Адам Мицкевич (Погодин)/20

Адам Мицкевич. Его жизнь и творчество : ХХ. Трагедія возстанія. Третья часть „Дѣдовъ“.
автор Александр Львович Погодин

Источник: Москва : Саблин, 1912.

ГЛАВА ХХ.

Трагедія возстанія. Третья часть «Дѣдовъ».

Уже давно Мицкевича занимала идея Прометея. Еще въ концѣ 1829 г. въ Римѣ онъ зачитывался Эсхиловой трагедіей и развивалъ въ бесѣдахъ съ Одынцемъ прометеевскую идею, приспособленную къ христіанскимъ представленіямъ о духѣ. Еще въ письмѣ къ Жуковскому онъ давалъ понять, что процессъ филаретовъ занимаетъ его поэтическую мысль, а волненіе при воспоминаніи о юныхъ мученикахъ, охватившее его на лекціи въ Лозаннѣ, бросаетъ свѣтъ на тотъ обликъ, который стала принимать въ его воображеніи исторія филаретовъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не переставалъ строить планы будущей исторической трагедіи, которую онъ когда- нибудь напишетъ, а форму для такой трагедіи онъ нашелъ у двухъ французскихъ писателей, Кавэ и Дитмера, которые въ 1828 году издали подъ псевдонимомъ де-Фонжерэ «драматическіе и историческіе эскизы», «Les soirées de Neuilly». Эскизы имѣли большой успѣхъ у французской публики, и за одинъ годъ выдержали 4 изданія и надѣлали, вообще, столько шуму въ литературномъ мірѣ, что уже въ маѣ 1828 года Мицкевичъ писалъ о нихъ, еще изъ Петербурга, восторженное письмо Одынцу. «Эти драматическія сцены, по -моему, самое интересное и поэтичное произведеніе нашей эпохи; оно можетъ составить эпоху въ драматическомъ искусствѣ, и во всякомъ случаѣ предвѣщаетъ новую, чудесную (szczytny) форму, отличную отъ греческой и отъ шекспировской, форму, поистинѣ характерную для нашего вѣка, самую пригодную для изображенія современныхъ событій». Эта форма заключалась, по объясненію проф. Калленбаха, въ чрезвычайной живости діалога, простомъ, самомъ обыденномъ слогѣ и частыхъ политическихъ намекахъ. «Полная свобода въ смыслѣ времени и мѣста драматическаго дѣйствія могла казаться для той эпохи литературной революціей». Среди эскизовъ де- Фонжерэ нѣкоторые касаются самыхъ животрепещущихъ, современныхъ событій. Но больше всего впечатлѣнія на Мицкевича произвела, по его словамъ, драма «Malet ou une conspiration sous l'empire», герой которой, Мале, составляетъ въ 1812 году планъ низверженія Наполеона съ престола. Именно на эту драму поэтъ ссылался въ бесѣдѣ съ Одынцомъ о «новѣйшей исторической драмѣ», которая въ «Listach z podróży» Одынца фигурируетъ подъ 4 апрѣля 1830 года.

Таким образомъ, обличеніе гордости (русһа) современнаго Прометея, съ одной стороны, замыселъ дать въ драматической безискусственной формѣ изображеніе ближайшаго прошлаго -съ другой: эти два элемента 3 - ей части «Дѣдовъ» имѣлись налицо уже до возстанія 1830 года. Но Мицкевичъ долго не рѣшался изобразить процессъ филаретовъ, опасаясь, повидимому, ухудшенія участи его друзей, жившихъ въ Россіи. Болѣе того, онъ жестоко обрушивается на французскихъ журналистовъ, которые изобразили общество филаретовъ какимъ то серьезнымъ тайнымъ политическимъ клубомъ. «Раструбили, будто общество променистыхъ важное политическое общество, а это именно доказывали и доказываютъ наши враги, а мы до сихъ поръ боролись съ этимъ, стараясь дать правительству правильное представленіе о дѣлѣ ». Нѣтъ никакого основанія заподозривать искренность Мицкевича. И его судебное показаніе при всемъ естественномъ желаніи спутать слѣды и представить вещи въ самомъ невинномъ свѣтѣ все - таки представляется въ отрицаніи конспиративныхъ цѣлей филаретовъ искреннимъ. Иначе онъ не могъ бы видѣть въ филаретахъ исключительно мучениковъ, которые нужны были тиранамъ въ родѣ Новосильцова для личныхъ корыстныхъ цѣлей. Та стадія развитія, на которой былъ захваченъ кружокъ филаретовъ, конечно, была сообществомъ политическимъ, но то, что онъ успѣлъ сдѣлать, представлялось столь несерьезнымъ и незначительнымъ, что Мицкевичъ могъ искренно оспаривать предъявленныя ему обвиненія. Но вотъ теперь, въ 3 - ей части «Дѣдовъ», картина мѣняется: литературная дѣятельность, которая должна была явиться въ пониманіи Мицкевича «продолженіемъ возстанія», избираетъ своимъ предметомъ именно процессъ филаретовъ. Почему это могло случиться? Я думаю, по двумъ причинамъ: процессъ привлекъ столько юныхъ заговорщиковъ, а расправа Новосильцова съ ними была такъ свирѣпа, что масса невинныхъ служила какъ бы показателемъ того ужаса, какой переживали Польша и ея Литва. Но недаромъ были ниспосланы безвинному краю эти незаслуженныя кары. Ихъ мистическое значеніе тѣсно связано съ будущимъ польскаго народа. Другая причина заключалась въ интимнѣйшихъ чувствахъ поэта: страдая отъ сознанія своей бездѣятельности въ періодъ возстанія, онъ могъ съ гордостью и радостью остановиться душой на томъ времени, когда и онъ страдалъ вмѣстѣ со своимъ народомъ, когда онъ самъ былъ вождемъ движенія. Все это заставляетъ думать, что не раньше Дрездена и тѣснаго дружескаго общенія съ прежними филаретами началась работа надъ 3 - ей частью «Дѣдовъ», какъ исторической драмой, заимствованной изъ самаго недавняго прошлаго.

Что касается «Импровизаціи Конрада», занимающей въ ней какъ бы отдѣльное самостоятельное мѣсто, то, по признанію самого Мицкевича, онъ написалъ ее за одну ночь. Психологически немыслимо, чтобы это могло произойти до того времени, когда въ Дрезденѣ на него нахлынуло вдохновеніе. Въ ту пору, когда онъ писалъ запоемъ, никуда не выходя и забывъ весь міръ, онъ могъ такъ писать: но ни въ Римѣ, ни въ Познани у него не было соотвѣтствующаго настроенія. Поэтому едва ли раньше апрѣля мая 1832 года было написано хоть что -нибудь изъ 3 - ей части «Дѣдовъ». И, недостаточно обработавъ свое произведеніе, не позаботясь устранить тѣ промахи, которые вытекали изъ нарушеція первоначальнаго плана, изъ перенесенія одной изъ послѣднихъ сценъ на начальное мѣсто, Мицкевичъ поспѣшилъ выпустить ее въ свѣтъ: такъ переполнена была его душа образами, чувствами, выливавшимися на бумагу, но все еще не успокоившимися въ его душѣ. Трагедія была названа «Дѣдами». Матусякъ, Калленбахъ и др. полагаютъ, что это названіе связано съ единствомъ идеи въ «Дѣдахъ» ковенскихъ и «Дѣдахъ» дрезденскихъ: здѣсь та же вѣра во вліяніе добрыхъ и злыхъ духовъ на человѣческую жизнь, въ общеніе людей живыхъ съ загробнымъ міромъ. Не потому ли трагедія оказалась въ глазахъ самого Мицкевича частью «Дѣдовъ», что герой ея остался тотъ же: тамъ - влюбленный Густавъ, здѣсь Конрадъ, осужденный носить на душѣ цѣпи, вѣчный изгнанникъ и странникъ. Оба они воплощенія одного лица, самого поэта.

И эта внутренняя связь двухъ героевъ была настолько ясна, что въ первоначальномъ планѣ трагедій Мицкевичъ вовсе не отмѣтилъ ея внѣшнимъ образомъ. Странной надписи: «Густавъ умеръ, Конрадъ родился» въ сохранившейся части первоначальнаго наброска не было вовсе, или вѣрнѣе, она была внесена въ рукопись, когда списокъ ея былъ уже готовъ. Только въ 1893 году сдѣлался извѣстенъ этотъ единственный списокъ 3 - ей части «Дѣдовъ». Онъ сталъ достояніемъ Ягеллоновской библіотеки въ Краковѣ, и въ 1896 году извѣстный польскій библіографъ, Карлъ Эстрейхеръ, обнародовалъ изъ него варіанты. Рукопись принадлежитъ почерку Домейки; можетъ быть это былъ единственный цѣльный списокъ первоначальныхъ отрывковъ, такъ какъ именно въ него самъ Мицкевичъ внесъ поправки, порою измѣняющія весь характеръ трагедіи. По словамъ К. Эстрейхера, «этотъ списокъ представляетъ замысль гораздо болѣе первоначальный. Прежде всего здѣсь нѣтъ никакой связи между Густавомъ и Конрадомъ. Прологъ въ тюрьмѣ, который теперь составляетъ первую сцену, переходъ къ дальнѣйшему, тамъ былъ поставленъ на концѣ, какъ сцена 9 - я (изъ 10). А вмѣстѣ съ тѣмъ и содержаніе его было иное, нежели въ теперешнемъ видѣ. Прежде всего въ немъ отсутствуютъ какіе бы то ни было намеки на превращеніе Густава въ Конрада. Знаменитый латинскій эпизодъ (т.-е. вышеприведенная надпись), касающійся этого превращенія, былъ внесенъ впервые въ эту рукопись, въ уже готовый экземпляръ, рукою Мицкевича. Поэтому мы имѣемъ право утверждать, что въ первоначальномъ замыслѣ этого эпизода не было. Вписавъ его, только теперь Мицкевичъ измѣняетъ текстъ сцены согласно этому новому замыслу. Герой, который назывался прежде съ самаго начала пролога Конрадомъ, теперь получаетъ отъ него общее названіе: Узникъ, что должно сдѣлать возможнымъ его отожествленіе съ Густавомъ. Одновременно поэтъ задумалъ переставить всю эту сцену съ конца на начало поэмы и сдѣлать ее переходнымъ звеномъ между двумя сначала различными замыслами». Повидимому, въ связи съ этимъ стоитъ и возникновеніе этой 9 - ой сцены, сдѣлавшейся позже прологомъ. А. Третякъ указываетъ на ея связь съ трагедіей Марло о Фаустѣ. «Замыселъ ея, по мнѣнію этого критика, былъ заимствованъ Мицкевичемъ извнѣ; и даже для превращенія Густава въ Конрада эта сцена первоначально не была ему нужна, такъ какъ лишь въ рукописи Домейки появилась надпись о превращеніи». Не вдаваясь въ подробности, мнѣ кажется, можно согласиться съ А. Третякомъ въ томъ, что Мицкевичу живо припомнилась сцена искушенія Фауста у Марло, и что ею до извѣстной степени былъ опредѣленъ характеръ 9 - ой сцены «Дѣдовъ». И тогда поэту гораздо яснѣе самому сдѣлалась задача трагедіи, и сцена злыхъ и добрыхъ вліяній на узника превратилась въ его пониманіи замысла «Дѣдовъ» въ прологъ къ дальнѣйшимъ сценамъ. Могло ли это случиться, если 3 - я часть «Дѣдовъ» была задумана давно? Напротивъ, все указываетъ, на горячку» (ferwor, какъ говоритъ самъ Мицкевичъ), въ которой она писалась. Авторъ не позаботился даже о томъ, чтобы согласовать съ измѣнившимся планомъ тѣ или другія выраженія ранѣе написанной части, вслѣдствіе чего многое не соотвѣтствовало порядку разсказа. Тогда же была придѣлана и послѣдняя заключительная сцена «На кладбищѣ», которая должна была связать Густава и Конрада единствомъ любви къ той же самой женщинѣ, несмотря на то, что «ея возлюбленный перемѣнилъ свое имя».

Поэма, посвящена «Яну Соболевскому, Кипріану Дашкевичу, Феликсу Кулаковскому, товарищамъ по ученію, заключенію и изгнанію, потерпѣвшимъ преслѣдованіе за любовь къ родинѣ, умершимъ въ тоскѣ по родинѣ въ Архангельскѣ, въ Москвѣ, въ Петербургѣ, мученикамъ народнаго дѣла». Предисловіе вводитъ читателей въ исторію тайнаго студенческаго общества въ Вильнѣ и другихъ ученическихъ обществъ въ Литвѣ. «Уже полстолѣтія Польша представляетъ зрѣлище, съ одной стороны, столь непрерывнаго, неутомимаго и немилостиваго жестокосердія тирановъ, съ другой же столь неограниченнаго самоотверженія населенія и столь упорной выдержки, которымъ не было равныхъ со временъ гоненій на христіанъ. Кажется, будто короли имѣютъ предчувствіе Ирода о появленіи новаго свѣта на землѣ и о близкомъ своемъ упадкѣ, а населеніе все крѣпче вѣритъ въ свое возрожденіе и воскресеніе». Такъ начинается это предисловіе, которое съ первыхъ строкъ уподобляетъ Польшу распятому Христу и своей мистической философіей должно напомнить человѣчеству о грядущемъ переворотѣ жизни. «Исторія мученической Польши обнимаетъ много поколѣній и безконечное множество жертвъ; кровавыя сцены разыгрываются во всѣхъ сторонахъ нашей земли и въ чужихъ краяхъ. Поэма, которую мы выпускаемъ теперь, содержитъ нѣсколько мелкихъ чертъ этой огромной картины, нѣсколько эпизодовъ изъ эпохи гоненій, воздвигнутыхъ императоромъ Александромъ». Коснувшись перемѣны въ политикѣ Александра I, происшедшей около 1822 года, и страшныхъ потрясеній, которыя свалились на Польшу усиліями Новосильцова и цесаревича Константина Павловича, Мицкевичъ продолжаетъ: «Всѣ писатели, которые упоминали о тогдашнихъ преслѣдованіяхъ Литвы, согласны въ томъ, что въ дѣлѣ виленскихъ студентовъ есть что - то мистическое и таинственное. Мистическій, кроткій, но непреклонный характеръ Томаша Зана, вождя молодежи; религіозная покорность, братское согласіе и любовь молодыхъ узниковъ, Божья кара, видимо ниспосланная на угнетателей, оставили глубокое впечатлѣніе на умахъ тѣхъ, кто былъ свидѣтелемъ или участникомъ событій, а въ описаніи они какъ- то уносятъ читателей въ далекія времена, времена вѣры и чудесь. Кто хорошо знаетъ тогдашнія событія, выдастъ автору свидѣтельство, что онъ добросовѣстно начертилъ историческія сцены и характеры дѣйствующихъ лицъ, ничего не прибавляя и нигдѣ не сгущая красокъ. Да и зачѣмъ ему было прибавлять или сгущать? Для того ли, чтобы оживить въ сердцахъ соотечественниковъ чувства ненависти къ врагамъ? Чтобы вызвать сожалѣніе вь Европѣ? Но что всѣ тогдашнія жестокости въ сравненіи съ тѣмъ, что выноситъ теперь польскій народъ и на что Европа смотрить теперь равнодушно? Авторъ хотѣлъ только сохранить народу вѣрную память о литовской исторіи, происшедшей больше десяти лѣтъ тому назадъ (lat kilkunastu): онъ не нуждался въ томъ, чтобы возбуждать въ соотечественникахъ отвращеніе къ врагамъ, которыхъ они знаютъ уже цѣлые вѣка. А жалостливымъ европейскимъ народамъ, которые сокрушались надъ Польшей, какъ неразумныя дѣвы Іерусалимскія надъ Христомъ, нашъ народъ скажетъ только словами Спасителя: «Дщери Іерусалима, не надо мной плачьте, но сами надъ собой». Этой рѣзкой выходкой, отвѣчающей настроенію «Книгъ польскаго народа», заканчивается предисловіе къ поэмѣ - трагедіи.

Прологъ, вставленный сюда, какъ указано выше, лишь тогда, когда у автора явилась мысль объединить одной личностью двухъ своихъ героевъ, Конрада 3- ей части и Густава 4- ой, представляетъ мистическую сцену борьбы добраго и злого началъ за душу человѣка. «Узникъ», какъ называется герой этой сцены, изображенъ утомленнымъ послѣ слѣдствія, на которое его ведутъ лишь въ 8 ой сценѣ, гдѣ онъ встрѣчается съ ксендзомъ Петромъ. Онъ узнаетъ отъ духовъ, что «завтра» будетъ свободенъ, что вяжется съ этой 8- ой сценой, но представляется въ прологѣ лишь случайнымъ недосмотромъ при попыткѣ приспособить эту заключительную сцену къ прологу. Такихъ недосмотровъ здѣсь указано (Калленбахомъ, Эстрейхеромъ) не мало.

Узникъ спитъ, опершись на окно. Онъ сидитъ въ кельѣ Базиліанскаго монастыря, превращеннаго въ тюрьму. Ангелъ -хранитель, обращаясь къ нему, упрекаетъ его въ нѣжныхъ и мелодичныхъ словахъ: «Недоброе, нечуткое дитя! Земныя заслуги твоей матери, ея молитвы на томъ свѣтѣ долго хранили твой молодой возрастъ отъ искушенія и бѣдъ. Такъ роза, ангелъ садовъ, днемъ цвѣтетъ, а ночью ея обоняніе охраняетъ сонное чело ребенка отъ заразы и комаровъ. Не разъ, по просьбѣ матери и съ Божьяго разрѣшенія, я спускался тихій, въ тѣни тихой ночи къ твоей хаткѣ, я спускался по лугу и останавливался надъ твоимъ ложемъ. Когда ночь убаюкивала тебя, я стоялъ надъ твоими страстными грезами, какъ бѣлая лилія, склонившаяся надъ замутившимся источникомъ. Не разъ противна была мнѣ твоя душа, но среди толпы злыхъ мыслей я искалъ добрую, какъ въ муравейникѣ ищуть благоуханіе (kadzidła). И едва, бывало, сверкнетъ добрая мысль, я бралъ твою душу за руки и уводилъ въ тотъ край, гдѣ блистаетъ вѣчность, и пѣлъ ей пѣсенку, которую рѣдко слышатъ земныя дѣти, рѣдко и только во снѣ, а пробудившись забываютъ. Я говорилъ тебѣ о будущемъ блаженствѣ, я уносилъ тебя на своихъ рукахъ на небо, а ты, пробудившись, относился къ звукамъ небесъ, какъ къ пѣснямъ пьяной пирушки. Тогда я, сынъ безсмертной славы, принималъ образъ отвратительнаго адскаго призрака, чтобы устрашить тебя, чтобы высѣчь тебя (by cię chłostać, а ты принималъ Божью розгу (chloste), какъ дикарь мученья врага: и душа твоя пробуждалась въ безпокойствѣ, но полная надменности, какъ будто бы цѣлую ночь она пила мяту (mety piła) въ источникѣ забвенья, и воспоминанія о высшихъ мірахъ ты затягивалъ въ глубину: такъ водопадъ, низвергаясь въ подземную пропасть, уноситъ на дно листья деревьевъ и цвѣтовъ. И въ то время я горько плакалъ, закрывая лицо руками, хотѣлъ, но долго не смѣлъ возвращаться въ небесныя страны, чтобы не встрѣтить твоей матери: вѣдь она спроситъ, что новаго на земномъ шарѣ, что новаго въ моей хаткѣ, какой сонъ былъ у моего сына?» Въ этой сценѣ, поражающей своимъ смѣлымъ реализмомъ, одинъ изъ критиковъ М. Кавчинскій видѣлъ отзвукъ фаустовскаго пролога. Мнѣ кажется, что слишкомъ мало общаго между настроеніемъ пролога «Фауста» и всей первой сценой «Дѣдовъ». Я чувствовалъ бы скорѣе въ словахъ ангела - хранителя голосъ совѣсти, который удручалъ самого Мицкевича, когда онъ тяжело переживалъ періоды нравственнаго паденія. Вѣдь еще такъ недавно, во время самаго возстанія, его сны нарушались «страстными, бурными грезами». И, можетъ быть, вѣрилъ онъ, только мать, которую рано утратилъ Мицкевичъ, своимъ загробнымъ участіемъ не давала ему окончательно пасть. Это страница, интимнѣйшая, быть можетъ, изъ автобіографической исповѣди самого поэта. Здѣсь она становится понятна только послѣ «Импровизаціи», за которую ангелъ, дѣйствительно, имѣлъ право корить «недоброе, нечуткое дитя». Узникъ пробуждается со страннымъ чувствомъ: «тревожится спящій человѣкъ, смѣется, когда проснется». Рефлексія его по поводу творца міра напоминаетъ, дѣйствительно, гетевскаго Фауста; впрочемъ, это сходство носитъ слишкомъ общій характеръ. «Говорятъ, что и ощущеніе наслажденія и страданій во снѣ есть только игра воображенія. Глупцы! только съ чужихъ словъ они знаютъ о воображеніи, и намъ, поэтамъ, говорятъ о немъ». Узникъ опять засыпаетъ, а около него ведется борьба духовъ. Злые твердятъ ему о веселіи, которое кипитъ въ городѣ, о кометахъ, «съ глазками и свѣтлой косой», о пирахъ; ангелъ, съ правой стороны, говоритъ свое: «Мы умолили Бога, чтобы онъ отдалъ тебя въ руки врага. Одиночество учитель мудрецовъ, и ты, въ одиночномъ заключеніи, думай, какъ пророкъ въ пустынѣ, о своемъ предназначени». Опять искушаютъ злые духи, но ангелъ возвѣщаетъ, что завтра узникъ будетъ свободенъ. Тотъ просыпается: «Буду свободенъ? Помню, кто - то вчера говорилъ мнѣ объ этомъ!» Новая борьба духовъ. «Выиграетъ ли злая мысль, побѣдитъ ли добрая, завтра обнаружится въ его рѣчахъ и дѣлахъ; и одна минута этой битвы произнесетъ приговоръ на всю жизнь о судьбахъ человѣка». Слѣдуетъ знаменитый монологъ Конрада. «Я буду свободенъ! Да! Не знаю, откуда пришло это извѣстіе, но я знаю, что значитъ быть свободнымъ по милости москвитина. Негодяи снимутъ оковы съ моихъ ногъ и рукъ и наложатъ ихъ на душу: я буду сосланъ! Я буду блуждать среди чужеземцевъ, въ толпѣ враговъ, я — пѣвецъ, и никто не пойметъ въ моей пѣснѣ ничего, кромѣ безформенныхъ и ненужныхъ звуковъ... Негодяи, только этого оружія они не вырвали изъ моихъ рукъ, но они испортили его, изломали его въ моихъ рукахъ; живой, я стану мертвымъ для моей родины, и мысль ляжетъ замкнутая въ тѣни моей души, какъ алмазъ, спрятанный въ грязномъ камнѣ».

И затѣмъ слѣдовали слова, вставленныя лишь въ послѣднюю редакцію 3 - ей части. Узникъ встаетъ и пишетъ углемъ на одной сторонѣ: «D. O. M. Gustavus obiit M. D. С. С. С. ХХІІI Calendis novembris», съ другой: Hic natus est Conradus. M. D. C. ХХІІІ. Calendis novembris». Затѣмъ онъ прислоняется къ окну и засыпаетъ. Духъ вѣщаетъ: «О, человѣкъ! Если бы ты зналъ, какова твоя власть! Когда въ твоей головѣ, какъ молнія въ тучѣ, сверкнетъ невидимая мысль, она нагромождаетъ тучи и творитъ плодотворный дождь, или громы и бури; если бы ты зналъ, что, едва ты разожжешь одну мысль, уже ждутъ въ молчаніи, словно стихіи ожидаютъ грома, этой мысли твоей сатана и ангелы. Они ждутъ, метнешь ли ты ее въ адъ или пошлешь сіятъ на небе. А ты, какъ облако, какъ высоко взлетѣвшая, но заблудшаяся стрѣла, и самъ не знаешь, куда летишь, самъ не вѣдаешь, что ты дѣлаешь... О, люди! Каждый изъ васъ, и одинокій, и заключенный, могъ бы мыслью и вѣрой разрушать и создавать троны».

Въ первой сценѣ изображена хорошо памятная Мицкевичу картина. Ночью въ одной изъ келій Базиліанскаго монастыря собираются молодые узники. Какъ утверждаетъ г. Мосцицкій, Мицкевичъ соединилъ здѣсь воспоминанія о первыхъ тюремныхъ собраніяхъ, устраивавшихся въ «келіи Конрада» подъ конецъ 1823 года, съ позднѣйшими собраніями товарищей, происходившими уже въ 1824 году у Зана. Нѣкоторое нарушеніе хронологіи заключается и въ томъ, что Жегота (Домейко) представленъ только что появившимся въ тюрьмѣ въ сочельникъ, тогда какъ на самомъ дѣлѣ онъ попалъ въ Базиліанскій монастырь уже въ половинѣ ноября 1823 года. Въ этой сценѣ бросается въ глаза отсутствіе наиболѣе выдающихся филаретовъ, Іежовскаго, Чечота, Малевскаго и нѣкоторыхъ другихъ, тогда какъ названы люди незначительные, въ родѣ Ягеллы и какого - то «Яцка». Не вытекало ли это изъ желанія поменьше напоминать русскому правительству о людяхъ, которые и безъ того казались ему подозрительными и находились въ его рукахъ, какъ Чечотъ, Іежовскій, Малевскій? А изъ тѣхъ, которые были названы въ этой сценѣ, Соболевскій уже умеръ въ 1823 году, Домейко былъ за границей, но другіе также находились въ ссылкѣ, можетъ быть, только они менѣе обращали на себя подозрительное вниманіе властей? Наконецъ, подъ именемъ Tomasz скрывается, несомнѣнно, Занъ. Почему о немъ не постѣснялся говорить Мицкевичъ? Отвѣтить на эти вопросы пока трудно, но они имѣютъ существенное значеніе для пониманія «Дѣдовъ» и этой сцены, въ которой такъ вѣрны всѣ подробности, вплоть до старика- капрала, разрѣшающаго сходку, былого легіониста, оказавшагося теперь тюремнымъ надзирателемъ. Объ этомъ «старичкѣ-капралѣ» вспоминаетъ въ своихъ письмахъ Занъ.

Товарищи сходятся у Конрада. Полночь. Завтра Рождество Христово. Фрейендъ заявляетъ, что ему хочется много говорить и пѣть; пусть въ городѣ подумаютъ, что это поютъ въ костелѣ. Есть нѣсколько бутылокъ. И вотъ идутъ къ Конраду. Съ удивительнымъ реализмомъ схвачены отрывочные разговоры, надежды легковѣрныхъ, безнадежность тѣхъ, кто знаетъ и понимаетъ, зачѣмъ Новосильцову понадобилось создать шумный процессъ и что онъ получитъ за свой патріотическій подвигъ. Настроеніе бодрое, но какъ - то неожиданно смѣняется грустью, даже вырываются слезы. Спокойный разсказъ Зана объ ужасной пищѣ, которой его кормили въ тюрьмѣ и къ которой онъ привыкъ только послѣ нѣсколькихъ недѣль болѣзни, вызываетъ «дѣланную веселость» у другихъ. Настоящее настроеніе прорывается все чаще. Мицкевичъ умѣетъ подчеркнуть его въ этихъ будто бы веселыхъ рѣчахъ, въ безпечныхъ разговорахъ товарищей. И мы чувствуемъ, что атмосфера въ кельѣ невеселая и что только глубокая, самоотверженная любовь другъ къ другу заставляетъ этихъ людей, собравшихся здѣсь, точно христіанскіе мученики въ катакомбахъ, только эта любовь заставляетъ ихъ шутить. «Я предпочель бы быть подъ землей, въ голодѣ и болѣзни», полушутливо говоритъ Занъ: «терпѣть побои и хуже, чѣмъ побои, слѣдствіе, нежели тутъ, въ лучшихъ условіяхъ, быть вашимъ сосѣдомъ... Негодяи, они хотятъ всѣхъ насъ зарыть въ одной могилѣ». На это отвѣчаетъ Фрейендъ: «Такъ вотъ что! Ты плачешь изъ-за насъ? Есть кого жалѣть! Ужъ не меня ли ты жалѣешь, позволь тебя спросить? Кому какая польза отъ моей жизни! Если бы еще на войнѣ... у меня есть небольшой талантъ драться, и я могъ бы нашпиговать спины нѣсколькимъ донцамъ. Но въ мирное время! Но что будетъ, если я проживу сто лѣтъ, и буду проклинать москалей, и умру, и сгнію? На свободѣ я былъ бы весь свой вѣкъ жалкимъ субъектомъ (mizerakiem), какъ пыль, или какъ вино плохенькаго сорта... Ахъ, Томашъ, такой, какъ я, я даль бы себя повѣсить, чтобы ты хоть одну минутку прожилъ на свѣтѣ дольше. Такіе, какъ я, служатъ родинѣ только своею смертью. Я умеръ бы десять разъ, чтобы только воскресить тебя, тебя или печальнаго поэта Конрада, который, какъ цыганъ, погадаетъ намъ о будущемъ (обращаясь къ Конраду). Я вѣрю, Томашъ говорилъ, что ты великій поэтъ, я люблю тебя, потому что ты тоже похожъ на бутылку. Ты разливаешь пѣснь чувствомъ, дышишь увлеченіемъ; мы пьемъ, слушаемъ, а ты все убываешь все ближе ко дну. (Беретъ за руку Конрада и вытираетъ себѣ слезы. Обращаясь къ Зану и Конраду.) Вы знаете, что я васъ люблю, но вѣдь можно же любить и не плакать. Такъ вотъ, братья, вытрите ваши глаза; а то, если и я расчувствуюсь и примусь всхлипывать, такъ и чаю не сдѣлаю, и огонь погашу».

Въ дальнѣйшей бесѣдѣ рѣчь заходитъ о жмудскихъ гимназистахъ, которыхъ въ это утро выслали въ Сибирь. Соболевскій, который видѣлъ эту сцену, въ подробномъ разсказѣ, который я не берусь передать въ сокращеніи, излагаетъ весь ужасъ ссылки маленькихъ дѣтей, закованныхъ въ кандалы, окруженныхъ штыками, измученныхъ допросами и избитыхъ палками. Ненависть къ угнетателямъ и возмущеніе противъ Бога, который терпитъ столько невинной крови на землѣ, приводятъ въ содроганіе сердца молодежи, и изъ устъ ея вырывается кощунственная пѣснь съ рефреномъ «Jezus Marya». Этотъ припѣвъ выводитъ Конрада изъ состоянія задумчивости. Имя Маріи для него священно, онъ не позволитъ издѣваться надъ нимъ. Старый капралъ хвалитъ его и вспоминаетъ эпизодъ изъ собственной жизни во время службы въ легіонахъ, когда имя Маріи спасло его отъ смерти. Потомъ опять запѣваютъ революціонную пѣсню. Только Конрадъ сидитъ безмолвно, погруженный въ себя, обращая на себя вниманіе товарищей тѣмъ, что онъ то краснѣетъ, то блѣднѣетъ. Это признакъ, что вдохновеніе находитъ на поэта. «Духъ его ушель и блуждаетъ гдѣ- то далеко, онъ еще не вернулся: можетъ быть, на звѣздахъ читаетъ будущее; можетъ быть обмѣнивается тамъ привѣтствіями со знакомыми духами, и они откроютъ ему то, что узнаютъ по звѣздамъ... Какіе странные глаза: огонь сверкаетъ за полуопущенными вѣками, а глаза ничего не говорятъ и ни о чемъ не спрашиваютъ; въ нихъ теперь нѣтъ души; они горятъ, какъ костры, оставленные войскомъ, которое во мракѣ ночи безмолвно выступило въ дальнюю экспедицію; пока они горятъ еще, войско вернется на свои позиціи». Фрейендъ начинаетъ играть на флейтѣ, и Конрадъ запѣваетъ. Это импровизація, которая составляетъ конецъ второй сцены и всю третью, и является центральнымъ мѣстомъ поэмы. Какъ она ни длинна, ее необходимо привести цѣликомъ, такъ какъ безъ знакомства съ «импровизаціей» нельзя понять тогдашняго Мицкевича. Конрадъ поетъ: «Моя пѣсня уже была въ могилѣ, уже была холодна; вотъ она почувствовала кровь: выглядываетъ изъ-подъ земли и встаетъ, какъ вампиръ, алчущая крови; она требуетъ крови, крови, крови. Да! Месть, месть, месть врагу съ Богомъ и даже противъ Бога (mimo Bogu). (Хоръ повторяетъ.) И говоритъ пѣсня: я пойду вечеромъ; сначала я буду грызть братьевъ соотечественниковъ; кому только запущу клыки въ душу, тотъ, какъ я, станетъ вампиромъ. Да! Месть, месть... Потомъ пойдемъ, выпьемъ вражью кровь; тѣло врага разрубимъ топоромъ, руки и ноги гвоздями пробьемъ, чтобы онъ не всталъ и не сдѣлался вампиромъ. Да! Месть, месть... Съ душою его мы должны итти въ адъ, всѣ разомъ усядемся на его душѣ, пока не выдавимъ изъ нея безсмертіе, будемъ грызть ее, пока она только будетъ чувствовать. Да, месть, месть»... Эта жестокая пѣсня вызываетъ возраженія въ слушателяхъ. Ксендзъ Львовичъ останавливаетъ Конрада: «Остановись, ради Бога, это языческая пѣсня. Капралъ восклицаетъ: «Какъ онъ ужасно смотритъ! Это сатанинская пѣсня», но Конрадъ продолжаетъ: «Вотъ я поднимаюсь, лечу, туда! на вершину скалы! Вотъ я уже надъ человѣческимъ родомъ, между пророками! Здѣсь грозныя тучи будущности я разсѣкаю своимъ взоромъ, какъ мечомъ. Ея туманы я разрываю руками, какъ вихрями... Вотъ уже все видно, все ясно... Съ высоты я смотрю на народы: тамъ сивиллова книга будущихъ судебъ міра! Тамъ, внизу— смотри, смотри — будущія событія и грядущіе годы. Они подобны мелкимъ пташкамъ, которыя завидѣли орла, меня, орла въ небѣ! Смотри, какъ они припадаютъ къ землѣ, бѣгутъ; смотри, какъ ихъ стадо зарывается въ песокъ. За ними, эй, за ними, мои сокольи очи! За ними, мои когти! Я замѣчу ихъ, схвачу... Но что же это? Какая птица поднялась и распростерла крылья, всѣхъ заслоняеть, бросаетъ мнѣ вызовъ взглядомъ? Черныя крылья, какъ грозовая туча, широки и длинны, какъ лукъ радуги, и цѣлое небо она закрываетъ? Это громадный воронъ!.. Кто ты? Кто ты, воронъ? Кто же ты? Я- орелъ... Смотритъ воронъ... сбиваетъ мою мысль. Кто же ты? Я повелѣваю громамъ! Вотъ онъ взглянулъ на меня: точно дымомъ ударилъ меня по глазамъ; мѣшаетъ, сбиваетъ мои мысли»... Слушатели прерываютъ Конрада, который страшно поблѣднѣлъ, просятъ его успокоиться, но онъ, качаясь въ полусознаніи, проситъ дать ему окончить пѣсню. «Довольно этихъ пѣсенъ», замѣчаетъ благочестивый ксендзъ Львовичъ; къ нему присоединяются и другіе филареты и капралъ. И пора кончить: подъ окнами обходъ, надо гасить огни и поскорѣе расходиться. Конрадъ опять одинъ въ своей кельѣ, съ своимъ вдохновеніемъ и страшными образами. Мы знаемъ теперь, что роднитъ его съ Густавомъ: вѣдь онъ тоже — вампиръ, и пѣсня его такъ же грызетъ и мучитъ людей, какъ жалоба Густава невѣрную невѣсту. Страшный орелъ, поднявшійся навстрѣчу ему, не можетъ быть не кѣмъ инымъ, какъ сатаной, скрывающимъ отъ гордаго безумца свѣтлое будущее его народа. Богъ открываетъ это будущее смиреннымъ и кроткимъ: видѣніе ксендза Петра - параллель къ импровизаціи Конрада, побѣда идей добра и состраданія надъ гордой отвагой, надъ жаждой мести и надъ ненавистью. Такъ уже здѣсь передъ нами этическая идея поэмы, отвѣчающая духовной эволюціи Мицкевича въ 1828-1832 годахъ. «Одинъ героизмъ, одна отвага въ бою и пожертвованіе своей жизни не спасутъ насъ. Они дадутъ славу, дадутъ побѣды, дадутъ славную смерть на полѣ битвы, но не создадутъ народа индивидуалистовъ. Нужна сила высшая, совершеннѣйшая, нуженъ человѣкъ мессіаническій, народу потребна мессіаническая идея. Мицкевичъ порицаетъ въ себѣ конрадизмъ. Геній народа очистилъ его. Онъ предсталъ ему во всемъ своемъ могуществѣ и страданіи и затронулъ всѣ струны его сердца. Заговорили чувства самыя чистыя, наиболѣе самоотверженныя, наступило искупленіе винъ. Импровизація есть переходъ отъ идеи героизма въ поэтѣ къ мессіанизму». Такъ опредѣляетъ значеніе этой сцены одинъ изъ новѣйшихъ толкователей этическаго идеала Мицкевича, А. Гурскій (Bibliot. Warszaw. 1906. III, 542).

Третья сцена поэмы (I - я, по порядку Мицкевича, послѣ пролога) такъ и называется «импровизація». Конрадъ одинъ и послѣ долгаго молчанія произноситъ: «Одиночество... гдѣ же люди? Развѣ я не для людей пѣвецъ? Гдѣ же тотъ человѣкъ, который услышитъ въ моей пѣснѣ всю мысль, обниметъ взоромъ всѣ лучи ея духа? Жалокъ тотъ, кто утруждаетъ для людей свой голосъ и языкъ! Языкъ лжетъ голосу, а голосъ лжетъ мыслямъ: мысль быстро летитъ изъ души, пока не сломается въ словахъ, и слова поглотятъ мысль, и такъ дрожатъ надъ мыслью, какъ земля надъ невидимой рѣкой, которую она пожрала. Но развѣ по дрожанію земли люди могутъ узнать глубину ея струй, развѣ они могутъ догадаться, куда она стремится? Чувство кружится въ душѣ, воспламеняется, горитъ, какъ уголь, какъ кровь въ своихъ глубокихъ, невидимыхъ проходахъ. И сколько крови люди видятъ на моемъ лицѣ, столько лишь изъ моихъ чувствъ они вмѣстятъ въ моихъ пѣсняхъ. И земной взоръ, посланный къ тебѣ гонцомъ, не долетитъ до тебя, хотя бы взялъ стеклянныя крылья; онъ ударится только о твой млечный путь, догадается, что это солнце, но не сочтетъ, не измѣритъ ихъ. Не нужны вамъ, пѣсни, людскія очи и уши! Струитесь въ глубинѣ моей души, блестите на ея высотахъ, какъ подземные ручьи, какъ небесныя (nadniebne) звѣзды. Ты, Боже, ты, природа, внемлите мнѣ! Достойны васъ эта музыка и пѣнье: ибо я художникъ (mistrz)! Я, художникъ, протягиваю руки, протягиваю ихъ до самыхъ небесъ и кладу мои ладони на звѣзды, какъ на стеклянные кружки гармоники. То быстрымъ, то тихимъ движеньемъ я вращаю звѣзды моимъ духомъ; и несется милліонъ тоновъ, и въ этомъ милліонѣ тоновъ каждый добытъ мной, и я знаю каждый тонъ. Я соглашаю ихъ, дѣлю и сочетаю, и сплетаю въ радугу, и въ аккорды, и въ строфы, разливаю ихъ въ звукахъ и въ лентахъ молній. Вотъ я отнялъ руки, поднялъ ихъ надъ краями міра, и круги гармоники остановились на всемъ ходу... Я самъ пою и слышу свои напѣвы: долгіе, протяжные, какъ завыванія вихря, они пронизываютъ всѣ глубины человѣческаго рода, стонутъ жалостью, рычатъ бурей, и глухо имъ вторятъ вѣка, и каждый этотъ звукъ въ одно и то же время и играетъ, и пылаетъ; онъ въ ушахъ моихъ, онъ въ моихъ глазахъ, словно вѣтеръ колышетъ волны, я слышу его полетъ по свистамъ, вижу его въ одеждѣ облака. Достойно такое пѣніе Бога и природы!.. Это великая пѣснь, пѣснь - твореніе, такая пѣснь есть сила, геройство, такая пѣснь — безсмертіе! Я чувствую безсмертіе, я творю безсмертіе: что болѣе великое ты могъ создать, о Боже? Смотри, какъ эти мысли я добываю самъ изъ себя, какъ я воплощаю ихъ въ слова: они летятъ, разсыпаются по небу, катятся, играютъ, блестятъ: вотъ они уже далеко; я ихъ еще ощущаю, любуюсь ихъ видомъ, чувствую рукою ихъ округлость, угадываю мыслью ихъ движеніе: я васъ люблю, мои вѣщія дѣти! Мои мысли! Мои звѣзды! Мои чувства! Мои вихри! Я стою среди васъ, какъ отецъ среди семьи, вы — всѣ мои! Я топчу васъ, всѣ поэты, всѣ мудрецы и пророки, которыми восхищался широкій міръ! Если бы они ходили донынѣ среди дѣтей своей души, если бы всѣ похвалы и всѣ аплодисменты они слышали, чувствовали и считали заслуживающими, и зажгли лучами на челѣ своемъ всѣ блестки славы ежедневной, со всей музыкой похвалъ и красою вѣнцовъ, собранной за столько вѣковъ и со столькихъ поколѣній, они всетаки не чувствовали бы такъ собственнаго счастья и могущества, какъ чувствую теперь я, въ эту уединенную ночь, когда я пою самъ въ себѣ, пою самому себѣ. Да, я полонъ чувства, я силенъ и разуменъ! Я никогда не чувствовалъ этого такъ, какъ въ эту минуту; сегодня мой зенитъ, сегодня моя мощь переживетъ кризисъ (się przesili), сегодня я узнаю, всѣхъ ли я выше или только надмененъ; сегодня мигъ предназначенія, Сегодня я напрягу всего сильнѣе мускулы (wytężę ramiona) своей души: это минута Самсона, когда онъ, слѣпой и узникъ, думалъ у колонны... Я сброшу тѣло и только, какъ духъ, возьму крылья... Мнѣ нужно взлетѣть! Я вылечу изъ круговорота планетъ и звѣздъ, я пройду туда, гдѣ граничатъ Творецъ и природа. И есть у меня, есть два крыла. Довольно мнѣ. Я раскину ихъ съ запада на востокъ, лѣвымъ покрою прошлое, а правымъ будущее, и по лучамъ чувства достигну Тебя. Я загляну въ Твои чувства, о Ты, о которомъ говорятъ, что Ты тамъ, на своемъ небѣ, бодрствуешь! Я здѣсь, вотъ я уже пришелъ. Видишь, какъ велико мое могущество, до самаго неба достигаетъ мое крыло. Но вѣдь я человѣкъ, а тамъ, на землѣ, мое тѣло. Я тамъ любилъ, на родинѣ осталось мое сердце... Но эта земная любовь моя, она почила не на одномъ человѣкѣ, какъ червь на цвѣткѣ розы, не на одной семьѣ и не на одномъ вѣкѣ. Я люблю весь народъ. Я принялъ въ свои объятія всѣ его поколѣнія, прошлыя и будущія. Всѣхъ ихъ я прижалъ къ своей груди, какъ другъ, какъ любовникъ, какъ мужъ и какъ отецъ! Хочу его воздвигнуть, осчастливить, хочу имъ удивить весь міръ... Но средства нѣтъ у меня, и я пришелъ къ Тебѣ за нимъ, пришелъ вооруженный всей властью мысли, той мысли, которая вырвала у небесъ Твои громы, выслѣдила ходъ Твоихъ планетъ, раскрыла глубину морей. И еще больше есть у меня: та сила, которой не дадутъ люди, то чувство, которое таится само въ себѣ, какъ вулканъ, и только иногда въ словахъ вырывается его дымъ.... И силы этой я не взялъ съ райскаго дерева, съ древа познанія добра и зла, не взялъ ея изъ книгъ илиизъ легендъ, или изъ разрѣшенія загадокъ, или изъ чародѣйскихъ опытовъ. Я самъ родился творцомъ! Оттуда пришли ко мнѣ мои силы, откуда къ Тебѣ пришли Твои, потому что вѣдь и Ты ихъ не искалъ: Ты владѣешь ими, Ты не боишься ихъ потерять, и я не боюсь. Далъ ли Ты мнѣ, или я самъ взялъ оттуда, откуда и Ты, быстрый и могучій взоръ: въ минуту моей силы, когда я взгляну ввысь на пути (szlaki) облаковъ или услышу перелетъ птицъ, которыя несутся, едва шевеля крыльями, захочу, и сейчасъ же остановлю ихъ взоромъ, точно онѣ попали въ силки... Жалобно зазвенитъ свою пѣсню все стадо, но пока я не выпущу птицъ, Твой вѣтеръ не сгонитъ ихъ съ мѣста. Когда со всею силою души взгляну на комету, пока я смотрю на нее, она не движется съ мѣста... Только люди, порочные, жалкіе, но безсмертные, не служатъ мнѣ, не знаютъ, — не знаютъ насъ обоихъ: меня и Тебя! И здѣсь, на небѣ, я ищу управы противъ нихъ. Ту власть, которой я обладаю надъ природой, я хочу имѣть надъ человѣческими душами; какъ птицами и звѣрями я правлю однимъ мановеніемъ руки, такъ я долженъ править ближними: не оружіемъ оружіе отбиваетъ оружіе, не пѣснями онѣ долго растутъ, не наукой — она быстро гніетъ, не чудесами — это слишкомъ шумно; я хочу править чувствомъ, которое есть во мнѣ. Править, какъ Ты, всѣми всегда и тайно. То, что я захочу, пусть они тотчасъ же угадаютъ, и, исполнивъ, будутъ этимъ счастливы, а если будутъ противиться, пусть страдаютъ и погибнутъ! Пусть люди будутъ для меня, какъ мысли и слова, изъ которыхъ, когда я захочу, складывается основа пѣсни! Говорятъ, что Ты владѣешь такъ! Я знаю, что мыслей я не испортилъ, язык не погубиль: если Ты дашь мнѣ равную власть надъ душами, я создалъ бы мой народъ, какъ живую пѣснь, и сдѣлалъ бы бо́льшее чудо, чѣмъ Ты: я запѣлъ бы счастливую пѣсню! Дай же мнѣ власть надъ душами! Я такъ презираю это мертвое зданіе, который толпа называетъ міромъ, который она привыкла хвалить, что я еще не пробовалъ до сихъ поръ, можетъ ли мое слово сейчасъ же разрушить его; но я ощущаю въ себѣ, что, если бы я напрягъ свою волю, собралъ ее всю и освѣтилъ (wyswiecił), можетъ быть, я погасилъ бы сто звѣздъ и другія сто зажегъ! Ибо я безсмертенъ... и въ кругу творенья есть иные безсмертные: всѣхъ я не встрѣтилъ. Наивысшій на небесахъ! здѣсь я искалъ Тебя, я- наивысшій изъ чувствующихъ въ земной юдоли. До сихъ поръ я Тебя не встрѣтилъ, но что Ты есть, я догадываюсь. Пусть же я Тебя встрѣчу, и пусть я почувствую Твое превосходство. Я хочу власти, дай мнѣ ее, или укажи къ ней дорогу. Слышалъ я, что были пророки, властелины душъ; вѣрю этому, но то, что могли сдѣлать они, могу сдѣлать и я. Я хочу имѣть власть, какой обладаешь Ты; я хочу владѣть душами, какъ Ты владѣешь ими. (Долгое молчаніе. Съ ироніей.) Молчишь, молчишь! Я знаю теперь, что теперь я Тебя открылъ; я понялъ, что Ты есть, и какъ Ты владѣешь міромъ. Лжецъ тотъ, кто называлъ Тебя любовью, ибо Ты-только мудрость. Люди мыслью, а не сердцемъ развѣдаютъ Твои пути, мыслью, а не сердцемъ откроютъ склады Твоего оружія. Только тотъ, кто зарылся въ книги, въ металлъ, въ число, въ тѣло Перуна, только тому удавалось завладѣть частью Твоего могущества: онъ найдетъ ядъ, порохъ, паръ, онъ найдетъ блескъ, дымъ, шумъ, найдетъ управу на мудрствующихъ и на невѣждъ. Ты отдалъ пользованіе міромъ мыслямъ, а сердца оставляешь въ полномъ раскаяніи. Ты далъ мнѣ кратчайшую жизнь и сильнѣйшее чувство... (Молчаніе.) Что же такое мое чувство? Ахъ, только искра! Что же такое моя жизнь? Ахъ, только одно мгновеніе! Но что же такое сегодня тѣ громы, которые загрохочутъ завтра? Только искра. Что такое вся вереница вѣковъ, извѣстная мнѣ изъ исторіи? Одно мгновеніе. Изъ чего выходитъ весь человѣкъ, этотъ микрокосмъ? Только изъ искры. Что такое смерть, которая превратитъ въ прахъ все богатство моихъ мыслей? Одно мгновеніе! Чѣмъ былъ Онъ, пока держаль міры въ своемъ лонѣ? Только искрой. Чѣмъ будетъ вѣчность міра, когда Онъ поглотитъ его? Одно мгновеніе! Голосъ съ лѣвой стороны. Мнѣ нужно сѣсть на душу, какъ на коня. Скорѣй, скорѣй! Спѣши! Голосъ съ правой стороны. Что за безуміе! Защитимъ его, защитимъ, заслонимъ его голову крыломъ. Конрадъ. Мгновеніе и искра, продолжившись, разжигаютъ, творятъ и разрушаютъ. Смѣлѣй, смѣлѣй! Продолжимъ это мгновеніе, сдѣлаемъ длиннымъ. Смѣлѣй, смѣлѣй, разожжемъ эту искру, раскалимъ. Теперь... хорошо такъ... Еще разъ взываю къ Тебѣ, еще разъ по дружески открываю Тебѣ душу... Молчишь? а вѣдь съ сатаной Ты боролся самъ? Я торжественно вызываю Тебя! Не пренебрегай мною: я не одинъ. Хотя я самъ стою высоко, но здѣсь на землѣ я связанъ сердечными узами братства съ великимъ народомъ. А за собой я имѣю войска, и державы ( moce ), и троны; если я стану кощунствовать, я вступлю съ Тобой въ болѣе кровавый бой, чѣмъ Сатана: онъ дрался на разумахъ, я вызову драться на сердцахъ. Я страдалъ, любилъ, я выросъ въ мукахъ и любви; когда то Ты вырвалъ у меня личное счастіе. Въ собственной груди я обагрилъ кровью свои руки, и я поднялъ ихъ противъ неба. Голосъ слѣва. Коня я превращу въ птицу, съ орлиными перьями! Вверхъ! Лети! Голосъ справа. О, падающая звѣзда! Какое безуміе влечетъ тебя въ пропасть! Конрадъ. Теперь я воплощенъ душой въ свою родину, тѣломъ я поглотилъ ея душу; я и родина стали одно. Я называюсь Милліонъ, ибо за милліоны я люблю и страдаю. Я смотрю на бѣдную родину, какъ сынъ на отца, привязаннаго къ колесу; я чувствую муки всего народа, какъ мать чувствуетъ въ своемъ лонѣ боли своего плода. Я страдаю, я становлюсь безумнымъ. А Ты, мудро и весело, всѣмъ управляешь, все судишь, и говорятъ, что Ты непогрѣшимъ! Слушай же! Если правда то, что я, явившись на этотъ свѣтъ, принялъ съ сыновней вѣрой, что Ты любишь; если Ты любилъ міръ, рождая его, если къ рожденному Ты питаешь отцовскую любовь; если было чувствующее сердце въ числѣ звѣрей, которыхъ Ты заключилъ въ ковчегѣ и спасъ отъ наводненія; если это сердце не есть уродъ, который случайно появляется, но никогда не достигаетъ преклонныхъ лѣтъ, если подъ Твоей властью чувство не есть анархія, если на милліонъ людей, вопящихъ: «Спасите! », ты не смотришь, какъ на ненужное (zawiłe) сведеніе счетовъ, если любовь на что нибудь нужна въ Твоемъ мірѣ, а не является только ошибкою въ счетѣ... Голосъ слѣва. Орла превращу въ гидру! Вырву у него глаза! Дальше штурмуй! Дыми! Жги! Грохотъ, громъ! Голосъ справа. О, комета заблужденія, ты уходишь отъ яснаго солнца! Гдѣ конецъ твоего стремленія? Безъ конца, безъ конца! Конрадъ. Молчишь! Я раскрылъ передъ Тобой свое сердце до самой глубины... Я заклинаю тебя: дай мнѣ власть; одну ничтожную частицу ея, часть того, чего на землѣ добилась надменность. Съ этой одной частицей сколько бы счастія я создалъ. Ты молчишь! Ради сердца Ты не даешь. Дай ради разума! Ты видишь, что я первый между людьми и въ толпѣ ангеловъ, что я знаю Тебя лучше, тѣмъ Твои архангелы, я стою того, чтобы Ты подѣлился со мной пополамъ своей властью... Если я не угадалъ, отвѣчай!.. Ты молчишь... Я не лгу! Ты молчишь и полагаешься на то, что у Тебя сильная рука... Знай же, что чувство сожжетъ то, чего не сломаетъ мысль... Видишь ли мой костеръ: чувство! Вотъ я беру его, сжимаю, чтобы оно сильнѣе пылало, вбиваю въ желѣзныя оковы моей воли, какъ зарядъ въ разрушительное жерло пушки.... Голосъ слѣва. Огня! Пали! Голосъ справа.. Милость! Жалость. Конрадъ. Отзовись! Иначе я буду стрѣлять по Твоей природѣ! И, если я не превращу ея въ груду развалинъ, то я потрясу всю массу Твоихъ государствъ, ибо мой голосъ разнесется во всѣ края творенья, и перейдетъ онъ изъ поколѣнія въ поколѣніе. Я крикну, что Ты не отецъ свѣта, но... Голосъ дьявола. Царь! Конрадъ (шатается и падаетъ)». Около Конрада начинается борьба злыхъ и добрыхъ духовъ. Самаго страшнаго богохульства онъ не произнесъ, но духъ надменности господствовалъ въ его рѣчахъ, и злые духи чувствуютъ себя здѣсь хозяевами. Но входитъ ксендзъ Петръ съ капраломъ. Это одинъ изъ монаховъ, монастырь которыхъ былъ превращенъ въ тюрьму. Въ комнатѣ остаются ксендзъ Петръ и Конрадъ, который тяжело дышитъ и мечется въ постели; вскакивал съ нея, онъ бредитъ, видя въ пророческомъ снѣ бѣдствія родины. Ксендзъ чувствуетъ присутствіе злого духа и заклинаетъ его. «Кто ты?» спрашиваетъ Петръ. Духъ вынужденъ отвѣтить: «Лукрецій, Левіаѳанъ, Voltaire, alter Fritz, legio sum...» Но священникъ продолжаетъ мучить заклинаніями, и дьяволъ признается, что онъ «гордость» (руcha), и самъ начинаетъ искушать монаха, льстя его силѣ, увѣряя, что его должны были бы выбрать въ папы. Но лесть не имѣетъ власти надъ душой кс. Петра. Тогда дьяволъ пускается на болѣе сильныя средства; «А знаешь ли ты, что будетъ съ Польшей лѣть черезъ двѣсти? А знаешь, почему такъ золъ на тебя пріоръ? А знаешь, что значитъ звѣрь въ Апокалипсисѣ?» Такъ смущаетъ священника злой духъ. Это уже не жалкій и смѣшной чертенокъ «Тукая», не бѣсъ въ шуточной поэмѣ о Твардовскомъ, о которой говоритъ Мицкевичъ въ Веймарѣ, увидя на сценѣ первое дѣйствіе «Фауста». Это полный яда, сарказма, глупаго чванства и злости духъ суеты, страшный своей пошлостью, обыденностью, своей разсудочностью. Но сила чувства выше силы разума, полагалъ Мицкевичъ, въ Римѣ отдавшій первенство вѣрѣ передъ умомъ. Вѣра и здѣсь побѣждаетъ. Молитвой побѣждены козни дьявола: онъ противъ воли сообщаетъ, что узникъ, томящійся въ кельѣ, нуждается въ «хлѣбѣ и винѣ», т.-е. въ Причастіи. Дьяволъ исчезъ.

Откуда онъ, вообще, появился въ этой сценѣ? Какое значеніе имѣетъ «Импровизація»? О христіанскомъ перевоплощеніи идеи Прометея Мицкевичъ думалъ уже давно, еще во время своего путешествія съ Одынцомъ. «Прометей» Эсхила его занималъ въ первое время пребыванія въ Римѣ, съ трагедіей Гете, посвященной этому герою, онъ также былъ знакомъ. Уже въ декабрѣ 1829 г. онъ самъ былъ занятъ трагедіей «Прометей», а сочиненіе Брюмуа (Brumoy. Théatre des Grecs. 1785 ) напомнило ему, по словамъ Одынца, давно задуманный планъ. Изъ этого сочиненія проф. Калленбахъ ( въ статьѣ объ «Импровизацій Конрада») приводитъ замѣчательное мѣсто, которое показываетъ, въ какомъ духѣ долженъ былъ дѣйствовать мицкевичевскій Прометей. «On voit les plus tristes infortunes et les plus cruelles injustices s'attacher aux hommes qui ont le mieux mérité de leurs concitoyens». Однако дальше общихъ замысловъ дѣло пока не пошло. «Импровизація» была написана въ Дрезденѣ и до такой степени утомила поэта, что утромъ его нашли безъ чувствъ на полу. Трудно теперь рѣшить, была ли эта сцена исходнымъ пунктомъ для сочиненія всей поэмы, такъ какъ надменность Конрада надо было противопоставить смиренію Петра, или, напротивъ, въ общемъ замыслѣ III части «Дѣдовъ» Мицкевичъ естественно пришелъ къ «Импровизаціи». Я склонялся бы въ сторону послѣдняго предположенія и въ превознесеніи чувства («мѣрь силы намѣреніями») видѣлъ бы филаретскіе завѣты. Калленбахъ полагаетъ иначе, но и онъ, конечно, ставитъ только гипотезы, для провѣрки которыхъ у насъ нѣтъ данныхъ. Во всякомъ случаѣ, не вся «Импровизація» появилась сразу подъ перомъ автора. Кое что было дописано позже. Что касается литературныхъ вліяній, отразившихся въ «Импровизаціи», то прежде всего надо отмѣтить гётевскаго «Прометея», который во имя разума не желаетъ признавать боговъ. Что они сдѣлали, чтобы заслужить довѣріе и любовь людей? Они не смягчили ничьей печали, не осушили ничьихъ слезъ. Люди —«дорогія дѣти» его, Прометея, а на его силы боги не имѣютъ никакихъ правъ. Сопоставленіе (Кавчинскаго ) монолога Фауста съ «Импровизаціей» можно назвать этимологіей слова lucus a non lucendo. Трудно найти болѣе глубокое различіе: тамъ Erdgeist является Фаусту, чтобы поставить зазнавшагося человѣка на свое мѣсто: «Du gleichst dem Geist, den du begreifst, nicht mir», — здѣсь духи поютъ о безконечной силѣ человѣка. Между образомъ Моисея въ поэмѣ Альфреда де Виньи «Moïse» (1824) и Конрадомъ есть кое- что общее: мотивъ непризнанности людьми, глубокой жалости къ своему народу. Пожалуй, и стихи: «Я простираю свои ладони и кладу ихъ»... навѣяны стихомъ Виньи: «J'impose mes deux mains sur les fronts des nuages». Но зависимость одного образа отъ другого въ смыслѣ литературнаго вліянія на созданіе его не можетъ быть доказана такими общими сходствами или такими единичными заимствованіями. Конрадъ былъ слишкомъ долго и слишкомъ мучительно выношенъ Мицкевичемъ въ глубинѣ души, его «Импровизація», какъ справедливо отмѣтилъ А. Гурскій, слишкомъ тѣсно связана съ душевной жизнью Мицкевича на переломѣ къ мессіанизму, чтобы чужая фраза въ прочитанномъ произведеніи, чужой образъ могли повліять на его созданіе. Конфликтъ Конрада и кс. Петра представляетъ результатъ нѣсколькихъ лѣтъ мучительныхъ религіозныхъ исканій Мицкевича: они начались еще въ Москвѣ и завершились во время бури возстанія. Только ради курьеза можно упомянуть о догадкахъ Кавчинскаго (достаточно опровергнутыхъ критикой), который нашелъ въ «Revue des deux mondes» за 1832 годъ романъ «Stello» де Виньи, а въ немъ отыскалъ фразу героя: «я гордъ не разумомъ, а чувствомъ, любовью народа, любовью къ его страданьямъ». И вотъ Конрадъ готовъ: это Stello Альф. де Виньи. Быть можетъ на фигуру дьявола III части оказалъ вліяніе образъ Мефистофеля, но Конрадъ принадлежитъ только Мицкевичу. Отъ всей «Импровизаціи», говоритъ Калленбахъ, «вѣетъ такимъ горячимъ желаніемъ вѣрить въ благость и милосердіе Творца, такая святая жажда Царства Божьяго на землѣ». У кого же изъ современныхъ писателей это исканіе добра и правды въ Божьей власти надъ землей было такъ страстно и сильно, какъ у Мицкевича?

Импровизація — центральная сцена въ «Дѣдахъ». Въ дальнѣйшемъ изложеніи мнѣ придется ограничиться пересказомъ или только упоминаніемъ, сдѣлавъ исключеніе лишь для «Видѣнія» ксендза Петра. Историческія сцены трагедіи, рисующія въ нѣсколько карикатурномъ видѣ варшавское высшее общество или компанію, окружающую Новосильцова въ Вильнѣ, нашли такихъ прекрасныхъ толкователей въ сочиненіяхъ г. Мосцицкаго «Wilno i Warszawa w «Dziadach» Mickiewicza» (1908) и Ш. Аскенази «Kukasiński» (1908), что мнѣ придется къ нимъ направить русскаго читателя. Я же остановлюсь на сценахъ, отражающихъ нравственное состояніе и міровоззрѣніе Мицкевича въ ту пору, когда онъ писалъ эту часть «Дѣдовъ».

Дьяволъ бѣжалъ изъ кельи Конрада, но узникъ все такъ же мятежно бредитъ и кощунствуетъ. «Я брезговалъ людьми, а ангеловъ не зналъ». Петръ проситъ его молиться, молить Бога о прощеніи его кощунства. Конрадъ не хочеть брать назадъ свои слова: они «уже тамъ, они отлиты». Тогда самъ монахъ обращается къ Богу. «Боже, вотъ я, твой старый слуга, старый грѣшникъ, уже уставшій и ни на что негодный. А онъ такъ еще молодъ. Сдѣлай же его вмѣсто меня служителемъ твоей вѣры, а я приму на себя всѣ наказанія за его грѣхи. Вѣдь онъ исправится, онъ прославитъ твое имя. Мы будемъ молиться. Добрый Господи, Боже, прими мою жертву!» Хоръ ангеловъ поетъ въ кельѣ Конрада, надъ головой молящагося монаха. Услышана его молитва. «Миръ! Миръ покорной простотѣ, тихой добродѣтели! Слуга, слуга покорный и смиренный! Ты внесъ миръ въ обитель города, ты далъ миръ сиротливому грѣшнику!»

Въ слѣдующей сценѣ, мало связанной съ драмой, та же тихая и грустная обстановка. Ева (т.-е. Ева - Генріетта Анквичъ) молится за польскихъ дѣтей, которыхъ хочетъ истребить новый Иродъ. Странно входитъ въ трагедію Мицкевича это имя. Не забыта еще и Марыля. Имя ея дорого Конраду; онъ не позволяетъ кощунствовать надъ нимъ. И архангелы въ сценѣ примиренія Конрада съ Богомъ поютъ: «Онъ не ходилъ испытывать Твои суды ради любопытства. Не ради мудрости людской онъ пыталъ ихъ и не для славы. — Онъ Тебя не позналъ, онъ Тебя не почтилъ, нашъ великій Господь! Онъ Тебя не любилъ. Онъ къ Тебѣ не взывалъ, о, нашъ Спаситель! — Но онъ чтилъ имя Твоей Пресвятой Родительницы! Онъ любилъ народъ, онъ любилъ много, онъ любилъ многихъ!» Но не Марія, а Марцеллина (Лемпицкая) и Ева явились выразительницами этой простой вѣры, передъ которой Мицкевичъ преклонился въ Римѣ. Съ Евой бесѣдуетъ мистическая роза, явившаяся ей во снѣ. Ангелы и роза сплетаютъ около нея «ангельскій вѣнокъ». Тихой радостью вѣетъ отъ этой сцены.

Участь той молодежи, за которую молится Ева, принимавшая, какъ мы знаемъ, очень близко къ сердцу разсказы Мицкевича о филаретахъ, — эта участь встанетъ передъ нами въ другой важнѣйшей сценѣ трагедіи: «Видѣніе» ксендза Петра, которому Богъ за его душевную простоту и смиреніе открываетъ то, что Онъ скрылъ отъ мудрыхъ и гордыхъ, представляетъ параллель къ «Импровизаціи» Конрада. Ксендзъ Петръ молится одинъ въ своей кельѣ. Ему дано видѣніе, подобно тому, какъ Евѣ въ предшествующей сценѣ. «Поднялся тиранъ... Иродъ... Господи, молодая Польша отдана въ руки тирана. Что я вижу? Длинныя бѣлыя ленты крестнаго пути, дороги долгія... не видно конца имъ... черезъ пустыни, по снѣгамъ: все на Сѣверъ. Туда, въ далекій край, онѣ текутъ, какъ рѣки. Вотъ эта дорога приводитъ прямо къ желѣзнымъ воротамъ, а та, какъ ручей, ушла куда то подъ скалу, въ яму, а та выходитъ къ морю. Боже! По дорогамъ несется вереница повозокъ: точно тучи, гонимыя вѣтромъ, всѣ онѣ несутся въ одну сторону. Боже мой, это наши дѣти... туда... на Сѣверъ. Господи, Господи, значитъ ихъ доля— ссылка! И ты дашь всѣхъ ихъ истребить смолоду и безъ остатка погубить наше поколѣніе? Нѣтъ... Смотри... А! Ушло дитя... растетъ... защитникъ! Воскреситель народа! Отъ матери чужеплеменной, а кровь его старые герои, и имя ему будетъ 44. Господи, соблаговоли ускорить его пришествіе! Обрадуй мой народъ! Нѣтъ, народъ еще многое вытерпитъ... Вижу какую то толпу. Тираны, душегубы... вотъ бѣгутъ... схватили... связанъ мой народъ, собирается вся Европа, чтобы поглумиться надъ нимъ. На судъ его! Какія то морды за судейскимъ столомъ, безъ сердецъ, безъ рукъ. Это судьи, это — его судьи. Кричатъ: «Галъ, Галъ будетъ судить!» Но тотъ не нашелъ въ немъ вины и умываетъ руки. А короли кричатъ: «Осуди его и отдай на муки! Кровь его падаетъ на насъ и на нашихъ дѣтей. Распни сына Маріи, выпусти Варраву. Распни его: онъ оскорбляетъ корону цезаря, распни его иначе мы скажемъ, что и ты врагъ цезаря».

«Галъ выдалъ... Вотъ они схватили его... вотъ уже окровавлено терновымъ вѣнцомъ его невинное чело. Они подняли его на показъ цѣлому міру, и сбѣжались народы, а Галъ кричить: «Вотъ народъ свободный и независимый!» Ахъ, Господи, я вижу крестъ. Ахъ, какъ долго ему придется нести его. Боже, смилуйся надъ своимъ слугой! Дай ему силы: вѣдь онъ упадетъ и умретъ. Долгія руки у креста: онѣ охватываютъ всю Европу, а сдѣланъ онъ изъ трехъ высохшихъ народовъ, какъ изъ трехъ твердыхъ деревьевъ... Влекутъ! Вотъ уже на Лобномъ мѣстѣ мой народъ! Молвить: «Жажду!» Ракусъ (Австрія) поить его уксусомъ, Борусъ (Пруссія) подаетъ ему желчь, а Мать свобода стоитъ въ слезахъ у подножья креста! Смотри! Вотъ подскочилъ съ копьемъ солдатъ москаль и пролилъ невинную кровь моего народа... Что ты сдѣлалъ, самый глупый и самый жестокій изъ палачей? Но только одинъ онъ исправится, и Богъ проститъ его!.. Возлюбленный мой! Вотъ онъ уже опустилъ свою умирающую голову, взываетъ: «Боже, Боже, за что Ты покинулъ меня?» Скончался!.. (Слышится хоръ ангеловъ, издали доносятся пасхальныя пѣснопѣнія. И наконецъ раздается: «Аллилуя! Аллилуя!»). Вотъ онъ возносится, поднимается къ небу! А у ногъ его развивается бѣлоснѣжная одежда!.. Упала... Широко распростерлась... охватила весь міръ! Мой возлюбленный на небѣ! Онъ не исчезъ изъ глазь! Какъ три солнца, сверкаютъ три его зѣницы, и народамъ онъ показываетъ пробитую гвоздемъ длань! Кто жъ этотъ Мужь?.. Это намѣстникъ въ земной юдоли! Я зналъ его онъ былъ дитя— я зналъ его: какъ онъ выросъ душой и тѣломъ! Онъ слѣпъ, но его ведетъ отрокъ - ангелъ! Страшный Мужъ... у него три лица, три чела. Какъ балдахинъ, распростерта надъ его головой таинственная книга, закрываетъ его лицо. Подножьемъ его служатъ три солнца. Три конца свѣта дрожать, когда онъ взываетъ; и я слышу съ неба голоса, словно громы. Это намѣстникъ свободы, видимый на землѣ! На славѣ онъ создаетъ громадность своей церкви! Вознесенный надъ народами и надъ королями, онъ стоитъ на трехъ коронахъ, а самъ безъ короны; а жизнь его —трудъ трудовъ, а титулъ его -народъ народовъ. Отъ матери иноплеменной; кровь его древніе герои, а имя его 44. Слава! Слава! Слава!»

Польская критика потратила много труда, чтобы разъяснить это апокалипсическое видѣніе, которое составляло, несомнѣнно, Святая святыхъ тогдашнихъ мистическихъ чаяній Мицкевича. Еще въ 1847 году нѣмецкій писатель, А. Мейснеръ, познакомившись съ Мицкевичемъ, котораго онъ зналъ мало, и о которомъ говорить съ удивительнымъ высокомѣріемъ, какъ о человѣкѣ, доведенномъ бѣдностью, преслѣдованіями и домашними несчастіями до полусумасшествія, — Мейснеръ передаетъ, что Мицкевичъ вѣрилъ въ «старое предсказаніе, будто Польша будетъ спасена человѣкомъ, имя котораго будетъ состоять изъ 41 буквы. Онъ создастъ союзъ 41 городовъ и выставить войско изъ 41 легіона. Мицкевичъ, повидимому, твердо вѣрилъ въ эту чепуху и даже высказывалъ убѣжденіе, что этотъ Спаситель уже родился». Нѣсколько раньше, въ своей послѣдней лекціи въ Collège de France (28 мая 1844 г.), Мицкевичъ остановился на мужѣ предназначенья и пояснилъ, что этотъ мужъ не слѣпъ: онъ только кажется такимъ, а между тѣмъ читаетъ въ таинственной книгѣ. Геній руководитъ имъ. Но число 44 (ошибка у Мейснера легко объясняется его пренебрежительнымъ отношеніемъ къ этому «Unsinn») такъ и осталось не разъясненнымъ самимъ поэтомъ. А вѣдь въ немъ долженъ заключаться ключъ къ разгадкѣ тайны о Мужѣ, которую Мицкевичъ унесъ съ собой въ могилу.

Одинъ изъ современниковъ Мицкевича, относившійся къ нему недружелюбно, въ брошюрѣ, вышедшей въ 1845 году, писалъ: «Загадка подъ названіемъ 44 разрѣшалась въ разныя времена по-разному. Пока Мицкевичъ былъ вице- предсѣдателемъ Литературнаго Общества, члены его разрѣшали ее въ пользу своего предсѣдателя (кн. Адама Чарторыйскаго), а вицепредсѣдатель таинственно кивалъ головой». Потомъ такимъ Мужемъ представился Товянскій, потому будто бы, что онъ нанялъ въ Парижѣ домъ подъ № 44, а когда- то въ молодости былъ слѣпымъ. Такъ же толковалъ и другой противникъ товянизма, Витвицкій, въ 1844 г. Однако и самъ поэтъ жилъ въ 1851 г. на Rue de l'Ouest № 44, и въ этомъ обстоятельствѣ нѣкоторые видѣли извѣстное знаменіе, утверждаетъ дочь Мицкевича, Марія Гурецкая, въ 1875 г. Такимъ образомъ, уже рано мистическое настроеніе эмиграціи готово было увидѣть такого мужа, посланнаго рокомъ, въ самомъ Мицкевичѣ. Трезвый познанскій писатель Цыбульскій, подходя къ вопросу съ чисто литературной точки зрѣнія, обратился къ счету буквъ и уже въ 1845 г. доказывалъ, что Адамъ (4 буквы) Mickiewicz (10 буквъ) составляетъ 4 × 10 + 4 = 44, и что, стало быть, поэтъ имѣлъ въ виду самъ себя. Позже въ 1888 г., другой писатель, Э. Кшичковскій, нашелъ эти 44 въ имени принца Людовика Наполеона (Xiąże Ludwik Napoleon = = XLN=XLIV = 44). С. Пташинскій въ книгѣ, спеціально посвященной этой загадкѣ, доказываетъ путемъ перечисленія подсчета буквъ во всѣхъ именахъ Мицкевича (Адамъ Бернардъ Наполеонъ, настоящія крестныя имена Мицкевича, затѣмъ его литературныя перевоплощенія: Густавъ Альфъ Конрадъ и наконецъ фамилія Мицкевичъ), что поэтъ имѣлъ въ виду самого себя. Кажется, трудно итти дальше въ произвольныхъ толкованіяхъ.

Наконецъ, въ послѣднемъ и, кажется, самомъ правдоподобномъ объясненіи передъ нами Литва, какъ названа была въ изданіи 1833 года вся эта часть «Дѣдовъ». А. Нѣмоевскій предложилъ сосчитать числовое значеніе буквъ, составляющихъ слово «Литва» ( 12+ 9 + 19 + 3 + 1), и получилось 44. Участіе Литвы въ польскомъ возстаніи Мицкевичу всегда казалось особенно знаменательнымъ и мистическимъ актомъ. «Это —одинъ изъ вопросовъ, связанныхъ съ великой задачей славянства», говорилъ онъ въ своихъ парижскихъ лекціяхъ. Изъ Литвы придетъ спаситель польскаго народа. Три столицы (Варшава, Краковъ, Вильна?) онъ объединитъ подъ своей властью. Отъ матери иноплеменки (Литвы) онъ происходитъ...

Конечно и это толкованіе не во всемъ ясно. Но самый вопросъ въ послѣдующемъ мистическомъ развитіи Мицкевича и его духовнаго дѣтища, товянизма, имѣлъ такое значеніе, что на немъ нельзя было не остановиться. Мицкевичъ не открылъ своей тайны, но не потому ли, что въ себѣ самомъ, уроженцѣ Литвы, онъ видѣлъ рокового мужа?

Рѣзкій контрастъ къ этимъ прекраснымъ возвышеннымъ сценамъ представляютъ тѣ сцены, въ которыхъ рисуются злыя силы тогдашней Польши и Литвы. Новосильцовъ спитъ, а около него толкутся черти, и страшные сны о царской немилости мучатъ его. Вмѣсто страшнаго и потрясающаго получается нѣчто смѣшное и безвкусное: театральный злодѣй Новосильцовъ, лубочные черти. Развѣ могъ Мицкевичъ вѣрить въ такое воплощеніе злой силы? Въ седьмой сценѣ онъ вводитъ насъ въ варшавскій салонъ, гдѣ ведутся бесѣды на текущія темы. Этой среды Мицкевичъ лично совершенно не зналъ, въ Варшавѣ онъ не былъ ни разу въ жизни: болѣе того, противъ Варшавы онъ имѣлъ предубѣжденіе. Поэтому варшавскій салонъ представляетъ нѣчто символическое, какъ «Балъ у человѣка» въ извѣстной пьесѣ Леонида Андреева. Одни бесѣдуютъ о тѣхъ событіяхъ, которыя предшествовали возстанію (судъ надъ Махницкимъ, конфликтъ съ Немоевскимъ), другіе угодничаютъ передъ русскимъ правительствомъ. И здѣсь Мицкевичъ не соблюлъ мѣры. Совершенно неправдоподобна, напр., слѣдующая рѣчь камеръ - юнкера: «Вы изъ Литвы и говорите по - польски?.. Совсѣмъ не понимаю... Думалъ, что въ Литвѣ —все это москали. О Литвѣ, ей Богу, Я знаю меньше, чѣмъ о Китаѣ. Constitutionel что-то писалъ однажды о литовцахъ, но въ другихъ французскихъ газетахъ ни слова». Каррикатурны и рѣчи ложноклассиковъ, которые, выслушавъ потрясающій разсказъ о Махницкомъ, жалѣютъ, что описать его судьбу нельзя, потому что можно описывать только событія, которыя произошли одну, двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ. Другой литераторъ, подъ которымъ подразумѣвается, конечно, Бродзинскій, стоитъ на сторонѣ «идиллій», увѣряетъ, что польскій народъ «сценъ ужасныхъ и страшныхъ не любитъ». Для чего нужна была эта сцена? Чтобы сдѣлать такой выводъ: «Нашъ народъ подобенъ лавѣ. Сверху она холодна и тверда, суха и грязна, но внутренняго огня не погасятъ и сто лѣтъ. Плюнемъ же на эту скорлупку и вступимъ на глубину!» Восьмая сцена и переноситъ насъ туда, гдѣ кипитъ горячая внутренность лавы. Въ Вильнѣ въ самомъ разгарѣ процессъ филаретовъ. Новосильцовъ окруженъ своими приспѣшниками: здѣсь Байковъ, ректоръ Пеликанъ, докторъ, т.-е. профессоръ Бекю, отчимъ Словацкаго, едва ли повинный въ тѣхъ преступленіяхъ противъ польскаго студенчества, какія приписалъ ему Мицкевичъ. Сенаторъ кончилъ обѣдать, пьетъ кофе и бесѣдуетъ въ веселомъ и шутливомъ тонѣ о пыткахъ, которымъ подвергли молодежь. Новосильцовъ, злой духъ русско -польскихъ отношеній начала прошлаго вѣка, до сихъ поръ возбуждаетъ такую ненависть польскаго общества, что о безпристрастномъ отношеніи къ нему до нынѣ нѣтъ и рѣчи. Если прочесть его характеристику въ извѣстномъ трудѣ Аскеназы о Лукасинскомъ, поймешь, въ какіе цвѣта долженъ былъ облечь всю эту сцену поэтъ- мессіанистъ. Юноша Роллисонъ забитъ на слѣдствіи палками, и мать его, слѣпая женщина, приходитъ къ сенатору, чтобы добиться свиданія съ сыномъ. Происходитъ раздирательная сцена, которая немного выводить изъ равновѣсія даже Новосильцова. Но онъ скоро успокаивается и настраивается на прежній веселый ладъ. Входить кс. Петръ, который разсказалъ матери Раллисона объ участи ея сына. Издѣваясь надъ его личностью и саномъ, сенаторъ старается добиться, какъ онъ попалъ въ чужой монастырь, грозитъ повѣсить его. «Если я тебя повѣшу, а императоръ узнаетъ о томъ, что я поступилъ неформально, знаешь, что онъ скажетъ: «Эй, сенаторъ, вижу, что ты уже бѣсишься». А ты, монахъ, будешь себѣ висѣть попрежнему!» Ксендза бьютъ; особенно ретиво науськиваетъ противъ него докторъ (Бекю). «Господи, прости его, Господи, онъ самъ не знаетъ, что творитъ! Ахъ, братъ, злымъ совѣтомъ ты самъ себя добилъ. Сегодня ты предстанешь предъ Богомъ»: произносить пророчески кс. Петръ. Грубую сцену прерываетъ появленіе дамъ, и начинается балъ. Эта сцена («сцена поющаяся» scena śpiewana) представляетъ предчувствіе новаго театра, новаго символическаго театра, Метерлинка, Л. Андреева, Выспянскаго. И припѣвъ гостей: «Ахъ, какой блеск, какая роскошь. Ah quelle beauté, quelle grâce» такъ напоминаетъ балъ въ «Жизни человѣка». Среди гостей есть и будущіе декабристы^[1], будущіе повстанцы, и ихъ бесѣды вводятъ насъ въ закулисную сторону всѣхъ этихъ торжествъ. Въ залу врывается мать Роллисона. Она хочетъ броситься на Новосильцова, который прячется. Раздается ударъ грома. Бекю убитъ. Балъ прервался, и опять кс. Петръ на допросѣ у сенатора, который и удивленъ. и встревоженъ исполненіемъ его пророчества. Но онъ не рѣшается трогать его. Кс. Петръ удаляется и на порогѣ встрѣчается съ Конрадомъ, котораго ведуть на допросъ. Происходитъ слѣдующій діалогъ: «Странная вещь! Я никогда не видалъ этой особы (tej postaci), говорить Конрадъ, а между тѣмъ знаю его, какъ одного изъ моихъ родныхъ братьевъ. Не во снѣ ли? Да, во снѣ: теперь я припомнилъ... То самое лицо, тѣ же глаза... я его видѣлъ во снѣ. Да, онъ это, казалось мнѣ, вырывалъ меня изъ пропасти. (Ксендзу.) Мой ксендзъ, хотя мы мало знаемъ другъ друга - по крайней мѣрѣ, вы меня не знаете, — примите мою благодарность за одолженіе, о которомъ знаетъ только моя совѣсть. Дороги даже тѣ друзья, которыхъ видишь только во снѣ: наяву настоящихъ друзей мы видимъ такъ мало. Возьмите, пожалуйста, это кольцо, продайте его: отдайте половину бѣднымъ, другую на обѣдни, за души, томящіяся въ чистилищѣ. Я знаю, какъ онѣ страдаютъ, если чистилище —рабство... А мнѣ, кто знаетъ, позволятъ ли ужъ когда- нибудь быть на обѣднѣ. Ксендзъ Петръ. Позволятъ... За кольцо я дамъ тебѣ наставленіе. Ты поѣдешь въ далекую, неизвѣстную дорогу, будешь въ толпѣ великихъ, богатыхъ и умныхъ: ищи мужа, который знаетъ больше, чѣмъ они. Ты узнаешь его потому, что онъ первый будетъ привѣтствовать тебя во Имя Божье! (здѣсь слѣдовалъ въ первой редакціи послѣдній стихъ: «Слушай, что онъ скажетъ; онъ тебѣ поможетъ во многомъ»; въ печатной редакціи сцена кончается такъ: «Слушай, что онъ скажетъ», говоритъ ксендзъ Петръ). Конрадъ (всматриваясь). Что же это? Ты ли это? Можетъ ли это быть? Остановись на мгновеніе... ради Бога! Кс. Петръ. Будь здоровъ! Не могу. Конрадъ. Одно слово... Солдатъ. Нельзя! Каждый въ свою сторону»... Въ рукописи Домейки слѣдовала та сцена, которая потомъ была переставлена авторомъ въ самое начало трагедіи, какъ прологъ. Рукой самого Мицкевича были вписаны строки о смерти Густава и рожденіи Конрада. Теперь герой прежнихъ «Дѣдовъ» былъ связанъ преемственной связью съ героемъ новаго произведенія, и только теперь эта трагедія могла получить право на названіе «Дѣдовъ», которое замѣнило первоначальное заглавіе «Литва». Заключительная сцена ставить въ новую связь исторію Густава съ будущимъ Конрада. На кладбищѣ справляется «Ночь дѣдовъ». На сценѣ нашъ старый ковенскій знакомый: гусляръ (guslarz) и «женщина въ траурѣ», какъ тамъ была дѣвушка въ траурѣ. Это опять Марыля. Она не хочетъ итти въ церковь, чтобы вмѣстѣ съ другими совершить обрядъ. «Я не пойду туда, гусляръ: я хочу остаться на кладбищѣ, я хочу видѣть только одного духа, того, что много лѣтъ тому назадъ явился послѣ моей свадьбы (Мицкевичъ забылъ, что тамъ выступала не замужняя женщина, но еще дѣвушка, но написана была трагедія дѣйствительно послѣ свадьбы Марыли), что среди толпы духовъ вдругъ предсталъ окровавленный и блѣдный, и не отрывался отъ меня дикими очами, и не молвилъ ни слова». Теперь поэтъ старается разрѣшить загадку, которую онъ оставилъ не разрѣшенной въ 4 части «Дѣдовъ»: живой ли человѣкъ Густавъ или только призракъ. Теперь онъ влагаетъ въ уста гусляру такое объясненіе: «Быть можетъ, онъ былъ еще живъ, когда я спрашивалъ его, и потому не отвѣчалъ. Вѣдь въ таинственную ночь Дѣдовъ можно вызывать на собраніе духовъ тѣни живыхъ». Вотъ по кладбищу бѣгутъ трупы, свѣжіе трупы: одинъ пересыпаетъ серебро изъ рукъ въ руки, дукаты жгутъ ему голову (Бекю), другой въ свадебной одеждѣ (это прокуроръ Байковъ, который умеръ неожиданно, когда ѣхалъ къ невѣстѣ). Но Густава нѣтъ. «И не пришелъ онъ на Дѣдовъ», грустно говорить женщина. «Если духъ тотъ еще въ тѣлѣ, совѣтуетъ гусляръ: скажи теперь его имя; а я въ таинственныхъ стихахъ произнесу заклятіе на волшебныхъ травахъ; и духъ оставить свое тѣло и предстанетъ передъ тобой». Женщина: «Я сказала». Гусляръ: «Онъ не внимаетъ... Я произнесъ заклятіе»... Женщина: «Нѣтъ духа!» Гусляръ: «О, женщина! Твой возлюбленный или перемѣнилъ вѣру отцовъ, или измѣнилъ свое прежнее имя. Видишь, уже близится утро, наши чары потеряли свою силу, не покажется твой милый. (Выходятъ изъ - за деревьевъ.) Что же это? Смотри на западъ: тамъ, отъ замка Гедимина, среди густой пыли мя-тели несется нѣсколько десятковъ повозокъ! Всѣ онѣ несутся къ сѣверу, летятъ изо всѣхъ лошадиныхъ силъ! Видишь, тамъ одинъ впереди въ черной одеждѣ... Женщина: Онъ! Гусляръ. Онъ, ѣдетъ тамъ. Женщина. И опять обратился назадъ, и только одинъ взглядъ бросилъ, одинъ только разъ... но какой взглядъ! Гусляръ. Его грудь залита кровью, потому что много ранъ на этой груди: онъ терпитъ страшныя муки; тысяча мечей пронзила его тѣло, и всѣ они прошли въ самую душу. Развѣ одна смерть излѣчитъ его раны. Женщина. Кто же поразилъ его столькими мечами? Гусляръ. Враги народа. Женщина. На челѣ его всего одна рана, одна и небольшая; она кажется черной капелькой. Гусляръ. А она и причиняетъ самую страшную боль. Я ее видѣлъ, я ее изслѣдовалъ; эту рану онъ самъ себѣ нанесъ: даже смерть не можетъ исцѣлить ее. Женщина. Ахъ, исцѣли его, великій Боже!» На этомъ кончается трагедія.

Третья часть «Дѣдовъ» имѣла большое значеніе въ исторіи польской литературы и исторіи польскихъ народныхъ идеаловъ. Она создала новый видъ драмы, въ которомъ реализмъ такъ причудливо сливался съ символикой, составляя одно нераздѣльное, сложнѣйшее цѣлое, соотвѣтствующее своей сложностью современной человѣческой душѣ. Мицкевичъ, повидимому, не зналъ второй части «Фауста», когда писалъ трагедію Конрада. Эта часть появилась въ печати лишь въ концѣ 1832 года. Правда, и предположеніе Кавчинскаго о вліяніи отдѣльныхъ сценъ этой части на «Дѣдовъ» (напр., сцена съ цвѣтами) не представляется совсѣмъ невѣроятнымъ: въ Италіи Мицкевичъ встрѣтился съ сыномъ Гёте, провелъ съ нимъ цѣлый вечеръ и отъ него могъ узнать и планъ, и отдѣльные отрывки второй части. Какъ бы то ни было, 3 я часть «Дѣдовъ» образуетъ вмѣстѣ съ 2 й частью «Фауста» то новое слово въ литературѣ, которое было порождено новыми запросами. Реализмъ и фантастика, холодная разсудочность и безпредѣльный паѳосъ сплелись здѣсь какой то неразрѣшимой связью. И именно 3 й частью «Дѣдовъ» Мицкевичъ сталъ во главѣ общеевропейскаго литературнаго движенія. Своей борьбой за идеалъ, своей вѣрой въ наличность такого идеала, своимъ протестомъ противъ грубаго матеріализма. и оппортунизма онъ занялъ въ міровомъ развитіи человѣческаго идеализма такое же исключительное мѣсто, какое впослѣдствіи Толстой. И какъ Толстой — единственный, ни съ кѣмъ изъ современниковъ несравнимый, палимый сверхчеловѣческой жаждой добра и правды, есть геній нравственнаго совершенствованія человѣчества, такъ и Мицкевичъ высоко надъ всѣми современниками поднялся въ своемъ неудержимомъ стремленіи къ Богу справедливости и любви. Ни одинъ изъ польскихъ писателей не сравнился съ нимъ въ этомъ стремленіи, и какъ этическій геній, какъ нравственный вождь своего народа, онъ стоитъ донынѣ во главѣ польской жизни.

Нравственный смыслъ этой части «Дѣдовъ» заключался въ опроверженіи «Конрада Валленрода». Дѣлать зло людямъ ради высшихъ благихъ цѣлей — позволительно, героично: такъ можно было судить по проповѣди Хальбана. Не зломъ, но смиреніемъ, покорностью передъ Божьею волей, прощеніемъ и личнымъ нравственнымъ самосовершенствомъ можно достигнуть спасенія своего народа. «Послѣ обращенія, окончательнаго и полнаго примиренія съ Богомъ его уже не могли привлекать сверхъестественныя злыя средства, а оставались только сверхъестественныя добрыя средства, какъ единственный выходъ и путь къ желанной цѣли. Собственно говоря, существовало только одно такое средство, именно чудо: слѣдовало святостью мысли, чувствъ и подвиговъ пріобрѣсти несокрушимую чудесную силу, которая смягчила бы и убѣдила бы даже сердца враговъ и заставила бы небо примириться съ народомъ. Эту мысль Мицкевичъ и провелъ въ третьей части Дѣдовъ» (М. Zdziechowski Byron i jego wiek. II. 443).

Поэзія возстанія Мицкевича проникнута тѣми же идеалами. Таковъ отрывокъ изъ исторіи возстанія, вышедшій въ 1833 году въ сборникѣ «стихотвореній» С. Гарчинскаго подъ названіемъ «Редутъ Ордона», и написанный, вѣроятно, въ январѣ или февралѣ 1832 г. Въ образѣ этого стихотворенія отмѣчено вліяніе байроновскаго «The siege of Corinth» (E. Kucharski въ Pamiętn. Liter. V. 461). Ордонъ, одинъ изъ польскихъ офицеровъ, который долженъ былъ съ небольшимъ отрядомъ защищать редутъ, преграждавшій входъ въ Варшаву, взорвалъ укрѣпленіе вмѣстѣ съ его защитниками и нападавшими. Въ эпическомъ разсказѣ, спокойствіе и выпуклость котораго уже позволяютъ предчувствовать позднѣйшаго «Пана Тадеуша», поэтъ описываетъ, какъ на развалинахъ редута въ первый разъ и защитники, и нападавшіе заключили «искренній вѣчный міръ». Это была Божья воля. «Дѣло уничтоженія съ доброй цѣлью такъ же свято, какъ дѣло созданія. Богъ изрекъ слово: «Да будетъ!» Богъ изречетъ и слово: «Исчезни!» Когда вѣра и свобода покинутъ людей, когда землю зальютъ деспотизмъ и безумная гордость, какъ москали заняли редутъ Ордона, тогда, карая племя побѣдителей, отравленное преступленіями, Богъ взорветъ эту землю, какъ Ордонъ свой редутъ». Погибнуть въ бою, но не лгать, не быть коварнымъ и надменнымъ измѣнникомъ: эту поправку Мицкевичъ вноситъ теперь въ народный идеалъ. Какъ дополненіе къ третьей части «Дѣдовъ», которая носила первоначальное названіе «Литва», — можетъ быть, какъ вторая часть задуманной трилогіи, въ томъ же самомъ томѣ появился „Ustęp“ (отрывокъ), эпическое описаніе Россіи. Сохранившаяся первоначальная рукопись его была набросана въ промежутокъ 1828—1830 годовъ и рисуетъ развитіе христіанскихъ и мистическихъ чувствъ въ душѣ поэта. Посланіе «Друзьямъ Москалямъ» было написано только въ 1830 году. Это «голосъ прощенія и любви» (какъ выражается гр. С. Тарновскій), гармонирующій съ настроеніемъ «Дѣдовъ».

«Отрывокъ» состоитъ изъ слѣдующихъ главъ: «Дорога въ Россію», «Предмѣстья столицы», «Петербургъ», «Памятникъ Петру Великому», «Парадъ», «Олешкевичъ» (день передъ петербургскимъ наводненіемъ 1824 года) и изъ посвященія «Друзьямъ -Москалямъ». Страшный правительственный произволъ, милитаризмъ, обращенный прежде всего на парады и смотры, и безмолвіе народныхъ массъ, отвѣчающая этому безмолвію безжизненность природы, — вотъ что удручаетъ польскаго поэта въ Россіи. Въ черновой рукописи «Дороги въ Россіи» было описаніе бури, гудящей въ лѣсу. Это описаніе не гармонировало съ картиной плоской, однообразной природы и было выкинуто въ послѣдней редакціи. «Какъ вѣтеръ въ пустынѣ», летитъ по ровнымъ снѣгамъ кибитка; глазъ не встрѣчаетъ ни города, ни горы, никакихъ памятниковъ, людей или природы, «земля такъ пуста, такъ безлюдна, какъ будто бы лишь вчера вечеромъ была сотворена». И люди гармонируютъ съ этой природой: широкоплечіе, ничего не выражающіе на своемъ лицѣ, «какъ звѣри или деревья сѣвера, исполнены свѣжести, здоровья и силы». Въ этой странѣ дикіе нравы; грабежъ и распутство властныхъ, разноязычныхъ авантюристовъ, насиліе надъ слабыми; по дорогамъ безчисленными линіями передвигаются войска, а вотъ летитъ кибитка; жандармъ кого -то везетъ въ столицу. Никто не смѣетъ спрашивать, кого и за что? «Можетъ быть, этотъ жандармъ ѣдетъ изъ-за границы?» говорить генералъ. «Кто знаетъ, кого онъ поймалъ». Можетъ быть, прусскій, французскій или саксонскій король впалъ въ царскую немилость, и царь рѣшилъ заточить его въ тюрьмѣ. Можетъ быть, схвачена еще поважнѣе голова, можетъ быть, везутъ самого Ермолова». Наконецъ, открываются «Предмѣстья столицы». Это дачи Екатерининскихъ вельможъ. «О, какъ чудесна работа этихъ зданій! Столько камней на островкахъ (na kepach) среди болотъ! Нѣкогда въ Римѣ, чтобы воздвигнуть театръ для императоровъ, пришлось вылить цѣлую рѣку золота. На этомъ же предмѣстьѣ подлые слуги царей вылили океанъ нашей крови и слезъ, чтобы построить себѣ роскошные замки. Чтобы свезти камни для этихъ обелисковъ, сколько нужно было придумать заговоровъ, сколько невинныхъ выслать или убить, сколько нашихъ земель обокрасть и ограбить, пока кровью Литвы, слезами Украины и золотомъ Польши не было щедро заплачено за все, что есть въ Парижѣ и Лондонѣ, и не были выстроены модные дворцы, и не были вымыты шампанскимъ полы буфетовъ, и не были истоптаны па менуетовъ». Эти гнѣвные стихи мы находимъ въ той части рукописи «Отрывка», которая относится еще ко времени пребыванія Мицкевича въ Россіи. Это гнѣвъ Валленрода, еще далекій отъ всепрощенія кс. Петра. Отрывокъ «Петербургъ» въ печатномъ видѣ получилъ окончаніе, котораго нѣтъ въ рукописи, и которое соотвѣтствуетъ позднѣйшему, уже римскому и дрезденскому настроенію поэта.

Разумѣется, въ созданіи Петербурга, на самомъ краѣ государства Мицкевичъ видить только произволъ русскихъ царей, и съ этой точки зрѣнія онъ разсматриваетъ его. Такъ, въ Парижѣ Петръ видѣлъ площади, въ Амстердамѣ каналы, въ Римѣ дворцы и т. д. «Поразило это царя, и сейчасъ же онъ въ своемъ городѣ перерѣзалъ каналами болотистое поле, повѣсилъ черезъ нихъ мосты и пустилъ гондолы. Вотъ у него и есть другая Венеція, Парижъ, Лондонъ, нѣтъ только ихъ красоты, блеска и множества судовъ (żegługi)». Въ своемъ отрицательномъ отношеніи къ Петру, навѣянномъ Мицкевичу едва ли еще не славянофилами (неужели ему больше нравились старые московскіе цари?), поэтъ доходитъ до восклицанія: «Кто видѣлъ Петербургъ, тотъ скажеть, что строили его развѣ черти (szatany)». О населеніи Петербурга нечего и говорить: ни искры симпатіи оно не внушаетъ фанатику- поэту. Страстное отвращеніе къ русской жизни охватывало, впрочемъ, въ ту пору и многихъ русскихъ: Печерина, Никитенко, Герцена и Чаадаева и мн. др. Въ толпѣ людей по улицамъ Петербурга, читаемъ мы въ этомъ отрывкѣ, шло нѣсколько человѣкъ, которые отличались отъ другихъ лицомъ и одеждой. «Они едва бросаютъ взоры на прохожихъ, но съ изумленіемъ смотрятъ на городъ, не отрываютъ глазъ отъ фундаментовъ, стѣнъ и вывѣсокъ, отъ всего этого желѣза и гранита, будто бы они пробуютъ, крѣпко ли вдѣланы кирпичи. И съ отчаяніемъ они опускаютъ руки, какъ будто думая: человѣкъ ихъ не разрушить! Такъ они рѣшили и пошли дальше. Изъ одиннадцати на мѣстѣ остался одинъ пилигримъ. Онъ злобно засмѣялся, поднялъ руку, сжалъ ее и мстительно (mściwie) ударилъ по камню, какъ будто грозилъ этому городу камней. Потомъ онъ сложилъ руки на груди и задумался, и въ царскій дворецъ вперилъ два глаза, какъ два ножа. И въ это время онъ былъ подобенъ Самсону, когда, взятый измѣннически и скованный цѣпями, онъ думалъ подъ колоннами филистимлянъ». Образъ Самсона мы встрѣчаемъ и въ 3- ей части «Дѣдовъ»: видимо, онъ сильно поражалъ воображеніе Мицкевича. На другой сторонѣ улицы стоялъ другой человѣкъ, который здѣсь не былъ недавнимъ пришельцемъ: онъ многихъ зналъ и, подавая милостыню, разспрашивалъ бѣдныхъ. Наконецъ они замѣтили другъ друга. Первый подошелъ человѣкъ съ правой стороны (Олешкевичъ, сыгравшій такую видную роль въ жизни Мицкевича): «Братъ, я вижу, сказалъ онъ, что ты остался одинъ, что ты печаленъ и можетъ быть чужеземецъ. Скажи во имя Божье, что тебѣ нужно». На этомъ заканчивался отрывокъ въ рукописи. Но въ Дрезденѣ, уже въ иномъ настроеніи, Мицкевичъ добавилъ слѣдующія строки: «Я христіанинъ и полякъ, привѣтствую тебя знакомъ креста и погони ( литовскаго герба). Пилигримъ, слишкомъ поглощенный своими мыслями, опомнился (otrząsnął głowa) и побѣжалъ съ набережной, но на слѣдующій день, постепенно разъясняя пучину своихъ мыслей и освѣжая память, онъ не разъ пожалѣлъ объ этомъ навязчивомъ незнакомцѣ. Если онъ его встрѣтитъ, онъ узнаетъ его и удержить; хотя онъ не помнитъ чертъ его лица, но что-то было въ его голосѣ и словахъ знакомое ушамъ и душѣ пилигрима. Можетъ быть, онъ снился пилигриму». Эта прибавка — созданіе позднѣйшаго развитія поэта; мотивъ, чрезвычайно сходный съ послѣдней встрѣчей Конрада въ залахъ Новосильцова съ кс. Петромъ.

Слѣдующій отрывокъ пріобрѣлъ особенно широкую извѣстность и послужилъ поводомъ для сопоставленій взглядовъ Пушкина и Мицкевича на русское самодержавіе. Къ этой темѣ, уже слегка затронутой въ одной изъ предшествующихъ главъ, я не буду возвращаться. Два поэта, еще недавно узнавшіе другъ друга, но уже успѣвшіе сблизиться, это — «пилигримъ, пришелецъ съ Запада», и «поэтъ русскаго народа, прославленный своими пѣснями на всемъ Сѣверѣ». Пилигримъ что то думалъ, стоя передъ памятникомъ Петра, а русскій поэтъ тихимъ голосомъ говорилъ ему отираніи и насиліи и сравнивалъ этого мѣднаго всадника съ конной статуей «любимца народовъ», Марка Аврелія, поставленной въ старомъ Римѣ. Пушкинъ никогда не видѣлъ этого памятника, Мицкевичъ могъ изучить его въ Римѣ, и тамъ же, въ Римѣ, вѣроятно, возникло это стихотвореніе, котораго нѣтъ въ первоначальной рукописи. Почему именно въ уста Пушкина вложено сравненіе двухъ памятниковъ? Вѣроятно, жалость къ русскому поэту, который всю жизнь такъ рвался въ свободные края Европы и такъ безнадежно томился въ русскихъ условіяхъ, внушила Мицкевичу вольнолюбивыя рѣчи, вложенныя въ уста его. Это должно было предшествовать тому роковому году, когда и Пушкинъ, и Жуковскій выступили съ патріотическими одами на взятіе Варшавы и побѣды русскихъ войскъ надъ возстаніемъ. Тогда съ иными рѣчами Мицкевичъ обратился къ «Друзьямъ-Москалямъ».

Очень значителенъ по размѣрамъ отрывокъ «Смотръ войскъ», который изъ 230 строкъ первой рукописи разросся до 480 въ печатной редакціи. Очень характерная перемѣна произошла въ самомъ концѣ его. Описавъ гибель денщика, забытаго офицеромъ на морозѣ и замерзшаго въ снѣгу, это достойное завершеніе картины парада, Мицкевичъ писалъ въ рукописи: «Подлый народъ! (сначала: «Подлая страна»), я проклинаю твою судьбу. Ты знаешь только одинъ героизмъ — рабства!» Въ Дрезденѣ Мицкевичъ уже не чувствовалъ желанія кого -нибудь проклинать, и онъ замѣнилъ эти стихи строками: «Бѣдный народъ! Мнѣ жаль твоей судьбы: ты знаешь только одинъ героизмъ рабства!» Трудно выразить сосредоточеннѣе чувство ненависти и отвращенія къ режиму забиванія человѣческой, совѣсти и мысли, къ порабощенію всѣхъ свободныхъ стремленій людей, чѣмъ это сдѣлалъ Мицкевичъ въ этомъ отрывкѣ. Каждая строка его дышитъ ужасомъ и полна благороднымъ гнѣвомъ. «Люблю, военная столица...» писалъ въ ту же пору Пушкинъ...

Послѣдній отрывокъ посвященъ Олешкевичу. Въ петербургской атмосферѣ нравственной испорченности и лжи это свѣтлый геній Мицкевича. Самый климатъ столицы съ постоянными оттепелями среди зимы полонъ гніенія. «Точно лицо покойника, разгорѣвшееся въ комнатѣ передъ печью, наберетъ тепла, но не жизни, вмѣсто дыханія отъ него пышетъ запахомъ гніенія». На улицахъ грязь, застучали колеса. Въ это время надъ берегомъ огромной Невы шли два молодыхъ путешественника (Мицкевичъ и, вѣроятно, Малевскій). Они любятъ гулять въ сумерки, чтобы не видѣть чиновниковъ и не встрѣтиться въ пустомъ мѣстѣ со шпіономъ. И вотъ они встрѣтили какого-то страннаго человѣка, который съ фонаремъ въ рукахъ какъ будто измѣрялъ воду веревкой и что -то внимательно изслѣдовалъ, склонившись надъ грудой бумагъ. Кто могъ это быть? Не шпіонъ, не рыбакъ. Путники подошли къ нему. «Одинъ изъ нихъ заглянулъ въ его лицо и воскликнулъ: Это онъ! Кто же это онъ? Полякъ, художникъ: впрочемъ, правильнѣе было бы назвать его заклинателемъ (guslarz). Онъ давно уже отвыкъ отъ красокъ и кисти, изслѣдуетъ только библію и кабалу, и даже, говорятъ, бесѣдуетъ съ духами. Между тѣмъ художникъ всталъ, сложилъ свои рукописи и сказалъ, какъ будто бы разговаривая самъ съ собой: кто дожилъ до завтрашняго дня, дожилъ до великихъ чудесъ. Будетъ другое, не послѣднее еще испытаніе. Господь потрясеть ступени ассирійскаго трона, Господь потрясетъ фундаментъ города Вавилона! Но не дай, Господи, увидѣть третье испытаніе!» Видѣвшіе и слышавшіе это смѣялись, а художникъ со своимъ фонаремъ пошелъ дальше, и только одинъ побѣжалъ за нимъ и нашелъ его на широкой площади среди кучи камней. На одномъ изъ камней стоялъ художникъ, и видно было изъ направленія фонаря, что онъ смотрѣлъ на стѣны императорскаго дворца. А въ стѣнахъ его одно окно на самомъ углу было освѣщено; и онъ пытливо смотрѣлъ на этотъ свѣтъ, шепталъ, обратившись къ небу, слова молитвы». Онъ молился за Александра, жалѣлъ его! «Прежде онъ былъ человѣкомъ, но, спускаясь постепенно, сталъ тираномъ: ушли Господни ангелы, a онъ съ лѣтами все крѣпче попадалъ подъ власть сатаны. Послѣдній совѣтъ, это тихое предчувствіе онъ выгонитъ изъ головы, какъ злое мечтаніе: а завтра. льстецы вознесутъ его за предѣлы высокомѣрія, все выше и выше, пока его не растопчетъ сатана»... И еще долго страшныя угрозы, укоризны, слова сожалѣнія о «наименѣе виновныхъ», которые первые пострадаютъ, шепчетъ художникъ. Но вотъ онъ замѣтилъ, что его слушаютъ, гасить фонарь и уходить. «Исчезъ, какт предчувствіе несчастій, которое неожиданно поражаетъ сердце, и проходитъ страшное, но непонятое». На другой день разразилось наводненіе, описанное Пушкинымъ въ «Мѣдномъ Всадникѣ». И здѣсь отношеніе двухъ поэтовъ къ одному и тому же событію было такъ различно. Отрывокъ «Олешкевичъ» оказался въ послѣдней редакціи почти неизмѣненнымъ по сравненію съ извѣстной намъ рукописью. Онъ занимаетъ послѣднее мѣсто въ собраній очерковъ Петербурга, и именно къ нему относится дата 1830, поставленная подъ сборникомъ. Въ это время поэтъ, можетъ быть, узналъ и о смерти Олешкевича (въ октябрѣ 1830 г.), которая произвела на него потрясающее впечатлѣніе. Прежде онъ нерѣдко отзывался о немъ шутливо, съ этого же времени, по свидѣтельству Одынца, онъ не говорилъ о немъ иначе, какъ о самомъ добродѣтельномъ и возвышенномъ человѣкѣ, какого зналъ въ жизни. Такъ, повидимому, лишь въ концѣ 1830 года возникъ этотъ эпизодъ «Отрывка», уже подходящій по своему мистическому настроенію къ поэзіи возстанія.

Въ первомъ изданіи 3 ей части «Дѣдовъ» (1832) послѣ «Объясненій», къ этой части слѣдовало стихотвореніе къ «Друзьямъ-Москалямъ», какъ нѣчто самостоятельное. Такъ Мицкевичъ, повидимому, смотрѣлъ и позже на это посланіе, которое въ первоначальной рукописи представляетъ еще слѣды своего возникновенія. По изслѣдованію А. Креховецкаго, оно было написано на бумагѣ съ русскими водяными знаками и возникло не сразу. Сначала были написаны слѣдующія двѣ строфы: «Вспоминаете ли вы обо мнѣ? А я, когда думаю о казняхъ, ссылкахъ, заключеніяхъ моихъ друзей, думаю и о васъ; ваши лица, лица чужеземцевъ, пріобрѣли себѣ право гражданства въ моихъ грезахъ. Гдѣ вы теперь? Благородная шея Рылѣева, которую я обнималъ, какъ шею брата, виситъ теперь, по царскому приговору, привязанная къ позорному столбу. Проклятіе народамъ, которые убиваютъ своихъ пророковъ!» Казалось, что дальше Мицкевичъ не собирался писать. Продолженіе написано поспѣшнѣе; въ немъ уже больше поправокъ, почеркъ похожъ на рукопись «Отрывка» (Креховецкій). И здѣсь есть также характерныя измѣненія: строки о возможномъ согласіи народовъ («Dla zgody ludów stawiamten kielich godowy») не вошли въ печатную редакцію. Послѣ Рылѣева Мицкевичъ вспоминаетъ Бестужева, который попалъ и въ число дѣйствующихъ лицъ 3 ей части «Дѣдовъ». «Другимъ, быть можетъ, ниспослана и болѣе суровая кара небесъ; быть можетъ, позорно прельщенный чиномъ или орденомъ, иной изъ васъ продалъ навѣки свободную душу на лесть царю и теперь бьетъ поклоны на его порогѣ. Можетъ быть, нанятымъ языкомъ восхваляетъ его тріумфы и радуется мученіямъ своихъ друзей; можетъ быть, ходитъ по моей родинѣ, окровавленный ея кровью и ея проклятіемъ хвалится передъ царемъ, какъ заслугой. Если издалека, отъ свободныхъ народовъ, долетятъ на сѣверъ эти скорбныя пѣсни и гдѣ то высоко зазвучатъ надъ страной льдовъ: пусть онѣ возвѣстятъ вамъ свободу, какъ журавли возвѣщаютъ весну! Вы меня узнаете по голосу! Пока былъ въ оковахъ, я ползалъ БЮСТЬ МІЦКЕВИЧА. A son ami Adara Mickiewicz P. I. Dawid. Paris, 1835. 1

F T Iмолча, какъ змѣя, обманывая деспота, но вамъ я открылъ тайны, замкнутыя въ чувствахъ, и къ вамъ я всегда обращался съ голубиной простотой. Теперь я выливаю въ міръ эту чашу яда. Жжетъ и палитъ горечь моихъ словъ. Эта горечь создана изъ крови и слезъ моей родины. Пусть же она жжетъ и палитъ не васъ, но ваши оковы. Если кто - нибудь изъ васъ начнетъ жаловаться на меня, для меня его жалоба будетъ подобна лаянью пса, который такъ привыкъ къ давно, терпѣливо носимому ошейнику, что наконецъ готовъ кусать руку, которая хочетъ снять его».

Возникшіе въ разное время, подъ разными впечатлѣніями отрывки первоначально не могли быть частями планомѣрно задуманаго произведенія, напримѣръ: какой-нибудь частью трагедіи «Дѣдовъ». Но въ 1830 году они были переработаны такъ, что оказались проникнуты общимъ настроеніемъ и дали одну картину страшнаго самовластія, надъ которымъ уже виситъ Домокловъ мечъ Божьяго гнѣва. Среди Вавилона, обреченнаго на гибель за забвеніе всѣхъ основъ милосердія, есть нѣсколько праведниковъ, людей изъ избраннаго благочестиваго народа: они предсказываютъ гибель Вавилона, они бѣгутъ въ «страну свободы» изъ печальнаго края рабства, отъ безумнаго народа, который проклинаетъ своихъ пророковъ. Лучшіе гибнутъ въ тюрьмахъ и на Лобномъ мѣстѣ, слабые продаютъ себя надменнымъ тиранамъ и вмѣстѣ съ ними готовы хвалиться невинно пролитой кровью. Такова концепція «Отрывка», которая всецѣло соотвѣтствуетъ замыслу 3 - ей части «Дѣдовъ», и потому мнѣ представляется вѣроятнымъ предположеніе Спасовича, что этотъ «Отрывокъ » въ своей окончательной переработкѣ составилъ одно цѣлое и подъ видомъ «Петербургъ» былъ противопоставленъ «Литвѣ», какъ была названа 3 - я часть «Дѣдовъ».

Отъ проповѣди ненависти къ народамъ и людямъ Мицкевичъ возвышался до глубокаго состраданія къ тѣмъ, кто по слабости или неразумію несетъ гнетъ. Онъ осудилъ месть и всякое насиліе. Только любовью будетъ спасенъ міръ. И, сказавъ это, поэтъ надолго отвернулся отъ политики, ушелъ въ свои грезы и въ прошлое народа. Въ своемъ послѣднемъ и величайшемъ произведеніи онъ вернулся къ картинамъ мирной молодости, еще не знавшей національной ненависти; отъ страшныхъ взрывовъ прометеевской ненависти къ богамъ, готовой потрясти небосводы, чтобы добиться отъ боговъ справедливости и состраданія къ людямъ, поэтъ съ поразительной свободой обратился теперь къ эпосу. Создавъ великое въ области лирики и драмы, Мицкевичъ далъ одно изъ величайшихъ произведеній мірового эпоса въ своемъ «Панѣ Тадеушѣ».

---

1. Особенно характерно появленіе Бестужева, который, дѣйствительно, въ 1823 и 1824 г. былъ инкогнито, переодѣтымъ въ Вильнѣ и Варшавѣ. Это представляетъ одно изъ немногихъ указаній на какія то сношенія между декабристами и филаретами. См. статью Г. Мосуицкаго „Młodzież litewska idekabriści“ (Biblioteka Warszawska. 1910, tom I, стр. 474—505).