зѣ всѣхъ славянскихъ народовъ, мысль, которую онъ одинъ изъ первыхъ сталъ развивать, въ немъ оставалось что то непріязненное къ Россіи. Первое, что меня какъ то непріятно удивило, было обращеніе съ нимъ поляковъ его партіи: они подходили къ нему, какъ монахи къ игумену, уничтожаясь, благоговѣя; иные цѣловали его въ плечо. Должно быть, онъ привыкъ къ этимъ знакамъ подчиненной любви, потому что принималъ ихъ съ большимъ laisser aller».
На самомъ банкетѣ произошелъ инцидентъ, который сразу ойнаружилъ всю разность во взглядахъ собравшихся сотрудниковъ журнала. Мицкевичъ произнесъ рѣчь. «Рѣчь его, по отзыву Герцена, была выработана, умна, чрезвычайно ловка, т.-е. Барбесь и Людовикъ Наполеонъ могли бы откровенно аплодировать ей; меня стало коробить отъ нея. По мѣрѣ того, какъ онъ развиваль свою мысль, я начиналъ чувствовать что-то болѣзненно тяжкое и ждалъ одного слова, одного имени, чтобъ не осталось ни малѣйшаго сомнѣнія; оно не замедлило явиться! Мицкевичъ свелъ свою рѣчь на то, что демократія теперь собирается въ новый открытый станъ, во главѣ котораго Франція, что она снова кинется на освобожденіе всѣхъ притѣсненныхъ народовъ, подъ тѣми же орлами, подъ тѣми же знаменами, при видѣ которыхъ блѣднѣли всѣ цари и власти, и что ихъ снова поведетъ впередъ одинъ изъ членовъ той вѣнчанной народомъ династіи, которая какъ бы самимъ Провидѣніемъ назначена вести революцію стройнымъ путемъ авторитета и побѣдъ». Культъ Наполеона былъ традиціей польскаго народа, основой романтическаго міровоззрѣнія Мицкевича въ области политическихъ ожиданій. Но онъ былъ глубоко чуждъ испанцамъ, воевавшимъ съ гнетомъ Наполеона, и не былъ близокь русскому интеллигенту. Въ массѣ собравшихся на банкетъ рѣчь Мицкевича не могла встрѣтить сочувствія. «Когда онъ кончилъ, кромѣ двухъ — трехъ одобрительныхъ восклицаній его приверженныхъ, молчаніе было общее... Пауза продолжалась, нѣкоторые опустили глаза въ тарелку, другіе пристально разсматривали бокаль, третьи заводили частный разговоръ съ сосѣдомъ. Мицкевичъ перемѣнился въ лицѣ, онъ хотѣлъ еще что-то сказать». Въ это время съ гнѣвнымъ возраженіемъ выступилъ старый испанецъ, Рамонь - де- ла-Сагра, который горячо протестовалъ противъ его рѣчи. Съ нимъ многіе чокнулись. «Мицкевичъ хотѣлъ поправиться, сказалъ нѣсколько словъ въ объясненіе; они не уда-
