаль съ изображеніемъ Мицкевича, Мишле и Кине и съ надписью: «ut omnes unum sint». Возвращаться на каѳедру поэтъ не думалъ. Онъ увѣрялъ Ходько, что теперь и за милліонъ франковъ не согласился бы читать лекціи, потому что онъ чувствовалъ, что на этомъ поприщѣ сдѣлалъ свое дѣло. «Это было бы то же самое, какъ если бы во время возстанія мнѣ велѣли написать оду въ честь Марыли (Marylki)». Характерное заявленіе, указывающее на то, какъ уже далеки были теперь воспоминанія молодости для Мицкевича. Теперь онъ былъ весь погруженъ въ политику и религіозно- политическое учительство. Въ концѣ іюля онъ вручаетъ своимъ приверженцамъ - французамъ обращеніе къ комиссіи, которая должна была поставить памятникъ Наполеону I. Въ ту же самую пору онъ увлекается странной идеей обращенія въ свою вѣру императора Николая I. Товянскій поддерживалъ въ этомъ удивительномъ предпріятіи Мицкевича и «чувствовалъ свой долгъ сильнѣе ударить на Россію». Обязанность обратить Россію въ новую вѣру была возложена на А. Ходько, который находился на службѣ въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ, но, будучи въ Парижѣ, подчинился вліянію Товянскаго и теперь долженъ былъ подать въ отставку. Ему предстояло объясниться съ русскимъ посломъ Киселевымъ, и къ этому разговору, которому польскіе мистики придавали огромное значеніе, Ходько долженъ былъ готовиться молитвой и самоуглубленіемъ. Самъ Товянскій составилъ, при участіи Мицкевича, декларацію, которую надлежало вручить посланнику. А поэтъ жилъ въ состояніи постоянной экзальтаціи. Во снѣ его посѣщали видѣнія, которымъ онъ всецѣло вѣрилъ: « никакая человѣческая мудрость не дастъ тебѣ больше того, что ты найдешь во снѣ. Въ первыя мгновенія послѣ пробужденія я отчетливо видѣлъ, какъ убѣгають образы (osoby) сновидѣнія, подобно звѣрямъ, которые убѣгаютъ, когда кто - нибудь войдетъ неожиданно». Это было лѣто 1844 года, когда Мицкевичъ переживать самое напряженное состояніе ясновидѣнія и пророческихъ грезъ. Только къ половинѣ августа было готово обращеніе къ русскому царю. Здѣсь объявлялось наступленіе новой эпохи, возвѣстить которую должна горсть польскихъ странниковъ, подготовленная къ этой миссіи долтими страданіями. Вѣроятно, Николай I не имѣлъ и понятія о фантастическомъ проектѣ, объектомъ котораго ему предстояло сдѣлаться, между тѣмъ обращеніе къ нему вызвало первый расколъ въ кружкѣ товянистовъ. Эмиграціонная печать, ревниво слѣдившая за выступленіями Мицкевича на его лекціяхъ будто бы въ пользу Россіи, давно подготовила этотъ расколъ, и, конечно, имъ не преминулъ воспользоваться прежде всего Словацкій, уже давно томившійся вынужденнымъ смиреніемъ передъ ненавистнымъ ему Мицкевичемъ.

Въ началѣ октября 1844 года Мицкевичу не оставалось ничего другого, какъ подать просьбу министру о шестимѣсячномъ отпускѣ. Самъ онъ поѣхалъ въ Фонтенебло, но вскорѣ вынужденъ былъ опять вернуться въ Парижъ, чтобы, замѣняя Товянскаго, вести правственно назидательныя бесѣды съ его сектой. Пламенная идѣятельная натура Мицкевича не довольствовалась только внутренней духовной работой; она требовала подвига. Въ концѣ ноября онъ произнесъ проповѣдь въ этомъ духѣ, и уже въ этомъ обозначилась разница между его стремленіемъ къ дѣлу и квіетизмомъ Товянскаго. Поэтъ настаивалъ, выражаясь на своемъ мистическомъ языкѣ, «на частичной реализаціи», на томъ, «чтобы въ каждомъ дѣйствіи обнаружить духъ». Одинъ изъ вѣрныхъ новой секты, Пильховскій, предложилъ передать посланіе лично императору Николаю I и, готовясь къ этому подвигу, офиціально продалъ себя въ рабство Товянскому. Этотъ удивительный актъ, написанный на гербовой бумагѣ и скрѣпленный нѣсколькими подписями, едѣлался достояніемъ гласности и еще увеличилъ ту смуту, которая господствовала среди польской эмиграціи. Разумѣется, все это была пустая фанфаронада, и Пильховскій вовсе и не ѣздилъ въ Россію. Но Мицкевичъ лишній разъ оказался въ непріятномъ положеніи и далъ лишній поводъ для издѣвательствь и нападокъ эмиграціонной печати, которая не щадила поверженнаго бога, не опускавшаго своей гордой и восторженной головы. Въ самомъ «Колѣ» товянчиковъ въ началѣ 1845 года вспыхнула вражда изъ за обращенія къ русскому царю, посыпались взаимныя обвиненія. Тогда же вышелъ 3 й томъ французскаго изданія лекцій, подъ заглавіемъ: «L'Eglise officielle et le Messianisme», и это изданіе послужило толчкомъ для расхожденія между Мишле и Мицкевичемъ, который такимъ образомъ становился все болѣе и болѣе одинокимъ. Въ мартѣ кончался шестимѣсячный отпускъ, но новый министръ Сальванди немедленно далъ поэту новый отпускъ, уже на цѣлый годъ, и назначиль его замѣстителемъ К. Робера. Залѣсскій, который не могъ примкнуть къ товянизму, становился теперь чужимъ человѣкомъ для Мицкевича. Въ мартѣ 1845 года онъ съ горечью сообщаль Домейкѣ, какъ ушелъ отъ своихъ прежнихъ друзей поэтъ. ««Адамъ пробылъ здѣсь (въ Фонтенебло) нѣсколько дней, но не зашелъ къ намъ, а когда я съ нимъ случайно встрѣтился у Карла (Ружицкаго, одного изъ самыхъ ревностныхъ товянчиковъ), я нашелъ его въ состояніи большого раздраженія. Не такъ то легко съ нимъ ладить. По большей части, они (т.-е. семейство Мицкевича) никого не принимаютъ у себя, кромѣ членовъ Кола». Тайная полиція доносила правительству совершенно невѣрныя извѣстія, будто бы Мицкевичъ хочетъ, не считаясь съ отпускомъ, взойти на каѳедру и сдѣлать такой скандалъ, какого еще не видала Европа. Негодовали и буржуазные круги по поводу того направленія, какое приняли лекціи нѣкоторыхъ профессоровъ въ College de France. Имѣлся въ виду прежде всего Мицкевичъ, о которомъ Journal des Débats высказался очень рѣзко. «Его позвали преподавать курсъ славянскихъ языковъ, а онъ началъ проповѣдывать религію, которую назвалъ мессіанизмомъ. Другому поручили преподавать языки южной Европы, а онъ читаетъ сравнительныя лекціи о христіанствѣ и французской революціи. Весьма вѣроятно, что эти господа не знаютъ ни славянскихъ языковъ, ни языковъ южной Европы и находятъ для себя болѣе удобнымъ говорить о чемъ придется. Дальнѣйшая терпимость правительства по отношенію къ этому безобразію была бы непонятна». Это мѣсто изъ французской газеты особенно замѣчательно тѣмъ, что обнаруживаетъ фактъ, бросавшійся въ глаза, очевидно, и французамъ; именно, что Мицкевичъ не былъ подготовленъ къ каѳедрѣ, что ему нечего было сообщать своимъ слушателямъ. Другой французскій публицистъ пошелъ еще дальше: изъ лекцій Мицкевича онъ вынесъ убѣжденіе, что у славянъ и нѣтъ никакой литературы, такъ что самая каѳедра ея въ College de France не нужна. Къ счастію, каѳедра эта была сохранена, и французская наука создала нѣсколько выдающихся славистовъ. Но тяжелое заблужденіе польскаго генія, дѣйствительно, едва не оказалось роковымъ для изученія славянства во Франціи. Однако самъ Мицкевичъ мало думалъ объ этомъ. Какъ пущеная стрѣла, онъ стремился къ своей конечной цѣли. Въ маѣ 1845 года онъ отправился въ Швейцарію, къ «учителю», который, высылаемый изъ одного кантона, переселялся въ другой и теперь находился на берегу Цюрихскаго озера, въ Рихтеревилѣ. Въ душевной жизни Мицкевича приближалась самая трагическая минута, разочарованіе въ ученіи и силѣ Товянскаго. II парижское «Коло» чувствовало уже нетерпѣніе: ему говорили о подвигѣ, о наступленіи эпохи дѣлъ, а въ чемъ должно было заключаться это дѣло, никто не зналъ. Надо прибавить, что и самъ принцъ Людовикъ Наполеонъ былъ соБершенно недоволенъ агитаціей, которая въ проповѣди Мицкевича И его единомышленниковъ была связана съ его именемъ. Будучи арестованъ, онъ писалъ въ іюлѣ 1845 года госпожѣ Корню: «Какъ я узналъ, опасенія правительства вытекаютъ изъ существованія польскаго общества подъ предсѣдательствомъ Мицкевича (онъ читалъ лекціи въ College de France и сдѣлалъ изъ императора какого - то пророка). Не знаю, почему правительство приказало, какъ мнѣ кажется, внимательно слѣдить за. этими апостолами въ совершенно ошибочномъ предположеніи, что они находятся въ сношеніяхъ со мной». Такимъ образомъ и Наполеонъ былъ заранѣе нерасположенъ къ Мицкевичу и видѣлъ въ немъ просто безпокойнаго человѣка. Не потому ли и впослѣдствіи онъ не поддержалъ поэта?

«Пребываніе Мицкевича въ Швейцаріи лѣтомъ 1845 года ознаменовывается чрезвычайными усиліями Товянскаго предотвратить грозящее ослабленіе узъ, связующихъ его съ его парижскимъ замѣстителемъ. Мицкевичъ чтилъ его не меньше, чѣмъ въ первыя мгновенія встрѣчи, но все яснѣе замѣчалъ недостатки Кола и тяжкія отклоненія кандидатовъ отъ возвышенныхъ требованій новаго Ордена. Товянскій приписывалъ часть всего этого недостатку старанія со стороны самого Мицкевича, а часть обѣщалъ исправить дальнѣйшими обращеніями. Чѣмъ выше призваніе, тѣмъ сильнѣе искушенія: настойчивость врага вызвала утомленіе у болѣе слабыхъ воиновъ; впрочемъ, хотя они были недостаточно прилежны въ упражненіи, но они могли очнуться въ послѣднемъ, рѣшительномъ сраженіи и сыграть въ немъ даже особенно важную роль. Терпѣніе Мицкевича еще не истощилось; онъ согласился продолжать status qно, всю щекотливость котораго, однако, онъ чувствовалъ (Žywot. III. 369)». Черезъ Лозанну, гдѣ ему устроили серенаду, Мицкевичъ вернулся въ Парижъ, на крестины своего третьяго сына Яна. О своемъ домашнемъ бытѣ Целина Мицкевичъ сообщала въ это время (12 іюля 1845 г.) слѣдующее: «Теперь я буду держать одну прислугу, и повѣрь мнѣ, что при желаніи и порядкѣ я сумѣю справиться со всѣмъ и даже заняться Марыней. Мы всѣ здоровы и счастливы, что Господь Богъ поддерживаетъ насъ Своей милостью и даетъ силы принимать все, что Онъ намъ опредѣляетъ и назначаетъ. Съ этой живой и безмѣрной вѣрой даже эмиграція не кажется уже намъ крестомъ, такъ какъ мы видимъ, что ея конецъ уже близокъ. Мы бросили нашу прежнюю квартиру и переѣхали за городъ, въ Батиньоль. За 800 франковъ мы напяли на цѣлый годъ домикъ съ садикомъ; значить, будемъ платить вдвое меньше, чѣмъ раньше. Кромѣ того, мясо, вино, освѣщеніе и отопленіе здѣсь дешевле. Это для насъ большое облегченіе, а отъ заставы всего двѣ минуты ходьбы». Целина умѣла бодриться и скрывать про себя свои опасенія и горечь. Мицкевичъ утверждалъ, что она никогда не вѣрила въ Товянскаго, но умѣла притворяться вѣрующей, чтобы не огорчать горячо любимаго мужа. И въ этомъ письмѣ къ сестрѣ она прибавляетъ: «Всюду его (Адама) любятъ, но, къ сожалѣнію, не вездѣ понимаютъ и угадываютъ». Въ это время Мицкевича на «любили»; въ Парижѣ не было польской газеты, въ которой его не забрасывали бы грязью. Достойная женщина не хотѣла въ этомъ никому признаваться и дѣлала веселый и спокойный видъ, хотя опять приближалась нищета. Но и у нея съ горечью вырывается случайная фраза: «Спасибо за ноты и варіаціи для Марыни. Моя дочка также умѣетъ вышивать, но бѣдняжкѣ въ домѣ столько приходится платать и зашивать, что на это ей времени нѣтъ. Едва хватаетъ времени позаботиться о своей куклѣ, чтобы ее- то одѣть». А Марынѣ въ это время шелъ всего десятый годъ. Ей рано пришлось сдѣлаться дѣятельной помощницей матери.

Въ Колѣ шли раздоры, которыхъ не могъ прекратить и Мицкевичъ. Пильховскій уже не соглашался ѣхать одинъ, а требовалъ, чтобы съ нимъ вмѣстѣ ѣхали и остальные члены секты.

Товянскій въ темныхъ выраженіяхъ рекомендовалъ не мудрствовать и не поддаваться человѣческимъ расчетамъ. Мицкевичъ продолжаль наставлять, издавать манифесты. Все это было похоже на верченіе бѣлки въ колесѣ, томительное бездѣйствіе, наполненное безсодержательными усиліями и возней. Стало извѣстно, что поэтъ лишенъ каѳедры. Студенты въ августѣ 1845 г. поднесли ему медаль и произнесли привѣтственную рѣчь, на которую Мицкевичъ отвѣчалъ вдохновенной импровизаціей. Матеріальное положеніе его рѣзко измѣнилось съ 1 сент., такъ какъ его жалованіе теперь дѣлилось пополамъ, между нимъ и его замѣстителемъ, К. Роберомъ. Польская печать всѣхъ оттѣнковъ измывалась надь нимъ; прежніе почитатели, какъ познанскій писатель Цыбульскій, снисходительно жалѣли его; ослы, лягающіе больного льва, стали пробовать надъ нимъ свое остроуміе; «Przegląd Poznański» напечаталь пародію на «Дѣды». Душевныя силы Мицкевича были сломлены: въ октябрѣ онъ впалъ въ безсонницу; его мучили сомнѣнія, и онъ писалъ Товянскому, что до сихъ поръ «поощрялъ, согрѣвалъ и чуть не развлекалъ» вѣрующихъ, но теперь приходитъ къ убѣжденію, что лучше каждому предоставить свободу дѣйствій. И самъ «учитель» начиналъ остывать къ Мицкевичу и далъ ему на помощь Ружицкаго, который въ поябрѣ былъ провозглашенъ верховнымъ вождемъ Кола. Характерно для нравственной личности самого Товянскаго, который обращался въ свое время и къ Ротшильду, и къ императору Николаю I, что теперь онъ самъ осуждалъ Мицкевича за обращ ніе къ русскому царю. Поэтъ «взялъ сторону земли», и «были братья, которые духомъ своимъ преклонились на сторону угнетателей»: такъ выразился онъ на своемъ мистическомъ языкѣ. Однако, до конца года Мицкевичъ не уходилъ отъ «новаго ученія» и въ день именинъ кн. Адама Чарторыйскаго (24 дек.) посѣтилъ его для поздравленія и наставленія. Но въ то, что Товянскій перевернетъ весь міръ своей реформой, онъ уже не вѣрилъ. «Совершилось не такъ много, какъ мы ожидали, но кое -что все - таки есть», сказалъ онъ въ декабрѣ 1845 года. Остановиться на полдорогѣ Мицкевичъ не могъ. Это совершенно не соотвѣтствовало его пламенной глубоко-искренней натурѣ, не допускавшей расхожденія слова съ дѣломъ. Въ началѣ 1846 года онъ рѣшилъ лично переговорить съ Товянскимъ и отправился въ Швейцарію. Дѣятельность Кола его не удовлетворила: какъ это часто бываеть съ кружковщиной, свобода мнѣній замѣнилась взаимнымъ Выслѣживаніемъ и попреками, притворной экзальтаціей, вмѣшательствомъ въ чужія дѣла. Особенно сблизились съ «учителемъ» Ф. Гуттъ и его жена, которые, по мнѣнію Мицкевича, компрометировали дѣло. Товянскій далъ суровый отпоръ поэту. На собраніи кружка въ Цюрихѣ онъ заявилъ Мицкевичу: «Оставь, брать, другихъ въ покоѣ. Сестра Анна (Гуттъ) можеть быть очень грѣшна, другіе также, но ты, братъ, не занимайся чужими грѣхами, потому что у тебя есть свои». Въ письмахъ Товянскій жаловался, что «братъ Адамъ впалъ въ прежнюю ночь», въ своихъ обращеніяхъ къ приверженцамъ заклиналъ ихъ, чтобы они не думали о родинѣ «согласно съ земной идеей», но заботились лишь о томъ, чтобы «поляки приняли слово». Пустились даже на форменное шарлатанство, чтобы удержать Мицкевича въ духовномъ рабствѣ. Жена Товянскаго видѣла во снѣ его мать и отъ ея имени передавала поэту упреки и увѣщанія: «близко призваніе Господне, спасайся! Ты уже много потерпѣль, осталось всего три дня». Все это страшно дѣйствовало на Мицкевича, который до такой степени измучился, что «три дня былъ между жизнью и смертью» (по сообщенію Ходьки въ маѣ 1846 г.). Но отъ дальнѣйшаго руководства Коломъ онъ, тѣмъ не менѣе, категорически отказался. Одновременно съ нимъ тотъ же процессъ переживалъ, хотя и менѣе страстно, Янушкевичъ, и здѣсь не покидавшій обожаемаго имъ Мицкевича. «Можетъ быть, мы ошибаемся, — писалъ онъ, — можетъ быть, другіе лучше видятъ вещи, но ни Адамъ, ни я не пойдемъ уже больше за прежними блуждающими огнями. Онъ пережилъ страшную борьбу, много страдалъ; въ продолженіе многихъ дней я былъ свидѣтелемъ этихъ страданій, но писать о нихъ равнодушно нельзя, и лучше всего не вспоминать, какъ о грѣхахъ послѣ исповѣди». Итакъ, товянизмъ принадлежалъ уже къ прошлымъ ошибкамъ Мицкевича. «Сонъ» жены «учителя» многихъ оттолкнулъ отъ секты, и въ апрѣлѣ 1846 г. 24 «брата» заявили, что остаются на сторонѣ Мицкевича.

Нѣсколько разъ судьба давала Мицкевичу возможность жить спокойно и обезпеченно. Если онъ не могъ остаться въ Петербургѣ на службѣ въ коллегіи иностранныхъ дѣлъ и пережить здѣсь возстаніе 1830 года, то въ Лозаннѣ передъ нимъ открывалась полезная и спокойная работа. И въ Парижѣ онъ могъ быть дѣйствительно полезенъ на созданной для него каѳедрѣ славистики. Но Мицкевичъ не могъ быть ни спокоенъ, ни счастливъ. Жажда подвига во имя любви къ ближнимъ, жажда высшаго идеала правды и справедливости равной для всѣхъ, заставляла его итти туда, гдѣ было страданіе, пить горечь вмѣстѣ съ наиболѣе страдающими. Вѣроятно, въ самой природѣ нравственной геніальности, выразителемъ которой былъ польскій поэтъ, заключается инстинктъ страданія, и безсознательно Мицкевичь шелъ туда, гдѣ ему было хуже. Но этимъ путемъ шли всѣ великіе реформаторы нашей нравственной жизни. Въ товянизмѣ Мицкевичъ переросъ свою поэзію. Это было заблужденіе, но такое заблужденіе, въ которомъ скрывается величайшая истина человѣчества: отреченіе отъ благъ жизни, отъ славы и добраго имени, отъ разума и его разсужденій ради безграничной, все сжигающей, все прощающей любви къ несчастнымъ, любви къ человѣку.

Галиційскія событія 1846 года He вызвали у Мицкевича ни одного слова возмущенія противъ крестьянъ, которые вслѣдствіе провокаціи австрійскаго правительства вырѣзали помѣщиковъ. Онъ смотрѣлъ на «крестьянскіе бунты» съ исторической точки зрѣнія и утверждалъ, что въ исторіи славянъ постоянно повторяется одинъ и тотъ же фактъ: «крестьяне долго выносятъ гнетъ, терпятъ - терпятъ и, наконецъ, вырѣзаютъ господъ». Событія въ Австріи, смерть папы Григорія XIII и избраніе энергичнаго Пія IX, волненія во Франціи, направленныя против Орлеановъ, предсказывали новую эру въ исторіи Европы. Товяиизмъ совершенно не соотвѣтствовалъ значенію этихъ событій, и Мицкевичъ все дальше уходилъ отъ него. 30 іюля 1846 г. Залѣсскій съ радостью констатировалъ, что «Адамъ порвалъ отношенія съ Товянскимъ, вѣрнѣе отдѣлился отъ него и образоваль кружокъ вмѣстѣ съ нѣкоторой частью его учениковъ». Надѣялись, что Мицкевичъ скоро примирится и съ церковью. Но дѣло было гораздо сложнѣе, чѣмъ представляла эмиграціонная печать, которая кричала, что только изъ самолюбія поэтъ не хочетъ признаться въ своемъ заблужденіи. Не раздѣляя взглядовъ Товянскаго на необходимость пассивнаго ожиданія, Мицкевичь настаивалъ на томъ, что время дѣйствовать уже пришло, но ученіе секты еще не казалось ему заблужденіемъ. «Онъ продолжаль твердить свое», какъ писалъ Залѣсскій. Для того, чтобы выяснить отношенія, къ Товянскому въ Швейцарію поѣхала Целина, которой Мицкевичъ посылалъ послѣднія деньги. «Письмо твое я получилъ, писалъ онъ, и сегодня отвѣчаю вкратцѣ. Немного нездоровъ; вотъ уже нѣсколько дней сердцебіеніе, которое, какъ ты знаешь, бываетъ у меня упорно и сильно. Надѣюсь, что зато позже буду свѣжѣе; такъ, по крайней мѣрѣ, до сихъ поръ кончалась эта болѣзнь у меня. Дѣти здоровы; у Яси прорѣзались сзади два зуба; онъ очень измучилъ прислугу и не разъ сильно надоѣдалъ мнѣ, особенно когда я былъ нездоровъ. Мы спрашивали доктора, онъ велить терпѣливо ждать, а вообще находитъ мальчика здоровымъ. Посылаю тебѣ семьдесять франковъ, больше у меня нѣтъ; того, что ты заложила, не хватило до конца мѣсяца. Я заложилъ оправу отъ часовъ. Больше ужъ закладывать нечего. Въ этотъ мѣсяцъ мнѣ дали уже только половину жалованья. Послѣ того, какъ я заплатилъ за хлѣбъ, молоко, пиво и т. д., у меня осталось денегъ всего на недѣлю; когда она пройдеть, я позабочусь о деньгахъ и постараюсь достать ихъ, хотя совершенно не знаю, къ кому обратиться. Ты знаешь, что я этимъ огорчаюсь не больше, чѣмъ нужно, и ты будь спокойна. Впрочемъ, если ты долго останешься, ты заставишь меня больше хлопотать. Будь здорова; въ домѣ ничего новаго не произошло. Прислуга съ большимъ нетерпѣніемъ ждетъ тебя, и Елена особенно скучаетъ по тебѣ». Товянскій, забывъ, что именно онъ - то и оттолкнулъ поэта отъ общенія съ нимъ, теперь употреблялъ все свое вліяніе, чтобы черезъ жену подѣйствовать на Мицкевича и заставить его вернуться къ «дѣлу», но было уже поздно: прозрѣвъ однажды, поэтъ не хотѣлъ снова ослѣпнуть, хотя, по словамъ Владислава Мицкевича (III. 434), это вызвало нѣкоторый разладъ между супругами, который тянулся почти годъ. Съ другой же стороны, мы имѣемъ утвержденія самого поэта, что Целина никогда не вѣровала по -настоящему въ товянизмъ, такъ что утвержденіе сына его не представляется вполнѣ правдоподобнымъ. Оно и не подтверждено никакими документами. Болѣе того, еще въ концѣ 1846 года Мицкевичъ заявляетъ пріятелямъ, собравшимся на обѣдъ у А. Ходьки, что «принимаетъ ихъ довѣріе и обѣщаетъ вести ихъ дальше въ тонѣ Учителя». Но духъ Мицкевича уже не былъ исключительно занять мистикой: онъ возвращается к мысли писать исторію Польши. Услышавъ объ этомъ, Янушкевичъ предложилъ ему немедленно уплатить 4000 франковъ за право издать эту исторію. Мицкевичъ не согласился на договоръ, который слишкомъ ясно заключалъ въ себѣ желаніе помочь ему, но мысли объ исторіи не оставилъ.

Событія, уже совершившіяся и еще ожидаемыя, наполняли душу Мицкевича радостными надеждами. При встрѣчѣ новаго 1847 года онъ сказалъ въ своей рѣчи: «Я надѣюсь на Бога, что это послѣдній годъ нашихъ страданій. Даже на землѣ политическія отношенія запутываются все болѣе. Мое призваніе держать въ рукахъ польскую нить. Поэтому, несмотря на всѣ благопріятныя условія въ Россіи и во Франціи, я не пріобрѣлъ ни значенія, ни высокихъ должностей, которыхъ достигъ бы, если бы отрекся отъ своего призванія. Учитель есть мужъ мірового значенія. Я и мой хоръ можемъ способствовать только отчасти исполненію его миссіи. Я стану передъ нимъ съ моей нитью вь рукахъ, рядомъ съ братьями, которые останутся вѣрными». Для Мицкевича Мессіанизмъ не былъ вопросомъ академическимъ, какъ для правовѣрныхъ товянистовъ: онъ требовалъ спасенія народа сейчасъ, здѣсь же, а не гдѣ - то въ отдаленномъ будущемь. Онъ радовался уже тому, что народъ какъ будто просыпался отъ своей спячки. «Настанетъ время, когда, создавъ движеніе между собой (rozruszywzzysię między soba), мы будемъ въ состояніи воспріять высшее и истинное движеніе», писалъ онъ въ эту пору въ Познань. А въ Парижѣ онъ счелъ нужнымъ собрать своихъ приверженцевъ и предложить имъ для обсужденія три пункта: «1 ) Наша религіозная связь съ народомъ. Необходимо новое священство. Никто не можетъ отнять у насъ пробужденнаго въ насъ новаго духа, который долженъ быть въ народѣ. Мы заблуждались, дѣлали ребяческія выходки и ошибки, но духа нашего не отдали и не отдадимъ. 2) Пунктъ политическій: какъ должно быть въ будущей Польшѣ? Пусть каждый по своему вдохновенію выработаеть и подаетъ мнѣ. 3) Пунктъ семейный: отношенія между мужемъ и женой, между родителями и ребенкомъ». Такъ серьезно маленькая секта готовилась къ «будущей Польшѣ». Въ этой странной работѣ, которая замѣняла невольную праздность, доставшуюся въ удѣлъ Мицкевичу, прошла вся первая половина 1847 года. Въ Батиньолѣ поэтъ занималъ обширное помѣщеніе, гдѣ могъ принимать друзей и всѣхъ тѣхъ многочисленныхъ посѣтителей, которые приходили къ пему за совѣтомъ или съ извѣстіями о новыхъ политическихъ дваженіяхъ. Революціонеры различныхъ народовъ охотно посѣщали этого рыцаря свободы. Матеріальное положеніе семьи было довольно трудное: Мицкевичъ получалъ 2500 франковъ, какъ профессоръ въ отпуску, и 1000 франковъ изъ библіотеки за составленіе каталога славянскихъ рукописей. Эти деньги составляли весь его приходъ, и, конечно, только великодушію французскаго правительства онъ былъ обязанъ тѣмъ, что за два года активной службы получилъ такую значительную пенсію. Безъ нея поэтъ былъ бы обреченъ на полную нищету. Надо прибавить, что Мицкевичъ былъ врагомъ Орлеановъ. Едва ли какое - либо изъ современныхъ правительствъ сумѣло бы проявить такую терпимость и такую щедрость къ своему врагу.

Послѣ лѣта, проведеннаго съ семьей въ Нормандіи, въ Langrune, на берегу моря, Мицкевичъ вернулся въ сентябрѣ въ Парижъ, гдѣ уже наступила эпоха «банкетовъ» ( des banquets réformistes), предшествовавшая революціи 1848 г. и паденію Орлеановъ. Принялъ участіе въ этомъ движеніи и Мицкевичъ, который рисковалъ своей пенсіей, но не могъ отказаться отъ борьбы съ нена вистнымъ ему королемъ Луи Филиппомъ. Для характеристики его въ концѣ 1847 года, правда, нѣсколько тенденціозной, не Лишены интереса слѣдующія строки изъ письма Богдана Залѣсскаго къ Домейкѣ отъ 7 дек. 1847 года: «Мы живемъ отъ Адама на разстояніи какихъ -нибудь двухсотъ шаговъ, но видимся рѣдко, потому что при свиданіи не находимъ, о чемъ говорить. Онъ такъ закаменѣлъ въ своемъ сектантствѣ, что не осталось и слѣда отъ прежняго сердечнаго Адама. Въ осанкѣ, движеніяхъ и голосѣ всемогущій Учитель (arcymocen Mistrz). Сильно постарѣлъ, волосы почти совсѣмъ посѣдѣли. Но кажется все- таки, что Товянскаго онъ принимаетъ уже не за Христа, а только за мужа эпохи. Онъ явно остылъ отъ своего прежняго увлеченія Учителемъ; съ нѣкоторыми самыми фантастическими приверженцами его онъ даже порвалъ связи, но все - таки не пересталъ ловить прозелитовъ въ свое собственное Коло. Что будетъ дальше, не трудно предсказать: они разобьются на секты». Сокрушаясь объ ослѣпленіи Мицкевича, который многихъ другихъ ввелъ въ заблужденіе, Залѣсскій сообщаетъ о планѣ поэта ѣхать въ Римъ. «Онъ везетъ напѣ какія- то свои предложенія! Можетъ быть, при видѣ св. мѣстъ и намѣстника Христова онъ смягчится сердцемъ и покорится духомъ! Дай Боже! Ты знаешь, какой онъ гордый: если не будетъ чуда, нечего и мечтать о томъ, что онъ послушается чьихъ-нибудь убѣжденій».

Наступилъ 1848 годъ. Молодежь волновалась. Студенты устраивали сходки, на которыхъ протестовали противъ запрещенія курсовъ сначала Мицкевича, потомъ Кине и, наконецъ, Мишле. Шпіоны доносили правительству, что польскій поэтъ передъ многочисленными свидѣтелями предсказываетъ близкое паденіе правительства и пробужденіе Франціи. Мицкевичъ собирался ѣхать въ Римъ, чтобы умолять папу объявить крестовый походъ народовъ ради своего освобожденія отъ гнета деспотизма, доказать ему, что, «благословляя рыцарей свободы, онъ усилитъ церковь, ускоритъ крушеніе рабства народовъ и начнетъ новую эру, обѣщанную міру Товянскимъ» (Ш. 489). Духовенство польское, оставшееся вѣрнымъ церкви, повидимому, смотрѣло на путешествіе Мицкевича въ Римъ, какъ на примиреніе его съ католичествомъ: Кайсевичъ, который разошелся съ поэтомъ изъза товянизма, предпринялъ въ Римъ необходимые шаги, чтобы Мицкевичъ получилъ паспортъ для въѣзда въ Римъ. Парижская полиція доносила 20 января 1848 г., что поэтъ выѣзжаетъ въ ближайшіе дни и что папа уже ждетъ Мицкевича. Полиція была встревожена заявленіями Пія IX, въ родѣ того, что наступило время, когда рыцари церкви должны спасти Европу, какъ спасли ее подъ Вѣной, его симпатіями къ Польшѣ и т. п. 21 января Мицкевичъ двинулся въ путь въ сопровожденіи одного изъ своихъ приверженцевъ. На дорогу пришлось взять послѣднія деньги, какія были въ домѣ, оставивъ семью въ такомъ положеніи, что Целинѣ Мицкевичъ не на что было посылать письма (Zywot III. 494). А самъ поэтъ подвигался впередъ по той же самой причинѣ такъ медленно, что «скорѣе шелъ пѣшкомъ, чѣмъ ѣхалъ», какъ онъ самъ вспоминалъ впослѣдствіи. Въ Италіи также все кипѣло предреволюціонной бурей, какъ и во Франціи. Ненависть къ Австріи вырывалась постоянно; къ полякамъ въ обществѣ господствовали самыя живыя симпатіи: ихъ участь въ Галиціи вызывала опасенія, что то же коварство, ту же провокацію австрійское правительство примѣнитъ къ Ломбардіи. Въ февралѣ произошла большая народная манифестація на Piazza del Popolo: папу просили вооружить народъ и воспользоваться польскими офицерами. По дорогѣ Мицкевичъ часто встрѣчался съ итальянскими симпатіями къ Польшѣ и принималъ ихъ за «счастливое предзнаменованіе». Приходилось хлопотать о папской аудіенціи. Препятствіемъ къ этому служили «Книги пилигримства», на которыхъ тяготѣло папское проклятіе, и орденъ З мартвыхъ встанцевъ (Воскресшихъ отъ смерти), который былъ заинтересованъ въ возвращеніи Мицкевича къ церкви, убѣждалъ его изъять это сочиненіе изъ продажи. И лекціи Миңкевича въ Парижѣ далеко не пользовались сочувствіемъ церкви. «Съ Адамомъ, дѣйствительно, произошло то, что предчувствовали католики, писалъ 2 февраля С. Красинскій, — онъ исповѣдался, получилъ разрѣшеніе грѣховъ отъ папы, который уполномочилъ исповѣдника сдѣлать это, и заявилъ, что отдается на судъ церкви и папы». Наконецъ, въ началѣ марта, поэтъ былъ принять папой. Пій IX принялъ Мицкевича очень сердечно и долго съ нимъ разговаривалъ. «Теперь у Адама тотъ же огонь, та же живость, что и прежде», писалъ одинъ изъ римскихъ знакомыхъ Мицкевича (Zywot. IV. 30 ). Поэтъ хотѣлъ побудить Римскаго первосвященника къ дѣятельному выступленію въ защиту Польши, но что же могъ отвѣтить на это папа, кромѣ увѣреній въ своихъ отеческихъ чувствахъ къ полякамъ и лично къ самому Мицкевичу. Такимъ образомъ, эта аудіенція осталась только тѣмъ, чѣмъ она могла быть: офиціальнымъ подтвержденіемъ отреченія поэта отъ заблужденій товянизма. Папа вовсе не былъ обращенъ въ новую вѣру, и его свиданію съ Мицкевичемъ предшествовало разрѣшеніе этого послѣдняго отъ грѣховъ католическимъ патеромъ. Во всякомъ случаѣ, мучительные безплодные годы внутреннихъ терзаній подъ деспотической властью сектантскаго пророка прошли. Казалось, теперь Мицкевича ждетъ новая дѣятельность.

Въ отсутствіи его въ Парижѣ разыгралась революція, король Туи Филиппъ отрекся отъ престола, была провозглашена республика, которой, конечно, никто изъ болѣе вдумчивыхъ людей не могъ предсказать долговѣчности. Эмиграція опять ждала отъ этого переворота измѣненія судебъ Польши. И одинъ изъ вождей возстанія 30 го года, генералъ Дверницкій, просилъ французское правительство образовать Польскій легіонъ, на что было дано согласіе. Противъ намѣренія Дверницкаго выступила другая часть эмиграціи въ лицѣ демократическаго общества, которое признавало идею легіоновъ несвоевременной и несерьезной. Въ сущности, никто не зналъ, что нужно дѣлать. Но фразъ было много, и на нихъ не скупились и французскіе либеральные органы. «Самодержавіе народа», о которомъ говорили они, было связано съ защитой угнетенныхъ въ Италіи, Польшѣ и Швейцаріи. Студенчество требовало возвращенія отставленныхъ профессоровъ: Мишле, Кине и Мицкевича. Но этого послѣдняго не было въ Парижѣ, и когда въ началѣ марта Мишле и Кине возобновили свои лекціи, о третьемъ уволенномъ профессорѣ правительство не подымало и рѣчи. Мишле въ краснорѣчивой рѣчи доказывалъ, что изъ трехъ креселъ, стоявшихъ на каѳедрѣ, должно быть занято и третье, принадлежащее Мицкевичу. «Это кресло, кресло Польши! Но что такое Польша? Она представитель всеобщихъ страданій. Въ ней я вижу страдающій народъ. Это Ирландія и голодъ. Это нѣмцы и цензура, тиранія мысли, гнетущая самый мыслящій народъ! Это Италія, которая находится теперь между жизнью и смертью, какъ душа на страшномъ судѣ Микель Анджело. Смерть и варварство тянуть ее внизъ, но Франція подыметъее наверхъ. Да, господа, я вижу подъ этимъ крестомъ всѣ знамена Европы, вижу десять народовъ, которые въ саванѣ выходятъ изъ своихъ могилъ...» Едва ли Мишле оказалъ хорошую услугу Мицкевичу этой рѣчью, въ которой онъ какъ бы предначерталъ дальнѣйшее направленіе его лекцій. Подымать новую бурю благоразумное республиканское правительство Франціи вовсе не хотѣло. Да и среди эмигрантовъ оно не видѣло желанія видѣть возвращеніе Мицкевича. Большинство польскихъ газетъ, восхищаясь рѣчью Мишле, обошло молчаніемъ мѣста ея, въ которыхъ воздавалась хвала поэту. Сваливать вину за это на эмиграціонное ослѣпленіе и черствость, какъ это дѣлаетъ Влад. Мицкевичъ (IV. 37), конечно, несправедливо: слишкомъ много тяжелыхъ воспоминаній было связано за эти послѣдніе годы съ именемъ человѣка, который превратилъ каѳедру въ College de France въ мѣсто проповѣди сумбурнаго товянизма, который сдѣлалъ за эти годы столько болѣзненно - страннаго и такъ отдалился отъ общенія съ эмиграціей. Не всѣ могли понять, какія высокія побужденія завели Мицкевича на путь, отъ котораго онъ самъ теперь отрекся.

Въ мартѣ 1848 года временное правительство, повидимому, желая удовлетворить общественное мнѣніе, которое требовало, чтобы для поляковъ было что- нибудь сдѣлано, рѣшило устроить для нихъ легіонъ. Въ «Moniteur Universel» отъ 10 марта появилось слѣдующее правительственное сообщеніе: «Имѣя въ виду, что польскіе эмигранты, оживленные стремленіемъ доказать свою благодарность и готовность посвятить свои силы Франціи, ихъ второй родинѣ, желаютъ соединиться въ одинъ легіонъ, съ цѣлью служенія вмѣстѣ съ французами дѣлу порядка и свободы; имѣя въ виду, что подобная жертва, приносимая отъ имени того народа, который уже далъ Франціи столь много и столь вѣрныхъ товарищей по оружію и славѣ, должна быть благожелательно принята правительствомъ, питающимъ всегда столь живое сочувствіе къ Польшѣ, — временное правительство предписываетъ немедленно создать польскій легіонъ, находящійся подъ властью военнаго министра». Оказалось, однако, что это постановленіе никого не удовлетворило. Осуществлено оно не было, такъ какъ никто не видѣлъ въ немъ никакой надобности. Мицкевичъ въ письмѣ къ Мишле и Кине настаивалъ на томъ, чтобы отъ имени французскаго общества правительству была представлена петиція объ отмѣнѣ всѣхъ ограничительныхъ мѣръ, принятыхъ по отношенію къ польскимъ эмигрантамъ. Они отвѣтили на это посланіе Мицкевича полной готовностью сдѣлать все возможное, а члены правительства заявили Кине, что ограниченія уже отмѣнены самымъ провозглашеніемъ республики. Въ мартѣ же, по мысли Словацкаго, была учреждена конфедерація польскихъ эмигрантовъ, но къ ней примкнули немногіе. По словамъ Влад. Мицкевича (IV. 48), эмиграція «рвалась къ безсмысленному исходу (do egzodu), къ шествію на родину, какъ попало, добровольно, закрывая глаза на неизбѣжныя послѣдствія такого выступленія». Тѣмъ не менѣе, въ августѣ 1848 года первая колонна двинулась изъ Парижа и добралась до Страсбурга, направляясь дальше въ Познань и Галицію.

Въ Римѣ положеніе вещей давало полякамъ какъ будто больше возможности проявить свой благородный пылъ въ служеніи родинѣ. Въ Италіи вспыхнуло возстаніе противъ австрійскаго гнета. 29 марта Мицкевичемъ и группой польской молодежи, изъ которой большинство было художниками, было подписано слѣдующее заявленіе: «1 ) Собравшіеся поляки образуютъ общество съ цѣлью вернуться въ свое отечество, присоединившись, если это будетъ угодно Богу, къ батальонамъ своихъ славянскихъ братьевъ. 2) Этимъ заявленіемъ устанавливается существованіе общества. 3 ) Своимъ командиромъ и временнымъ руководителемъ они признають Адама Мицкевича. 4) Его власть прекратится, когда будуть освобождены границы Италіи, возвращенной себѣ самой (народу). 5 ) Назначаются два члена: одинъ для похода и военныхъ нуждъ кампаній, другой для корреспонденціи и гражданскихъ нуждъ. Точно также приступятъ къ выбору кассира. 6) Въ виду того, что руководитель, дѣйствуя вмѣстѣ съ совѣтомъ, можетъ уже завтра объявить выступленіе въ походъ, необходимо, чтобы всѣ были готовы къ этому въ каждую минуту. 7) Всякое рѣшеніе совѣта будетъ сообщено обществу». Подъ этимъ многообѣщающимъ заявленіемъ значилось всего 14 подписей. Но сынъ поэта, посвятившій огромное изслѣдованіе «Польскому легіону», созданному Мицкевичемъ, увѣряетъ, что дѣло не въ числѣ: «Подъ Ѳермопилами грековъ было всего 300, но они чувствовали себя вождями эллинской цивилизаціи»^[1]. Энтузіазмъ Мицкевича внушалъ ему опять самые преувеличенныя надежды на всемогущество Товянскаго. Этого послѣдняго не было въ Римѣ, и поэтъ приходилъ въ отчаяніе: «Положеніе вещей таково, что, если бы онъ пріѣхалъ, главный узелъ былъ бы разрубленъ, и это облегчило бы путь милліонамъ славянъ ». Пока, однако, этихъ славянъ было всего 14 человѣкъ.

Въ это самое время правительство возставшей противъ Австріи Ломбардіи издало обращеніе къ добровольцамъ. Нѣсколько горячихъ строкъ было посвящено и полякамъ: «Идите драться съ нами противъ общаго врага; всякій ударъ, который вы нанесете ему, будетъ для васъ залогомъ близкаго отомщенія». Въ апрѣлѣ папа, благословляя знамена итальянскихъ народовъ; благословилъ и польское знамя, которое дружина Мицкевича должна была нести въ Ломбардію, а отсюда въ Польшу. Вслѣдъ за тѣмъ Мицкевичъ получилъ у папы аудіенцію, въ которой почти цѣлый часъ наставлялъ его сдѣлаться «освободителемъ народовъ », на что папа только недовѣрчиво улыбался и просилъ своего пламеннаго собесѣдника говорить не такъ громко. Болѣе того, онъ немного побаивался, что благословилъ польское знамя, и заявилъ, что даетъ ему только свое частное благословеніе. Очень не сочувствовала новому политическому выступленію Мицкевича и польская аристократія (Владиславъ Замойскій, представитель здѣсь Адама Чарторыйскаго, и др., ), и орденъ Ресуррекціонистовъ (Zmartwychwstańcy). Противники поэта были противъ манифестацій, а чѣмъ же инымъ, кромѣ манифестаціи, былъ этотъ походъ 14 человѣкъ для освобожденія Италіи. Но эта манифестація трогала и радовала итальянцевъ, и шествіе «легіона» по Италіи превратилось въ непрерывный рядъ сердечныхъ овації. 12 апр. онъ былъ встрѣченъ торжественно населеніемъ Ливорно, 14-го въ маленькомъ городкѣ Эмполи. «Едва распространился среди насъ слухъ о прибытіи великаго поэта, Адама Мицкевичаразсказывалъ одинъ изъ жителей городка — Мицкевича, который сталъ во главѣ избраннаго польскаго отряда ради высокой политической миссіи, какъ всякій добрый эмполитанецъ почувствовалъ потребность показать, какую радость онъ испытываетъ, видя въ своей странѣ этого великаго человѣка съ его благородными товарищами» (Memorail I. 223). 15 апрѣля флорентійскія газеты сообщали въ торжественныхъ выраженіяхъ о прибытіи «гражданина Адама Мицкевича» и его намѣреніи обратиться съ воззваніемъ къ польскимъ, чешскимъ, хорватскимъ, иллирійскимъ и далматинскимъ солдатамъ, находящимся въ рядахъ австрійцевъ, чтобы они отказались сражаться съ итальянцами. Послѣ этого во Флоренціи начались оваціи въ честь Мицкевича, легіона и польскаго народа. Газеты кончали свои сообщенія о нихъ восклицаніемъ: «Да здравствуеть Польша, свободная и независимая!» Герцогъ далъ Мицкевичу аудіенцію, которая продолжалась больше часа. Итальянцы хорошо отдавали себѣ отчетъ въ нравственномъ смыслѣ того, что дѣлалъ Мицкевичъ, предпринявъ съ кучкой такихъ же, какъ и онъ, пилигримовъ крестовый походъ во имя свободы народовъ. Съ реальной точки зрѣнія его предпріятіе могло показаться комическимъ, въ лучшемъ случаѣ прекраснодушнымъ донъ кихотствомъ, но въ ту минуту, когда народъ возсталъ за свою свободу, значительнымъ и важнымъ моментомъ было появленіе среди ного вѣчнаго, неустаннаго, незапятнаннаго рыцаря свободы, который самымъ своимъ присутствіемъ благословлялъ начатое дѣло свободы. Въ жизни народовъ большое значеніе имѣютъ невѣсомыя причины, настроенія, вѣра въ себя, и то единодушіе, съ которымъ итальянскія газеты встрѣчали польское знамя словами глубочайшаго восхищенія и уваженія, показываетъ, что кучка воиновъ, вышедшихъ въ свое паломничество изъ храма, сдѣлала свое дѣло, и что итальянцы, донынѣ чтущіе память Мицкевича, почувствовали, какъ имъ было дорого, что онъ съ ними. Въ Болоніи, въ Моденѣ это «видѣніе Польши», шествовавшее по Италіи, было встрѣчено такъ же восторженно. Изъ Модены путь лежалъ на Реджіо. Афиша, расклеенная на стѣнахъ этого городка, возвѣщала о предстоящемъ прибытіи Мицкевича. Онатакъ характерна, что я приведу ее цѣликомъ: «Граждане! Адамъ Мицкевичъ часто утѣшалъ нашихъ братьевъ въ изгнаніи. Примѣромъ Польши, которая свободна духомъ, несмотря на столько лѣтъ рабства, онъ поддерживалъ ихъ надежды. Вѣрный Польшѣ въ темницахъ Вильны, въ изгнаніи Крыма, въ плѣненіи С. Петербурга, въ своихъ странствованіяхъ по всей Европѣ, онъ, узнавъ, что Италія борется на берегахъ По противъ чужеземнаго гнета, поспѣшилъ къ намъ, и вокругъ него собрались другіе изгнанники, люди его благороднаго народа. Поэтому всѣ города Италіи по братски привѣтствовали благородный отрядъ поляковъ, который направляется въ Ломбардію, и Пій IX благословилъ знамя, которое онъ несеть которое, навѣрное, когда-нибудь будетъ развѣваться на башняхъ освобожденной Варшавы Въ концѣ сегодняшняго дня Адамъ Мицкевичъ на пути изъ Модены будетъ въ Реджіо. Граждане, соберитесь толпой, чтобы наиболѣе приличествующимъ образомъ привѣтствовать и почтить этого великаго вѣрующаго поэта и его благородныхъ товарищей по войнѣ и изгнанію. И такимъ образомъ покажите, что и Реджіо хотѣло принести дань любви и уваженія благородному сыну народа, который имѣлъ одинаковыя страданія съ нашими, одинаковыя надежды, одинаковое прошлое и который будетъ имѣть одинаковое будущее. Да здравствуетъ Италія! Да здравствуетъ Польша!» (Memor. I. 370-372). Въ Пармѣ Мицкевичъ получилъ извѣщеніе, что правительство распорядилось, чтобы «польскіе гости» не несли до самой границы никакихъ издержекъ. 1 мая онъ достигъ Милана. Корреспондентъ итальянской L'Opinione разсказываетъ, что больше 20 тысячъ человѣкъ, вся національная гвардія, двинулась навстрѣчу «легіону», шедшему съ поэтомъ Мицкевичемъ во главѣ. Опять начались оваціи и братанія итальянцевъ съ поляками, о которыхъ подробно разсказываетъ Вл. Мицкевичъ во 2 - мъ томѣ своего «Mémorial». 3 мая 1848 г. поэтъ предложилъ временному правительству Ломбардіи «поддержать своимъ авторитетомъ и организовать славянскіе легіоны, начавъ съ организаціи польскаго». Правительство отвѣтило на это согласіемъ образовать отрядъ изъ поляковъ, но высказалось противъ привлеченія въ него чеховъ, хорватовъ и «иллирійцевъ», которые на службѣ Австріи обнаружили непримиримое ожесточеніе противъ итальянцевъ. «Военные по профессіи, которые въ Италіи были такими же приверженцами рутины, какъ и вездѣ, съ трудомъ скрывали свое враждебное отношеніе къ польскимъ добровольцамъ. Славянскій легіонъ казался имъ и лишней обузой, и неразумнымъ новшествомъ. Они изо всѣхъ силъ старались отвратить ломбардское правительство отъ этого пути» (II. 68 ). Но Мицкевичь не такъ - то легко отказывался отъ своихъ замысловъ, и 22 мая опъ извѣстилъ правительство Ломбардіи, что первая колонна поляковъ, подъ начальствомъ полковника Каменскаго, уже перешла черезъ Альпы и черезъ нѣсколько дней будетъ въ Миланѣ. Сохранилась любопытная переписка между разными итальянскими властями по этому поводу; видно было, что практическое осуществленіе идеи Мицкевича застало ихъ не подготовленными и внушало имъ различныя опасенія. Для первой колонны и для первыхъ 600 человѣкъ пріемъ былъ обезпеченъ, но дальнѣйшее представлялось неясно. Мицкевичъ рвался въ бой и, будучи въ іюнѣ принятъ королемъ Карломъ Робертомъ, выражалъ сожалѣніе, что война ведется не такъ отважно, какъ онъ это считалъ нужнымъ. Въ Парижѣ выступленіе его вызвало новую борьбу партій. Но революція 1848 года оживила уже прекращавшіяся симпатіи между французами и поляками. Манифестаціи, дружественныя Польшѣ, вошли въ обычай у живой парижской толпы. И идея легіона вызвала новый подъемъ настроенія. Однако, въ Италію двинулось всего 130 поляковъ и 60 французовъ (Mem. II. 179). Боролись съ замыслами Мицкевича представители аристократіи, Чарторыйскій и В. Замойскій, которые смотрѣли на всю эту затѣю свысока, какъ на нѣчто нелѣпое, и соотвѣтственно настраивали приверженцевъ поэта. Между тѣмъ изъ разныхъ мѣсть подходили подкрѣпленія, и въ іюлѣ образовалось уже, дѣйствительно, нѣчто въ родѣ легіона. Энтузіазмъ Мицкевича сломалъ всѣ препятствія. Подъ властью Каменскаго находилась теперь польская рота (sa compagnie polonaise) и, кромѣ того, нѣсколько ротъ ломбардскихъ смѣльчаковъ della morte и итальянскихъ стрѣлковъ, всего 4 роты при 2 пушкахъ. Въ то время, какъ среди миланскаго населенія начинало распространяться уныніе, и самъ король Карлъ Робертъ готовъ былъ пасть духомъ, польскіе эмигранты продолжали вѣрить въ дѣло итальянскаго возстанія, и на помощь имъ 14 августа вышелъ изъ Страсбурга новый отрядъ. Но было уже поздно: король подписалъ капитуляцію и бѣжалъ изъ Милана, спасаясь отъ гнѣва населенія. Городъ опять былъ въ австрійскихъ рукахъ. Вмѣстѣ съ итальянскими войсками вышелъ изъ Милана и польскій легіонъ, который насчитывалъ въ это время уже 2000 человѣкъ (Mém. II. 281). Проиграно было дѣло итальянской свободы, и дальнѣйшая исторія легіона представляетъ картину усилій еще гдѣ нибудь послужитъ борьбѣ за свободу и, по крайней мѣрѣ, не разлучаться, чтобы сохранить свое знамя. Годъ спустя судьба закинула его уже въ Грецію, гдѣ эмигрантамъ пришлось вести тяжелую рабочую жизнь. И на этотъ разъ энтузіазмъ польскихъ легіонеровъ оказался такимъ ненужнымъ!

Еще 26 іюня 1848 г. Мицкевичъ покинулъ свой легіонъ и поѣхалъ домой, въ Парижъ, чтобы организовать тамъ новые отряды изъ польскихъ эмигрантовъ. А въ Парижѣ все еще никакъ не могла разобраться въ своихъ дрязгахъ секта Товянскаго, и Мицкевича ждали, чтобы произвести ему форменный допросъ (Žywot. IV. 187). Въ Парижъ вернулся самовольно Товянскій, котораго полиція арестовала. Рѣшительности и настойчивости Целины Мицкевичъ удалось добиться его жденія. Въ Парижѣ все кипѣло. Опять на улицахъ шла борьба. Еще не упалъ среди польской эмиграціи интересъ къ военной экспедиціи въ Италію. Явились и средства. Ксаверій Браницкій заявилъ Мицкевичу, что расходы по вооруженію и доставкѣ волонтеровъ въ Италію беретъ на себя. На его же средства поэтъ задумалъ издавать газету, которая осуществилась лишь въ слѣдующемъ году. Что касается личной жизни Мицкевича въ эту пору, то по тѣмъ даннымъ, которыя собраны сыномъ поэта, можно думать, что эта жизнь шла удовлетворительно: не было, кажется, большой нужды, не было уже того одиночества, которое тяготило семью нѣсколько лѣтъ подъ рядъ. Нерѣдко знакомые собирались у Мицкевичей. Целина занималась музыкой «больше, чѣмъ когда - либо ». Грызня бѣдной эмигрантской печати была уже слишкомъ привычнымъ дѣломъ, чтобы кого- либо огорчать. Мы слышимъ, однако, и о томъ, что самъ Мицкевичъ былъ очень печаленъ. Его мучили судьбы заброшеннаго въ Италію Польскаго легіона, который теперь былъ, въ сущности, никому не нужень. Огорчало также нравственное банкротство революціи 1848 года. Наполеоны возвращались на престолъ Франціи, - пока еще, однако, подъ флагомъ республики. Самый способъ избранія Наполеона на постъ президента Мицкевичу не нравился. Не такъ, по его мнѣнію, должны были вернуться на вершину Франціи носители славнаго имени.

Въ тѣхъ манифестаціяхъ, которыя ознаменовали начало новой эры, долженъ былъ принять видное участіе и Мицкевичъ, давній сторонникъ Наполеоновъ, связанный съ ними личнымъ знакомствомъ. Эмиграція настаивала на отправленіи къ Наполеону депутаціи, въ которой долженъ былъ принять участіе и величайшій поэтъ Польши. Видно было, что послѣ фактическаго разрыва съ товянизмомъ Мицкевичъ опять возстанавливалъ утраченныя было связи съ эмигрантами. На аудіенцій у президента французской республики, принца Наполеона, Мицкевичъ произнесъ рѣчь, въ которой, основываясь на популярности его имени, совѣтовалъ ему поддерживать все то героическое, что связано съ воспоминаніями о наполеоновской эпохѣ. «Моральная сфера этихъ симпатій недоступна расчетамъ обычной политики. Одинъ Богъ знаетъ тайны, которыя творятся въ душѣ народовъ. Чистая душа угадываетъ ихъ, героизмъ открываеть ихъ, осуществляя духъ времени». Наполеонъ отвѣтилъ выраженіемъ симпатій кь Польшѣ, которыя онъ раздѣляетъ вмѣстѣ со всей Франціей, и разспрашивалъ членовъ депутаціи о положеніи эмигрантовъ въ Парижѣ. Однако, мысль дать банкетъ новому президенту не осуществилась. Было ясно, что Наполеонъ не хочеть брать на себя никакихъ обязательствъ по отношенію къ Польшѣ. Даже каѳедра въ College de France не была возвращена Мицкевичу, хотя студенческая депутація пришла къ нему съ просьбой открыть курсъ. Министрь отказался принять Мицкевича и направилъ его къ своему секретарю, который взялся передать правительству желанія поэта. Въ январѣ 1849 года получилось распоряженіе министра, въ силу котораго сохранилось прежнее положеніе вещей, т.-е. К. Роберъ оставался замѣстителемъ Мицкевича. Повидимому и совѣтъ Collège не слишкомъ горячо высказывался въ пользу этого послѣдняro (Żyw. IV. 220). Нѣкоторые органы французской печати обрушились за это на министра, но дѣлали это, скорѣе, изьоппозиціи министерству, нежели изъ желанія видѣть Мицкевича опять на каѳедрѣ. Едва ли чисто академическіе вопросы могли въ это время очень живо интересовать французскую печать. Молодежь подала письменный протестъ по поводу назначенія несимпатичнаго ей профессора Лерминье и продолженія отпуска Мицкевича, но, разумѣется, и эта демонстрація не достигла своей цѣли. Въ это время среди профессуры краковскаго университета возникла мысль пригласить поэта въ Краковъ, но вскорѣ всѣмъ стало ясно, что и эта идея неосуществима, такъ какъ австрійское правительство не утвердить на каѳедрѣ человѣка, который былъ иниціаторомъ и проповѣдникомъ польскаго легіона. Такимъ образомъ, Мицкевичъ опять находился въ вынужденномъ бездѣйствіи. Ему было уже 50 лѣтъ, поэтическое творчество оставило его, но то же воодушевленіе идеями свободы и демократіи кипѣло вь его сердцѣ. Теперь онъ хотѣлъ проповѣдывать свои идеи съ помощью печатнаго слова.

Находившійся въ Парижѣ въ это время Герценъ относился къ замыслу Мицкевича съ большимъ интересомъ. «Графъ Ксаверій Браницкій далъ 70,000 франковъ на основаніе журнала, который занимался бы преимущественно иностранной политикой, другими народами и въ особенности польскимъ вопросомъ. Польза и своевременность такого журнала были очевидны. Французскія газеты занимаются мало и плохо тѣмъ, что дѣлается внѣ Франціи, Во время республики онѣ думали, что достаточно подчасъ ободрить всѣ языци словомъ solidarité des peauples, обѣщаніемъ, какъ только дома обдосужатся, завести всемірную республику, основанную на всеобщемъ братствѣ» («Былое и Думы», собр. соч. Ш. 31 ). Уже изъ этой цитаты видно, что Герценъ смотрѣлъ на вещи совершенно другими глазами, чѣмъ Мицкевичъ, связавшій съ Франціей Наполеона самыя пламенныя ожиданія новой эры. Герценъ былъ преисполненъ скептицизма, Мицкевичъ - воодушевленія. Какъ современникъ, Герценъ не могъ смотрѣть на Мицкевича глазами объективнаго историка, и въ его описаніи перваго редакціоннаго ужина, даннаго будущимъ помощникомъ Мицкевича по редакціи «La tribune des peuples», Хоецкимъ, въ ознаменованіе 24 февраля, сильно сказывается полемическое настроеніе. «Ужинъ былъ назначенъ у Хоецкаго. Пріѣхавъ, я засталъ уже довольно много гостей, въ числѣ которыхъ не было почти ни одного француза, зато другія націи оть Сициліи до кроатовъ были хорошо представлены. Меня собственно интересовало одно лицо - Адамь Мицкевичъ; я его никогда прежде не видалъ. Онъ стоялъ у камина, опершись локтемъ о мраморную доску. Кто видалъ его портретъ, приложенный къ французскому изданію и снятый, кажется, съ медальона Давида д’Анже, тотъ могъ бы тотчасъ узнать его, несмотря на большую перемѣну, внесенную лѣтами. Много думъ и страданій сквозили въ его лицѣ, скорѣе литовскомъ, чѣмъ польскомъ. Общее впечатлѣніе его фигуры, головы съ пышными сѣдыми волосами и усталымъ взглядомъ, выражало пережитое несчастье, знакомство съ внутренней болью, экзальтаціею горести; это былъ пластическій образъ судебъ Польши. Подобное впечатлѣніе дѣлало на меня потомъ лицо Ворцеля; впрочемъ, черты его, еще болѣе болѣзненныя, были живѣе и привѣтливѣе, чѣмъ у Мицкевича. Мицкевича будто что- то удерживало, занимало, разсѣивало; это что-то былъ его странный мистицизмъ, въ который онъ заступалъ дальше и дальше. Я подошелъ къ нему, онъ меня сталъ разспрашивать о Россіи; свѣдѣнія его были отрывочны, литературное движеніе послѣ Пушкина онъ мало зналъ, остановившись на томъ времени, на которомъ покинулъ Россію. Несмотря на свою основную мысль о братственномъ союзѣ всѣхъ славянскихъ народовъ, мысль, которую онъ одинъ изъ первыхъ сталъ развивать, въ немъ оставалось что то непріязненное къ Россіи. Первое, что меня какъ то непріятно удивило, было обращеніе съ нимъ поляковъ его партіи: они подходили къ нему, какъ монахи къ игумену, уничтожаясь, благоговѣя; иные цѣловали его въ плечо. Должно быть, онъ привыкъ къ этимъ знакамъ подчиненной любви, потому что принималъ ихъ съ большимъ laisser aller».

На самомъ банкетѣ произошелъ инцидентъ, который сразу ойнаружилъ всю разность во взглядахъ собравшихся сотрудниковъ журнала. Мицкевичъ произнесъ рѣчь. «Рѣчь его, по отзыву Герцена, была выработана, умна, чрезвычайно ловка, т.-е. Барбесь и Людовикъ Наполеонъ могли бы откровенно аплодировать ей; меня стало коробить отъ нея. По мѣрѣ того, какъ онъ развиваль свою мысль, я начиналъ чувствовать что-то болѣзненно тяжкое и ждалъ одного слова, одного имени, чтобъ не осталось ни малѣйшаго сомнѣнія; оно не замедлило явиться! Мицкевичъ свелъ свою рѣчь на то, что демократія теперь собирается въ новый открытый станъ, во главѣ котораго Франція, что она снова кинется на освобожденіе всѣхъ притѣсненныхъ народовъ, подъ тѣми же орлами, подъ тѣми же знаменами, при видѣ которыхъ блѣднѣли всѣ цари и власти, и что ихъ снова поведетъ впередъ одинъ изъ членовъ той вѣнчанной народомъ династіи, которая какъ бы самимъ Провидѣніемъ назначена вести революцію стройнымъ путемъ авторитета и побѣдъ». Культъ Наполеона былъ традиціей польскаго народа, основой романтическаго міровоззрѣнія Мицкевича въ области политическихъ ожиданій. Но онъ былъ глубоко чуждъ испанцамъ, воевавшимъ съ гнетомъ Наполеона, и не былъ близокь русскому интеллигенту. Въ массѣ собравшихся на банкетъ рѣчь Мицкевича не могла встрѣтить сочувствія. «Когда онъ кончилъ, кромѣ двухъ — трехъ одобрительныхъ восклицаній его приверженныхъ, молчаніе было общее... Пауза продолжалась, нѣкоторые опустили глаза въ тарелку, другіе пристально разсматривали бокаль, третьи заводили частный разговоръ съ сосѣдомъ. Мицкевичъ перемѣнился въ лицѣ, онъ хотѣлъ еще что-то сказать». Въ это время съ гнѣвнымъ возраженіемъ выступилъ старый испанецъ, Рамонь - де- ла-Сагра, который горячо протестовалъ противъ его рѣчи. Съ нимъ многіе чокнулись. «Мицкевичъ хотѣлъ поправиться, сказалъ нѣсколько словъ въ объясненіе; они не удались. Де- ла-Сагра не сдавался. Всѣ встали изъ- за стола, и Мицкевичъ уѣхалъ». При такихъ предзнаменованіяхъ возникъ журналъ, который просуществовалъ всего до 13 іюня. «Онъ исчезъ такъ же незамѣтно, какъ существовалъ. Единства въ редакціи не могло быть; Мицкевичъ свертывалъ половину своего императорскаго знамени, usé par la gloire, другіе не смѣли развертывать своего; стѣсненные имъ и совѣтомъ, многіе черезъ мѣсяцъ оставили редакцію. Если бъ наполеоновская полиція была умнѣе, никогда Tribune des peuples не была бы запрещена за нѣсколько строчекъ о 13 іюня. Съ именемъ Мицкевича и съ поклоненіемъ Наполеону, съ мистической революціонностью и съ мечтой о вооруженной демократіи, во главѣ которой Наполеониды, этотъ журналъ могъ бы сдѣлаться кладомъ для претендента, чистымъ органомъ нечистаго дѣла» (Герценъ, «Сочин.». II 34). Такъ должно было смотрѣть на журналъ, который выводилъ иден политической романтики изъ тѣснаго круга польской эмиграціи на арену общеевропейскихъ отношеній, либеральное общество Парижа. Сектантство, которому подчинился Мицкевичъ, не могло выдержать свободнаго дыханія жизни. Мистицизмъ и фантастика уже отживали свой вѣкъ, и время требовало реализма и реальныхъ политиковъ. Журналъ былъ обреченъ на провалъ.

Въ 1907 г. Влад. Мицкевичъ издалъ собраніе статей своего отца, напечатанныхъ въ «La tribune des peuples»^[2]. Поэтъ старался объяснить, съ какой точки зрѣнія онъ смотритъ на Наполеона. «Изъ своего революціоннаго прошлаго народъ помнитъ только имя Наполеона. Что значитъ это имя? Оно содержитъ въ себѣ великія достоинства, которыя плѣняли въ Наполеонѣ войско и народъ: вѣру въ великій народъ, вѣру въ принципы, которые онъ провозгласилъ, вѣру въ торжество этихъ принциповъ, согласіе слова съ дѣломъ, мало словъ и много дѣла... Наполеонъ - это революція, которая стала правильной властью, соціальная идея, которая стала правительствомъ». На Наполеонѣ III лежало своего рода табу, и Мицкевича такъ раздражали споры о немъ, что однажды въ редакціонномъ залѣ онъ повѣсилъ объявленіе: «Il est interdit d'invectiver ici le chef d'Etat». Мицкевича оправдываетъ только то, что онъ выступалъ въ своей защитѣ мелкаго и ничтожнаго «президента», Наполеона, совершенно безкорыстно. Болѣе того, въ это самое время бюро парижской полиціи для иностранцевъ доносило правительству, что Мицкевичъ вредный и опасный интриганъ, который, желая во что бы то ни стало блестѣть, готовъ на всякія средства, что онъ является едва ли не тайнымъ агентомъ Россіи: «Разсказываютъ и есть полное основаніе вѣрить этому, что передъ полученіемъ каѳедры въ «College de France», онъ далъ формальное обязательство русскому правительству уничтожить Польшу и католичество и распространять московскую пропаганду, представляя Россію защитницей и освободительницей всѣхъ славянъ». Крики эмиграціи и партійная клевета сдѣлали, такимъ образомъ, свое дѣло: неподкупный идеалистъ оказался тайнымъ агентомъ русской власти!

Основныя задачи, которыя преслѣдовала «Трибуна народовъ», сводились (какъ это было указано въ программномъ номерѣ) къ слѣдующему: братскій договоръ съ нѣмцами, возрожденіе свободной и независимой Польши и освобожденіе Италіи. Нѣсколько позже къ нимъ присоединилась задача освобожденія Венгріи. Особенно много статей самъ Мицкевичъ посвятилъ итальянскому дѣлу и папѣ Пію IX, который, по его мнѣнію, не понялъ своей задачи обновленія католичества. Въ соціализмѣ, которому поэтъ горячо сочувствовалъ, онъ видѣлъ «выраженіе чувства, стараго, какъ міръ, ощущенія того, что есть еще неполно, ошибочно, ненормально, а потому и вызываетъ страданіе въ нашей жизни. Чувство соціализма есть полетъ нашего духа къ болѣе радостному существованію, не индивидуальному, но общему и солидарному». Ему казалось, что «чувства религіозныя и патріотическія лежатъ въ основаніи соціализма». Такимъ образомъ, и теперь Мицкевичъ проповѣдовалъ настойчиво свою излюбленную идею: исправленіе строя жизни возможно только при религіозномъ исправленіи людей. Нравственная идея должна лежать въ основаніи патріотизма, какъ и въ основаніи экономическихъ стремленій человѣчества, — полагалъ поэтъ.

Какъ выражается одинъ изъ новѣйшихъ изслѣдователей политическихъ воззрѣній Мицкевича, А. Сливинскій, онъ, какъ и Ламенна, видѣлъ «соціальное зло не столько въ несовершенствѣ соціальнаго строя, ибо строй можно измѣнить, сколько въ грѣшной закоренѣлости правительствъ. И оба они объявили войну правительствамъ, оба возлагали всю отвѣтственность за послѣдствія этой (соціальной) войны и за пролитую кровь на правящіе классы. Въ ихъ глазахъ никогда не были бунтовщиками народы, ими были правительства». При такомъ пониманіи вещей, которое нашло себѣ выраженіе въ цѣломъ рядѣ статей, напечатанныхъ въ «Трибунѣ народовъ», газета была осуждена на закрытіе. Когда французское правительство въ іюнѣ 1849 года послало войска для поддержки папы противъ римской республики, въ Парижѣ и Ліонѣ вспыхнули безпорядки. «Трибуна народовъ», противъ воЛи Мицкевича, напечатала революціонное обращеніе ( 15 іюня), и на другой день въ редакцію явилась полиція; отвѣтственный редакторъ былъ арестованъ, помѣщеніе редакціи запечатано, а самъ Мицкевичъ скрылся отъ ареста у своего знакомаго, молодого адвоката Дессю. На время военнаго положенія, которое было введено въ Парижѣ, газету пришлось закрыть. 1 сентября она возобновилась, но Мицкевичъ не только не могъ редактировать ея, но даже самыя посѣщенія редакціи стали для него невозможны. Полиція настаивала на высылкѣ его изъ Франціи, и самое свое сотрудничество въ «Трибунѣ» поэту приходилось обставлять такой тайной, что его рукописи отправлялись въ редакцію, переписанныя чужой рукой. Наконецъ, 16 окт. 1849 г. всѣ поляки, участвовавше въ газетѣ, вышли изъ нея; прекратилась и матеріальная поддержка Браницкаго. Газета дотянула до 10 ноября и закрылась. «Взрывъ во Франціи, который мы предвидѣли и предсказывали, писалъ Мицкевичъ въ половинѣ октября Домейкѣ, закончился, погрузивъ міръ опять во мракъ. Эмиграція горько платится за гордость и нахальство (zuchwalstwo), съ которымъ шумѣла здѣсь». И очень одинокимъ чувствовалъ себя теперь поэтъ: «Все тутъ вокругъ меня широко вымерло или разлучилось со мной». Политическое положеніе Франціи его возмущало. Французскій журналистъ, Менаръ, который весной 1850 года познакомился съ Мицкевичемъ, услышалъ изъ его устъ суровое осужденіе вождей революціи 48- го года. «Онъ обвинялъ ихъ въ томъ, что они оплевали огонь святого воодушевленія, изъ котораго посыпалось столько искръ во Франціи, и ставилъ имъ въ вину, что они не поняли наполеоновскихъ содроганій народа».

Устранившись отъ политической борьбы, отъ сектантства Товянскаго и отъ раздоровъ эмиграціи, которые теперь потеряли уже всякое значеніе, Мицкевичъ жилъ своей семейной жизнью. Матеріальное существованіе семьи, по свидѣтельству сына поэта (IV. 270), было тяжелое; все чаще прихварывала жена Мицкевича, жалуясь на сердце и на боль въ груди и мечтая о поѣздкѣ на море, «если позволять средства». Подростала уже старшая дочь, Марія. Мицкевичи не сторонились отъ людей, но только теперь среди ихъ знакомыхъ мы видимъ, по преимуществу, французовъ. Вѣдь уже почти 20 лѣтъ поэтъ прожилъ среди французовъ. Главнымъ развлеченіемъ его теперь была, кажется, музыка. Сестра Целины Мицкевичъ, Софія, 24 - лѣтняя дѣвушка, пріѣхавшая въ эту пору въ Парижъ учиться живописи, была непріятно поражена образомъ жизни Мицкевичей, свободой, которой пользовались дѣти, необезпеченностью семьи, общеніемъ ея съ оборванными эмигрантами, которые называли Мицкевича и его жену братомъ и сестрой. «Но потомъ, пишетъ она въ своемъ дневникѣ (Žywot. IV. 273—4), во мнѣ начало пробуждаться болѣе живое чувство симпатіи къ семьѣ Мицкевичей, Прежде всего, ежедневная встрѣча съ Адамомъ и возможность слышать его начали оказывать на меня неизбѣжное вліяніе. Кто узналъ Мицкевича ближе, знаетъ, сколько въ его разговорѣ, на видъ самомъ простомъ, заключалось мудрости, доброты и вмѣстѣ съ тѣмъ глубокаго чувства. Слушая его, я все болѣе начинала чувствовать, что мой теперешній образъ жизни какойто ненормальный, что, находясь около такого человѣка, я должна, какъ полька и мыслящее существо, стараться воспользоваться его совѣтомъ, а я до того времени, напротивъ, какъ будто закрывала передъ нимъ глаза. Потомъ, и общеніе съ сестрой из· мѣнило мое первоначальное отношеніе къ ней: чѣмъ дольше я съ ней была, тѣмъ лучше я видѣла слѣды страданій на ея лицѣ; я видѣла также, съ какимъ усиліемъ она хозяйничала въ домѣ, чтобы, сколько было возможности, выполнить обязанности матери и жены; а между тѣмъ видно было, что она выбивалась изъ силъ, и никогда я не слышала отъ нея жалобы на такую тяжелую судьбу». Отъ своей вѣры въ Польшу Мицкевичъ не отказывался, хотя онъ видѣлъ, что на родинѣ все измѣнилось, что идеалы эмиграціи были уже совершенно чужды новому поколѣнію, и даже имя его какъ -то забывалось въ это самое страшное время реакціи въ усмиренномъ Царствѣ Польскомъ. Поэтъ и теперь утверждалъ, что «Польша должна быть началомъ новаго міра; иначе она была бы не нужна». А по другому свидѣтельству, относящемуся къ тому же 1850 году, онъ «теперь не останавливался мыслью ни на какомъ отдѣльномъ народѣ; окомъ духа онъ созерцалъ и насквозь пронизывалъ все человѣчество».

Въ Парижѣ въ это время не было уже ни одной польской газеты; эмиграція частью вымерла, частью вернулась въ тоть или другой край Польши, или измельчала политически, обнищала. матеріально. 1848 годъ лишилъ ее всякаго значенія. И французы уже мало интересовались теперь поляками. Сохранилось любопытное воспоминаніе: въ декабрѣ 1850 года у Мицкевича опять родился сынъ, уже шестой ребенокъ. Его окрестили и дали ему имена Józef, Teofil, Rafal. Съ такими трудными именами французъ священникъ никакъ нe могъ справиться, и Мицкевичъ былъ принужденъ собственной рукой вписать ихъ въ метрическую книгу. Въ началѣ 1851 года уцѣлѣвшая горсть интеллигентной польской эмиграціи рѣшила возстановить литературное общество и какъ-нибудь обезпечить на будущее время существованіе польской библіотеки. Странно и смѣшно было бы теперь возобновлять старые счеты, и Янушкевичу поручили переговорить съ Мицкевичемъ, предложивъ ему опять войти въ совѣтъ общества. Въ мартѣ 1851 года поэтъ принимаетъ снова близкое участіе въ дѣлахъ общества и редактируетъ обращеніе къ землякамъ относительно библіотеки. Примирялся онъ и со старыми друзьями, которыхъ оттолкнулъ отъ него нѣсколько лѣтъ тому назадъ товянизмъ. Въ іюлѣ радостно и просто онъ опять сошелся съ Залѣескимъ. «Какъ вижу, онъ совершенно отрезвѣлъ», отмѣчаетъ этотъ послѣдній и нѣсколько позже прибавляетъ, имѣя въ виду цѣлый рядъ прежнихъ друзей Мицкевича: «Отношенія возобновились». Къ этому времени относится и извѣстіе о замыслѣ второй части «Пана Тадеуша». Будучи въ сентябрѣ 1851 года въ Гаврѣ, поэтъ гулялъ по берегу моря со старыми знакомыми, Шеметомъ и Янушкевичемъ, которые и уговаривали его взяться за продолженіе поэмы. «Панъ Тадеушъ долженъ былъ участвовать въ возстаніи (1830 г.) сначала въ Литвѣ, а потомъ въ Королевствѣ. Во время нашего пребыванія въ Гаврѣ Мицкевичъ постоянно разспрашивалъ о фактахъ и о людяхъ, имѣвшихъ отношеніе къ возстанію... Иногда заходила рѣчь объ окончаніи 26130

JEWICZ | NIEMCEWICZ I

Могила поэта на кладбищѣ въ Монморанси . Тадеуша, а чаще всего говорили о раковинахъ и разныхъ морскихъ животныхъ. Онъ любилъ море, любилъ звѣрей, насѣкомыхъ, и въ это время естественная исторія была любимымъ предметомъ его бесѣдъ. Но онъ ничего не написалъ». Изъ этого сообщенія, восходящаго притомъ къ 1874 году, трудно извлечь представленіе о томъ, самому ли Мицкевичу приходило въ голову продолжать свою литовскую поэму, или эту мысль навязывали ему пріятели, зная, что когда-то у Мицкевича, дѣйствительно, былъ планъ написать поэму о сынѣ «Пана Тадеуша». Поэтическое творчество окончательно покинуло старѣющагося поэта.

Декабрьскій переворотъ 1851 года, сдѣлавшій Наполеона диктаторомъ, обрадовалъ Мицкевича, который видѣлъ въ дѣйствіяхъ Наполеона III «начинающееся возрожденіе» Франціи, хотя одно время и ему самому грозила высылка изъ Франціи. Онъ вѣрилъ теперь и въ неизбѣжность войны ея съ Россіей, отъ которой ждалъ такъ многаго для Польши. Поклонникомъ самого Наполеона онъ не былъ, но только «чтилъ наполеоновскую традицію». Несмотря на извѣстную близость съ королемъ Перонимомъ, Мицкевичъ продолжалъ считаться неблагонадежнымъ. За нимъ шпіонили. Въ мартѣ 1852 года поэтъ рѣшилъ, наконецъ, принять французское подданство и подалъ прошеніе. Министръ народнаго просвѣщенія, Фортуль, обратился за справками въ полицію. Послѣдовалъ запросъ о томъ, порвалъ ли Мицкевичъ отношенія съ прежними редакторами «Трибуны народовъ», и какъ вообще онъ ведетъ себя съ этихъ поръ. Напрасно напомнилъ поэтъ о себѣ французскому правительству. «Декретомъ принца, президента республики, даннымъ на основаніи предложенія министра просвѣщенія и вѣроисповѣданій, Мишле, Кине и Мицкевичъ увольняются въ отставку отъ должности профессоровъ въ «College de France» (14 апр. 1852 г.). Такимъ образомъ, Мицкевичъ со всей семьей выбрасывался на улицу. Онъ принялъ отставку философски: поблагодарилъ министра за столько лѣть поддержки, подарилъ директору «College de France», Бартелеми Сентъ Илеруэкземпляръ своихъ лекцій, а жена его писала дочери Маріи, которая находилась въ это время въ Римѣ, слѣдующія строки: «Повѣрь, что, если придется вынести матеріальное испытаніе, то у насъ найдутся силы на это; это еще не самое великое несчастіе, какое можетъ свалиться на такую большую семью, какъ наша».

За Мицкевича вступились. Король Іеронимъ употребилъ все свое вліяніе на президента, чтобы тотъ принялъ къ сердцу незаслуженную отставку Мицкевича. Наполеонъ увѣрялъ, что онъ такъ жаждетъ сдѣлать все возможное для поэта, что готовъ самъ просить за него у министровъ. «Я люблю и почитаю этого человѣка, исполненнаго таланта, сердца и вѣры, что такъ рѣдко въ наше время», заявилъ онъ. Однако, вопроса о возстанов.леніи Мицкевича въ профессорскихъ правахъ какъ то не поднималось. Президентъ говорилъ, что хочеть дать ему нѣчто лучшееи ищетъ для него подходящее мѣсто; пока же была возобновлена выдача задержаннаго жалованія. Однако, на запросъ министра просвѣщенія Фортуля, по поводу принятія Мицкевича во французское подданство, префектъ полиціи далъ отрицательныйотвѣтъ. Главнымъ основаніемъ въ таковомъ было открытіе, что Мицкевичъ сдѣлался профессоромъ «Collège de France» «съ разрѣшенія Россіи!» Старые отзвуки эмигрантскихъ дрязгъ, взаимныхъ обвиненій и подозрѣній. Скоро, однако, и сама полиція должна была признать, что никакихъ данныхъ объ обязательствахъ Мицкевича по отношенію къ Россіи въ ея документахъ не имѣется. Но шпіонство за нимъ продолжалось: онъ избѣгалъ даже уѣзжать въ окрестности столицы, потому что за нимъ слѣдовали шпіоны. Такъ все лѣто семья провела въ Парижѣ. Каждый вечеръ собирались знакомые, и поднимались бесѣды о политикѣ. Уже въ это время поэтъ былъ убѣжденъ, что восточныя осложненія приведуть къ войнѣ, и предвидѣлъ, что русскіе будуть поражены. «Что наступитъ потомъ, я не знаю, —прибавлялъ онъ, — можетъ быть, кто нибудь другой видитъ въ эту минуту дальше, чѣмъ я». Часть лѣта Мицкевичъ провелъ въ Санъ Жерменѣ у Шемёта, который опять уговаривалъ его взяться за продолженіе «Пана Тадеуша». Но и на этотъ разъ попытка не удалась: за цѣлый мѣсяцъ Мицкевичъ не испыталъ ни разу вдохновенія и вернулся домой, убѣдившись, что «эпоха творчества окончилась для него». Однако, какъ утверждаетъ Владиславъ Мицкевичъ ( Zywot. IV. 328 ), еще и въ слѣдующемъ году поэтъ не оставлялъ надежды, что напишетъ что нибудь лучшее, чѣмъ прежнія сочиненія. Когда Ходько увидѣлъ у него только что написанные стихи, онъ сказалъ: «Богъ знаетъ, кончу ли». До потомства эти плоды поздняго поэтическаго творчества не дошли.

Въ концѣ октября 1852 года экономическое положеніе Мицкевичей было опять обезпечено. Онъ былъ назначенъ библіотекаремъ въ арсеналѣ, но въ принятіи французскаго подданства ему было отказано. Какъ эхо какихъ - то далекихъ отношеній, Донеслось до него поздравленіе съ Новымъ годомъ отъ Товянскаго; эмиграція продолжала оказывать поэту вниманіе. На день его именинъ былъ устроенъ банкетъ, въ честь «двухъ Адамовъ», Чарторыйскаго и Мицкевича. Въ Польской школѣ его избрали сначала членомъ Совѣта, а потомъ товарищемъ предсѣдателя. Въ этой мирной работѣ прошелъ весь 1853 годъ. Крымская война приковала къ себѣ вниманіе Мицкевича. Какъ разсказываеть одинъ современникъ, поэтъ «охотно разговаривалъ о происходящей войнѣ, о моральной и матеріальной подготовкѣ къ ней въ Западной Европѣ и въ Россіи. Онъ постоянно утверждалъ, что Турція и Швеція представляютъ два наилучшіе базиса для раздѣленія силъ царства, но что, пока Польша не двинется съ мѣста, война будетъ разорительна, маловажна, легкомысленна и лишена для насъ послѣдствій. Часто, слушая польскія корреспонденціи съ Востока о Турціи, объ ея готовности къ жертвамъ для возрожденія Польши, объ образованіи войска. казаковъ, онъ сіялъ отъ радости, зажигалъ трубку и, расхаживая взадъ и впередъ по комнатѣ, съ видимымъ удовольствіемъ говорилъ о прошломъ и о будущемъ Польши, которое онъ всегда опредѣлялъ мастерски». Турція, мечтающая о созданіи Польши, это былъ тотъ же товянизмъ въ злободневной политикѣ, и Мицкевичъ шель за своей утопіей, которая намѣтилась уже въ концѣ 1853 года. А въ началѣ слѣдующаго онъ уже подалъ императору Наполеону, черезъ посредство третьихъ лицъ, ноту о Товянскомъ. Но императоръ передалъ ее префекту полиціи, который, конечно, высказался противъ допущенія Товянскаго во Францію.

Эмигранты уже начинали мечтать объ образованіи новаго Польскаго легіона для участія въ Восточной войнѣ; начались даже денежныя пожертвованія, и шли разговоры о будущихъ вождяхъ этого легіона. Поляки ѣхали на Востокъ. О политикѣ только и было рѣчи. Мицкевичъ опять былъ въ своей обстановкѣ: увлекался политическими замыслами, предсказывалъ будущее, училъ и наставлялъ. Императору Наполеону онъ подаетъ въ маѣ 1854 года доклад о положеніи города Риги, который представлялся ему прекраснымъ пунктомъ для нападенія на Россію. Онъ увѣрялъ, что неминуемо послѣдуетъ возстаніе Литвы, которое окажется опаснымъ для русскаго правительства. «Неудивительно, что эмигранты разсчитывали на возстановленіе Польши съ помощью Франціи и Англіи. Эти государства вели переговоры съ эмигрантами, какъ съ силой, могущей оказать значительнѣйшее вліяніе на событія. Иностранцы, расположенные къ Польшѣ, не сомнѣвались, что ея страданія кончатся» (Zywot IV. 382 ). Вся весна и лѣто 1854 года прошли въ такой ажитаціи. Между тѣмъ Целина Мицкевичъ была уже тяжело больна. Ее нельзя было даже везти на дачу. Въ августѣ ей было уже такъ худо, что пришлось обратиться къ помощи монахинь для ухода за больной. Болѣзнь была долгая. Страданія емѣнялись недѣлями, когда больная, казалось, выздоравливала. 30 декабря 1854 года старшій сынъ поэта писалъ: «Мамѣ совсѣмъ хорошо. Она ходитъ по комнатѣ и позволяетъ намъ шумѣть, сколько намъ угодно». Но, въ дѣйствительности, это было догораніе сильной души и молодого тѣла, истощеннаго непосильной тяжестью жизни, частыми дѣторожденіями, неопредѣленностью матеріальнаго существованія, нравственной трудностью итти наравнѣ съ неудержимымъ полетомъ стремленій поэта. Целина Мицкевичъ беззавѣтно любила своего мужа и въ страданіяхъ успокаивалась, когда онъ подходилъ къ ней и бралъ ее за руку. Его имя было на устахъ ея, когда пароксизмъ страданій вырывалъ изъ ея груди стонъ. «Въ болѣзни она была чрезвычайно красива; на блѣдномъ лицѣ ея глаза горѣли какимъ - то неземнымъ блескомъ и удивительной кротостью». 5 марта 1855 года она скончалась.

Зная ту душевную тяжесть, которая выпала на долю этой прекрасной женщины, трудно отдѣлаться отъ горькаго впечатлѣнія, что Мицкевичъ не сумѣлъ оцѣнить ее. Сколько разъ случалось, что онъ уѣзжалъ на море или въ Швейцарію, или отдохнуть къ друзьямъ, а она оставалась въ городѣ, съ семьей на рукахъ, часто, слишкомъ часто беременная. Быть можетъ, Мицкевичъ былъ слишкомъ индивидуальной натурой, чтобы мелочно заботиться о другихъ; онъ слишкомъ поглощалъ вниманіе друтихъ и не былъ способенъ для нихъ забыть себя. Это не грубый эгоизмъ обыденныхъ людей, но присущее, вѣроятно, всѣмъ крупнымъ личностямъ сосредоточеніе всѣхъ душевныхъ силъ на. своей духовной жизни. И все- таки больно читать признаніе поэта, сдѣланное вскорѣ послѣ смерти Целины: «Можно сказать, что въ эти минуты разставанія мы соединились съ ней въ первый разъ. Она обѣщала, что будетъ со мной, что духомъ будетъ мнѣ помогать. Почему этого не было при жизни?» Мы знаемъ, однако, что Мицкевичъ былъ сильно огорченъ смертью своей жены, которая умерла, «какъ раненый воинъ». Залѣсскій нисалъ о немъ: «Адамъ печаленъ, но душою спокоенъ». Такъ же спокойно прошли и похороны. Какая- то душевная драма стояла между Мицкевичемъ и его женой. Мы можемъ только догады-ваться о ней; друзья поэта знали больше. Одинъ изъ нихъ Пересказываеть мистическій пророческій сонъ, который видѣлъ Мицкевичъ когда- то въ Петербургѣ. Поэтъ вспоминаль и о мученіяхъ жены во время послѣдней болѣзни. Послѣ припадковъ (рака?), она «была такой любящей, такой нѣжной, что я сказалъ ей: «Ты для меня ангелъ»: Почему ты не всегда была такой!» (Żywot IV. 399). Въ гробъ Целины поэть на колѣняхъ вложилъ какіе -то предметы, никому ихъ не показавъ. Тайну душевнаго разлада поэтъ унесъ съ собой въ могилу, и мы не будемъ догадываться о ней. Но не въ этомъ ли отсутствіи полнаго семейнаго счастья нужно искать причины такого быстраго подчиненія Мицкевича вліянію Товянскаго, который что- то инственное, чего, онъ думалъ, никто не знаетъ, открылъ поэту?

Одинъ изъ дѣтей Мицкевича, младшій Іосифъ, былъ еще младенцемъ. Семья Залѣсскаго предложила воспитать его, и Минковичъ отвезъ имъ ребенка. А самого его все больше тянуло на Востокъ. Только положеніе дѣтей его безпокоило. «Если бы хоть на одинъ годъ обезпечить ихъ, я сейчасъ же поѣхалъ бы въ Турцію», тоскливо твердилъ онъ. «Мучитъ меня это. Я думаю, что, если бы молодые увидѣли, что я, съ сѣдой головой, иду туда, куда меня влекуть сердце и разумъ, то, можетъ быть, они не посмѣли бы дольше гнить, нищенствовать или шумѣть по салонамъ и вояжамъ, вмѣсто того, чтобы исполнять свой святой долгъ по отношенію къ родинѣ. Обратиться къ эмиграціи и родинѣ только и можно тѣмъ, что я бы самъ пошелъ и показалъ примѣръ имъ, я, отецъ шестерыхъ сиротъ, убѣгающій отъ духоты этого, уже оношлившагося польскаго геройства (polskiej dzielności)». Мицкевичъ рвался на арену дѣйствій, а обязанности удерживали его въ Парижѣ. И онъ сталъ хлопотать о научной командировкѣ на Балканскій полуостровъ. «Зарыли меня здѣсь, —говорилъ поэтъ, показывая на книги: а я не могу высидѣть среди этихъ труповъ». 8 апрѣля онъ писалъ своимъ знакомымъ: «Моя жизнь превратилась въ постоянное погребеніе кого- либо или чего- либо. Изъ того поколѣнія, съ которымъ вмѣстѣ я жилъ и привыкъ бѣдствовать, одни уже навсегда покинули насъ, другіе влачатъ замогильное существованіе, которое не лучше смерти». А съ войной Мицкевичъ связывалъ пламенныя ожиданія, которыя онъ излилъ въ концѣ ноября 1854 г. въ латинской одѣ къ Наполеону, своемъ послѣднемъ произведеніи. Какъ Наполеонъ I возстановилъ Польшу, создавъ Герцогство Варшавское, такъ его державный племянникъ вернетъ самостоятельное существованіе современной Польшѣ: такъ гласила основная мысль этой оды, написанной на другой день послѣ побѣды французскаго флота у Бомарзунда. Въ маѣ 1855 года поэтъ представляется Наполеону вмѣстѣ съ Чарторыйскимъ во главѣ польской депутаціи и вынесъ очень неблагопріятное впечатлѣніе объ императорѣ. Теперь Мицкевичъ уже не говорилъ, что результатомъ войны будетъ возстановленіе Польши, но онъ вѣрилъ, что «Султанъ выполняетъ Божью миссію, отъ которой отреклась христіанская Европа. Тотъ, кто теперь является союзникомъ Польши, выше всѣхъ теорій, выше ханжескихъ увертокъ, фарисейскихъ сомнѣній, ближе къ ученію Христову, нежели самъ (папа?) и ксендзъ Х. вмѣстѣ съ нимъ. Міръ больше уже не можетъ жить комедіей, которая такъ долго разыгрывалась безъ всякихъ благотворныхъ результатовъ, ибо Богъ есть правда, а тотъ, кто, зная истину, попираетъ ее, есть преступникъ. Я повторяю всѣмъ, что нужно соединиться съ тѣмъ, что уже есть польскаго». Поэту казалось, что на помощь Турціи надо организовать польское казачество. Онъ хотѣлъ ѣхать въ Константинополь подъ предлогомъ ученой экспедиціи. Въ началѣ сентября командировка была подписана министромъ. 9 сентября въ домѣ Чарторыйскаго собрались на прощальный обѣдъ. Старый князь, посылая вмѣстѣ съ Мицкевичемъ своего младшаго сына Владислава, сказалъ, что онъ повезетъ создающимся въ Турціи казацкимъ полкамъ привѣтъ поляковъ и «скажетъ имъ, что служа султану, они не перестають принадлежать Польшѣ; онъ будетъ живымъ доказательствомъ того участія, которое мы всѣ принимаемъ въ образованіи полковъ». Если такъ говорилъ старый Адамъ Чарторыйскій, котораго эмигранты постоянно обвиняли въ излишнемъ дипломатничаніи, то какъ же долженъ былъ чувствовать неизмѣнный энтузіасть Мицкевичъ, котораго ни годы, ни бѣды не смогли сломить. Передъ отъѣздомъ Мицкевичъ привелъ въ порядокъ свои дѣла, пересмотрѣлъ свои бумаги, точно уже не разсчитывая вернуться домой, а одной знакомой онъ замѣтилъ, что, если бы онъ умеръ, то его дѣтямъ въ матеріальномъ отношеніи было бы только лучше. Впрочемъ, никакого мистическаго значенія ни этимъ распоряженіямъ, ни загадочнымъ фразамъ, которыя бросалъ Мицкевичъ, нельзя придавать. Въ это самое время онъ подалъ новое прошеніе о принятіи его во французское подданство, а сына Іосифа онъ оставлялъ у Залѣсскихъ только «до своего возвращенія». Но мистицизмъ, всегда присущій Мицкевичу, не давалъ ему покоя: теперь онъ постоянно видѣлъ вѣщіе сны, которые толковалъ на основаніи самыхъ обычныхъ жизненныхъ встрѣчъ и разговоровъ. Просто само благоразуміе велѣло привести дѣла въ порядокъ передъ отъѣздомъ.

11 сентября Мицкевичъ двинулся въ путь въ сообществѣ нѣсколькихъ поляковъ, ѣдущихъ въ Турцію для вступленія въ казацкіе полки. Въ Константинополѣ онъ поселился въ монастыpѣ св. Лазаря въ Галатѣ и сталъ дѣлать визиты. Въ столицѣ Турціи было много поляковъ, и опять кипѣли партійные счеты, аристократическія самолюбія и т. п. Много причудъ, сплетенъ сложилось въ этой странной средѣ; говорили, что Мицкевичъ пріѣхалъ организовать какіе- то еврейскіе легіоны, что онъ долженъ поправить (reperować) дѣла Чарторыйскихъ. «Противъ Садыка паши (Чайковскаго) велась сложная интрига, которая огорчала Мицкевича: дѣло началось такъ хорошо, а потомъ приняло такой печальный оборотъ», жалуется сынъ поэта (IV. 434). Уже 20 октября 1855 года Мицкевичъ былъ измученъ всѣмъ происходившимъ и нуждался въ отдыхѣ; живя въ шатрѣ въ Бургасѣ, куда онъ ѣздилъ по дѣламъ польскаго легіона, онъ простудился. И, казалось, онъ уже какъ - то сторонился отъ партійной суеты; оригинальный и прекрасный Константинополь зачаровалъ его, и онъ бродилъ по городу, припоминая «маленькія улицы своего родного литовскаго городка». Между тѣмъ въ Константинополѣ свирѣпствовала холера. Мицкевичъ замышлялъ ѣхать въ Сербію и ждалъ для этого подходящей погоды. Ночью съ 18 на 19 ноября опъ написалъ два письма политическаго содержанія по поводу польскихъ военныхъ организацій на Востокѣ. «Съ этого времени, говоритъ его спутникъ, онъ часто бывалъ погруженъ въ себя; почти каждую ночь онъ просыпался и много говорилъ о Польшѣ или домашнихъ своихъ дѣлахъ; очень много и часто онъ говорилъ о покойной своей женѣ, о дѣтяхъ, ихъ будущемъ, характерѣ ». 26 ноября утромъ онъ быстро всталъ съ постели, почувствовавъ тошноту. Около восьми часовъ онъ выпилъ чашку кофе съ коньякомъ и съѣтъ маленькій кусочекъ хлѣба. Въ 12 - омъ часу Мицкевичу опять стало худо, и онъ легъ въ постель; въ четвертомъ часу дня начались судороги. Всѣмъ стало ясно, что это холера. Бэльного принялись растирать, стали давать ему лѣкарства, пришелъ ксендзъ, который причастилъ его. Поэтъ впалъ въ дремотное состояніе и въ 9 часовъ вечера скончался. Послѣ долгихъ переговоровъ между вождями польской эмиграціи было рѣшено похоронить его въ Парижѣ въ одной могилѣ съ женой. 21 января 1856 года гробъ поэта былъ отнесенъ на рукахъ молодежи на кладбище въ Монморанси. Богданъ Залѣсскій сказалъ рѣчь у открытой могилы и закончилъ ее стихомъ: «Пресвятая Дѣва! Чудомъ верни останки поэта на родину! » До извѣстной степени эта молитва исполнилась: 4 іюля 1890 года останки Мицкевича были погребены въ отдѣльной нишѣ стараго Вавеля.

Въ первомъ сборникѣ своихъ стихотвореній юный Мицкевичь опредѣлилъ основу всей своей жизни. Онъ хотѣлъ имѣть сердце и смотрѣть въ сердце, вѣря чувству больше, чѣмъ холодному разуму мудреца. Это сердце, страдающее за родину, онъ пронесъ черезъ всю жизнь, вѣря въ неизбѣжное воскресеніе Польши, любовно созерцая прошлое ея народа, гдѣ онъ находилъ столько героическаго, добраго, доблестнаго. А въ другомъ стихотвореніи того же сборника поэтъ говорилъ о скалѣ славы, къ которой человѣкъ долженъ плыть въ продолженіе всей своей жизни, несмотря на бушующія вокругъ волны. Но блаженъ тотъ, кому свѣтить кра-сота, кого не ведетъ впередъ лишь суровая Добродѣтель. За Добродѣтелью пошелъ Мицкевичъ и цѣли жизни онъ достигъ, измученный непосильной трудностью пути, съ окровавленными отъ работы руками. Но корабля жизни онъ не покинулъ и ни разу не забывалъ о высшемъ назначеніи человѣческой жизни. Эту вѣру онъ завѣщалъ и своему народу.

Политическіе планы Мицкевича не сбылись ни разу: ни общество филаретовъ, ни секта Товянскаго, ни легіоны польскіе въ Италіи или на Балканскомъ полуостровѣ не спасли Польши, не принесли ни малѣйшаго облегченія ея судьбѣ. Но остается одинъ безспорный фактъ: пока живъ былъ Мицкевичъ, пока раздавался его голосъ - тревожный, шевелящій чужую совѣсть, безпокоящій мирный сонъ народовъ и дипломатовъ, голосъ пророка и поэта, —до тѣхъ поръ о полякахъ не забывали. Въ самыя мрачныя времена реакціи, съ 1831 по 1848 годъ, Мицкевичъ напоминалъ Европѣ, что польскій вопросъ есть не частный вопросъ одного народа, не споръ славянъ между собою, но вопросъ общечеловѣческой важности, вопросъ о бытіи справедливости, свободы и права на землѣ. Когда умеръ Мицкевичъ, польскій вопросъ быстро снизошелъ на уровень внутренно - государственныхъ отношеній въ Россіи, гдѣ началась эпоха Велепольскаго, въ Австріи, гдѣ подготовлялась политика консервативныхъ «станчиковъ», и въ Познани. Мицкевичъ былъ объединяющимъ элементомъ между всѣми частями прежняго Польскаго государства; онъ былъ живымъ символомъ единенія Литвы и Польши, Кракова и Познани. И въ Мицкевичѣ продолжаетъ жить культурное и національное единство ихъ, какъ въ его итальянскомъ польскомъ легіонѣ были выходцы изъ всѣхъ частей Посполитой Рѣчи. А для того, чтобы оцѣнить, какъ велико политическое и національное значеніе Мицкевича, надо припомнить, какимъ путемъ судьба провела черезъ жизнь польскаго поэта. Вѣдь съ 25 лѣтъ до конца своихъ дней онъ велъ тяжкое существованіе эмигранта и изгнанника, котораго участь заносила въ Италію, Швейцарію, Францію и въ Одессу, въ Москву, въ Петербургъ. Но въ своихъ скитаніяхъ Мицкевичъ оставался и чувствовалъ себя не случайнымъ эмигрантомъ, но пилигримомъ, который долженъ самъ итти и весь народъ вести за собой къ великой цѣли его существованія: къ созданію повой Польши, свободной среди свободнаго человѣчества, олицетворяющей высшую правду, высшую любовь, которая рано или поздно должна воцариться среди человѣчества. Таково міровое значеніе величайшаго изъ сыновъ польскаго народа.

---

1. Lad. Mickiewicz. Mémorial de la Légion polonaise de 1848, créée en Italie par Adam Mickiewicz. I. tome. Paris 1877. II. Paris. 1909 (съ чрезвычайно интереснымъ предисловіемъ, сравненіемъ того, какъ измѣнилась Европа за 30 лѣтъ ). III. Paris. 1910.
2. „La tribune des peuples par Adam Mickiewicz“. 1907. Paris. Статья объ этомъ сборникѣ I. Третяка „Mickiewicz, jako redaktor „Trybuny ludów“. Bibliot. Warszawska. 1907, № 1. Въ изложеніи этой страницы въ жизни Мицкевича я пользуюсь названной статьей. Болѣе подробный анализъ „Трибуны народовъ“ вышелъ бы изъ рамокъ настоящаго изслѣдованія.