Возстаніе 1830 года. Дрезденъ и Парижъ.
Культъ эмиграціи.Владиславъ Мицкевичъ утверждаетъ, что почти всѣ поляки, жившіе въ Римѣ, когда сюда пришло извѣстіе о возстаніи, были обрадованы имъ. Если это и такъ, то, во всякомъ случаѣ, самъ поэтъ не раздѣлялъ общей радости. Онъ былъ потрясенъ извѣстіемъ, тѣмъ болѣе, что не могъ выѣхать изъ Рима вслѣдствіе отсутствія денегъ. Расчеты не оправдывались; банкиръ, у котораго лежали деньги, полученныя отъ распродажи парижскаго изданія, обанкротился, и Мицкевичу приходилось устраивать свои денежныя дѣла прежде, чѣмъ предпринять какой -нибудь шагъ. Едва ли, однако, и при наличіи нужныхъ средствъ онъ поспѣшилъ бы на поле битвы. Онъ не сочувствовалъ возстанію и потому, что не вѣрилъ въ его успѣхъ, и потому, что уже не вѣрилъ въ моральную цѣнность гордыхъ замысловъ ума. Для того, кто могъ со стороны наблюдать партійную рознь, кипѣвшую въ Варшавѣ, кто зналъ, какъ еще не устоялись здѣсь новые элементы въ борьбѣ со старыми, какъ дезорганизована политическая жизнь страны репрессіями русскаго правительства, а съ другой стороны, кто видѣлъ такъ близко, какъ Мицкевичъ, государственную силу тогдашней Россіи, —для того не могло быть иллюзіи: въ борьбѣ съ громаднымъ перевѣсомъ русскихъ силъ Польша могла продержаться лишь дольше или меньше, но побѣдить не могла. Но и, помимо этого, смиреніе въ страданіи, кроткое спасительное терпѣніе казались теперь Мицкевичу требованіемъ нравственнаго долга. И вотъ при первыхъ извѣстіяхъ о возстаніи онъ спѣшитъ къ своему теперешнему духовному наставнику, ксендзу Холоневскому. О чемъ они бесѣдовали? Памятникомъ этой бесѣды осталась книжечка Ѳомы Кемпійскаго «Подражаніе Христу», подаренная Мицкевичу ксендзомъ, да подпись его, что эту книжку онъ подарилъ А. Мицкевичу «въ память дня 8 декабря 1830 г., котораго ничто не сотреть изъ его сердца». И это общеніе, однако, не приносило облегченія встревоженной душѣ поэта: «днемъ онъ бѣгалъ безъ цѣли, вечеромъ думалъ». Въ томъ же письмѣ къ Ан. Хлюстиной (теперь уже графинѣ Де Сиркуръ) Мицкевичъ жаловался, что не можетъ связать двухъ мыслей въ головѣ, что онъ напрасно ждалъ минуты если не веселости, то хоть успокоенія, чтобы написать ей. Это письмо относится къ 31 дек. 1830 года. Уже здѣсь Мицкевичъ выражаетъ надежду, что черезъ нѣсколько дней покинетъ Римъ и Италію. Нѣсколько позже, въ началѣ слѣдующаго года, онъ откровенно признавался своему московскому пріятелю Соболевскому, что не ждетъ отъ возстанія ничего, кромѣ ужасныхъ (funestes) послѣдствій, но въ качествѣ народнаго поэта чувствуетъ себя обязаннымъ быть на мѣстѣ движенія. Пока же онъ съ жадностью читалъ газеты. «Мокрый листокъ грязной нѣмецкой газеты теперь занимаетъ меня больше, чѣмъ всѣ Винчи и Рафаэли», признавался онъ Сатлеру (19 апр. 1831 года).
Нервное, возбужденное настроеніе первыхъ недѣль послѣ возстанія смѣнилось у Мицкевича уже въ февралѣ 1831 года глубокой меланхоліей. Въ этомъ состояніи онъ искалъ выхода въ религіи, и 2 февраля онъ впервые послѣ многихъ лѣтъ исповѣдывался у священника. Зайдя на обратномъ пути къ Анквичамъ, онъ услышалъ о чудесномъ снѣ, который въ эту ночь видѣла Генріетта. Дважды въ ночь ей приснился Мицкевичъ въ бѣлой одеждѣ, спускающейся до земли, съ бѣлымъ барашкомъ на рукахъ. Такому сну Мицкевичъ въ своемъ тогдашнемъ настроеніи не могъ не приписывать особаго мистическаго значенія, и онъ признался ей, что рѣшилъ пріобщиться. А нѣсколько дней спустя, когда во время богослуженія папа обратился въ ту сторону, гдѣ стояли Мицкевичъ и Генріетта Анквичъ, поэтъ схватилъ ее за руку и держалъ ея руку въ своей, пока папа не повернулъ лица въ другую сторону. «Высшій пастырь церкви благословилъ насъ вмѣстѣ; онъ смотрѣлъ на насъ, и значить, мы соединены», прошепталъ онъ дѣвушкѣ. Я не знаю, откуда Хмѣлевскій (II. 98) взялъ эту сцену, о которой умалчиваетъ Мицкевичъ, а потому не могу судить о томъ, насколько серьезно было настроеніе поэта въ эту минуту. Характерно, что, разставаясь съ Генріеттой въ апрѣлѣ 1831 года, онъ шепнулъ ей: «Да благословитъ тебя Господь!» Вѣроятно именно на почвѣ возвращенія къ обрядовому благочестію, которое такъ высоко ставилось въ семьѣ Анквичъ, и была возможна эта новая вспышка чувствъ къ дѣвушкѣ, съ которой у Мицкевича уже не могли связываться матримоніальныя надежды. Вообще же это время представляетъ въ его жизни періодъ всяческихъ исканій неуравновѣшенной души: въ письмахъ къ Маріи Шимановской онъ спрашиваетъ, не выходить ли замужъ «Целися» (Целина, его будущая жена), а съ кс. Кайсевичемъ толкуетъ о монашествѣ и признается ему, что чувствуетъ призваніе къ духовному сану. На почвѣ этого нервнаго состоянія объясняются и позднѣйшія событія этихъ смутныхъ мѣсяцевъ.
Видимо, въ настроеніи Мицкевича господствовало также мучительное раздвоеніе, изъ котораго не было исхода въ дѣйствіяхъ, и поэтъ бросается то въ Парижъ, то въ Познань, то на мѣста, охваченныя возстаніемъ, то впадаетъ въ религіозный мистицизмъ, то предается безумной страсти. Источникъ этого тяжелаго настроенія заключался, конечно, въ отношеніи Мицкевича къ революціи 1830 года: офиціально онъ долженъ былъ бы радоваться и пламенѣть теперь патріотическимъ восторгомъ, въ дѣйствительности же его душа содрогалась передъ неизбѣжными гибельными для народа послѣдствіями. Но можно ли было предсказывать неудачу его священной войны народу, который ждалъ отъ своего поэта пѣсенъ торжества и побѣды, самъ воспѣвалъ его гимнъ «къ молодости» и нетерпѣливо ждалъ, когда же онъ пріѣдетъ и станетъ въ рядахъ сражающихся.
И потому не спокойствіемъ убѣжденія, а тоской нравственнаго томленія проникнуты тѣ произведенія Мицкевича, которыя восходятъ къ этимъ послѣднимъ мѣсяцамъ его пребыванія въ Римѣ. Къ числу ихъ относится рядъ стихотвореній, посвященныхъ одному и тому же вопросу: борьбѣ добра со зломъ, Ормузда съ Ариманомъ, сухого ума съ чуткимъ сердцемъ. Хотя точное опредѣленіе времени, когда написаны эти произведенія, невозможно, такъ какъ при однихъ стоитъ лишь дата 1830, а при другихъ нѣтъ и ея, а напечатаны они всѣ были позже и въ разное время (начиная съ 1833 года), однако они всѣ проникнуты тѣмъ же самымъ настроеніемъ, и потому справедливо относятся всѣми издателями къ концу 1830 и началу 1831 года. При этомъ стихотвореніе «Къ одиночеству» является какъ бы вступленіемъ къ нимъ: оно выражаетъ такую тоску души въ суетномъ мірѣ, въ которой человѣкъ сосредоточивается въ себѣ и обращается къ вѣчному Богу.
«О, одиночество! Я стремлюсь къ тебѣ, какъ къ водѣ, отъ ежедневнаго зноя жизни! Съ какимъ наслажденіемъ я бросаюсь въ ясный и чистый холодъ твоихъ неизвѣданныхъ кристальныхъ глубинъ. Я ныряю и подымаюсь въ мысляхъ надъ мыслями, играю съ ними, какъ съ волнами, пока, остывшій и утомленный, не погружаю хоть на мгновеніе въ глубокій сонъ свое тѣло. Ты — моя стихія; эти стеклянно - свѣтлыя воды услаждаютъ мое сердце, одѣваютъ мракомъ чувства. Зачѣмъ же я долженъ опять, какъ летучая рыба, возноситься надъ водой, искать глазами солнце? И, не дыша свободно наверху, безъ тепла внизу, я вездѣ изгнанникъ, въ обѣихъ стихіяхъ». Это стихотвореніе еще далеко отъ мистики тѣхъ произведеній, которыя относятся почти несомнѣнно къ концу года. Здѣсь яркая картина лѣта на Средиземномъ морѣ позволяетъ относить стихотвореніе скорѣе къ тѣмъ лѣтнимъ мѣсяцамъ 1830 года, когда поэтъ былъ въ Неаполѣ или Генуѣ. Пламеннымъ восхищеніемъ передъ вѣчнымъ добромъ проникнуто слѣдующее «подражаніе» Зендъ Авестѣ, — конечно, въ дѣйствительности, совершенно чуждое дѣйствительному настроенію Гать или Вендидада, или какой либо другой части Авесты. «Въ самомъ центрѣ бездонной пропасти, въ самомъ густомъ зародышѣ (zarodku) тьмы засѣлъ Ариманъ, какъ укрытый воръ, гнѣвный, какъ левъ, ядовитый, какъ змѣй. Во оно время онъ надулся и воздвигся, и изрыгнулъ грудью великій мракъ, и по тьмѣ, какъ паукъ, по сѣти, взобрался наверхъ, туда, гдѣ сіяетъ Божество. Опершись о грань между днемъ и ночью, онъ высунулъ голову и поднялъ глаза. И едва въ самомъ центрѣ неба, въ самомъ зародышѣ чистѣйшаго свѣта, онъ увидѣлъ Ормузда, который сіяетъ среди творенія, какъ солнце между звѣздами, какъ отецъ среди дѣтей; едва при видѣ предвѣчнаго солнца злой духъ помыслилъ о безконечномъ блаженствѣ, эта мысль, огромная, какъ бремя всего міра, съ такой тяжестьюупала на его голову, что онъ потерялъ силы и рухнулъ внизъ головой, и падалъ вѣки вѣковъ и снова сѣлъ въ самой серединѣ бездонной пропасти, въ самомъ густомъ зародышѣ тьмы».
Въ общеніе съ Божествомъ, которое сіяетъ «въ своей чистѣйшей ясности» въ серединѣ небесъ, душа поэта вступаетъ въ томъ циклѣ произведеній, который, созданный однимъ мощнымъ порывомъ творчества, долженъ относиться къ тому же самому времени. Подъ общимъ названіемъ «Вечерняя бесѣда» мы находимъ три обращенія къ этому Божеству. Но здѣсь уже не отвлеченное начало добра и нравственнаго свѣта стоитъ передъ душой поэта. Мицкевичъ взываетъ къ распятому Христу и его страданія береть на себя. Въ другой бесѣдѣ тонъ покаянія и смиренія. Третья вводитъ насъ въ душу поэта. «Когда спокойнымъ зовутъ меня дѣти міра, я скрываю отъ глазъ ихъ свою смятенную душу, и равнодушная гордость, какъ одежда тумана, золотитъ облакомъ внутренніе громы. И, только ночью, тихо, на Твое лоно я изливаю бурю, разлившуюся слезами». Ко времени, когда уже вспыхнуло возстаніе, должно относиться стихотвореніе «Разумъ и вѣра». Его настроеніе и даже отдѣльныя выраженія («przejrzałem niskie ludzkości obszary») напоминають монологи 3 - ей части «Дѣдовъ», созданной годъ спустя, но уже издавна подготовлявшейся въ міросозерцаніи Мицкевича и отлагавшейся уже въ видѣ отдѣльныхъ образовъ въ его воображеніи. Это рѣзкая выходка противъ человѣческаго ума. «О, разумъ людской, какъ ты малъ передъ Господомъ. Ты лишь капля въ Его всемогущей десницѣ. Міръ называетъ тебя неизмѣримымъ океаномъ и хочетъ на твоей глубинѣ (na twej toni) взлетѣтъ къ небу». Въ томъ же духѣ поэтъ продолжаетъ свои упреки безсильному, но самомнительному человѣческому уму. Что же онъ противопоставляетъ ему? Обратимся къ началу стихотворенія. Оно звучитъ такъ же гордо, какъ нѣкогда обращеніе къ Богу въ юношескомъ «Гимнѣ на день Благовѣщенія», и своими корнями восходитъ къ глубокому убѣжденію Мицкевича въ «сверхчеловѣческомъ» внушеніи, выразителями котораго являются поэты. «Когда я склонилъ передъ Господомъ разумное, громоносное (gromowladne) чело, какъ тучу передъ солнцемъ, Господь вознесъ его на небо, какъ колесо радуги, и расцвѣтилъ тысячью лучей. И оно будетъ блистать во свидѣтельство вѣры, и когда съ небесныхъ стропилъ падутъ бѣдствія, и когда мой народъ устрашится потопа, онъ взглянетъ на радугу и вспомнить о союзѣ съ Богомъ. О, Господи! Духъ смиренія воспламенилъ мою гордость, и хоть высоко блистаю я на синевѣ небесъ, я свѣчу, Господи, не своимъ блескомъ. Мой блескъ лишь слабое отраженіе твоихъ очей. Я обозрѣлъ низкіе просторы человѣчества, съ цвѣтомъ и шумомъ разныхъ мнѣній его: великіе и глубокіе, когда я смотрѣлъ разумомъ, малые и призрачные передъ глазами вѣры. И васъ я замѣтилъ, гордые изслѣдователи. Въ то время, какъ вихрь носитъ васъ, какъ пыль, вы, замкнувшись въ себѣ, какъ улитка въ раковинѣ, хотѣли обозрѣть малый кругъ свѣта». Опять мы возвращаемся къ терминологіи первыхъ филаретскихъ признаній: опять «самолюбы», «мудрецы со стеклышкомъ» и пр. Единственнымъ стимуломъ земной «мудрости» объявлено чванство (русha).
Такъ поступили «мудрецы» съ Богомъ, который открылъ себя вполнѣ и сталъ, какъ человѣкъ, говорить людямъ о вѣчности. «Они зажигали ночью свои лампы и на своихъ книгахъ точили умы, холодные и твердые, какъ стальные мечи; и, взявъ съ собой толпы слѣпыхъ учениковъ, шли ловить Бога, а измѣна, идя впереди, вела ихъ прямой, но гибельной дорогой». Сынъ Божій былъ распятъ и умеръ. «А мудрецы на погребеніи Бога паполнили чашу своей гордости. Природа въ смятеніи дрожала о Богѣ. Но миръ царилъ на небесахъ: Богъ живъ, но только умеръ въ душѣ мудрецовъ». Заканчивается этотъ циклъ религіозныхъ стихотвореній восторженной похвалой Создателю (Архитектону, Arcy— mistrz). И этому творцу міра противопоставляетъсебя жалкій земной художникъ (Sztukmistrz ziemski), просто «штукарь» по сравненію съ тѣмъ, кто «въ одинъ хоръ соединилъ всѣхъ духовъ и всѣ сердца настроилъ такъ, чтобы они ему творили, и всѣ стихіи натянулъ, какъ струны, и, водя по нимъ вихрями и громами, искони поетъ одну пѣснь, а міръ доселѣ не понялъ ея мелодіи». Какъ жалокъ рядомъ съ нимъ земной художникъ. «Что такое всѣ твои картины и твои слова? А ты жалуешься на то, что кто нибудь въ толпѣ братьевъ не понимаетъ твоихъ мыслей, рѣчей и созданій? Взгляни на мастера (mistrz) и терпи, Божій сынъ, неизвѣстный или презрѣнный толпой».
Въ такомъ настроеніи преклоненія лишь передъ Божественной волей и мудростью и равнодушія къ страху Мицкевичъ выѣхалъ въ половинѣ апрѣля 1831 года изъ Рима. Онъ ѣхалъ не одинъ, но въ обществѣ тѣхъ русскихъ, съ которыми сжился въ Римѣ и съ которыми продолжалъ добрыя отношенія, несмотря на невольное политическое отчужденіе. Это были Голицыны и Соболевскій, который разсказываетъ, что Голицыны были проникнуты патріотическимъ настроеніемъ, тогда какъ княгиня Голицына, въ первомъ бракѣ Ходкевичъ, имѣвшая въ польскомъ войскѣ двухъ сыновей, приходила въ бѣшенство отъ этого патріотизма; самъ онъ, Соболевскій, переходилъ изъ одного лагеря въ другой. Такимъ образомъ непрерывно ссорились и мирились. И то же самое происходило уже въ польской средѣ; княгиня Голицына вѣрила въ успѣхъ возстанія, а Мицкевичъ не только не вѣрилъ, но даже въ случаѣ побѣды его не ждалъ ни прочныхъ успѣховъ, ни добрыхъ послѣдствій. Не потому ли онъ такъ не спѣшилъ на мѣсто боя? Только 26 - го апрѣля онъ былъ во Франціи, 16 -го мая въ Женевѣ и въ іюнѣ въ Парижѣ, который, конечно, не лежалъ на пути въ Польшу. Зачѣмъ поэту понадобилось ѣхать въ эту минуту въ Парижъ? Кромѣ догадокъ, здѣсь нельзя сказать ничего: были сдѣланы предположенія, что Мицкевичъ надѣялся добиться въ столицѣ Франціи сочувствія къ польскому дѣлу и реальной помощи[1]. На это указываетъ, повидимому, и его письмо къ Лелевелю, въ которомъ онъ выражаетъ свое разочарованіе по поводу какъ правительства, такъ и оппозиціи Франціи. «Обѣ эти партіи, писалъ Мицкевичъ, я считаю шайкой безнравственныхъ эгоистовъ и нисколько не разсчитываю на нихъ». Такъ можетъ говорить только человѣкъ, разочаровавшійся въ своихъ предположеніяхъ. «Франція для меня Аѳины во время Демосѳена, она будетъ пищать, смѣнять ораторовъ и вождей, но не излѣчится, потому что ракъ гложетъ ея сердце. Знаешь ли ты сочиненія Ламена? Это единственный французъ, который искренно плакалъ надъ нами; его слезы были единственныя, которыя я видѣлъ въ Парижѣ». Теперь Мицкевичу не оставалось уже ничего другого, какъ ѣхать въ Польшу. 6 августа подъ нѣмецкой фамиліей онъ пріѣхалъ въ Дрезденъ, гдѣ уже собралось обширное польское общество. И здѣсь не было ни единства настроенія, ни настоящаго воодушевленія. Предлагались удивительные проекты, которые съ другой стороны встрѣчали лишь издѣвательство: повидимому заходила рѣчь даже о вооруженіи женщинъ. Насмѣшки возмущали Мицкевича, разсказываетъ княгиня Гедройцъ, встрѣтившаяся съ поэтомъ впервые въ Дрезденѣ. По его мнѣнію, онѣ исходили только изъ ложнаго стыда: какъ бы не стали смѣяться надъ поляками на берегахъ Сены. Между тѣмъ было не до смѣха: возстаніе уже падало, нѣсколько отрядовъ сдалось русскимъ войскамъ. Тѣмъ не менѣе Мицкевичъ считалъ себя обязаннымъ побывать въ Польшѣ, и въ половинѣ августа онъ пріѣхалъ въ Познань, въ имѣніе графа Горженскаго Смѣлевъ, лежавшій недалеко отъ русской границы. Въ Смѣлевѣ стояли прусскія войска, которыя охраняли границу; за всѣми прибывающими былъ установленъ надзоръ, и Мицкевича выдавали за учителя помѣщичьихъ дѣтей. Съ помощью крестьянина поэть перешелъ по ту сторону границы, но, по собственному признанію, онъ оставался въ Царствѣ Польскомъ очень недолго и скоро опять возвратился въ Смѣлевъ. По другимъ даннымъ Мицкевичъ даже и не перебирался на русскую территорію. Участникъ возстанія, Мальчевскій, разсказываетъ, что поэтъ хотѣлъ перейти на другую сторону рѣки Просны, «былъ даже на мосту, но друзья и поклонники отговорили его отъ этого намѣренія». Еще въ 1846 году онъ разсказывалъ о страшномъ отчаяніи, которое охватило его. «Въ Познани меня охватило желаніе покончить съ собой, только мысль, сколько хлопотъ я доставлю хозяину, удержала меня». Кто можетъ повѣрить такой отговоркѣ, которая едва ли когда удерживала людей отъ самоубійства, пусть вѣритъ. Мицкевичъ былъ слишкомъ полонъ жизни. «Не будемъ терять надежды, спасемъ то, что возможно, и какъ возможно», говорилъ онъ, подымая молодой дубокъ, вырванный вихремъ. Онъ видѣлъ въ немъ символъ Польши.
Самъ онъ оставаться долго въ одномъ мѣстѣ не могъ, такъ какъ за нимъ слѣдила прусская полиція. Подъ именемъ Адама Мюля или Неголевскаго онъ переѣзжалъ изъ одного имѣнія въ другое. Одинъ изъ помѣщиковъ, видѣвшій Мицкевича въ декабрѣ 1831 г., такъ описываетъ его наружность: «брюнетъ, глаза темнозеленые, волосы черные, носъ прекрасный, а такъ какъ онъ носитъ бороду по парижской модѣ, то онъ похожъ на ученаго еврея. Лицо его ничего не выражаетъ, онъ часто бываетъ задумчивъ, рѣдко весель, большой либералъ, глубокоученъ, по - нѣмецки, французски, англійски, итальянски, гречески и латински говоритъ, какъ по -польски. Очень любитъ играть въ шашки, и поэтому мы играли съ нимъ по нѣскольку часовъ. Не любитъ, чтобы ему давали альбомъ для записыванія, также не любитъ декламировать стихи. Насколько ученъ, настолько онъ и скроменъ; а народные обычаи любитъ до излишества. Онъ слѣдилъ за тѣмъ, чтобы въ канунъ Рождества Христова ѣли на сѣнѣ, чтобы въ углу стояла солома, чтобы на волосѣ висѣла звѣздочка. Любитъ только народныя кушанья: борщъ, капусту, колбасы, клецки и т. д.; все это онъ привлекаетъ (wciąga) къ народности. Благочестивъ, крестится, садясь и вставая изъ- за стола, бываетъ на богослуженіи; пріятный человѣкъ, когда его ближе узнаешь; отлично разсказываетъ свои впечатлѣнія». Такъ судила помѣщичья среда о Мицкевичѣ, которому она, видимо, порядочно надоѣла просьбами декламировать и записывать въ альбомы свои стихи.
Между тѣмъ пала Варшава. ѣхать въ Польшу уже не имѣло смысла, не безопасно было оставаться долго на одномъ мѣстѣ и въ Познани, гдѣ прусская полиція слѣдила за неблагонадежными элементами. Пользуясь приглашеніемъ графа Лубенскаго, Мицкевичъ переѣхалъ въ другое мѣстечко Познани, Будишево. Здѣсь онъ опять пережилъ бурное увлеченіе, которое, по справедливому замѣчанію Калленбаха (II.295), напоминаетъ одесскую эпоху въ жизни поэта. Роль Собанской сыграла на этотъ разъ графиня Лубенская, которая была значительно моложе своего мужа и славилась своей красотой и остроуміемъ. Конечно инымъ уже былъ въ это время самъ Мицкевичъ. Во всякомъ случаѣ завязался форменный романъ со свиданіями въ разныхъ мѣстахъ, для отвода глазъ и подозрѣній, со всѣмъ пыломъ чувственнаго увлеченія. Скрыть эту исторію было труднѣе, чѣмъ одесскія увлеченія, и родня Лубенской сохранила недобрую память о Мицкевичѣ. И еще позже, уже въ Парижѣ, онъ долженъ былъ испытать нѣсколько непріятныхъ минуть объясненій съ мужомъ увлекшейся женщины. Въ поэзіи его она не оставила никакихъ слѣдовъ. Теперь муза поэта отзывалась лишь на великое и важное.
Надо впрочемъ прибавить, что и въ исторіи съ Лубенской далеко не все ясно. Человѣкъ, который хорошо зналъ Мицкевича, Невяровичъ, положительно утверждалъ, что настойчивыя приставанья г - жи X, преслѣдовавшей поэта «своими прелестями, кокетствомъ и письмами», не увѣнчались успѣхомъ. Даже будто бы какая- то таинственная сила не давала ему войти въ комнату, когда къ нему однажды вечеромъ явилась эта госпожа. И тогда Мицкевичъ весьма любезно выпроводилъ ее отъ себя. Дѣйствительно, слѣдовало бы выяснить, что было правдой, и что простой выдумкой истерички въ этой навязчивой любви гр. Лубенской къ Мицкевичу.
Въ Познани Мицкевичъ опять импровизировалъ и много компонировалъ, такъ какъ онъ полагалъ, что его настоящее призваніе не поэзія, а музыка. Однажды, въ домѣ польскаго помѣщика, въ сумерки, въ дождливый день поэтъ стоялъ около камина. И вотъ «онъ началъ пѣть. Въ страшныхъ краскахъ онъ описывалъ будущее Польши, и мы стали грустны, дыханіе замирало въ груди, слышались вздохи, кое кто едва сдерживалъ рыданія. Въ самомъ концѣ поэтъ нѣсколько разъяснилъ лица слушателей, указавъ вдали звѣзду, озаряющую все человѣчество и Польшу. «Кончилъ», произнесъ онъ наконецъ, спокойно поворачиваясь къ обществу». Такъ разсказываетъ очевидецъ. Но сохранить запись этой импровизаціи, которая отвѣчала своимъ печальнымъ содержаніемъ его тогдашнему настроенію, поэтъ не позволилъ. По нѣкоторымъ даннымъ можно судить о горечи этого настроенія. Такъ, узнавъ о намѣреніи Игнатія Домейки потихоньку пробраться въ Литву, въ свое имѣніе, Мицкевичъ писалъ ему: «Бродяжничая уже столько лѣтъ, я привыкъ къ цыганской жизни, но я понимаю, какъ она должна быть тяжела новичкамъ. Но вернуться, видѣть, что тамъ дѣлается! Впрочемъ, поступай, какъ тебя Богъ вдохновитъ! Я здоровъ, грустенъ, что мнѣ не удалось хоть на минуту быть съ вами, и постоянно завидую вамъ! » Въ другомъ письмѣ, къ брату Франциску, который принялъ дѣятельное участіе въ возстаніи, и теперь, перебравшись въ Познанское княжество, просилъ брата о помощи, Мицкевичъ сообщалъ, что, по его свѣдѣніямъ, Новогрудокъ страшно погорѣлъ. Безпокойство за брата тоже удручало его, но вскорѣ братъ пріѣхалъ.
Такъ, кочуя изъ одного имѣнія въ другое, присматриваясь къ начинавшейся эмиграціи, къ жизни польскаго помѣщичьяго класса въ этой части Польши, Мицкевичъ пробылъ въ Познани до половины марта 1832 года. Здѣсь онъ даже будто бы задумалъ своего « Пана Тадеуша». Отсюда онъ отправился вмѣстѣ съ массой другихъ поляковъ въ Дрезденъ. 7 апрѣля Одынецъ сообщаетъ одному изъ своихъ пріятелей, что Мицкевичъ «здоровь и работаетъ. Переводить Гяура». Въ Дрезденѣ, столицѣ саксонской династіи, съ которой у поляковъ было столько связано, жило много польской знати и интеллигенціи. Здѣсь возникли кружки для оказанія помощи эмигрантамъ, въ отдѣльныхъ польскихъ домахъ устраивались собранія, на которыхъ велись живыя бесѣды о недавнихъ событіяхъ. Гордились своими военными подвигами, вѣрили въ будущіе успѣхи, надѣялись на сочувствіе Европы. Во всякомъ случаѣ, здѣсь не было минорнаго тона, и настроеніе Мицкевича плохо отвѣчало этой приподнятости. Этого простить ему не могли, и многіе должны были испытывать тѣмъ болѣе сильное разочарованіе въ своемъ народномъ поэтѣ, чѣмъ больше вѣрили прежде въ его сочувствіе и готовность пожертвовать собой въ борьбѣ за свободу родины. И какъ ни близко мы знакомы съ настроеніемъ Мицкевича въ предшествовавшіе годы, все- таки печально, что онъ, дѣйствительно, не пошелъ вмѣстѣ со своимъ народомъ въ тяжелую для него эпоху, а праздно, стоялъ въ сторонѣ, предаваясь мрачнымъ предчувствіямъ и топя свое горе въ увлеченіи красивой кокеткой.
Не всегда деликатно ему давали понять, что теперь ему лучше не учить людей истинному патріотизму. Такъ, когда онъ заявилъ, что эмигранты лучше бы сдѣлали, если бы похоронили себя подъ развалинами Варшавы, нежели уходить за границу, онъ получилъ заслуженный отвѣтъ: «Конечно, имъ слѣдовало бы такъ сдѣлать, для того, чтобы вамъ имѣть еще одной развалиной больше; вы бы усѣлись на ней и стали съ душевной болью воспѣвать нашъ упадокъ». Другіе напоминали, что теперь всѣ стали «Валленродами», и если они погибнутъ среди развалинъ, поэтъ не будетъ достоинъ раздѣлить съ ними могилы, не дѣлилъ съ ними крови и почета борьбы. Мицкевичъ не могъ не чувствовать, что въ горькихъ укорахъ было много правды, и онъ сталъ сторониться отъ незнакомыхъ, старался уйти въ свою работу, передѣлывалъ и продолжалъ начатый еще въ Ковиѣ переводъ байроновскаго «Гяура», который, казалось бы, былъ такъ далекъ отъ настроеній текущей минуты. Можетъ быть это -то и привлекало Мицкевича къ нему теперь? На тогдашнія переживанія его бросаетъ яркій свѣтъ письмо, посланное имъ въ Парижъ Лелевелю въ концѣ марта 1832 года. «Богъ не позволилъ мнѣ быть участникомъ какимъ бы то ни было въ дѣлѣ, такомъ великомъ, такомъ важномъ по своимъ будущимъ послѣдствіямъ. Я живу только надеждой, что бездѣятельно не сложу въ могилѣ рукъ. Ты не повѣришь, какъ горячо мнѣ хотѣлось увидѣть тебя; ради одного этого я не разъ хотѣлъ ѣхать въ Парижъ, который, вообще, мнѣ противенъ, какъ адъ. Ты объяснилъ бы мнѣ много непонятныхъ событій, а то приходится вѣрить любымъ объясненіямъ. Впрочемъ, все это принадлежитъ уже прошлому, исторіи, а ты призванъ работать для будущаго, и еще больше мнѣ хотѣлось бы знать твои взгляды на него. Здѣсь общія жалобы на несогласія, которыя легко было предвидѣть, потому что онѣ вынесены изъ Варшавы и только дозрѣваютъ во Франціи. Мнѣ кажется, что одни довѣряютъ французскому правительству, другіе народу, или людямъ du mouvement. Я же обѣ эти французскія партіи считаю шайкой безнравственныхъ эгоистовъ и нисколько на нихъ не разсчитываю... Я возлагаю большія надежды на нашъ народъ и на ходъ событий, которыхъ не предвидить никакая дипломатія. Впрочемъ у тебя больше просвѣщенности (światła) и опытности; дѣйствуй, какъ знаешь. Я думаль бы только, что нашимъ стремленіямъ слѣдовало бы давать религіозно - нравственный характеръ, отличный отъ финансоваго либерализма французовъ, и что фундаментъ надо поставить на католичествѣ. Знаешь ли ты сочиненія Ламена?.. Можетъ быть нашъ народъ призванъ повѣдать народамъ евангеліе національности, нравственности и религіи, презрѣнія къ бюждетамъ, единственному принципу теперешней политики, истинно таможенной. Самые ученые французы не чувствуютъ ни патріотизма, ни горячаго влеченія къ свободѣ; они только разсуждаютъ. Теперь я много пишу, но вещи какъ будто не подходящія къ обстоятельствамъ. Здѣсь мы сидимъ въ полномъ одиночествѣ, ни съ кѣмъ не видимся. О будущемъ я не думаю, ни паспортовъ, ни средствъ у меня нѣтъ, но есть надежда на гонорары».
Изъ этого весьма цѣннаго для біографовъ Мицкевича письма мы видимъ, что въ 1832 году у него уже была готовая вѣра въ призваніе своего народа, въ его мистическое предназначеніе. Мессіанизмъ Мицкевича восходитъ къ далекимъ временамъ, еще къ ХVІІ вѣку, когда онъ сталъ слагаться впервые. У Чарторыйскаго, у Воронича онъ нашелъ уже болѣе отчетливое выраженіе. Но едва ли отъ нихъ въ настоящую минуту проникся своей вѣрой въ назначеніе польскаго народа Мицкевичъ. Едва ли онъ не принялъ этого пониманія у Казиміра Бродзинскаго, который въ засѣданіи общества любителей наукъ, 3 мая 1831 года, когда въ Польшѣ кипѣло возстаніе, произнесъ рѣчь: «О народности поляковь». Здѣсь уже вполнѣ отчетливо рисуется образъ польскаго народа, какъ мученика ради другихъ народовъ. «Если бы даже нашъ народъ въ цѣломъ поколѣніи, какъ первый на свѣтѣ примѣръ, далъ себя замучить для выполненія своего призванія, и тогда воля его достигла бы торжества; прахъ нашъ былъ бы святыней; крестъ, поставленный надъ нимъ, былъ бы цѣлью пилигримства людей, идущихъ ко гробу народа, ученика Христова». Дальше еще болѣе рѣшительно: «Народъ мой! Міръ тебя не позналъ. Онъ не знаетъ, что ты для него сдѣлалъ, почему ты такъ долго страдалъ: теперь только онъ замѣтилъ лишь то, что ты самый несчастный изъ народовъ. Будь имъ, но будь сознательно! Лучше останься самымъ несчастливымъ, нежели сдѣлаться самымъ счастливымъ, переродившись въ иныхъ людей или въ эгоистический народъ». Такими выраженіями и взглядами проникнуто разсужденіе Бродзинскаго, которое представляетъ естественное развитіе его основныхъ воззрѣній на особенности польскаго народа, отмѣченныя имъ еще въ старомъ разсужденіи о классицизмѣ и романтизмѣ. Другое дѣло эти выраженія въ устахъ Мицкевича. Стараясь прослѣдить по его письмамъ, стихотвореніямъ и даже по разсказамъ Одынца, не всегда относящимся ко времени событій, эволюцію міросозерцанія Мицкевича, съ его воззрѣніями на польскій народъ приходилось сталкиваться рѣдко. Личность человѣческая его, несомнѣнно, занимала гораздо больше, чѣмъ коллективная психологія народа, и вопросы личнаго совершенствованія выдвигались впередъ всѣми остальными. И вдругъ сразу теперь, въ Дрезденѣ, Мицкевичъ постигаеть сущность народной польской психологіи и выражаетъ ее въ полномъ соотвѣтствіи съ тѣмъ, что высказываетъ Бродзинскій. Въ томъ покаянномъ настроеніи, которое переживалъ теперь Мицкевичъ, тѣмъ выше должны были рисоваться ему героизмъ и святость подвига народа. «Я долженъ пасть къ вашимъ ногамъ», восклицаетъ поэтъ, слушая разсказы участниковъ востанія: «Вы сражались за родину, за Польшу. Я никогда не прощу себѣ, что я не поспѣшилъ къ вамъ и не былъ съ вами. Вы называете меня великимъ, а я такой маленькій». Такъ повѣствуетъ одинъ восторженный почитатель Мицкевича, вѣроятно, попріукрасившій слова поэта, по вѣрно передающій ихъ общій смысль. (Wł. Bełza,Zpoki Mickiewicza. 1911, стр. 113). Въ это время Мицкевичъ, по заявленію Одынца (въ письмѣ отъ 19 мая 1832 г.), былъ уже христіаниномъ великой вѣры, безъ которой никто не будетъ ни великимъ, ни полезнымъ, ни счастливымъ. Могло ли такого христіанскаго поэта удовлетворять байроновское настроеніе, такъ ярко вылившееся въ «Гяурѣ»? И вотъ, дойдя до середины перевода, Мицкевичъ вдругъ почувствовалъ влеченіе совсѣмъ къ другому творчеству. Какъ ни постепенно подготовлялось пробужденіе его личнаго творчества, поэту казалось, что оно наступило неожиданно. Молясь въ костелѣ, онъ почувствовалъ, что «надъ нимъ разбилась банка съ поэзіей». Онъ принялся писать. Въ мартѣ онъ писалъ познанскимъ друзьямъ, звавшимъ его на Пасху къ себѣ, что послѣ долгой праздности, или какого- то оцѣпенѣнія, когда онъ могъ думать только о газетахъ и политическихъ новостяхъ, онъ возвращается къ своимъ прежнимъ занятіямъ, «много вещей въ это время переводить, иныя кончаетъ, иныя начинаетъ. Разъ муза показала свои милостивыя очи, надо воспользоваться съ уваженіемъ ея услугами и ни на минуту не отходить отъ нея, иначе она убѣжитъ и не вернется». Дѣйствительно въ жизни Мицкевича наступаетъ эпоха необычайнаго напряженія творчества, какъ за десять лѣтъ передъ тѣмъ: онъ пишетъ въ это время 3 -ью часть «Дѣдовъ», въ сущности отдѣльную длинную трагедію, рядъ эпическихъ стихотвореній, имѣющихъ отношеніе къ возстанію, обрабатываетъ горькую сатиру на Россію, извѣстную подъ именемъ «Ustep», и наконецъ замышляетъ «Пана Тадеуша», завершеніе и высшее созданіе его поэтическаго творчества. Этотъ періодъ тянется около двухъ лѣтъ, и послѣ него Мицкевичъ не создаетъ уже ничего крупнаго въ поэтической области. Онъ становится только учителемъ своего народа на его тяжеломъ нравственномъ пути, но обращается къ нему съ проповѣдью религіозной или съ политическими рѣчами. Въ возрастѣ около 40 лѣтъ родникъ художественнаго творчества, повидимому, изсякаетъ въ душѣ Мицкевича. Но теперь, въ 1831—34 годы, опъ бѣетъ особенно живительно. «Я сдѣлался schreibe- maschine, и нѣсколько недѣль подъ рядъ не выпускаю изъ рукъ пера. Еще не все, что я началъ, закончено, а пока не кончу, не двинусь изъ Дрездена, развѣ выгонятъ, на что пока не похоже. Куда я дѣнусь потомъ, еще не знаю и, по правдѣ сказать, совсѣмъ объ этомъ не думаю, потому что писаніе есть нѣчто въ родѣ тетеревинаго тока, отъ котораго трудно пробудить даже выстрѣломъ. Я не показываюсь изъ дому, конгрессы меня страшно разочаровали и ни къ чему не приведутъ. И потому я хочу теперь зарыться въ прошломъ, пока не блеснетъ какая - нибудь надежда на будущее». Такъ пишетъ Мицкевичъ 26 апр. 1832 года, а черезъ 3 дня въ письмѣ къ брату Франциску прибавляетъ: «Я такъ занятъ вотъ уже нѣсколько недѣль, что едва успѣваю обрить бороду. Я столько писалъ, что число склеенныхъ стиховъ (wierszy skleconych) за этотъ мѣсяцъ равняется третьей части, а можетъ быть и половинѣ всего, что я до сихъ поръ напечаталъ». Нѣсколько недѣль спустя, 20 мая 1832 года, мы узнаемъ изъ письма Мицкевича къ Лелевелю, что поэма и нѣсколько мелкихъ отрывковъ были уже закончены, «все болѣе или менѣе касается нашего дѣла и можетъ быть напечатано только въ Парижѣ», при чемъ займетъ томъ такихъ же размѣровъ, какъ «Валленродъ». Въ этихъ произведеніяхъ Мицкевичъ видѣлъ «продолженіе войны, которую теперь, когда мечи вложены въ ножны, нужно вести далѣе перомъ». Рѣчь идетъ, конечно, о «Дѣдахъ», о нѣсколькихъ патріотическихъ стихотвореніяхъ, связанныхъ съ возстаніемъ, и о сатирѣ на Россію, извѣстной подъ именемъ «Ustep». Но творчество Мицкевича еще не изсякло, и въ концѣ того же письма онъ добавляетъ: «Со времени писанія «Дѣдовъ» я еще никогда не былъ въ такомъ поэтическомъ чаду (ferwor), и теперь пишу очень много». Эти указанія относятся, повидимому, къ двумъ прозаическимъ произведеніямъ, посвященнымъ также «справѣ», но не вошедшимъ въ сборникъ, объ изданіи котораго Мицкевичъ писалъ Лелевелю. Это были двѣ «Книги», написанныя въ библейскомъ стилѣ: «Книга польскаго народа» и «Книга польскихъ пилигримовъ». На то, что онѣ возникли именно теперь, можно найти, мнѣ кажется, цѣнное указаніе въ письмѣ Мицкевича къ графу Грабовскому 16 іюня 1832 г. Поэтъ уже видѣлъ, въ какое несчастное положеніе попали въ Парижѣ эмигранты, какъ несбыточны ихъ надежды на французскую помощь, въ какую безплодную свару превратится теперь ихъ политическая рознь. «Наши строятъ много надеждъ на парламентскія дебаты, которыя, какъ мнѣ думается, сведутся къ пустякамъ. Не слышалъ я, чтобы какой-нибудь народъ воскрешали дебатами и дипломатическими нотами! Впрочемъ, дѣлать имъ нечего, пусть болтаютъ. Жаль только, что они слишкомъ много надеждъ возлагаютъ на дипломатію; мы уже дорого заплатили за нихъ! Я же надѣюсь только на Господа Бога; Онъ смѣшаетъ всѣ ихъ планы, а потомъ за саблю, если только удастся еще разъ обнажить ee!» Чтобы дать этой толпѣ эмигрантовъ нравственное руководство, чтобы поднять ее въ собственныхъ глазахъ надъ омутомъ мелкихъ партійныхъ счетовъ и напомнить ей о высшемъ назначеніи страдающаго народа, Мицкевичъ и написалъ эти «Книги». Въ Дрезденѣ это было еще психологически возможно: съ массой эмигрантовъ, перенесшихъ на почву Парижа всѣ свои старые счеты, онъ еще не сталкивался, онъ могъ еще идеализировать ее, потому что видѣлъ еще только ея идею, а мелкой будничной жизни, затемняющей всякую идею, еще не дѣлилъ съ ней. Въ Парижѣ онъ уже иначе почувствовалъ себя среди своихъ. Предисловіе къ «Пану Тадеушу», какъ небо отъ земли, далеко отъ настроенія «Книгъ». Поэтому слова поэта въ письмѣ къ брату (19 іюня): «Ничего не дѣлаю, потому что закончилъ почти все, что задумалъ, а потому предаюсь теперь лѣни, на будущее никакихъ плановъ не строю, потому что кто же теперь думаетъ о завтрашнемъ днѣ», — эти слова позволяютъ думать, что «Книги» были закончены, а не только набросаны (naszkicowane, какъ говоритъ проф. Калленбахъ) въ Дрезденѣ. Съ ихъ окончаніемъ горячка творчества прошла. Едва ли могъ предаться Мицкевичъ лѣни, пока не поставилъ точки, изливъ все то, что накопилось на его душѣ. «Книги» проникнуты всецѣло тѣмъ же настроеніемъ, что и «Дѣды», и должны относиться къ тому же самому времени, что и 3 - я часть «Дѣдовъ».
Закончивъ все это, поэтъ могъ покинуть Дрезденъ и ѣхать въ Парижъ. По настоянію русскаго правительства, дрезденскія власти старались понемногу сплавить изъ Саксоніи польскихъ эмигрантовъ. Мицкевичъ, по его словамъ, не хотѣлъ ждать, пока дойдетъ очередь и до него. «У меня есть личныя основанія направиться поближе къ Франціи, писалъ онъ Грабовскому: на моихъ прежнихъ опекуновъ я не слишкомъ - то полагаюсь, хорошо зная ихъ длинныя руки». На кого намекалъ Мицкевичъ? Вѣдь въ то же время онъ сообщалъ, что могъ бы добиться права на возвращеніе въ Россію даже для своего брата Франциска, принимавшаго дѣятельное участіе въ возстаніи, хотя ему было тяжело просить кого - либо изъ русскихъ. Во всякомъ случаѣ, мы знаемъ, что лично никакой опасности Мицкевичу не грозило. Болѣе того: въ Познань, для участія въ возстаніи, онъ ѣхалъ изъ Рима въ обществѣ русскаго посланника, кн. Голицына, и нисколько не опасался говорить съ нимъ. Наконецъ, насколько извѣстно, никто изъ повстанцевъ не былъ выданъ русскому правительству, а Мицкевичъ и не былъ повстанцемъ, и до изданія 3- ей части «Дѣдовъ» не былъ даже ничѣмъ скомпрометированъ передъ русскимъ правительствомъ. Такимъ образомъ эта выходка противъ «прежнихъ опекуновъ» не имѣла, вѣроятно, никакой реальной основы, и была порождена только общимъ недружелюбіемъ къ Россіи. Какъ бы то ни было, числа 23 іюня поэтъ покинулъ Дрезденъ и въ обществѣ нѣсколькихъ поляковъ поѣхалъ черезъ Германію въ Парижъ. Домейко, ѣхавшій съ Мицкевичемъ, сохранилъ описаніе этого переѣзда, который не былъ ни скучнымъ, ни печальнымъ, хотя по дорогѣ то и дѣло встрѣчались направлявшіеся во Францію «въ нуждѣ и убожествѣ» польскіе офицеры и солдаты.
Но особенно поразили Мицкевича эмигранты нѣмецкіе, отправлявшіеся въ Россію для колонизаціи ея малонаселенныхъ мѣстностей, и имъ поэтъ посвятилъ, какъ полагаетъ I. Третякъ, брошюру: «De l'émigration des Allemands en Russie précédé de quelques lettres sur mon dernier voyage en Allemagne, au mois de juin 1832, par. I. D., réfugié polonais».
Тогдашніе нѣмцы, еще не отрѣшившіеся отъ романтизма, съ горячей симпатіей встрѣчали эти остатки разбитой арміи борцовъ за свободу; они устраивали для нихъ обѣды, давали имъ пріютъ въ своихъ домахъ, развлекали ихъ. Лично Мицкевичъ былъ и теперь предметомъ овацій. Въ Страсбургѣ устроили концертъ, на которомъ исполнили по - польски произведеніе Мицкевича «Wilija, naszych strumieni rodziga» (изъ «Конрада Валленрода»). «Слезы полились изъ его глазъ». Въ Парижѣ, куда онъ пріѣхалъ 1 августа, его встрѣтилъ Лелевель. Поэтъ сейчасъ же сталъ центромъ всеобщаго вниманія. Нѣсколько дней спустя устроили для него обѣдъ литовцы.
Каждая изъ партій, которыя и теперь, послѣ возстанія, продолжали ожесточенную борьбу, старались завербовать въ свои ряды Мицкевича. На него сыпались почести и знаки вниманія. Литовская молодежь поднесла ему адресъ, въ которомъ благодарила его за пріѣздъ въ Парижъ съ цѣлью «озолотить звѣздой надежды сердца, тоскующія по отчизнѣ, по родинѣ»; изъ золота, пожертвованнаго на войну, она сдѣлала перстень съ лирой и поднесла его поэту. Въ горячемъ письмѣ онъ благодарилъ за поднесеніе: «Этимъ перстнемъ вы свидѣтельствуете, что я сохранилъ вѣрность родинѣ, въ которой я поклялся въ дѣтствѣ; этимъ перстнемъ я вторично обручаюсь съ ней». Здѣсь слышится какая- то покаянная нота. И не подлежитъ сомнѣнію, что Мицкевича намеками или даже прямо нерѣдко корили за его абсентеизмъ во время возстанія и что его душевное состояніе было очень тяжелое. Однажды онъ расплакался, когда какой- то изъ сочувствующихъ любопытныхъ спросилъ его, чѣмъ собственно надо объяснить его отсутствіе въ эту пору. Другіе горячо выступали на защиту поэта, въ сущности же, его непрерывно терзали, и онъ былъ въ настоящемъ трагическомъ раздвоеніи: въ своемъ духовномъ развитіи онъ уже пережилъ вѣру въ дѣйствительность насилій, онъ не любилъ ихъ и не могъ въ нихъ участвовать. А какъ иначе онъ могъ быть вождемъ своего народа, занимать въ его судьбѣ то выдающееся положеніе, къ которому его толкало какъ сознаніе своего превосходства надъ людьми, такъ и врожденное честолюбіе вождя? Мицкевичу приходилось обманывать себя, закрывать глаза на мелкую суетню эмиграціоннаго муравейника, въ которомъ уже не было возможности проявить великія и высокія чувства, гдѣ чувства вырождались въ маленькія интриги, сплетню, соперничество самолюбій. Поэтъ старался поддержать высокій тонъ, онъ благодушно наставлялъ, бесѣдовалъ; много импровизировалъ, стараясь выразить патріотическое настроеніе эмиграціи. Наконецъ, въ началѣ декабря отдѣльной брошюрой, безъ имени автора, вышли «Книги народа и пилигримства польскаго», встрѣченныя одними съ восторгомъ и благоговѣніемъ, другими уже съ здоровой критикой, которая почитателей поэта возмущала до глубины души. Эта критика, вызванная разумнымъ желаніемъ повернуть эмиграцію на путь реальной работы и протестомъ противъ лозунговъ романтизма въ жизни, казалась Мицкевичу личной выходкой противъ него. Онъ увѣрялъ, будто бы критика, сердившая его друзей, его самого только смѣшитъ, но уже въ самомъ подозрѣніи, будто его хотять «дискредитировать», доказать, что онъ «глупъ» и пр., чувствуется прежде всего оскорбленное самолюбіе. То же чувство внушало ему преувеличенія въ письмѣ къ Одынцу (28 янв. 1833 г.): «Я живу здѣсь съ непріятнымъ чувствомъ (niemile) среди чуждыхъ мнѣ элементовъ, и одни меня ненавидятъ, другіе косятся на меня, доктринеры считаютъ меня сумасшедшимъ; всѣ они одинаково торжественно глупы, крикливы и ни къ чему не годны».
Обратимся къ этимъ «Книгамъ». Первая изъ нихъ содержитъ «Книги народа польскаго», удивительное соединеніе какого то кощунства со смиреніемъ, желанія быть искреннимъ и такого фальшиваго тона. Когда въ концѣ книги Мицкевичъ заявляетъ, что писалъ «нѣкоторыя вещи по милости Божіей» (z łaski Božej), а въ началѣ ихъ устанавливаетъ хронологію «отъ начала міра до страстей (do umęczenia) польскаго народа»; когда, возвѣщая свои истины тономъ Евангелія, поэтъ говорилъ тенденціозныя, исторически неправильныя вещи, когда подъ покровомъ смиренія и благочестія онъ таилъ гордое сердце, чуждое прощенья, и при этомъ искажалъ самое Евангеліе, намѣренно смѣшивая нищаго Лазаря съ Лазаремъ, воскрешеннымъ Христомъ, то все это представляло нѣчто, что должно было возмущать искреннее религіозное чувство. И въ этомъ смыслѣ писатель, подошедшій къ «Книгамъ» Мицкевича съ чувствомъ религіозно настроеннаго человѣка, правъ, когда говоритъ, что «въ своемъ выполненіи онѣ отвратительны» (sa w wykonaniu przykre, слова гр. С. Тарновскаго). Вѣрилъ ли въ свою философію исторіи Мицкевичъ? Можеть быть, онъ вѣрилъ въ то, что «Исторія будущаго» пойдетъ такъ, какъ онъ рисовалъ ее въ своемъ воображеніи, но онъ говорилъ здѣсь о прошломъ и при всемъ своемъ стремленіи къ синтезу онъ едва ли могъ дойти до такихъ упрощенныхъ формуль, какія далъ въ своихъ «Книгахъ». Правда, эти послѣднія были предназначены для сѣрой массы эмигрантовъ, для тѣхъ десятковъ тысячъ людей, которые были раскиданы по казармамъ Франціи, но даже и для нихъ нравственное чувство поэта должно было бы избѣгнуть сознательной фальсификаціи исторіи. Не мудрено, что самъ Владиславъ Мицкевичъ, воспѣвающій гимны этому творенію своего отца, замѣчаетъ, что объ истинности его наставленій нельзя судить, такъ какъ эмиграція, принявъ съ восхищеніемъ «Книги», не пошла въ своемъ дальнѣйшемъ поведеніи по путямъ, указаннымъ поэтомъ (II. 193 ).
Вотъ образцы той философіи исторіи, которая возвѣщена въ «Книгахъ польскаго народа» библейскимъ слогомъ. «Сначала была вѣра въ одного Бога, и въ мірѣ была свобода. И не было законовъ, а только воля Божья, и не было господъ и рабовъ, a только патріархи и ихъ дѣти. Но потомъ люди отреклись отъ единаго Бога и надѣлали себѣ идоловъ, и кланялись имъ, и приносили въ честь ихъ кровавыя жертвы и воевали за честь своихъ идоловъ. И за это Богъ ниспослалъ на идолопоклонниковъ величайшее наказаніе, т.е. рабство. И стала половина людей рабами другой половины, хотя всѣ происходили отъ единаго Отца... Ибо отреклись они отъ своего происхожденія и выдумали себѣ разныхъ отцовъ: одинъ сказалъ, что онъ происходитъ отъ земли, а другой отъ моря, а иные отъ иныхъ. И пока, такъ воюя, одни другихъ брали въ рабство, всѣ они вмѣстѣ попали въ рабство къ римскому императору. Императоръ же римскій назвалъ себя богомъ: что онъ похвалитъ, то будетъ называться добродѣтелью, а что осудитъ, то будетъ называться преступленьемъ. И нашлись философы, которые доказывали, что императоръ, такъ поступая, поступаетъ хорошо». Такъ, съ помощью этой своеобразной философіи исторіи, Мицкевичъ переходитъ отъ первоначальнаго равенства людей къ римскому деспотизму, который взялся неизвѣстно откуда. По дорогѣ он задѣваетъ «философовъ», обнаруживая обычный для отрицателей «разума» радикализмъ. «Императоръ римскій не имѣлъ не подъ собой, ни надъ собой ничего такого, что онъ почиталъ бы. И вся земля стала рабой, и не было такого рабства нигдѣ на свѣтѣ, ни раньше, ни позже, только въ Россіи въ наши дни. Ибо и у турокъ султанъ долженъ почитать законъ Магомета и не можетъ самъ толковать его, но существуютъ для этого турецкіе ксендзы. Въ Россіи же императоръ есть глава вѣры, и во что онъ прикажетъ вѣрить, въ то и должны вѣрить». Мицкевичъ не могъ не знать, что онъ говорить неправду, что «главой вѣры» не признавали себя ни Иванъ Грозный, ни Петръ Великій, ни Николай I, что между понятіями «глава вѣры» и «глава церкви» большая разница. Но ему нужно было сгустить краски, сравнивая языческій Римъ съ самодержавной Россіей, и онъ допустилъ сознательную неправду, которая производить тѣмъ болѣе непріятное впечатлѣніе, что возвѣщена торжественнымъ библейскимъ стилемъ. Отъ Россіи прямой переходъ къ источнику христіанства. «Когда рабство слишкомъ усилилось на свѣтѣ, стало такъ, что въ немъ наступилъ кризисъ (przesilenie); какъ переломъ ночи въ самую долгую и темную ночь, такъ переломъ рабства во время римскаго рабства. Во оно время пришелъ на землю Сынъ Божій, Іисусъ Христосъ, уча людей, что всѣ они родные братья, дѣти одного Бога, и что тотъ больше всѣхъ между людьми, кто имъ служить и кто жертвуетъ собой для ихъ блага. А чѣмъ кто лучше, тѣмъ больше долженъ пожертвовать собой. Христосъ же, будучи наилучшимъ, долженъ былъ отдать ради нихъ свою кровь на мукѣ самой тяжкой». Далѣе слѣдуетъ поученіе, что нужно чтить не мудрость человѣческую, не богатство и не власть, но лишь самоотверженіе ради блага людей. Возвращаясь къ своей исторіи міра, Мицкевичъ продолжаетъ такъ же тенденціозно излагать исторію Среднихъ вѣковъ. Забывая или намѣренно упуская изъ виду заявленіе Евангелія, что царство Божіе «не отъ міра сего», поэтъ вѣщаетъ слѣдующее: «Христосъ воскресъ и, изгнавъ императоровъ, водрузилъ свой крестъ на ихъ престолѣ, и тогда господа освободили своихъ рабовъ и признали въ нихъ братьевъ, а короли, помазанные во имя Божье, признали надъ собой законъ Божій, и вернулась на землю Справедливость. И всѣ народы, которые приняли вѣру, будь то нѣмцы, итальянцы, французы или поляки, считали себя однимъ народомъ, и назвали они этотъ народъ христіанствомъ. И короли разныхъ народовъ признавали себя братьями и шли подъ однимъ знаменіемъ креста. А кто былъ человѣкомъ рыцарственнымъ, тотъ ѣхалъ воевать съ язычниками въ Азію или защищать азіатскихъ христіанъ и отвоевывать гробъ Спасителя. И называли эту войну въ Азіи войной крестоносной. И хотя христіане воевали не для славы и не ради пріобрѣтенія земель или богатствъ, а для освобожденія Святой земли, но все - таки Богъ наградилъ ихъ за эту войну славой, и землями, и богатствами, и мудростью. И Европа просвѣщалась, и устраивалась, и богатѣла. И наградилъ ее Богъ за то, что она пожертвовала собой для блага другихъ». Все шло хорошо, но вотъ въ королей вступилъ злой духъ, и, «отрекшись отъ Христа, они надѣлали новыхъ боговъ, идоловъ, и поставили ихъ передъ лицомъ народовъ, и велѣли имъ поклоняться и за нихъ сражаться». Здѣсь Мицкевичъ впадаетъ въ подробности относительно того, какихъ именно идоловъ создали короли. Такими идолами оказываются для французовъ «честь» (honor), для испанцевъ «политическій перевѣсъ» или «политическое вліяніе», для англичанъ «господство на морѣ и господство при помощи торговли», для нѣмцевъ «Brodsinn, или благосостояніе». И люди кланялись своимъ идоламъ. Дальше идетъ нѣчто ужъ совсѣмъ темное. «И сказалъ король французамъ: встаньте и деритесь за гоноръ. Встали и бились пятьсотъ лѣтъ. А король англійскій сказалъ: встаньте и бейтесь за мамона. Встали и бились пятьсотъ лѣтъ. И другіе народы тоже бились, каждый за своего идола. И забыли народы, что всѣ они происходятъ отъ одного отца. И сказалъ англичанинъ: отецъ мой корабль, а мать моя паръ. Французъ же сказалъ: отецъ мой— суша, а мать моя— биржа. А нѣмецъ сказалъ: отецъ мой—мастерская, а мать моя— портерная (knajpa)». Кажется, что это какая - то кощунственная насмѣшка, но Мицкевичъ вѣщаетъ истины, открытыя ему будто бы свыше. Апогея своего эта профанація религіознаго чувства, это ненужное безвкусное вмѣшательство вѣчнаго въ политическія, временныя дѣла достигается тамъ, гдѣ «Книги» съ той же исторической непослѣдовательностью, съ тѣмъ же нарушеніемъ исторической истины переходятъ къ эпохѣ раздѣловъ. Онъ убѣжденъ, что «Богъ» его непремѣнно долженъ смотрѣть на событія конца XVIII вѣка глазами его, Мицкевича, и самыя имена Фридриха, Екатерины II и Маріи Терезіи представляются ему «кощунствомъ». Польское государство погибло лишь потому, что польскій народъ былъ слишкомъ хорошъ. «Сатанинская троица, противоположная Троицѣ Божьей, была какъ бы надругательствомъ и насмѣшкой надо всѣмъ, что только есть святого». Какъ можетъ вѣрующій человѣкъ сопоставлять съ Троичнымъ Божествомъ трехъ государей, временныхъ исполнителей преходящихъ событій? И вотъ эта «троица, видя, что еще недостаточно народы глупы и испорчены, создала новаго кумира, самаго отвратительнаго изъ всѣхъ, и назвала этотъ кумиръ интересомъ, какового идола не знали древніе язычники». Всѣ народы принялись усердно служить интересу. «Одинъ только польскій народъ не поклонялся новому кумиру и не имѣлъ на своемъ языкѣ слова для того, чтобы окрестить его по - польски, или имени для того, чтобы окрестить его почитателей, которые называются словомъ эгоисты, взятымъ изъ французскаго языка[2]. Польскій народъ почиталъ Бога, зная, что тотъ, кто почитаетъ Бога, воздаетъ честь всему, что есть добраго. Былъ же народъ польскій съ начала до конца вѣренъ Богу своихъ предковъ. Его короли и рыцарственные люди никогда не обижали ни одного вѣрнаго народа, но защищали христіанство отъ язычниковъ и варваровъ, несущихъ рабство. И шли польскіе короли на защиту Христіанъ въ далекія страны, король Владиславъ подъ Варну, а король Іоаннъ подъ Вѣну для защиты Востока и Запада. Никогда же короли и рыцарственные мужи не забирали сосѣднихъ земель насильно, но принимали народы въ свое братство, связуя ихъ съ собою благодѣяніями Вѣры и Свободы. И наградилъ ихъ Богъ, ибо великій народъ Литва соединился съ Польшей, какъ мужъ съ женой, составивъ двѣ души въ одномъ тѣлѣ. И раньше, до того, никогда не бывало такого сочетанія. Но потомъ будетъ. Ибо это соединеніе и бракосочетаніе Литвы съ Польшей представляетъ прообразъ будущаго соединенія всѣхъ народовъ христіанскихъ во имя Вѣры и Свободы». Затѣмъ рисуется картина того нравственнаго совершенства, въ какомъ находилась Польша. «И сказала, наконецъ, Польша: кто только придетъ ко мнѣ, будетъ свободенъ, свободенъ и равноправенъ, ибо я есмь Свобода. Но короли, услышавъ объ этомъ, встревожились въ сердцахъ своихъ и сказали: мы согнали съ лица земли Свободу, а вотъ она возвращается въ лицѣ справедливаго народа, который не поклоняется нашимъ идоламъ. Пойдемъ, убьемъ этотъ народъ. И они составили между собой заговоръ». Дальнѣйшее находится въ тѣснѣйшей связи съ третьей частью «Дѣдовъ», которая, какъ извѣстно, была написана за нѣсколько недѣль до «Книгъ польскаго народа». Какъ тамъ рисуется въ самомъ мрачномъ свѣтѣ одинъ изъ русскихъ государственныхъ людей, Новосильцовъ, котораго по ночамъ стерегутъ дьяволы, такъ здѣсь выступаетъ орудіемъ сатаны французскій министръ Казиміръ Перье, ничѣмъ, въ сущности, неповинный передъ поляками и уже во всякомъ случаѣ не заслуживающій той чести, какую оказалъ ему Мицкевичъ, предсказывая, что имя его будетъ вѣчно памятно полякамъ. Имя его славянское — Казиміръ, которое Мицкевичъ толкуетъ, какъ «исказитель мира» (Skaziciel miru), а фамилія романская: Perier, которая происходитъ будто бы отъ латинскаго глагола perire или французскаго périr и означаетъ губителя или сына гибели. «А имя это и фамилія антихристовы. И будетъ оно равно проклято въ поколѣніи романскомъ и въ поколѣніи славянскомъ». Дѣло въ томъ, что Казиміръ Перье сыгралъ роль евангельскаго судьи по отношенію къ польскому народу, который безъ всякаго стѣсненія отожествляется Мицкевичемъ съ I. Христомъ. Прусскій король Іуда: «онъ пришелъ и поцѣловалъ польскій народъ, говоря ему: «Союзникъ мой», а между тѣмъ, онъ уже предалъ его за тридцать городовъ великопольскихъ, какъ Іуда за тридцать сребренниковъ. А два другіе короля бросились и связали польскій народъ. А Галлъ судилъ и сказалъ: поистинѣ, не нахожу вины въ этомъ народѣ, а жена моя Франція, женщина пугливая, томится отъ злыхъ сновидѣній. А, впрочемъ, возьмите себѣ и замучьте этотъ народъ. И умылъ руки. А французскій правитель (т.-е. Казиміръ Перье, министръ финансовъ, который, повидимому, отказалъ въ 1831 году въ кредитѣ на польское возстаніе) сказалъ: мы не можемъ искупить сего невиннаго ни кровью нашей ни деньгами, ибо кровь моя и деньги мои принадлежатъ мнѣ, а кровь и деньги народа моего принадлежатъ моему народу... И когда онъ произнесъ эти слова, тогда спали кресты съ башенъ безбожной столицы, ибо впредь Христа не могъ чтить народъ, почитающій кумиръ Интересъ». Франція, — жена Галла, тридцать великопольскихъ городовъ въ роли тридцати сребренниковъ производятъ просто комическое, антихудожественное впечатлѣніе. Но послѣдній образъ книги, къ счастью, уже не комиченъ, хотя авторъ подводитъ къ нему читателя черезъ столько преувеличеній, придуманныхъ образовъ, просто неправды, что сила и этого образа умалена здѣсь. «И замучили польскій народъ, и положили его въ гробъ, а короли воскликнули: мы убили и похоронили свободу. И безсмысленны были ихъ крики, потому что, совершая послѣднее изъ преступленій, они завершили мѣру своихъ неправыхъ дѣлъ, и сила ихъ разрушилась въ тотъ самый мигъ, когда радость ихъ достигла высшаго предѣла. Ибо не умеръ польскій народъ: тѣло его сошло въ могилу, а душа исчезла съ лица земли, т.-е. изъ жизни общественной удалилась въ подземный міръ, въ домашнюю жизнь людей, страдающихъ въ рабствѣ въ родной землѣ и внѣ ея; она спустилась туда, чтобы видѣть ихъ страданія. Но на третій день душа вернется въ тѣло, и воскреснетъ народъ и освободитъ отъ рабства всѣ народы Европы.
И вотъ ужъ прошло два дня: одинъ день кончился вмѣстѣ съ первымъ взятіемъ Варшавы, другой день кончился со вторымъ взятіемъ Варшавы, а третій день придетъ и не окончится. И какъ послѣ воскресенія Христова навсегда прекратились кровавыя жертвоприношенія, такъ съ воскресеніемъ польскаго народа прекратится въ христіанствѣ война». На этомъ кончаются «Книги польскаго народа». Далѣе слѣдують «Книги польскаго пилигримства», которыя начинаются утвержденіемъ, что «душой польскаго народа является польская эмиграція» (pielgrzymstiso), и заключають въ себѣ большею частью моральныя наставленія. Рядомъ съ весьма полезными совѣтами и поученіями и съ отдѣльными красивыми и поэтическими мѣстами поражаетъ и здѣсь отсутствіе перспективы. «Вы призваны возстановить въ вашей странѣ и во всемъ христіанствѣ уваженіе къ порядку и наукѣ», взывалъ Мицкевичъ къ эмигрантамъ, видя ихъ нелады и слыша ихъ упреки, что возникшее недавно въ Парижѣ Литовское общество, поставившее своей цѣлью сохраненіе памяти о возстаніи, превращается въ чисто ученое общество. Какъ въ написанной нѣсколько раньше 3 ей части «Дѣдовъ», такъ и въ этихъ «Книгахъ» поэтъ обѣщаетъ своему народу появленіе какого то таинственнаго мужа спасителя. «Кто не узнаетъ подъ плащомъ повстанца мужа, который побѣдилъ подъ Ваверомъ, и Мужа, который побѣдилъ подъ Сточкемъ, и Мужа, который вывелъ войско изъ Литвы, и Мужа, который привелъ Волынскій полкъ, и Мужа, который сказалъ въ дни возстанія: Юноши! дѣлайте то, что вы задумали, идите и боритесь, и Юношей, которые первые изгнали тирана, и Мужа, который первый, изрекъ: долой Николая? Извѣстны міру ихъ имена?» Такъ отдѣльныя событія изъ исторіи возстанія изображены какими -то дѣйствіями Провидѣнія. Между тѣмъ въ этой книгѣ есть прекрасныя мысли. «Сѣйте любовь къ родинѣ и духъ самоотверженія, и будьте увѣрены, что возрастетъ Рѣчь Посполитая, великая и прекрасная». Къ сожалѣнію, однако, эти мысли тонутъ въ сумбурѣ преувеличеній, мистическихъ намековъ, безвкусныхъ нападокъ, безчисленныхъ повтореній. Нужно было испытывать особенное расположеніе къ такого рода мистикѣ, чтобы найти въ ней опору и утѣшеніе. Естественно, что часть эмигрантовъ была удовлетворена «Книгами», которыя такъ высоко ставили ихъ въ собственныхъ глазахъ, сулили имъ такое великое будущее, усыпляли въ мечтахъ. Другіе же именно вслѣдствіе этого возмутились противъ Мицкевича: въ ту пору, когда народъ такъ нуждался въ простомъ и мужественномъ словѣ утѣшенія, поэтъ рисовалъ передъ нимъ рядъ туманныхъ картинъ, затмилъ его сознаніе преувеличеннымъ восхищеніемъ прошлаго, повелъ его въ края фантазіи. Для чего онъ это дѣлалъ? На это отвѣчаетъ современный писатель, родственный своимъ настроеніемъ товянизму и національной мистикѣ, Артуръ Гурскій въ своей извѣстной книгѣ «Monsalwat» (Warszawa, 1908). «Не можетъ народъ жить безъ своей святыни; онъ гибнетъ, когда перестаетъ ее строить, когда забываетъ пути къ ней, когда она уже не отражается въ его глазахъ. И тамъ, гдѣ не почитается алтарь народа, нѣтъ уже для духовныхъ силъ достойнаго пріюта». А самъ Мицкевичъ, по его словамъ, «непрестанно углубляется въ основную идею народа, изслѣдуетъ расовыя предназначенія. Какъ водолазъ, этотъ человѣкъ погружается на цѣлые года въ глубину исторіи... и возвращается со звѣздами въ рукахъ».
У Мицкевича былъ предшественникъ и послѣдователь въ этомъ пониманіи историческаго процесса. Въ первоначальной редакціи «Книгъ пилигримства» была фраза, не попавшая въ печатный текстъ. Она гласитъ слѣдующее: «А особенно изъ наставленій поляка, который назывался Олешкевичъ и умеръ недавно, и изъ наставленій ксендза Станислава (т.-е. Холоневскаго), который живетъ донынѣ, и изъ наставленій людей поляковъ и изъ книгъ ксендза, который называется Ламенэ»... О томъ, что сочиненіями Ламенэ Мицкевичъ увлекался уже въ Римѣ, что съ авторомъ ихъ онъ познакомился въ Парижѣ въ годъ возстанія, когда лишь онъ плакалъ надъ судьбой поляковъ, мы уже знаемъ. Здѣсь же слѣдуетъ прибавить, что Ламенэ, познакомившись въ 1833 г. во французскомъ переводѣ съ «Книгами» Мицкевича, называлъ ихъ «Книгой всего человѣчества», говорилъ, что «это прекрасно, какъ Евангеліе», и написалъ, тѣсно примыкая къ философской исторіи Мицкевича, собственный историко -философскій трудъ «Les раroles d'un croyant». Въ развитіи Мицкевича, которое совершалось помимо вліянія Ламенэ до конца 1830 года, знаменательно совпаденіе въ общемъ пути съ Ламенэ. Такимъ образомъ, французскій мистикъ не создалъ чего- нибудь новаго въ міровоззрѣніи польскаго поэта, но только подкрѣпилъ его увѣренность въ своей правотѣ, когда онъ отрицалъ значеніе человѣческаго разума и связывалъ наступленіе будущихъ лучшихъ временъ съ нравственнымъ исправленіемъ человѣчества. Въ своемъ «Essai sur l'indifférence en matière de religion» Ламенэ утверждаетъ, что «въ самихъ себѣ мы не находимъ никакихъ истинъ, что всѣ онѣ приходятъ къ намъ извнутри, а разумъ не что иное, какъ только способность воспріятія ихъ, распознаванія и соединенія». Преклоняясь передъ авторитетомъ Рима, передъ папой, Мицкевичъ шелъ какъ будто за вліяніемъ Ламенэ и за его мыслями, изложенными въ сочиненіи «De la Religion considerée dans ses rapports avec l'ordre politique et civile» (1825 ). Или атеизмъ, или теократія, говоритъ Ламенэ. «Безъ папы нѣтъ церкви, безъ церкви нѣтъ христіанства; безъ христіанства нѣтъ религіи, по крайней мѣрѣ, для каждаго народа, который былъ христіанскимъ, а потому нѣтъ и общества». Такъ въ Мицкевичѣ совершился духовный переворотъ, отчасти подъ вліяніемъ родственныхъ душъ, отчасти въ связи съ тѣми настроеніями, которыя какъ бы носились въ воздухѣ. Но, прежде всего, онъ былъ тѣсно связанъ съ судьбами собственнаго поэта. Нѣсколько лѣтъ спустя ( въ мартѣ 1842 года) Мицкевичъ уже враждебно отзывался о Ламенэ. «Мы были несходны съ нимъ по духу и настроенію. Ксендзъ Ламенэ все основывалъ на разсужденіи, на полемикѣ, интригахъ etc; это былъ сухой раціональный богословъ. Вѣру, созданную чудесами, кровью и воскресеніемъ изъ мертвыхъ, онъ хотѣлъ достроить газетами, брошюрами и учрежденіемъ политическихъ обществъ. Я никогда не раздѣлялъ его мнѣній и, даже когда былъ особенно увлеченъ имъ (najwziętszy), избѣгалъ личныхъ отношеній съ нимъ». Отзывъ, характерный для того, періода въ жизни Мицкевича, когда онъ погрузился въ омутъ мистики.