Адам Мицкевич (Погодин)/18

Адам Мицкевич. Его жизнь и творчество : XVIII. Мицкевичъ за границей до возстанія 1830 года
автор Александр Львович Погодин

Источник: Москва : Саблин, 1912.

ГЛАВА ХVIII.

Мицкевичъ за границей до возстанія 1830 года.

Одиноко Мицкевичъ вступалъ въ новый и важный періодъ жизни. Пароходъ, на которомъ онъ долженъ былъ ѣхать, отходилъ раньше, чѣмъ онъ разсчитывалъ, и пріятели спѣшно собирали его^[1]. Мицкевичъ не успѣлъ проститься съ семействомъ Шимановскихъ. Въ то время, какъ друзья укладывали его вещи, онъ ходилъ и думалъ. Снова начиналась бродячая жизнь, но теперь не нужно было стыдиться пережитаго, какъ при отъѣздѣ изъ Одессы, и нельзя было сказать: «некому руку подать». Напротивъ, такъ тяжело было покидать друзей и пускаться въ неизвѣстное будущее, что у Мицкевича являлась мысль неожиданно, прервать путешествіе и вернуться «съ ложкой въ карманѣ» къ гостепріимнымъ дверямъ Шимановскихъ. Въ крайне тенденціозномъ изложеніи біографіи своего отца Владиславъ Мицкевичъ разсказываетъ о той радости, съ которой поэтъ покидалъ страну рабства, о той ненависти, которой онъ пылалъ къ русскому правительству и т. п. Ни въ письмахъ, ни въ воспоминаніяхъ друзей о Мицкевичѣ эта ненависть въ эту пору не проявляется. Давила общая атмосфера жизни, возмущала казарменная обстановка, въ которой жило русское общество, но революціоннаго настроенія у Мицкевича, несомнѣнно, не было, и уѣхалъ онъ изъ Россіи не потому, что такъ ненавидѣлъ русскую жизнь, что не могъ больше жить въ Россіи. Въ сущности, отъ русскаго правительства поэтъ не видѣлъ въ эти послѣдніе годы обидъ: кн. Голицынъ относился къ нему очень тепло, на его просьбу о переводѣ въ коллегію иностранныхъ дѣлъ отвѣчали благопріятно, доносъ Новосильцова, если и былъ извѣстенъ поэту, прошелъ безслѣдно, а запрещеніе «Ириды», мимолетной затѣи скучающаго поэта, не отразилось даже въ письмахъ, хотя сначала и могло огорчать его. Въ русскомъ обществѣ, среди, котораго вращался Мицкевичъ, опредѣленнаго, оппозиціоннаго настроенія не было, несмотря на политическіе, довольно, впрочемъ, невинные выпады Пушкина. И самая возможность искренней дружбы между Мицкевичемъ и Ѳаддеемъ Булгаринымъ указываетъ, что авторъ «Конрада Валленрода» былъ весьма далекъ отъ «мятежническихъ» думъ. Мицкевичъ мечталъ объ Италін, спѣшилъ туда черезъ Берлинъ и Веймаръ, гдѣ долженъ былъ представиться «королю поэтовъ» Гёте: это было путешествіе поэта и мыслителя, а вовсе не политика. И именно въ этихъ высшихъ областяхъ политической и умственной жизни вращается все время мысль Мицкевича. Обратимся къ его письмамъ.

Первое письмо изъ Гамбурга было послано Шимановскимъ. «Я самъ хотѣлъ этого путешествія, пишетъ поэтъ Маріи Шимаповской; я не жалуюсь на предназначенье; здѣсь такъ много, на что посмотрѣть; столько интереса и любопытства все возбуждаетъ; и все- таки грустно путешествовать съ мыслью, что, куда я ни пріѣду, никто меня не встрѣтитъ, никто не обрадуется моему пріѣзду. Спѣшу отсюда какъ можно скорѣе въ Дрезденъ, гдѣ надѣюсь получить письма изъ Петербурга. Есть у меня надежда, что и вы будете добры (pani dobra) прибавить нѣсколько словечекъ и маленькія дѣточки тоже. Панну Елену благодарю за перочинный ножикъ; онъ долженъ быть гдѣ -нибудь въ моей комнатѣ, пусть поищетъ Herr Sprachlehrer (Малевскій?). А панна Целина (будущая жена Мицкевича ) пусть проститъ мнѣ всѣ старые грѣхи ( urazy, обиды), а мои наставленія можетъ помнить, потому что они всегда исходили изъ искренняго расположенія». Трудно въ этихъ интимнѣйшихъ строкахъ видѣть какой-то революціонный подъемъ путешественника, какой непремѣнно хочетъ приписывать своему отцу Владиславъ Мицкевичъ. Впрочемъ, много лѣтъ спустя, поэтъ разсказывалъ нѣкоему Бергелю, а тоть передавалъ Владиславу Мицкевичу, что при отъѣздѣ изъ Кронштадта онъ «инстинктивно прятался на палубѣ», а потомъ, почувствовавъ себя на свободѣ, сталъ швырять въ море мелкія деньги «съ изображеніемъ русскаго орла», но если эта ребяческая выходка имѣла мѣсто (что довольно сомнительно), и если революціонность поэта этимъ и ограничивалась (а ничего другого Влад. Мицкевичъ, какъ ни старается, не можетъ найти), то особой опасности для государства она не представляла. Слѣдующее письмо, уже изъ Берлина, датированное 12 поня нов. ст., отправлено Булгарину и содержить нѣсколько сообщеній о варшавской коронаціи Николая I, въ которыхъ нѣтъ основанія видѣть скрытой ироніи, и затѣмъ горячую просьбу помнить о друзьяхъ-филаретахъ, для которыхъ Булгаринъ, пріятель вліятельнаго жандармскаго генерала фонъ-Фока, могъ кое - что сдѣлать. «Еще разъ протягивая тебѣ руку черезъ бранденбургскіе пески и Балтійское море, напоминаю тебѣ о нуждахъ Томаша (Зана) и нѣсколькихъ моихъ друзей. Дорогой Ѳаддей, если ты захочешь быть для нихъ такимъ же добрымъ, какимъ былъ для меня, я буду тебѣ благодаренъ всю жизнь, сохраню для тебя одно изъ первыхъ мѣстъ въ сердцѣ». Повидимому Булгаринъ не разъ выручалъ Мицкевича изъ бѣды: вѣдь въ отвѣтѣ III отдѣленія на доносъ Новосильцова справедливо была найдена Дубровинымъ его рука.

Въ Берлинѣ многое не понравилось Мицкевичу. «Если вездѣ такъ много интереснаго, сколько я нахожу здѣсь, не стоило мнѣ выбираться съ такими хлопотами, денежными затрудненіями и скукой изъ дома Іоахима», писалъ поэтъ 12 іюня М. Шимановской, отъ которой имѣлъ рекомендательныя письма къ Мендельсону и музыканту Цельтеру, другу Гёте. Цельтеръ и рекомендовалъ Мицкевича Гёте, какъ «талантливаго земляка Шимановской, поэта», о которомъ онъ однако не можетъ судить. Само собой разумѣется, что самолюбіе Мицкевича, привыкшаго въ Россіи къ поклоненію, должно было сильно страдать. Оно страдало въ Берлинѣ и потому, что среда польской молодежи, въ которой он теперь вращался, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ была выше его по своему научному развитію. Узнавъ о пріѣздѣ поэта, имя котораго было такъ популярно и въ Познани, польское студенчество въ Берлинѣ поспѣшило войти съ нимъ въ сношенія, устроило ему торжественный обѣдъ, вообще окружило его вниманіемъ и поклоненіемъ. Но Мицкевичъ не былъ подготовленъ своимъ образованіемъ къ пониманію тѣхъ умственныхъ запросовъ, которые волновали берлинское студенчество. Къ философіи онъ относился равнодушно, Гегеля, вѣроятно, совсѣмъ и не зналъ, а вокругъ него только и рѣчи было о Гегелѣ. И вотъ Мицкевичъ пошелъ на лекцію знаменитато философа и отозвался о ней пренебрежительнымъ замѣчаніемъ: «Философія здѣсь всѣхъ сбила съ толку; я боюсь, что перейду на сторону Снядецкаго, такъ надоѣдаютъ мнѣ гегеліанцы. Хожу на Гегеля. Двѣ лекціи заняла разница между Vernunft Verstand». Съ привычкой говорить авторитетно и безапелляціонно, которую онъ усвоилъ въ Россіи, Мицкевичъ, несомнѣнно, сталъ наставлять и своихъ берлинскихъ знакомыхъ, что «человѣкъ, который такъ неясно говорить и такъ мучится битый часъ, чтобы разъяснить значеніе двухъ понятій, навѣрное и самъ нехорошо разбирается въ нихъ». Даровитый Карлъ Либельтъ, впослѣдствіи одинъ изъ идейныхъ вождей Познани, тогда студентъ, далъ отпоръ самоувѣренному поэту, и начались диспуты, взаимное недовольство, слѣды которыхъ отразились въ современной перепискѣ между разными знакомыми Мицкевича, —пока обѣ стороны молчаливо не признали, что имъ будетъ спокойнѣе перейти въ ту область, гдѣ Мицкевичъ царствуетъ. И тогда все пошло хорошо: полились импровизаціи, вдохновенныя рѣчи о будущихъ поэтическихъ замыслахъ. Мицкевича познакомили съ молодымъ профессоромъ Гансомъ, который читалъ исторію французской революціи. Искренно ли (хотя что онъ могъ прочесть изъ Мицкевича, кромѣ только что вышедшихъ въ переводѣ Каролины Янишъ отрывковъ изъ «Валленрода») или желая сдѣлать пріятное польской молодежи, которой онъ повѣрилъ на слово въ вопросѣ о значеніи Мицкевича, — но на одной лекціи, на которой присутствовалъ этотъ послѣдній, Тансъ заявилъ, что великолѣпную тему для современной эпопеи дало бы объединеніе всѣхъ народовъ Европы для общей борьбы «съ однимъ всемірно историческимъ народомъ, съ однимъ человѣкомъ, который сталъ во главѣ его». Среди живущихъ поэтовъ Гансъ не находилъ никого болѣе подходящаго для разработки этой темы, чѣмъ Мицкевича, «члена народа, который до послѣдней минуты боролся рядомъ съ этимъ героемъ». Послѣ лекціи Гансъ подъ руку увелъ Мицкевича изъ аудиторій. Такія манифестаціи должны были сильно льстить его самолюбію. Великихъ темъ Мицкевичъ въ эту пору, дѣйствительно, искалъ. Онъ говорилъ одному изъ своихъ берлинскихъ знакомыхъ, Цыбульскому, позднѣйшему историку польской литературы, что намѣренъ написать что - нибудь въ библейскомъ стилѣ. «Исторія будущаго», писанная въ Петербургѣ, подготовляла его къ пророчествамъ и возвышенной прозѣ. И этого ждали отъ него. Когда въ одной импровизаціи онъ воскликнулъ: «Пусть Шиллеръ или Гёте назовутъ мнѣ равнаго поэта; я господипъ риомъ (pan rymów); силой духа я создаю тому, меня слушаетъ, пѣснь изъ груди моей», — послышались восторженные отвѣты: «Ты духъ Польши, ты нашъ ангелъ -хранитель!» Великую отвѣтственность бралъ на себя поэтъ.

«Въ Берлинѣ, писалъ Мицкевичъ Малевскому въ ноябрѣ того же года, кажется, мнѣ всѣ были рады, потому что ученики меня чествовали и проводили до экипажа, а къ познанскимъ помѣщикамъ я проникся уваженіемъ и имѣю доказательства, что они меня взаимно любили, и принимали самымъ милымъ образомъ: въ Берлинѣ я постоянно жилъ между ними».

Отъѣздъ поэта былъ обставленъ особенно торжественно, а впечатлѣніе отъ его пребыванія въ Берлинѣ оставило глубокіе слѣды въ жизни польской молодежи: съ этого времени, увѣряетъ Цыбульскій, прекратились мелкіе счеты и партійныя распри между студентами. «Казалось, что какой- то свѣтлый духъ (duch promienisty) перенесся изъ Вильны въ Берлинъ. Всѣ эти перемѣны создало нѣсколько дней пребыванія Мицкевича въ Берлинѣ». А онъ поѣхалъ дальше, въ Дрезденъ, гдѣ искони существовала обширная польская колонія, связанная такъ или иначе съ саксонской династіей Рѣчи Посполитой и Герцогства Варшавскаго. Здѣсь жило не мало аристократическихъ семействъ старой Польши, оставались еще славные ветераны временъ борьбы за независимость; между ними одинъ изъ лучшихъ, генералъ Княжевичъ, съ которымъ Мицкевичъ сошелся особенно близко, явившись какъ бы представителемъ молодого поколѣнія въ борьбѣ за тѣ же идеалы. Со времени «Конрада Валленрода» Мицкевичъ уже пересталъ быть для польскаго общества выразителемъ романтизма въ балладахъ или сонетахъ; онъ становился прежде всего, а для многихъ и исключительно пѣвцомъ борьбы, народнымъ патріотическимъ поэтомъ, вождемъ. Этого значенія не имѣли въ русской поэзіи ни Пушкинъ, ни Лермонтовъ. Надо было, чтобы народъ много пережилъ и перестрадалъ, чтобы создался такой воплотитель его горя и радостей, какимъ явился Мицкевичъ.

Въ Дрезденѣ было очень много поляковъ. «Мазуровъ и варшавяковъ здѣсь чуть не столько же, сколько нѣмцевъ, и всѣ мазурки красивы», писалъ поэтъ Малевскому. Общество польское, собравшееся изъ разныхъ краевъ Рѣчи Посполитой и жившее традиціями Костюшки и независимости, прекрасныя окрестности, среди которыхъ такъ пріятно было бродить, знаменитая картинная галлерея, гдѣ Мицкевичъ проводилъ ежедневно 4-5 часовъ (съ 8 до 12 или до 2): все это превратило двухнедѣльное пребываніе въ Дрезденѣ въ одинъ изъ пріятнѣйшихъ этаповъ въ его путешествіи по Европѣ. Изъ Саксоніи на нѣсколько дней Мицкевичъ заѣхалъ въ Прагу, чтобы познакомиться съ Ганкой. Чехія тогда пробуждалась для національной жизни; первые шаги еще едва были сдѣланы, политическія требованія не выставлены. Но духъ Гуса и Жижки уже виталъ надъ воскресающимъ народомъ, и отчаянная борьба чеховъ за независимость должна была много говорить пѣвцу Валленрода. Сохранилось довольно глухое извѣстіе, что Ганка внушалъ Мицкевичу мысль написать поэму о Жижкѣ, и что даже будто бы онъ написалъ часть ея, но уничтожилъ въ 1841 году. Все это весьма сомнительно.

Напротивъ, едва ли реальное соприкосновеніе съ пронырливымъ Ганкой и съ очень прозаическими дѣятелями чешскаго возрожденія могло произвести сильное впечатлѣніе на поэта, тѣмъ болѣе, что ихъ руссофильства онъ не могъ раздѣлять. Въ Карлебадѣ, куда онъ поѣхалъ изъ Праги, онъ опять попалъ въ общество поляковъ и въ атмосферу поклоненія, которая начинала уже прискучивать. Мицкевичъ торопилъ Одынца, засидѣвшагося въ Дрезденѣ, чтобы онъ спѣшилъспѣшилъ освободить его «отъ мукъ славы, которая отравляетъ (emetykiem zaprawra) ему воды въ Карлсбадѣ ». Весьма характерная подробность, что въ книгѣ пріѣзжихъ Мицкевичъ значился не « извѣстнымъ поэтомъ », какъ было написано въ его паспортѣ, а просто русскимъ чиновникомъ (russisch kaiserlicher Beamter aus S.-Petersburg). Если онъ самъ такъ записался, новое подтвержденіе тому, что, во - первыхъ, Мицкевичъ вовсе не думалъ порывать окончательно съ Россіей, а, во - вторыхъ, что онъ и не тяготился такъ, какъ увѣряетъ его сынъ, службой русскому правительству: однимъ словомъ, что революціонное настроеніе лично ему было чуждо. О пребываніи Мицкевича въ Карлсбадѣ извѣстно очень мало. Повидимому, и здѣсь онъ былъ окруженъ поклонниками; особенно же донимали его стихоплеты, которые упрашивали его оцѣнить ихъ творенія. Но, «когда берешь воды, нѣтъ настроенія слушать глупые стихи. Зато со всей прозой я былъ въ полномъ согласіи», писалъ поэтъ Малевскому. Въ началѣ августа пріѣхалъ наконецъ Одынецъ, и нѣсколько дней спустя Мицкевичь отправился вмѣстѣ съ нимъ въ дальнѣйшія странствованія. Теперь у насъ есть такой цѣнный источникъ, какъ письма Одынца, изданныя имъ въ 1875 году. Въ основѣ ихъ лежать часто дѣйствительныя письма, кое въ чемъ однако они были измѣнены, прикрашены подробностями, не всегда оправдывающимися хронологически. Но мелкія замѣчанія Мицкевича, занесенныя его спутникомъ, темы бесѣдъ, отдѣльныя впечатлѣнія, все это, конечно, трудно было придумать впослѣдствіи, и здѣсь письма Одынца имѣютъ большое значеніе для біографовъ Мицкевича.

Одынецъ засталъ Мицкевича въ нетерпѣливомъ настроеніи: ему такъ надоѣли постоянныя приставанія, что онъ хотѣлъ поскорѣе уѣхать изъ многолюднаго Карлсбада. Очень оживленно поэтъ сталъ разспрашивать пріятеля о Ковнѣ и Вильнѣ, черезъ которыя тотъ проѣзжалъ. «Онъ оживился и началъ самъ разсказывать, но только о старыхъ и веселыхъ приключеніяхъ. Вильна и Ковно какъ будто встали передъ нами. По очереди приходили ему на память не только друзья и близкіе знакомые, но даже разныя уличныя фигуры, которыя чѣмъ-нибудь выдѣлялись. Объ одной только Марылѣ, какъ всегда раньше, такъ и теперь не было даже упоминанія. Онъ разспрашивалъ меня о сотнѣ другихъ, которые были для него совершенно безразличны, и только о ней и ея семьѣ онъ не упоминалъ не только прямо, но и косвенно. Вѣдь онъ же зналъ, въ какихъ близкихъ и дружескихъ отношеніяхъ съ ними я былъ. Это меня поразило и напомнило то, что я слышалъ отъ г - жи Ковальской, его ближайшаго друга въ Ковнѣ: что бывая ежедневно и въ продолженіе столькихъ лѣтъ ея гостемъ въ Ковнѣ и говоря съ полной откровенностью обо всемъ, никогда онъ не произнесъ передъ ней ни одного слова по этому поводу». О томъ, что въ Одессѣ нескромные разспросы Ржевуской Собанской вызвали рѣзкій отпоръ со стороны Мицкевича, было уже упомянуто выше. Въ это время душевная рана поэта была еще слишкомъ свѣжа. Однако и въ русскій періодъ его жизни она продолжала сочиться кровью. И въ «Крымскихъ сонетахъ», и въ напечатанномъ въ 1827 году (въ Виленскомъ Дневникѣ») «Сонетѣ», авторство котораго съ большимь вѣроятіемъ приписывается Мицкевичу, такъ какъ «Сонетъ» напечатанъ между другими, несомнѣнно его стихотвореніями, —та же незабытая, горькая любовь. Въ ней онъ видитъ и нравственную опору для себя, передъ Марылей онъ мысленно исповѣдуется. «Нѣкогда мое сердце, близкое твоей груди, несло тебѣ въ юношеской красѣ прекрасныя чувства, и благородныя дѣла; теперь, увы, - оно шлетъ по своей винѣ порочныя" (wystepne.) Хотя для другихъ оно страдало отъ безумной боли, не пренебрегай имъ: когда то оно было посвящено тебѣ».

Одынецъ, кажется, не замѣтилъ, что своей болтовней онъ опять растревожилъ сердце поэта, и оно затосковало, и на одной изъ вершинъ Швейцаріи нѣжное обращеніе къ Марылѣ опять вырвалось изъ этого безмолвія тоски по ней. «Великій духъ въ простотѣ и правдѣ»: такъ резюмируетъ Одынецъ другое свое впечатлѣніе, сравнивая послѣ маріенбадскаго свиданія съ госпожей Бекю ея сына, знаменитаго Юлія Словацкаго, съ Мицкевичемъ. Послѣдній былъ прость и доступенъ, а первый хотѣлъ, «чтобы всѣ на него смотрѣли съ восхищеніемъ, и со страхомъ и почтеніемъ склонялись передъ нимъ». Словацкаго Одынецъ просто на просто не понималъ, но онъ былъ правъ, говоря о томъ, что мыслью объ истинно великомъ жилъ его геніальный другъ. И по дорогѣ въ Веймаръ Мицкевичъ много говорилъ объ этомъ. Въ маленькомъ чешскомъ городкѣ Эгерѣ (Хебѣ) когда то былъ убить Валленштейнъ. Сохранился и домъ, гдѣ было совершено убійство; въ немъ жилъ теперь бургомистръ, и такая пропасть была между теперешнимъ его характеромъ и грознымъ прошлымъ! Содержаніе длиннаго разговора, занявшаго друзей до самаго Франценсбада, Одынецъ излагаетъ на нѣсколькихъ страницахъ, которыя очень важны для пониманія духовнаго роста Мицкевича. Нечего и прибавлять, что «разговоръ былъ, въ сущности, монологомъ Мицкевича. Его младшій спутникъ внималъ: «слова Адама имѣютъ для меня иногда значеніе весенняго грома. Мысли послѣ нихъ высыпаютъ, какъ трава изъ земли послѣ дождя, хотя и вянуть безплодно, какъ трава».

Изъ этого разговора необходимо привести самый характерный отрывокъ, хотя онъ довольно значителенъ по размѣрамъ. Разговоръ былъ вызванъ осмотромъ орудія смерти Валленштейна. Слова Мицкевича переданы въ видѣ слѣдующихъ размышленій: «Если бы не «Валленштейнъ» Шиллера, который не выходить у насъ изъ ума, навѣрное, обозрѣніе этихъ вещей не произвело бы на насъ никакого впечатлѣнія. Вѣдь не сама исторія, а только поэзія придаетъ событіямъ имъ монументальный, безсмертный видъ, въ которомъ ихъ созерцаетъ потомство. Богъ вѣдаетъ, что тамъ, въ дѣйствительности, былъ подъ Троей, но вѣка слѣпо вѣрять тому, кто самъ, будучи слѣпымъ, даже не созерцалъ этого человѣческими очами. Если бы вмѣсто «Иліады» мы имѣли только сообщенія хроникъ, составленныхъ даже троянскими и греческими очевидцами, навѣрное, Александръ Великій не почерпнулъ бы въ нихъ стремленія и силы удивить и покорить міръ. Такимъ образомъ настоящимъ жрецомъ исторіи является не хронистъ, но поэтъ. Только черезъ поэзію исторія можетъ дѣлаться учительницею человѣчества. Но какой же должна быть эта поэзія? Конечно, не искусство ради искусства, но, можеть быть, истина ради истины. (Характерно, что этотъ вопросъ занимаетъ Мицкевича именно въ 1829 году, когда въ русскихъ «литературныхъ кружкахъ велись горячіе споры объ искусствѣ ради искусства. «Чернь» Пушкина со словами его о « жрецахъ» поэзіи исявилась въ I части «Моск. Вѣстн.» за 1829 г., а сначала была, прочитана въ салонѣ ки. 3. Волконской. Едва ли мысли Мицкевича о правѣ искусства быть только искусствомъ не являются отраженіемъ этихъ русскихъ споровъ, въ которыхъ онъ не соглашался съ мнѣніемъ Пушкина. Такимъ же отраженіемъ можетъ быть и отрицаніе разума, о которомъ мнѣніе Мицкевича приводить Одынецъ въ дальнѣйшемъ изложеніи разговора.) Однако дойди до истины или разгляди ее съ помощью одного только разума! Ты увидишь ее только въ порывѣ вдохновенія; можетъ быть, только вдохновеніе принесеть ее тебѣ. Безъ этого ты не разгадаешь прошлаго такъ же, какъ не отгадаешь будущаго. Только одни пророки были истинными поэтами въ настоящемъ значеніи этого слова. (« Пророкъ» Пушкина, написанный въ 1826 году, былъ напечатанъ въ «Моск. Вѣстн.» 1828, въ книжкѣ, которая вышла въ 1829 г.!). Всѣ остальные болѣе или менѣе велики, поскольку къ нимъ приближаются, поскольку обладаютъ большимъ или меньшимъ вдохновеніемъ, которое на нихъ нисходило свыше. Но если вдохновеніе есть даръ Божій, то можетъ ли Господь Богъ дать ему тому, кто - а вѣдь Онъ это знаетъ готовъ торговать имъ изъ гордости или для удовлетворенія своей гордости?. Такіе только притворяются вдохновенными, подражая истинно вдохновеннымъ, но въ дѣйствительности усваивая только форму ихъ вдохновеній: потому что ничему пиому подражать нельзя. Такъ возникла поэзія, какъ искусство. Это подражаніе Древнимъ формамъ, совершавшееся въ т. наз. эпоху Возрожденія, стало въ дѣйствительности временной смертью (zamarciem) развивавшейся до тѣхъ поръ въ правдѣ чувства Среднихъ вѣковъ новой поэзіи: христіанской и національной. Этого искусства было достаточно для тѣхъ вѣковъ, когда народная жизнь сосредоточивалась при дворахъ государей или въ обществахъ придворныхъ, которыхъ чувства и жизнь были также постояннымъ притворствомъ и искусствомъ. Теперь, когда міръ возжаждалъ новой истины, искусство уже не удовлетворяетъ человѣчества, и поэзія должна вернуться къ истинѣ. Да она и начинаетъ уже возвращаться, но пока еще черезъ искусство, путемъ подражанія новымъ формамъ, которыхъ она ищетъ въ народномъ творчествѣ, гдѣ природа преобладаетъ надъ искусствомъ. А узкія границы народнаго пониманія, однѣ искренность и простота чувствъ еще не достаточны для высшей поэзіи. Источникъ ея живыхъ и высшихъ вдохновоній живая вѣра, какъ самая высшая правда, является еще для теперешнихъ поэтовъ сокровищемъ, сказочнымъ заклятымъ кладомъ, какимъ -то забытымъ людьми другимъ полушаріемъ, которое найдетъ развѣ только вдохновенный геній, и откроетъ только вдохновенное слово. Величайшимъ поэтомъ силою вѣры былъ Данте. Шекспиръ наиболѣе увидѣлъ правды въ сердцахъ и дѣлахъ людей. Байронъ уже теперь есть въ правдѣ (jestjuž dzis w prawdzie), но только въ правдѣ собственныхъ своихъ чувствь. Гёте ищетъ правды умомъ, Шиллеръ чувствовалъ ее чаще въ вдохновеніи. Вліяніе Шиллера на жизнь своего народа больше велѣдствіе того, что, дѣйствуя на сердца, онъ оказываетъ болѣе значительное дѣйствіе на молодежь, которая вырабатываеть эту жизнь. Гёте больше говоритъ тѣмъ, кто уже только размышляетъ надъ жизнью. Вотъ экстрактъ разговора, который занялъ у насъ всю дорогу отъ Эгера до Франценсбада».

Изслѣдователь духовнаго развитія Мицкевича не можетъ не поблагодарить Одынца за сохраненіе этой бесѣды, которая показываетъ, какъ уже далеко въ эту пору поэтъ шагнулъ отъ поэзіи ради поэзіи къ поэзіи ради нравственной истины. Конечно только объ этой послѣдней, а не о реализмѣ въ искусствѣ шла рѣчь, и поэзіи ставилась моральная задача. Въ сущности отъ этой точки зрѣнія Мицкевичъ никогда не отказывался: ее онъ воспринялъ еще отъ своихъ классическихъ учителей, но только грубое разсудочное правоученіе поклонниковъ разсудка и разума онъ замѣнилъ той высокой истиной нравственнаго просвѣтленія, которая, по его убѣжденію, раскрывается передъ людьми въ вдохновеньи, не передъ всѣми людьми, но передъ поэтами и пророками, орудіями Бога, который наказываетъ ихъ, если они впадаютъ въ гордость. Такое убѣжденіе Мицкевичъ выработаллъ еще передъ отъѣздомъ изъ Россіи, тогда какъ Пушкинъ все колебался между «Пророкомъ» и Чернью». Къ высшему представителю поэтическаго «разума», Гёте, Мицкевичъ и ѣхалъ теперь. Во второй половинѣ августа друзья были уже въ Веймарѣ, и Мицкевичъ получилъ рекомендательныя письма оть Шимановской къ Гёте и его невѣсткѣ, Оттиліи. Благодаря содѣйствію этой послѣдней, Гёте уже на другой день принялъ Мицкевича и Одынца, которые предстали передъ нимъ съ сильно бьющимися сердцами, готовые внимать ему и записать каждое его слово въ своихъ сердцахъ.

О пребываніи Мицкевича въ Веймарѣ есть спеціальная польская работа Штальбергера, основанная по преимуществу на письмахъ Одынца. Изъ этихъ послѣднихъ мы узнаемъ, что въ обществѣ, окружавшемъ Гёте, среди разныхъ европейскихъ знаменитостей, собравшихся въ Веймаръ ко дню 80 - лѣтія Гёте, Мицкевичъ сумѣлъ показать свой умъ и геній. Уже въ Россіи онъ пріобрѣлъ искусство выдѣляться въ самомъ блестящемъ обще «твѣ, и теперь это искусство пригодилось ему. Съ самимъ Гёте поэту удалось видѣться нѣсколько разъ за столомъ, обратить на себя вниманіе великаго старца и пріобрѣсти его расположеніе, въ доказательство котораго Гёте подарилъ ему (и Одынцу) по одному писанному перу и автографу^[2]. Но съ Гёте не столько разговаривали, сколько почтительно внимали ему, и не въ обществѣ Гёте, а среди его гостей и родственнниковъ вращались по преимуществу польскіе гости, обласканные гостеприимной сомьей поэта. Оставляя въ сторонѣ внѣшнія подробности пребыванія Мицкевича въ Веймарѣ, изложенныя въ брошюрѣ Штальбергера и въ книгахъ Хмѣлевскаго и Вл. Мицкевича, я обращусь къ вопросу, какой слѣдъ въ духовномъ развитіи Мицкевича оставило это свиданіе съ Гёте. «Чортъ знаетъ, какой умный!» таково было первое восклицаніе его послѣ разговора со старикомъ. Однако чего - то не хватало въ Гёте. Онъ держался вѣнценосцемъ, удостоивалъ разговоромъ то одного, то другого изъ гостей, но около него было холодно. По поводу одного такого разговора Одынецъ дѣлаетъ характерную замѣтку: «Гёте, правда, не сказалъ ничего такого, чтобы кровь въ жилахъ останавливалась, —какъ это часто случается съ Адамомъ; но во всемъ, что онъ говорить, чувствуешь такую глубокую, развитую и ясную мысль, что прямо умнѣешь, слушая его». И все- таки Мицкевичъ казался Одынцу выше, чѣмъ Гёте: «Тамъ одинъ умъ, а здѣсь и умъ, и воодушевленіе, и какъ будто пророческое ясновидѣніе». Этимъ своимъ ясновидѣніемъ Мицкевичъ воспользовался и на этотъ разъ, въ Веймарѣ, чтобы и здѣсь быть пророкомъ. Онъ заявилъ дамамъ, что «знаетъ способы читать въ мысляхъ другихъ и угадывать самыя скрытыя тайны ихъ сердецъ». Стали провѣрять; дамы клали на тарелку свои любимыя кольца, а онъ долженъ былъ угадывать, чье это кольцо, и что думаетъ и чувствуетъ его обладательница. Мицкевичъ перемѣнился въ лицѣ, по которому разлилась мраморная блѣдность; его взоръ принялъ сосредоточенное выраженіе: «казалось, онъ все видѣлъ, хотя ни на что не смотрѣлъ». Точь -въ -точь, какъ въ Вильнѣ во время импровизаціи, добавляетъ Одынецъ. Перепуганнымъ дамамъ Мицкевичъ сталъ вполголоса раскрывать ихъ тайны. Въ другой разъ въ разговорѣ со скульпторомъ Давидомъ, который дѣлалъ профиль Мицкевича, поэтъ привелъ въ восхищеніе французскаго художника, когда сталъ говорить о призваніи Франціи. Такимъ образомъ то же напряженное настроеніе сдержаннаго экстаза, которое, повидимому, не оставляло Мицкевича съ Берлина, владѣло имъ въ Веймарѣ: поэтъ пророчествовалъ, угадывалъ тайны. 31 - го августа 1829 г. поѣхали дальше. Путешествіе по городамъ Германіи, очень подробно описанное Одынцемъ, не даетъ мно10 матеріала для исторіи духовнаго и поэтическаго развитія Мицкевича. Впечатлѣнія смѣнялись быстро, но едва ли глубоко залегали въ душу поэта, слишкомъ поглощеннаго своей гнутренней сложной жизнью. Если въ шуточной формѣ онъ выразилъ эти свои впечатлѣнія нѣсколькими словами: «Гамбургъ — бифштексь, Веймаръ — Гёте, Боннъ — картофель», то и при всемъ стараніи біографовъ извлечь что нибудь важное изъ писемъ Одынца это совсѣмъ не удается. Въ Боннѣ Мицкевичъ видѣлъ Августа Шлегеля и сказалъ ему плохой комплиментъ, въ родѣ того, что онъ, Шлегель, плохой поэтъ, но зато хорошій ученый. В. Дармштадтѣ онъ такъ соскучился на шиллеровской архи ученой «Мессинской невѣстѣ», что ушелъ изъ театра до конца представленія, около Карлсруэ встрѣтили въ мѣстечкѣ Бруксаль духовную процессію. «Адамъ, который съ Вильны не видѣлъ уличныхъ процессій, повидимому, былъ очень взволнованъ, и по дорогѣ горячо доказывалъ Давиду (французскому художнику, съ которымъ Познакомился въ Веймарѣ и теперь встрѣтился наодной изъ станцій) необходимость совершать публично торжественные обряды, чтобы будить, сосредоточивать и выше подымать души людей». Это все большее тяготѣніе къ религіи такъ же характерно для тогдашняго Мицкевича, какъ его интересъ къ родной исторіи. Онъ «чудесно говорилъ о драматичности нашей исторіи», сообщаетъ Одынецъ, который, очевидно, со словъ Мицкевича прибавляетъ излюбленныя его теоріи о разумѣ и вѣрѣ. «Разумъ можетъ быть великолѣннымъ анатомомъ, сердце способнымъ физіологомъ, но только геній есть жрецъ и ясновидецъ (weiszcz) исторіи; опъ одинъ способенъ и вызывать ея духъ, и угадывать ея очертанія». Но все это имѣло мало отношенія собственно къ путешествію по Германій. Про путешествіе по Швейцаріи приходится сказать то же. Обращенный духомъ въ прошлое, живя воспоминаніями родины, Мицкевичъ былъ уже мало отзывчивъ на красоты чужой природы,, полная противоположность Словацкому, который отразилъ въ своей поэзіи впечатлѣнія Швейцаріи, Греціи, Египта, Малой Азіи и т. д. Напротивъ въ письмахъ Одынца (I. 340 ) мы находимъ въ высшей степени харакгерную замѣтку: «Отъ Майнца до Дармштадта всего три съ половиной мили, дорога такъ отвратительна, такіе пески и грязь, что мы предпочитали чаще итти пѣшкомъ, нежели плестись нога за ногу. Экипажъ нашъ былъ einspännig, т.е. въ одну лошадь, но только лошадь не была такъ прицѣплена съ одной стороны къ дышлу, какъ было у меня по дорогѣ изъ Бреславля въ Дрездень, но была запряжена, какъ слѣдуетъ, въ очень удобный экипажъ на два человѣка. Правильность этой упряжки, и самая одежда извозчика, хотя и простая, но не дырявая, не заплатанная, достаточно убѣждали насъ въ томъ, что мы не у себя дома; но зато край былъ въ общемъ такъ похожъ на нашъ, что на каждомъ шагу напоминалъ намъ какую - нибудь знакомую мѣстность и пробуждалъ связанныя съ нею воспоминанія, которыми мы дѣлились на перебой. Это привело Адама въ самое лучшее настроеніе духа, а сходство пейзажа доставило ему, какъ онъ самъ говорилъ, въ сто разъ больше удовольствія, нежели красивѣйшіе виды Рейна». Въ Швейцаріи случайное напоминаніе о Марылѣ опять вывело Мицкевича изъ равновѣсія. По разсказу Одынца дѣло было такъ. По дорогѣ въ Сплюгенъ надо было пробираться по долинѣ Шамъ. Узкая дорожка вилась надъ Рейномъ. Увидя на ней большой камень, Мицкевичъ и Одынецъ принялись въ шутку подкапывать его, но камень неожиданно обрушился, и поэтъ едва не упалъ въ пропасть; къ счастью онъ схватился за дерево и выбрался наверхъ. Настроеніе обоихъ сразу стало серьезное; естественно пришла въ голову мысль о чудесномъ спасеніи и промыслѣ Божьемъ. Во время остановки Одынецъ, любившій дѣтей, забавлялся съ маленькой дочкой хозяина. Мицкевичъ, какъ показываетъ разсказъ его пріятеля, не слишкомъ - то долюбливалъ общество маленькихъ дѣтей, но туть смотрѣлъ на ребенка съ такой нѣжностью, что Одынець спросилъ, какъ бы онъ относился къ собственнымъ дѣтямъ. Сначала Мицкевичъ шутилъ, говорилъ, что самое трудное съ дѣтьми, какъ со стихами- мыть ихъ и причесывать, потомъ перешелъ въ серьезный тонъ и добавилъ, что онъ любилъ бы дѣтей настолько, насколько былъ бы привязанъ къ женѣ. «Сказавъ это», прибавляетъ Одынецъ ( II, 69): «онъ сразу сталъ мраченъ, но потомъ вдругъ спохватился и, желая скрыть волненіе, принялся опять по -своему подшучивать надо мной, но Я почувствовалъ, что это было притворство. Когда мы отъѣзжали отъ станціи, онъ, видимо, избѣгалъ разговоровъ; я понялъ, и сталъ думать о своемъ. Но, когда я взглядывалъ на него, выраженіе лица или, вѣрнѣе, лба напоминало мнѣ тѣ времена, когда онъ писалъ четвертую часть «Дѣдовъ», или когда я его встрѣчалъ по дорогѣ изъ Антокольской рощи, гдѣ, гуляя по утрамъ и послѣ обѣда, онъ сложилъ въ теченіе трехъ дней цѣлое посланіе Лелевелю. Такъ какъ онъ велѣлъ слушать это посланіе по мѣрѣ того, какъ прибывала новая часть, а о «Дѣдахъ» никогда не упоминалъ ни одного слова, то я дѣлаю отсюда выводъ, что, если онъ, дѣйствительно, слагалъ сегодня (24 сент. 1829 г.) стихи, и самъ мнѣ ничего не говорить о нихъ, то можно поручиться, что это нѣчто amoroso». Одынецъ не ошибся. Въ Сплюгенѣ было написано стихотвореніе «Къ ***». Образъ Марыли опять всталъ передъ поэтомъ, въ послѣдній разъ озаривъ его поэзію. «Значитъ, никогда, никогда я не разстанусь съ тобой! Ты плывешь со мною по морю и идешь со мной по сушѣ; на льдинахъ я вижу твои блестящіе слѣды, и въ шумѣ альпійскаго водопада я слышу твой голосъ. Волосы встаютъ у меня дыбомъ (misię jeza) когда я, оглядываясь, и хочу, и боюсь увидѣть твое видѣніе. О, неблагодарная. Когда здѣсь, въ этихъ поднебесныхъ горахъ, падая въ пропасти и теряясь среди тучъ, я задерживаю свои шаги, утомленные вѣчными льдами, и стирая съ глазъ брызги воды, ищу сѣверную звѣзду на туманномъ небѣ, въ это время я ищу Литву, и твой домикъ, и тебя. О, неблагодарная, можетъ быть, въ это самое время ты, царица бала, несешься въ танцѣ впереди веселаго общества, а, можетъ быть, забавляешься новыми любовными интрижками (miłostkami), или со смѣхомъ разсказываешь о нашей интрижкѣ (o naszych miłostkach )! Скажи, счастлива ли ты оттого, что твои подданные, склоняя передъ тобой рабскія головы, называютъ тебя: Госпожа, что наслажденіе тебя усыпляетъ, а будить веселость, и что даже ни одно воспоминаніе не смущаетъ тебя? Была ли бы ты счастлива, если бы, ставь моей возлюбленной, ты дѣлила участь вѣрнаго тебѣ изгнанника? Ахъ, я бы водилъ тебя за руку по этимъ скаламъ, я услаждаль бы пѣснями твой тяжелый путь, я первый бросался бы въ шумящіе ручьи и доставалъ бы изъ воды камни, чтобы твоя ножка прошла по нимъ, не касаясь воды, а ручки твои я согрѣвалъ бы поцѣлуями. Въ избѣ горныхъ жителей насъ ожидалъ бы отдыхъ, тамъ я покрывалъ бы тебя своей собственной одеждой, и ты, сидя у очага пастуховъ, засыпала и просыпалась бы на моемъ плечѣ!» Всѣ струны IV части «Дѣдовъ» опять задѣты здѣсь, всѣ чувства дѣлить съ поэтомъ читатель, кромѣ одного чувства-надежды.

Дождемъ и туманомъ Италія встрѣтила путешественниковъ, которымъ пришлось то спускаться съ горъ Швейцаріи пѣшкомъ, то плыть по озеру на простой лодкѣ, покрытой полотномъ. Толь ко въ концѣ сентября добрались до Милана. Письма Одынца изъ Милана полны описаніями чудесъ искусства, впечатлѣніями уличной жизни веселой итальянской толпы, разсказами о театрѣ, но самаго важнаго для насъ, какъ относился ко всему этому Мицкевичъ, мы тщетно стали бы искать здѣсь. Отдѣльныя замѣчанія наивнаго и восхищеннаго автора писемъ, въ родѣ того, что «даже Адамъ пришелъ въ восхищенье» или, что «Адамъ не заботится о томъ, чтобы непремѣнно увидѣть все, на что стоить посмотрѣть», представляются современными событіямъ и указываютъ на то же сосредоточенное въ себѣ, мало доступное поверхпостнымъ внѣшнимъ впечатлѣніямъ настроеніе Мицкевича. Не знаю, откуда Хмѣлевскій почерпнулъ убѣжденіе, что Мицкевичъвъ Миланѣ былъ въ веселомъ настроеніи духа, поддава, дся мимолетнымъ впечатлѣніямъ и т. д. (II. 43); Владиславъ Мицкевичъ, какъ всегда, впадаетъ въ противоположную крайность и съ паѳосомъ говорить о громадномъ впечатлѣніи, которое производили на поэта памятники прошлаго (П. 53). По тѣмъ ничтожнымъ даннымъ, которыя относятся къ этому времени, мож-но было бы нарисовать, вѣрнѣе, картину какой то душевной апатіи, охватившей Мицкевича. Такъ, онъ никому изъ пріятелей не писалъ, предоставивъ эту обязанность Одынцу, не создавалъ, повидимому, и никакихъ литературныхъ плановъ. Но зато, какъ это было въ Одессѣ при такихъ же условіяхъ, какъ это повторилось потомъ въ Познани при томъ же настроеніи душевной усталости и анатіи, Мицкевичъ тянулся къ женщинамъ. По дорогѣ изъ Милана въ Верону онъ встрѣтилъ въ лицѣ одной изъ своихъ спутницъ по дилижансу красивую молодую итальянку, которая уже успѣла узнать отъ Одынца, «что онъ поэтъ, и притомъ великій». Поэтому «съ обѣихъ сторонъ, прибавляетъ Одынецъ, есть стимулы для оживленной бесѣды, въ которую я рѣдко вмѣшиваюсь, предоставивъ ихъ самимъ себѣ». Какъ далеко зашли эти разговоры, сказать трудно, но Мицкевичъ сильно ревновалъ Одынца къ прекрасной Рахели (Listyz podróży II. 130), и тотъ, наконецъ, пустился осматривать Достопримѣчательности попутныхъ мѣстностей въ одиночествѣ. Въ Vicenza Адамъ вернулся только послѣ 11 часовъ, былъ съ синьорой Рахелей въ театрѣ (Н. 137). Такъ, проѣхавъ черезъ Падую, добрались до Венеціи. Здѣсь днемъ бродили или ѣздили на гондолахъ по каналамъ, вечеромъ шли въ театръ. Случайная встрѣчасъ чехомъ, который, увидѣвъ поляковъ, радъ былъ оказать услугу «братьямъ - полякамъ», дала возможность устроиться удобно въ одномъ семействѣ, гдѣ были двѣ хорошенькія молоденькія Дочери. Ихъ встрѣтили такъ радушно, что «даже Адамъ обратилъ на это вниманіе и былъ со своей стороны очень любезенъ». Почему даже? Потому, что «Адамъ беретъ не шутя уроки (итальянскаго языка) въ обществѣ signori Racheli, которая тоже переѣхала изъ гостиницы на частную квартиру къ какой- то вдовѣ адвоката, неподалеку отъ насъ». Синьора, которая казалась Одынцу актрисой (а чѣмъ она была въ дѣйствительности, онъ такъ и не узналъ), была постоянной спутницей ихъ въ разныхъ прогулкахъ; вечера Мицкевичъ проводилъ съсъ ней. Знакомство было ему не по карману. «Мелкие расходы въ Венеціи все болѣе теряли характеръ мелкихъ, такъ что, наконецъ, какъ вѣрный стражъ его кошелька, я осмѣлился обратить его вниманіе на это». Мицкевичъ разсердился и потребовалъ, чтобы Одынецъ отдалъ ему его деньги. Всѣ послѣдніе дни пребыванія въ Венеціи онъ былъ въ довольно кисломъ настроеніи духа. Прощаніе съ синьорой передъ отъѣздомъ изъ Венеціи было, тоже мрачно. «Закутанная въ черную мантилію и закрытая черной вуалью, она была какъ будто воплощеніемъ черной минуты разлуки».

На ряду съ этими переживаніями, которыя должны были заполнить «душевную пустоту» поэта въ иныя минуты, въ другія его охватывало все болѣе знакомое ему религіозное и мистическое настроеніе. Однажды ночью, на берегу спокойнаго и гладкаго, какъ зеркало, моря они услышали звонъ колоколовъ, которые били Angelus. «Мы были на холмѣ надъ равниной, гдѣ, навѣрное, не разъ стоялъ лордъ Байронъ. Я прилегъ на землю, Адамъ стоялъ, опершись о дерево. По лицу его я видѣлъ, что онъ серьезно задумался; поэтому я оставилъ его въ покоѣ и думалъ про себя. Только, когда стало дѣлаться холодно, я всталъ и спросилъ, не озябъ ли онъ? Онъ ничего не отвѣтилъ, но, положивъ руку на мое плечо и смотря мнѣ въ глаза, спросилЬ: «Чувствуешь ли ты, кто здѣсь съ нами?» Я былъ увѣренъ, что онъ шутитъ, и все- таки не могу сказать, что этотъ вопросъ, а особенно его тонъ, не произвелъ на меня извѣстнаго впечатлѣнія. Онъ же, не снимая руки съ моего плеча, говорилъ дальше... Это не была импровизація, но, очевидно, онъ испытывалъ потребность высказать то, о чемъ думалъ». Это были извѣстныя, уже приведенныя раньше слова его о Байронѣ и Наполеонѣ, которые, посланные Богомъ бороться со зломъ, не выполнили своего назначенія, только раздразнили зло, вызвали его на месть и борьбу. Рано или поздно, говорилъ Мицкевичъ: «придутъ новые посланники, которые продолжатъ ихъ работу съ ихъ свѣтомъ (światło ) и силой, но уже въ иномъ духѣ, въ духѣ любви и смиренія; а закончатъ ли ее люди когда- нибудь до скончанія міра, знаетъ только Тотъ, кто самъ есть этотъ духъ и образецъ его далъ міру въ своемъ лицѣ. А откуда Адамъ ожидаетъ появленія этихъ новыхъ тружениковъ (прибавляетъ Одынецъ), объ этомъ, дасть Богъ, я разскажу уже когда- нибудь на словахъ, устно». Если даже эти слова написаны послѣ появленія III части «Дѣдовъ», все же можно думать, что они основаны на дѣйствительной босѣдѣ съ Мицкевичемъ, который и въ письмѣ къ Жуковскому уже думалъ о виленскомъ «Ахиллѣ». Можетъ быть, уже въ эту пору передъ Мицкевичемъ носились смутные замыслы трагедіи Конрада и ксендза Петра. Уже здѣсь борьбу со зломъ онъ ечитаетъ, необходимымъ вести не насиліемъ и не принужденіемъ, но смиреніемъ и любовью.

И другую любопытную подробность сообщаетъ Одынецъ въ своемъ письмѣ изъ Венеціи. «Хотя итальянцы славятся своей музыкальностью, Адамъ утверждаетъ, что ни одна изъ ихъ пѣсенокъ не имѣетъ такого чудеснаго мотива, какъ наша «Гуси, лебеди, домой!» и др. Такъ все время Мицкевичъ оставался душой на родинѣ, и случайное воспоминаніе о Марылѣ опять вызывало на лицѣ его перемѣну.

По дорогѣ въ Болонію путешественники случайно познакомились со старымъ художникомъ В. Алленомъ, другомъ Вальтеръ-Скотта. Онъ также ѣхалъ во Флоренцію и оказался очень полезнымъ и интереснымъ спутникомъ. Въ самой Флоренціи жило довольно много польскихъ аристократовъ, съ которыми Мицкевичъ познакомился черезъ русскаго посла князя Горчакова, товарища Пушкина по лицею. Наконецъ, 18 ноября подъ вечеръ достигли Рима. Еще издали, увидя куполъ Св. Петра, «Адамъ снялъ самъ и велѣлъ мнѣ (говоритъ Одынецъ) снять шапку передъ этой тіарой міра», какъ онъ назвалъ его. Я помолился въ душѣ за всѣхъ васъ, Отсюда уже, какъ пилигримы, мы идемъ въ Римъ пѣшкомъ. Тибръ подъ нами. Я зачерпнулъ его въ манерку, и мы осушили тостъ за Вилію и Нѣманъ, т.-е. за васъ, которые живете надъ ними. Этотъ мостъ составляетъ какъ будто порогъ Рима и великихъ его воспоминаній. Здѣсь Константину явился крестъ на небѣ. Здѣсь онъ in hoc signo vicit. Здѣсь утопился послѣдній языческій императоръ Максенцій. Молнія Юпитера погасла на Капитоліи; Ватиканъ началъ расти изъ катакомбъ. На площади del Popolo, на ступеняхъ обелиска, въ 4 ½ часа. (Запись на письмѣ). Вотъ мы уже въ Римѣ, — и прежде всего идемъ въ первый костелъ поблагодарить за это Господа Бога» (П. 386). Процессъ возвращенія къ религін и церкви уже завершался, какъ видно изъ этихъ торжественныхъ словъ, въ душѣ Мицкевича. Новыя встрѣчи ускорили его и направили всѣ помыслы поэта въ область мистики. Первое время пребыванія въ Римѣ прошло въ осмотрѣ достопримѣчательностей. Княгиня Зинаида Волконская, имѣвшая въ Римѣ дворецъ и жившая какъ разъ въ это время въ Римѣ, приглашала къ себѣ поэта и его спутника, который былъ въ восхищеніи отъ доброты и гостепріимства княгини. «Домъ княгини представляетъ, кажется, очагъ, —писалъ онъ, —около котораго собираются не только ея земляки и выдающіеся иностранцы, но также мѣстные художники и высшая римская аристократія». Здѣсь Мицкевичъ встрѣтился съ такими знаменитостями, какъ Торвальдсенъ, Брюлловъ и др. Русскій посланникъ, князь Гагаринъ, поддерживалъ живыя связи съ поляками, жившими въ Римѣ, и даже называлъ себя посломъ короля Польскаго, такъ какъ самый raison d'être своего пребыванія въ Римѣ объяснялъ представительствомъ за польскіе интересы нередъ куріей. На одномъ изъ баловъ поэтъ познакомился съ галиційскимъ графомъ Анквичемъ, который пригласилъ Мицкевича къ себѣ. Здѣсь онъ встрѣтился съ дочерью хозяина, молодой и застѣнчивой дѣвушкой Генріеттой Евой и съ ея подругой Марцеллиной Лемницкой. Сначала онъ отнесся къ обѣимъ равнодушно.

Древность со всѣхъ сторонъ обступала Мицкевича. Онъ читалъ по утрамъ Ливія, а днемъ осматривалъ тѣ мѣста, о которыхъ говорилъ римскій историкъ. Задумалъ было писать біографіи польскихъ поэтовъ, набросалъ замѣтки о Карпинскомъ, но такія слабыя и ошибочныя, что, кажется, больше и не возвращался къ этой затѣѣ. Манило другое, что отвѣчало слагавшемуся мистическому взгляду на исторію, хотѣлось написать большой трудъ о какой-нибудь важной эпохѣ родной исторіи. Но писать было некогда. Жизнь была слишкомъ разнообразна и интересна, не позволяла сосредоточиваться. Такъ же разнообразны были и знакомства. Въ Римѣ жила бывшая голландская королева, жена Луи Бонапарта. Мицкевичъ былъ представленъ скучавшей ех-королевѣ, удостоился приглашенія на вторники и субботы и особенно внимательнаго пріема. Здѣсь же онъ познакомился и съ будущимъ императоромъ Наполеономъ III, и съ его дядей, Іеронимомъ Бонапартомъ, который когда- то проѣзжалъ черезъ Новогрудокъ. Съ нимъ, утверждаетъ Владиславъ Мицкевичъ (П. 70 ), у его отца завязались болѣе тѣсныя отношенія. Среди другихъ многочисленныхъ знакомствъ Мицкевича въ Римѣ эта встрѣча съ родомъ Наполеона была особенно многозначительна для развитія поэта. Онъ видѣлъ людей, жившихъ культомъ великаго человѣка, культомъ, который онъ и самъ былъ готовъ раздѣлить, и Наполеонъ становился ближе и понятнѣе въ обществѣ ихъ. Въ дальнѣйшихъ идеяхъ Мицкевича французскій императоръ сыгралъ роль, которая едва ли была возможна безъ этого сближенія съ Наполеонидами. Среди другихъ знакомствъ въ Римѣ видное мѣсто занимала русская семья Хлюстиныхъ, особенно Настасья Хлюстина, умъ и изящество которой привлекали тьму поклонниковъ. Однимъ изъ нихъ, — правда, полушутя, —сдѣлался и Мицкевичъ, которому было весело и пріятно въ обществѣ остроумной, свѣтской барышни, нахватавшейся всевозможныхъ знаній и умѣвшей заинтересовывать собой людей. Конечно, эта симпатія не была любовью, но она вносила много оживленія и веселья, а позже пріобрѣла болѣе серьезный характеръ. Въ домѣ Волконской собиралась знать. Изъ русскихъ дамъ Одынецъ называетъ княженъ Воронцовыхъ, княгиню Голицыну, другую Голицыну. «Всѣ эти дамы буквально на рукахъ носятъ и балують Адама. Но, что для меня особенно интересно, это какой - то оттѣнокъ, котораго я не встрѣчалъ среди своихъ: иначе говоря, предметомъ этихъ овацій не являются только его сочиненія или его личная геніальность, но какъ будто какой-то общій духъ, представителемъ котораго онъ какъ - то служить... Правда, и онъ въ этомъ обществѣ нѣсколько иной, чѣмъ среди своихъ. Въ немъ все та же простота и свобода въ обхожденіи и рѣчи, но вмѣстѣ съ тѣмъ какое - то достоинство и серьезность, которыхъ онъ не напускаетъ (nie przebiera) среди своихъ. Впрочемъ, и здѣсь это не напускное, а является естественнымъ результатомъ разумнаго пониманія своего положенія. Конечно, это не устраняетъ вовсе минутъ каприза или продѣлокъ избалованнаго ребенка, но это случается тогда, когда ему надоѣдають излишнейизлишней любезпостью или заботливостью » (Ш. 77-78). И въ томъ же самомъ письмѣ, въ которомъ Одынецъ сообщаетъ объ этомъ ухаживаніи русскихъ дамъ за Польскимъ поэтомъ, онъ прибавляетъ нѣсколько подробностей, бросающихъ иной свѣтъ на римскую жизнь Мицкевича, на вліянія, которыя и здѣсь дѣйствовали на него. Мысль поэта продолжала работать въ мистическомъ паправленіи. «Недавно я прочелъ книги пророка Даніила, разсказываеть Одынецъ; онѣ произвели на меня огромное впечатлѣніе. Если бы я чувствовалъ себя великимъ поэтомъ, я написалъ бы на основаніи ихъ поэму или драму, и если бы кто - нибудь, дѣйствительно, это сдѣлалъ, и притомъ хорошо, онъ оказалъ бы великую услугу не только литературѣ, но и всему нашемуи всему нашему обществу. Мы много говорили объ этомъ съ Адамомъ. Каждый человѣкъ, а можетъ быть и народъ, имѣетъ въ себѣ какъ духъ Божій, такъ и таинственный источникъ своей силы, котораго не одолѣютъ ни человѣческая мощь, ни врата адовы, если только онъ самъ въ себѣ не замутитъ этого источника, или не дастъ ему высохпуть... Человѣкъ, знающій въ себѣ этотъ истинный источникъ силы Духа Божьяго, есть мудрецъ; человѣкъ знающій его въ своемъ народѣ, пророкъ». Одынецъ надѣялся, что такую именно тему разработаетъ Мицкевичъ. «Но мысль его теперь занята другимъ предметомъ. Это ни болѣе ни менѣе, какъ трагедія «Прометей». Адамъ думалъ надъ ней, по его собственнымъ словамъ, уже давно, но при теперешнемъ своемъ настроеніи и поэтическихъ чувствахъ онъ опять принялъ ее ближе къ сердцу». Внѣшнимъ поводомъ оказалась книжка Брюмуа «О греческомъ театрѣ», которую Мицковичъ взялъ у Шевырева. Однажды, вернувшись изъ театра, Одынецъ засталъ поэта сидящимъ на диванѣ съ ногами. «Онъ кива гъ головою, какъ раввинъ, надъ книжечкой, разложенной на столѣ, собственно, онъ ея не читалъ, а только раздумывалъ надъ ней и постоянно заглядывалъ въ нее. (Это былъ греческій оригиналъ Эсхила). Выраженіе его лица напоминало мнѣ ту памятную минуту въ Вильнѣ, когда, придя къ нему однажды вечеромъ, я засталъ его сидящимъ съ трубкой передъ печью, и свѣтъ, падающій изъ печки на его лицо, придавалъ ему какое- то неземное чарующее выраженіе. Тогда онъ писалъ какъ разъ четвертую часть «Дѣдовъ», о которой я тогда впервые узналъ». Мицкевичъ съ увлеченіемъ сталъ декламировать одну сцену изъ эсхиловскаго «Прометея», разговоръ прикованнаго титана съ посланникомъ Зевса, Гермесомъ. «Окончивъ ее, онъ началъ разсказывать мнѣ въ главныхъ чертахь свой планъ. Это не будетъ ни переводъ, ни даже простое подражаніе греческому поэту, но только далекая парафраза его идеи, приспособленная къ христіанскимъ воззрѣніямъ на духъ. По содержанію же это исконная исторія человѣческаго духа, не лишеннаго, по существу, доброй воли, но введеннаго въ заблужденіе гордостью, борющагося съ силами высшими, или, вѣрнѣе, только болѣе могучими, которыхъ онъ не хочетъ и не можетъ признать, чтобы имъ подчиниться. Такимъ образомъ спасителемъ и освободителемъ Прометея является у Адама не кто иной, какъ Христосъ, сынъ истиннаго Бога, который самъ есть Духъ, наивысшій, могущественнѣйшій, а вмѣстѣ съ тѣмъ и наилучшій; Онъ - источникъ истины и любви, въ которыхъ единственно заключаются покой, свобода и счастье, изъ - за которыхъ Прометей боролся съ ложными богами, и которыхъ онъ принимаетъ съ уваженіемъ и благодарностью изъ рукъ истиннаго Бога». Это столкновеніе двухъ міровъ, старо- и ново римскаго: такъ формулируетъ Одынецъ, очевидно, со словъ Мицкевича, идею задуманной имъ трагедіи, въ которой Одынецъ справедливо видитъ. связь съ послѣдующей III частью «Дѣдовъ».

Но пока это былъ лишь замыселъ. День проходилъ за днемъ, «барышни» представляли слишкомъ сильное искушеніе, чтобы можно было усидѣть дома и сосредоточиться на работѣ. «Наша ли вина, что для настоящей работы у насъ не было ни минуткисвободной, да, вѣроятно, и не будетъ», съ Комическимъ ужасомъ восклицаетъ простодушный пріятель Мицкевича. Дѣйствительно, изъ того расписанія ближайшихъ трехъ дней, которое онъ приводитъ, видно, что оба они жили въ какомъ то чаду. Букетъ самыхъ звонкихъ именъ разсыпался передъ ними: князь Радзивилль, графъ Замойскій, разные послы, завтракъ у Гагарина въ обществѣ дипломатовъ, вечеръ у Волконской... Въ отчетѣ Одынца чувствуется порядочная доза тщеславія.

Съ Анквичами завязывались уже въ эту пору, передъ Рождествомъ, 1829 года, болѣе тѣсныя отношенія. На рожденіе Мицкевича, которое приходилось въ сочельникъ, въ ихъ домѣ, «чтобы почтить Адама» былъ устроенъ ужинъ, «въ полномъ соотвѣтствіи съ польскимъ ритуаломъ». Среди аристократіи должны были пройти для нихъ обоихъ и слѣдующіе дни праздниковъ.

«Панна Генріетта (дочь Анквича) будетъ (на Рождествѣ, на балахъ у пословъ) совершать свои первые выѣзды въ свѣть; поэтому естественно, что мы предпочтемъ сопровождать ее на эти балы, нежели мучиться съ Прометемъ около скалы». Какъ ни объяснять позднѣйшія отношенія Мицкевича къ Генріеттѣ Анквичъ, это брошенное вскользь замѣчаніе Одынца указываетъ на извѣстную близость поэта къ молодой аристократкѣ. О томъ, что уже въ эту пору друзьямъ его могли приходить въ голову матримоніальные планы, свидѣтельствуетъ слѣдующее письмо Одынца (28 дек. 1829 г.), въ которомъ онъ описываетъ ужинъ у Анквичей, устроенный въ честь Мицкевича. На пожеланіе исполненія ея желаній «она вся покраснѣла, какъ роза, и, поднявъ глаза, бросила на меня одинъ взглядъ, но какой! Блескъ метеора ничто въ сравненіи съ этимъ свѣтомъ, который вдругъ озарилъ меня внутри. Я угадалъ и понялъ все, и былъ пораженъ какъ будто молніей. Въ этомъ взглядѣ высказалась душа. Въ немъ было и несмѣлое довѣрчивое признаніе сестры и мольба, обращенная ею какъ бы къ брату: «Помоги мнѣ!» Господи, какъ хотѣлось бы мнѣ этого. Но эта обязанность упала на меня, какъ камень. Я не говорю, что хочу отъ нея уклониться, но что же мнѣ дѣлать - то? Я борюсь съ мыслями, какъ съ волнами, по которымъ не умѣю плавать. Вижу счастье такъ близко; повидимому, оно такъ доступно! Кажется, самые ангелы указываютъ за него. Но свѣть, но люди!.. И прежде всего первый онъ самъ, о которомъ идетъ рѣчь. Его самого я боюсь больше всего, ради него самого. Можеть быть, потому, что его я лучше всего знаю, а о другихъ составляю только представленіе, какое захочу. И хоть бы я могъ поговорить съ нимъ! Но объ этомъ нечего и Думать. Я не знаю даже, что онъ задумалъ дѣйствительно; мысль его чѣмъ - то занята, это я вижу. А что если въ немъ снова пробудится Густавъ?» продолжаетъ свои патетическія восклицанія Одынецъ, который, какъ видимъ, чрезвычайно близко къ сердцу принялъ обязанности свата. Не слишкомъ ли онъ спѣшилъ, увидѣвъ то, чего не было? Во всякомъ случаѣ на пути Мицкевича опять стояла дѣвушка, которая могла привлечь его сердце, нѣжная и художественная натура, принадлежавшая къ тому кругу общества, который всегда манилъ къ себѣ поэта.

Очень характерное признаніе онъ дѣлаетъ самъ въ письмѣ, посланномъ мѣсяцъ спустя (2 февраля 1830 г.) самому интимному изъ тогдашнихъ друзей, Фран. Малевскому. «Уже прошло то время, говоритъ Мицкевичъ, когда люди женятся сами, наступаетъ (для меня) эпоха, когда ихъ женятъ другіе; я опасаюсь, что дождусь лѣтъ, въ которыхъ, какъ говорится, чортъ путаеть». Одынецъ не считался съ такимъ настроеніемъ поэта: вѣчно ажитированный, постоянно болтающій и суетящійся, la bonne de M. Mickiewicz, какъ его называла римская чаровательница Хлюстина, хорошая пріятельница Мицкевича въ эту пору, —Одынецъ все болѣе наскучивалъ поэту. Въ началѣ 1830 года Мицкевичъ жалуется на полное одиночество, на отсутствіе общаго языка съ Одынцомъ, котораго отдѣляетъ отъ него цѣлая пропасть. И настроеніе его не было веселое, хотя шутливыя записки къ Анастасін Хлюстиной, внушавшей ему «мальчишескую веселость», указываютъ какъ будто на обратное. Извѣстія съ родины не были радостны: застрѣлился К. Дашкевичъ, безнадежно влюбленный въ Каролину Янишъ, умеръ въ бѣдности и забвеніи другой филаретъ Соболевскій: на братьевъ Мицкевича, которые тоже были привлечены къ процессу, свалилось новое бремя: военный губернаторъ требовалъ отъ нихъ уплаты судебныхъ издержекъ; на новогрудскомъ домѣ лежали налоги. Такимъ образомъ приходилось помогать родственникамъ, а у самого поэта денегъ было весьма немного. Къ тому же заграничные почитатели распространяли о немъ нелѣпѣйшія сплетни, которыя могли только повредить и ему, и его друзьямъ. То начинали разсказывать о громадномъ политическомъ значеніи «общества променистовъ», которое представляло собой чуть не заговоръ, то о самомъ Мицкевичѣ пускали слухъ, будто онъ прожилъ семь лѣтъ въ Сибири въ ссылкѣ, и поэтъ справедливо опасался, чтобы его не обвиняли въ намѣренномъ изображеніи изъ себя политической жертвы. И было ему скучно и одиноко. «Не знаю, почему больше, чѣмъ раньше, охватила меня тоска по родинѣ», пишетъ онъ въ февралѣ. Жизнь его въ Римѣ вовсе не такъ завидна, какъ могло бы показаться, читаемъ мы въ этомъ письмѣ. Климатъ ужасный, гѣчная сырость, въ домахъ холодъ. «Два мѣсяца сижу, зашитый въ кафтанъ, халатъ и плащъ. Только выходя на улицу, одѣваюсь болѣе легко». Холодъ такъ «сдеморализовалъ», что муза заснула, и рукъ нельзя высунуть изъ-подъ плаща. Когда пишешь, приходится дуть на пальцы. «Цѣлые дни провожу за книжкой, а вечеромъ иду куда-нибудь чай пить, а иногда на балъ». Это было праздное, безпечное существованіе, которое не могло наполнить души содержаніемъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ все чаще прорываются нотки сожалѣнія, что наступаетъ старость (въ 31 годъ!), посѣдѣли волосы. Такъ жить было скучно, и душа поэта искала пріюта. Было естественно, что сначала простая симпатія къ юной Евѣ Анквичъ начала превращаться въ болѣе серьезное чувство. Личность Евы не представляетъ ничего загадочнаго и неяснаго, какъ личность Марыли. Сынъ поэта съ обычнымъ своимъ пристрастіемъ изображаетъ ее въ довольно непривлекательныхъ чертахъ: это была хорошенькая барышня, очень начитанная, очень музыкальная, знакомая съ достопримѣчательностями Рима и съ новѣйшей французской и англійской поэзіей. Она казалась себѣ байронической героиней, заливалась слезами надъ сочиненіями англійскаго поэта, жалѣла, что онъ не нашелъ достойной себя утѣшительницы. При этомъ она не была лишена патріотическихъ чувствъ, выражала глубокое состраданіе литовскимъ жертвамъ; она не отличалась религіозностью, но горячо защищала католицизмъ. А вообще, — дѣлаешь выводъ изъ характеристики Владислава Мицкевича, это была не глубокая натура, больше представлявшаяся серьезной, чѣмъ бывшая такой въ дѣйствительности. Впослѣдствіи это была свѣтская львица, любившая суету и поклоненіе. Такъ, по поводу восклицанія Мицкевича, увидѣвшаго Генріетту на первомъ ея балу: «Я не узналъ бы васъ, такая вы нарядная и свѣтская», — сынъ поэта мрачно прибавляетъ: «давая ей понять, что онъ предпочитаетъ видѣть ее въ будничномъ платьѣ (откуда это?), Мицкевичъ не угадаль, какое мѣсто наряды и свѣтскость займуть впослѣдствіи въ жизни этой еще тихой и скромной барышни». Хмѣлевскій противопоставляетъ двухъ дѣвушекъ, въ обществѣ которыхъ поэтъ такъ часто вращался въ Римѣ: съ одной стороны, А. Хлюстина«салонная смѣлость, увѣренность въ себѣ, блестящее остроуміе», съ другой Генріетта — Ева Анквичъ—«и нѣкоторая простота, наивность, немножко сентиментальность». Мало - по - малу «прелесть кроткой сердечности и наивности начала дѣйствовать на поэта сильнѣе, нежели блескъ яркаго остроумія и проницательнаго ума». Какое чувство соединяло Мицкевича съ этой дѣвушкой, которая была его чичеропе въ осмотрѣ римскихъ древностей и такъ плѣняла его своимъ художественнымъ настроеніемъ, своей приверженностью къ католицизму и чуткимъ состраданіемъ къ участи Литвы? Знакомые поэта утверждали впослѣдствіи, что это чувство не было глубоко. «M-lle Генріетта цѣнила не человѣка, но поэта, любила его славу, но не живое лицо. И тотъ и другой старались внушить себѣ чувства, которыхъ не испытывали. Это не была любовь. Я не придавала особаго значенія такимъ увлеченіямъ, лишеннымъ будущаго». Это приговоръ Хлюстиной (впослѣдствіи граф. Де - Сиркуръ). Княгиня Сангушко, также свидѣтельница этого романа, увѣряла Владислава Мицкевича по поводу писемъ Одынца, что въ нихъ « много поэтическихъ преувеличеній; самая эта любовь не представляла ничего большого (nie była nic wielkiego)». Пусть такъ. Но поэтъ, хотя и намеками, сдѣлалъ предложеніе Генріеттѣ. Въ исторіи его мистическихъ настроеній эта встрѣча также не прошла безслѣдно. Конечно, сдѣлаться опять « Густавомъ», чего опасался такой плохой психологъ Одынецъ, Мицкевичъ уже не могъ, потому что у него не могло уже быть прежней свѣжести чувства, не могло быть по отношен ю къ подростку чувства равнаго и требовательнаго, какое было къ Марылѣ. Но нѣжная и добрая любовь пожившаго человѣка къ молодой дѣвушкѣ, которая кажется ему возможной женой, — такая любовь теплилась и теперь въ душѣ поэта. Вѣдь именно такое чувство соединило его впослѣдствіи и съ Целиной Шимановской, ставшей его женой. Мицкевичу нужно было жениться, крѣпко привязаться къ одной женщинѣ, и инстинктивно онъ искалъ ее. Генріетта Анквичъ подходила къ его требованіямъ, какъ и Целина. А сама она относилась къ Мицкевичу съ такимъ чистымъ, дѣвическимъ обожаніемъ, съ такой гордостью отмѣчала, что осматривала то или другое произведеніе въ обществѣ «другого возвышеннаго генія», съ такой нѣжностью связывала для него букетики изъ розъ! Изъ этой дружбы могъ выйти хорошій бракъ. Глупая спесь польскаго шляхтича разрушила и на этотъ разъсчастье поэта.

Выраженіемъ этого чувства было стихотвореніе, написанное Мицкевичемъ въ альбомѣ Генріетты весной 1830 года. О времени, когда написано это стихотвореніе, было много споровъ. Одынецъ въ письмѣ отъ 24 го марта заявляетъ, что «послѣ цѣлаго дня странствованій по развалинамъ, которыя объясняла имъ Генріетта, пока онъ самъ, еле живой, спалъ летаргическимъ сномъ, Мицкевичъ долженъ былъ просидѣть, по меньшей мѣрѣ, два часа, и написавъ сначала свое имя наверху альбомнаго листка, подписалъ подъ нимъ: «Моему Чичероне »... Этотъ день на недѣлю предшествовалъ 24 - го марта, когда было написано самое письмо: слѣдовательно приходился на половину марта. Между тѣмъ, подъ заголовкомъ стихотворенія написано: «Римъ, 1830, апрѣля—». Затѣмъ идетъ стихотвореніе, которое написано другими чернилами, нежели посвященіе. Такимъ образомъ, возможно, что дата была приписана позже, въ апрѣлѣ, когда все уже было кончено. Разсказъ объ этомъ концѣ въ изложеніи Одынца такъ тѣсно связанъ съ возникновеніемъ посланія въ мартѣ, что приходится допустить или полный вымыселъ со стороны Одынца, или что стихотвореніе возникло дѣйствительно въ мартѣ. Вотъ это посвященіе: «Мой Чичероне! Вотъ какой- то странникъ начертиль на памятникѣ незнакомое, неясное имя въ знакъ того, что онъ былъ въ Римѣ. Я хочу знать что - нибудь объ этомъ странникѣ. Можетъ быть, скоро приметъ его въ свое убѣжище сердитая волна; можетъ быть, нѣмой песокъ утаитъ его жизнь и приключенія, и никогда мы ничего не узнаемъ о немъ. Я хочу отгадать, что онъ чувствовалъ и думалъ, когда въ твоей книгѣ, въ итальянской землѣ, опъ начертилъ вмѣсто цѣлой надписи это имя, этотъ единственный свой слѣдъ на дорогѣ жизни. Дрожащею ли рукой, послѣ Долгаго размышленія, онъ медленно вырѣзывалъ его, какъ надгробную надпись въ скалѣ? Или бросилъ его небрежно передъ отходомъ, какъ одинокую слезу во время прощанья? О, мой Чичероне! У тебя дѣтское личико, но старая мудрость свѣтится надъ твоимъ челомъ; ты была для меня ангеломъ - проводникомъ по римскимъ воротамъ, могиламъ и святынямъ. Ты умѣешь проникнуть взоромъ даже въ сердце камня, а когда ты бросишь взглядъ своихъ голубыхъ глазъ, по одному слову ты узнаешь прошлое. Ахъ, можетъ быть, ты знаешь и будущее пилигрима?» Въ апрѣлѣ 1830 г. Мицкевичъ и Одынецъ въ домѣ Анквичей справляли пасху; при этомъ старый графъ чокнулся съ поэтомъ за исполненіе всѣхъ его желаній. Какъ это было понять? Одынецъ разсказываетъ, что Мицкевичъ какъ будто избѣгалъ провести этотъ день въ Римѣ: въ концѣ марта онъ настаивалъ на томъ, что на Пасху долженъ ѣхать въ Неаполь, и сѣтовалъ на пріятеля, что тотъ отговорилъ сдѣлать это раньше. Кажется, поэтъ самъ боялся того чувства, которое охватило его, и, не вѣря въ удачу, хотѣлъ развязкой положить ему естественный конецъ. Какъ - то въ началѣ апрѣля Одынецъ пошелъ къ Анквичамъ и тамъ нашелъ также какое-то напряженное настроеніе. Графъ прочель стихотвореніе, отъ этого, вѣроятно, и «скисъ». Впрочемъ, добавляетъ Одынецъ, все это только мое предположеніе, не больше.

Какъ бы то ни было, отношенія сохранились хорошія; Пасху какъ и Рождество, Мицкевичъ встрѣчалъ въ домѣ Анквичей. Впрочемъ, здѣсь было около 40 человѣкъ, «почти всѣ живущіе въ Римѣ поляки» (II, 342). Вниманіе къ Мицкевичу выразилось въ томъ, что спеціально для него былъ выписанъ откуда- то хрѣнъ, такъ какъ, по его дѣтскимъ воспоминаніямъ, на пасхальномъ столѣ, непремѣнно, долженъ былъ красоваться поросенокъ съ хрѣномъ въ зубахъ. И опять пили за исполненіе «всѣхъ желаній Адама, при чемъ въ тонѣ многихъ желающихъ ему счастья нетрудно было угадать мысль болѣе глубокую, которую, повидимому, поняли и хозяева, а бѣдная панна Генріетта красиѣла все время, какъ роза. Ахъ, если бы исполнились всѣ эти желанія». Въ половинѣ апрѣля Мицкевичъ былъ нездоровъ и нѣсколько дней пролежалъ въ постели, а въ это время Одынецъ по собственной иниціативѣ переговорилъ съ графиней Анквичъ, которая высказала полное сочувствіе къ разсказу Одынца. Но иначе, повидимому, отнесся самъ графъ. Не объясняясь съ Мицкевичемъ, онъ объявилъ, что 1 мая вся семья поѣдетъ въ Парижъ. Это былъ отказъ, пренебрежительный, не удостаивающій великаго поэта даже нѣсколькихъ словъ объясненія, но самый приличный по внѣшности. Мицкевичъ могъ продолжать знакомство до самаго отъѣзда семьи изъ Рима. И онъ, дѣйствительно, участвовалъ съ Генріеттой въ послѣднихъ экскурсіяхъ, даже импровизировалъ по поводу участи Беатриче Ченчи. 4 мая Анквичи, задержавшись въ Римѣ вслѣдствіе смерти знакомаго, выѣхали. Мицкевичъ подариль Генріеттѣ два тома петербургскаго изданія своихъ сочиненій съ надписью: «Въ день ея отъѣзда изъ Рима, 4 мая 1830 года», а на первой страницѣ написалъ: «Въ воротахъ del Popolo. Выѣзжая изъ Рима, не будемъ плакать ни днемъ, ни ночью, будемъ здоровы, до свиданія». А Одынецъ разсказываетъ, что Мицкевичъ проводилъ дамъ до первой станціи и вернулся домой кроткій и смягченный. Черезъ день, 6 мая 1930 г., вмѣстѣ съ Одынцемъ онъ тоже покинулъ Римъ. Но ѣхалъ въ другую сторону, не на Флоренцію, какъ Анквичи, а въ Неаполь. Теплое чувство къ дѣвушкѣ у него сохранялось, несмотря на оскорбленное самолюбіе. Конечно въ немъ не было ничего бурнаго, ничего густавовскаго, но еще в Неаполѣ Мицкевичъ пишетъ «Къ Г ***. Приглашеніе въ Неаполь» (Подражаніе Гете)... «Ты знаешь край, гдѣ зрѣютъ апельсины?..» И здѣсь опять поэтъ называетъ себя пилигримомъ, словомъ, которое онъ все чаще связываетъ со своими скитаніями. «Знаешь ли ты этотъ край? Ахъ, здѣсь, моя милая, для меня былъ бы рай, если бы ты была со мной!»

Встрѣча съ Генріеттой и короткій, спокойный романъ представляетъ лишь одинъ изъ эпизодовъ римской жизни Мицкевича, эпизодъ, не лишенный значенія именно въ той духовной обстановкѣ, въ которой тогда вращался поэтъ. Именно въ эту пору въ немъ завершался процессъ возвращенія къ религіи. Этотъ процессъ начался въ Москвѣ, сильно подвинулся впередъ въ Петербургѣ; онъ развивался въ продолженіе всего его путешествія по Германіи, и въ Римѣ, столицѣ католичества, естественно привелъ къ вспышкѣ религіознаго чувства. Противопоставленіе разума вѣрѣ, ведущее свое начало еще отъ Виленскихъ временъ, но именно въ Москвѣ, въ средѣ славянофиловъ, нашедшее себѣ новое выраженіе, привело къ тому, что первенство было отдано вѣрѣ и чувству. Приведенныя въ предыдущихъ главахъ свидѣтельства не позволяютъ мнѣ согласиться съ отзывомъ проф. Калленбаха («Ad. Mickiewicz», I, 282), будто только «подъ южнымъ солнцемъ таяла оболочка религіознаго индеферентизма, пріобрѣтеннаго во время странствованія по Россіи». Поэтъ началъ обнимать мыслью все болѣе и болѣе широкіе горизонты, началъ объединять ихъ общимъ очагомъ (ogniwem) вѣры. Зародыши этого настроенія мы встрѣчали уже въ Петербургѣ подъ вліяніемъ общенія съ Олешкевичемъ, но они замирали подъ космополитическимъ вѣяніемъ петербургскихъ салоновъ, среди впечатлѣній поѣздки по Германіи и т. д. Едва ли съ мнѣніемъ проф. Калленбаха можно согласиться послѣ тѣхъ многочисленныхъ извлеченій изъ произведеній самого поэта и разсказовъ Одынца, которыя были приведены выше.

Несомнѣнно, однако, что въ Римѣ были обстоятельства, сильно способствующія разрушенію послѣдней «оболочки индиферентизма». Это были новыя знакомства съ художниками, мистиками и духовными лицами, фанатически преданными церкви. Съ галиціаниномъ, художникомъ Войцехомъ Сатлеромъ Мицкевичъ сошелся въ началѣ 1830 года. Въ февралѣ онъ писалъ Ежовскому слѣдующее: «Постепенно раскрываются мои глаза на искусство, которое я начинаю понимать и различать. Мнѣ сильно помогаетъ одинъ художникъ полякъ Сатлеръ, сужденія котораго много значатъ для меня». Сатлеръ познакомилъ поэта съ прерафаелитомъ Овербекомъ, выразителемъ христіанскаго настроенія въ живописи. Сатлеръ описываетъ ихъ первую встрѣчу въ характерныхъ патетическихъ выраженіяхъ: «Передъ нами въ дверяхъ стоялъ самъ Овербекъ. Поэты слились, какъ одно пламя. Они познали другъ друга, какъзнакомые предвѣчные духи. Овербекъ показывалъ ему рисункиобразовъ изъ св. Письма. Когда черезъ часъ мы разстались съ нимъ, Мицкевичъ сказалъ прерывающимся голосомъ, точно ему мѣшало сильное біеніе сердца: я не зналъ, на что смотрѣть, на него или на его картины?» И позже, по свидѣтельству Сатлера, онъ утверждалъ, что въ картинахъ Овербека ему чудились откровенія древнихъ пророковъ. Эта живопись такъ гармонировала съ образами «Вѣчнаго Города». Не разъ, разсказываетъ тотъ же Сатлеръ: въ лунныя ночи мы отправлялись на старый форумъ Колизея. Тамъ онъ сидѣлъ скромно, какъ пилигримъ, подъ деревяннымъ крестомъ, стоящимъ на серединѣ арены, и сосредоточивался въ себѣ, какъ будто пораженный видомъ львовъ и тигровъ, которые по мановенію Нерона бросались пожирать христіанъ...

Молодой графъ Владиславъ Замойскій встрѣтился въ это время въ Римѣ съ Мицкевичемъ, почитателемъ котораго онъ былъ уже давно. Его поражала и раньше трезвость политическихъ взглядовъ поэта, высказанныхъ въ полемической статьѣ противъ наивнаго варшавскаго политиканства (въ предисловій 1829 г.). Теперь въ Римѣ глубокое впечатлѣніе на Замойскаго произвели вѣра и набожность Мицкевича. «Вѣра его, привязанность къ церкви, утвержденіе черезъ вѣру въ любви къ родинѣ: все это внушило мнѣ впервые мысль, что не такъ трудно, какъ казалось, согласить самыя горячія чувства поляка съ равно горячей любовью къ церкви и ревностнымъ соблюденіемъ ея наставленій». (Jenerał Zamoyski. Poznań». 1910. I. 325).

Мицкевича все больше тянуло изъ блестящихъ гостиныхъ къ немногимъ людямъ, настроеннымъ такъ же, какъ онъ. Это были больные и уже порывавшіе свои земные счеты люди, ксендзъ Парчевскій, смерть котораго, исполненная радостнаго смиренія вѣрующаго христіанина, глубоко взволновала польскую колонію Рима и отсрочила на нѣсколько дней отъѣздъ Анквичей, и гегеліанецъ, чахоточный поэтъ Гарчинскій, съ которымъ Мицкевичъ сошелся особенно близко. Принадлежала къ этому кружку и другая молодежь, и среди нея поэтъ чувствовалъ себя прекрасно. Особенное удовольствіе доставляли ему разсказы изъ старой польской жизни. Онъ не могъ удержаться отъ радостнаго хихиканья, говоритъ Сатлеръ, когда рѣчь заходила о продѣлкахъ Пана Коханку (Радзивилла). Въ этой обстановкѣ Мицкевичъ еще ближе примыкалъ къ прошлому своего народа; въ немъ уже подготовлялось настроеніе, приведшее къ созданію «Пана Тадеуша». Естественнымъ образомъ сближеніе съ церковью своего народа стало его душевной потребностью. Если прежде онъ не выходилъ за предѣлы общихъ теоретическихъ разсужденій о первенствѣ вѣры передъ разумомъ, то теперь и самые обряды церкви вызываютъ въ немъ умиленіе. Выраженіемъ этихъ чувствъ было поздравительное стихотвореніе по поводу причастія, посвященное набожной и кроткой подругѣ Генріетты, Марцеллинѣ Лемпицкой. Во время экскурсій въ маленькое горное мѣстечко Генеззано вся компанія зашла въ церковь стараго средневѣковаго монастыря. «Нашего пріѣзда точно ждали, разсказываетъ Одынецъ (III, 321): едва мы вошли внутрь, раздался звонокъ, и за нимъ послышались звуки органа; изъ сакристіи вышло духовенство, направившись къ прекрасной и богатой часовнѣ, гдѣ находится чудотворный образъ Божьей Матери. Мы выслушали святую мессу, во все время которой Адамъ стоялъ на колѣняхъ, какъ нѣкогда вмѣстѣ со мной въ Остробрамскихъ воротахъ, въ день своего отъѣзда изъ Вильны. Послѣ мессы дамы исповѣдывались, а мы въ это время осматривали церковь». Потомъ дамы причащались; потомъ туристы закусывали въ монастырѣ и осматривали его достопримѣчательности. «Завязалась длинная бесѣда о монашеской жизни, при чемъ Адамъ съ такимъ убѣжденіемъ и горячностью доказывалъ ея необходимость въ человѣческомъ обществѣ и въ такихъ поэтическихъ краскахъ описывалъ ея наслажденія, что даже противникъ, какъ Стржелецкій, наконецъ, былъ, повидимому, убѣжденъ, а панна Марцеллина, которая одна изъ всѣхъ насъ чувствуетъ влеченіе къ такой жизни, была такъ тронута, что у нея невольно полились слезы. Она сама, бѣдняжка, сконфузилась, но слезы ея были не безплодны». Вернувшись домой, Мицкевичъ написалъ первое изъ своихъ религіозныхъ стихотвореній. «Сегодня Христосъ за столомъ своимъ угостилъ тебя, сегодня не одинъ изъ ангеловъ позавидовалъ тебѣ», начинаетъ поэтъ. «Ты опускаешь очи, которыя горятъ божествомъ; какъ трогаешь ты меня своимъ смиреніемъ! Святая и скромная!» А ночью у ея постели сидѣлъ ангелъ - хранитель, склоняясь надъ ней, какъ мать надъ спящимъ младенцемъ. «Наслажденія всѣхъ дней я не считалъ бы ни за что, если бы хоть одну ночь я прогрезилъ, какъ ты!» А во время этихъ ночныхъ прогулокъ по Колизею Мицкевичъ говорилъ о таинственной силѣ христіанства, которое, «выйдя изъ маленькаго еврейскаго городка, разрушило величайшее на свѣтѣ государство, болѣе могущественное, нежели царство Николая I, и на развалинахъ его поставило крестъ». Такъ къ отъѣзду изъ Рима поэтъ сталъ смиреннымъ служителемъ папъ. Задумчивый, молчаливый, онъ бродилъ по Неаполю въ обществѣ Одынца; потомъ, желая полнаго одиночества, онъ поѣхалъ одинъ въ Сицилію, гдѣ пробылъ нѣсколько дней. А въ Неаполѣ его поджидали Хлюстины и Потоцкій, которые не любили меланхоліи. Съ ними надо было держаться веселымъ и остроумнымъ, и Одынецъ постоянно отмѣчаетъ, съ какой быстротой Мицкевичъ отражалъ каламбуры Хлюстиной. Сохранившіяся записочки его къ ней также остроумны и исполнены рыцарскаго почитанія. И вотъ Неаполь, Помпеи, кратеры Везувія, Салерно быстро смѣнялись въ дорожныхъ впечатлѣніяхъ поэта, перемѣшиваясь съ разными пикниками, балами, веселыми ужинами. Что у него, дѣйствительно, было на душѣ, мы не узнаемъ изъ себялюбивой болтовни Одынца. И только посланіе къ Генріеттѣ, полное тоски о возможномъ для него счастьи со своей Миньоной, позволяетъ увидѣть въ душѣ его неудовлетворенность, которая укрывалась отъ спутниковъ. 20 іюня 1830 года Мицкевичъ опять уже былъ въ Римѣ, у воротъ котораго его встрѣчали друзья. Но теперь онъ провелъ въ этомъ городѣ всего десять дней: его тянуло въ Швейцарію. «Положеніе мое во многихъ отношеніяхъ можетъ считаться завиднымъ, писалъ онъ въ своемъ обычномъ шутливомъ тонѣ Игнатію Домейкѣ: когда мы съ трубкой во рту совѣтуемся, гдѣ намъ лучше провести карнавалъ, въ Неаполѣ или въ Римѣ, и куда ѣхать на зиму, въ Парижъ или Лондонъ, насъ можно поставить рядомъ съ владѣтельными герцогами, которыхъ здѣсь таскается такая тьма. При этомъ у меня есть счастливый талантъ не думать о завтрашнемъ днѣ, и никто не докажетъ мнѣ, что я не важный баринъ, пока у меня въ карманѣ есть наполеондоры». Впрочемъ этихъ послѣднихъ у Мицкевича было уже маловато, и о завтрашнемъ днѣ приходилось думать. Можетъ быть, поэтому, не слишкомъ долго медля въ Римѣ, уже 1 іюля Мицкевичъ опять въ сопровожденіи Одынца двинулся на сѣверъ. Изъ Флоренціи черезъ Пизу дорога лежала на Геную. «Почему во время этого путешествія изъ Пизы въ Геную, имѣя передъ глазами чудные пейзажи, поэтъ оказался такъ настроеннымъ, что у него вылилось стихотвореніе къ «Матери полькѣ», такое печальное, какъ судьба поколѣній, которыя возрастають для палача и гибнуть въ тюрьмахъ и на висѣлицахъ?» спрашиваетъ Владиславъ Мицкевичъ (II, 124). Дѣйствительно, изъ писемъ поэта мы знаемъ, какъ неотступно тревожили его мысли объ участи товарищей, раскиданныхъ по Россіи. И чѣмъ самому ему было лучше, тѣмъ больше мучила его совѣсть за нихъ. Филареты умирали въ Россіи, какъ погибли Соболевскій и К. Дашкевичъ; другіе томились въ глухихъ мѣстахъ ея, и лишь онъ, прославленный, забалованный всеобщимъ поклоненіемъ поэтъ, наслаждался этими чудными картинами и жилъ привольной, свободной жизнью художника. И чуткая совѣсть обращалась къ его душѣ и твердила ему, что опъ все еще слишкомъ мало сдѣлалъ для своего народа, а Богъ, къ которому съ такой искренностью вернулся Мицкевичъ въ Римѣ, требуетъ отъ людей непрерывнаго служенія Ему. На свадьбѣ Сатлера, женившагося въ Италіи на итальянкѣ, поэтъ за нѣсколько дней до отъѣзда въ Пизу произнесъ тость, который такъ соотвѣтствовалъ его тогдашнимъ чувствамъ. Талантъ и вдохновеніе, говорилъ онъ, Божій даръ, и все искусство и весь трудъ художника должны обращать и возносить мысли и чувства людей къ Божьимъ цѣлямъ. Между тѣмъ люди не дѣлаютъ этого, а въ хвалебныхъ статьяхъ, которыхъ не мало тогда выходило въ иностранныхъ газетахъ и журналахъ по поводу Мицкевича, этотъ послѣдній видѣлъ, по большей части, такое непониманіе себя и такой вредъ Польшѣ и филаретамъ, которые намѣренно изображались страшными революціонерами, что его душа была охвачена глубокой тревогой. Вотъ почему въ самой красивой части Италіи, подъ лучезарнымъ небомъ юга, слагаются скорбныя ноты обращенія къ матери полькѣ. Еще въ апрѣлѣ 1830 года онъ писалъ: «Смерть нашихъ друзей пробудила меня отъ усыпленія надеждами. Неужели мы будемъ только вздыхать о Іерусалимѣ нашего возвращенія и совмѣстной жизни, умирая одинъ за другимъ?» Картина Рафаэля, изображающая младенца Спасителя съ крестомъ, дала одинъ изъ образовъ для этого стихотворенія. «О, мать полька! Если въ глазахъ твоего сына горитъ сіяніе генія, если на его дѣтскомъ челѣ свѣтятся гордость и благородство прежнихъ поляковъ: если, покинувъ кружокъ ровесниковъ, онъ бѣжитъ къ старцу, который поетъ ему думы; если со склоненной головой онъ внимаетъ повѣсти о дѣяніяхъ предковъ, —о, мать полька, на илохой дорогѣ твой сынъ! Стань на колѣни передъ образомъ Скорбящей Богоматери и смотри на мечъ, который пронзилъ ея сердце. Такимъ мечомъ пронзитъ твою грудь твой врагъ! Если въ спокойствіи процвѣтетъ даже весь міръ, если даже примирятся правительства, народы, партій, — сынъ твой все - таки будетъ вызванъ на бой безъ славы и на муки... безъ воскресенія. Вели же ему скорѣе удалиться въ уединенную пещеру, думать, лечь на рогожи, дышать гнилыми влажными испареніями, дѣлить ложе съ ядовитой змѣей. Тамъ онъ научится скрывать подъ землей свой гнѣвъ и быть, какъ пропасть, непроницаемымъ въ своихъ мысляхъ и, точно гнилыми дыханіями, потихоньку отравлять рѣчью и, какъ холодная змѣя, принимать скромный видъ. Нашъ искупитель, младенцемъ въ Назаретѣ, любилъ свой крестикъ, на которомъ онъ спасъ весь міръ. О, мать полька, я забавлялъ бы твое дитя его будущими игрушками. Пораньше скрути ему руки цѣпью, прикажи приковать его къ тачкѣ, чтобы онъ не поблѣднѣлъ передъ молстомъ палача, чтобы онъ не вспыхнулъ при видѣ веревки. Вѣдь онъ не пойдетъ, какъ прежніе рыцари, водворить побѣдоносный кресть въ Іерусалимѣ или, какъ воины Новаго Свѣта, пахать ниву свободы... Онъ будетъ поливать землю кровью. Вызовъ пришлеть ему невѣдомый шпіонъ, въ битву съ нимъ вступить неправый судъ, ареной битвы будетъ подземелье, а приговоръ произнесетъ могущественный врагъ. Могильнымъ памятникомъ побѣжденному останутся сухія бревна висѣлицы, а вся его слава - будеть недолгій плачъ женщины и долгія ночныя бесѣды земляковъ».

Въ Генуѣ Мицкевичъ едва не сдѣлался авторомъ опернаго либретто. Случайная встрѣча съ опернымъ капельмейстеромъ полякомъ заставила его выработать даже схему такого либретто, въ которомъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ являлся по лякъ легіонеръ, по имени Тадеушъ, и особенно видная роль принадлежитъ женщинѣ, какъ въ «Живилѣ» или «Гражинѣ». Повидимому, этотъ замыселъ былъ скоро забытъ, и я упоминаю о немъ лишь, какъ о первомъ появленіи въ творчествѣ Мицкевича имени Тадеушъ, съ которымъ впослѣдствіи связался образъ добродушнаго и простодушнаго богатыря. Въ томъ же городѣ поэтъ встрѣтился съ сыномъ Гёте, Густавомъ, съ которымъ провелъ веселый вечеръ. Наконецъ 20 іюля 1830 г. пріѣхали въ Миланъ, гдѣ ихъ уже поджидали Хлюстины. На обѣдѣ у одного итальянскаго художника, который изъ французскихъ журналовъ зналъ о знаменитости Мицкевича, поэтъ всѣхъ увлекъ своими словами. «Рѣчь шла, говоритъ Одынецъ (IV, 208 ), не объ отвлеченныхъ безразличныхъ предметахъ, но о самыхъ жизненныхъ вопросахъ настоящаго времени, о теперешней жизни странъ и народовъ Европы... И удивительная вещь, какъ предсказанія Адама о близкомъ переворотѣ во Франціи и о возвращеніи Наполеоновъ возбуждали здѣсь, какъ и въ Неаполѣ, отзвукъ такого же сочувствія!» Въ предсказаніяхъ Мицкевича о близости французской революціи не было ничего мистическаго: еще въ Петербургѣ онъ пріучилъ себя читать нѣсколько иностранныхъ газетъ, а за границей постоянныя встрѣчи съ цѣлымъ рядомъ выдающихся людей, близкое знакомство съ дипломатическимъ корпусомъ въ Римѣ смогли внушить ему совершенныя правильныя представленія о положеніи вещей въ Европѣ. Не мистическое откровеніе, но проницательный умъ былъ источникомъ этихъ предсказаній, которыя, однако, казались Одынцу да, вѣроятно, и самому Мицкевичу весьма таинственными.

24 іюля Мицкевичъ и Одынецъ выѣхали въ Швейцарію. Дорога черезъ Альпы была ими совершена частью пѣшкомъ, частью въ экипажѣ. 31 іюля подъ вечеръ добрались до Женевы, гдѣ ихъ уже поджидали Хлюстины. Когда они вступили въ домъ Хлюстиныхъ, Анастасія «вмѣсто того, чтобы привѣтствовать его, какъ онъ, можетъ быть, ожидалъ, схватила со стола листъ какой - то газеты и, разложивъ его обѣими руками, встала передъ Мицкевичемъ на колѣни, крича: Gloire au Prophete! Такимъ образомъ мы узнали, что случилось въ Парижѣ въ послѣднихъ числахъ іюля И что, дѣйствительно, было какъ будто буквальнымъ исполненіемъ того, что ужъ цѣлый годъ предсказывалъ Адамъ, самъ испытывая при этомъ по большей части судьбу Кассандры... Не удивительно, что эта новость поразила насъ какъ громомъ, —громомъ, который не заканчиваетъ бури, а напротивъ предвѣщаетъ и начинаетъ ее; по дальнѣйшимъ пророчествамъ Адама, эта буря распространится по всему свѣту». (Odyniec. Listy. IV, 256— 257). Мицкевичъ былъ сильно встревоженъ этимъ извѣстіемъ, потому что Анквичи находились въ Парижѣ. «Безпокойство до такой степени удручаетъ Адама, что это отразилось даже явнымъ образомъ на его здоровьи, и въ продолженіе нѣсколькихъ дней онъ былъ по - настоящему боленъ». Между тѣмъ въ Женевѣ онъ пользовался радушіемъ швейцарцевъ, изъ которыхъ пѣкоторые прежніе знакомые «принимали его такъ, что онъ чувствовалъ себя у нихъ, какъ дома», по словамъ Одынца. Не было недостатка и въ польскомъ обществѣ: какъ разъ въ это время въ Женевѣ находились Замойскій и молодой восторженный поэтъ Зигмунть Красинскій, пламенный поклонникъ Мицкевича. 11 августа 1830 г. онъ писалъ своему отцу о встрѣчѣ съ этимъ послѣднимъ. «Одынецъ представилъ меня Мицкевичу, который отнесся ко мнѣ очень любезно. Но онъ блѣденъ и боленъ. Онъ средняго роста, съ худымъ лицомъ, но съ прекрасными, спокойными, меланхолическими чертами. Онъ холоденъ, печаленъ, кажется очень разсудительнымъ человѣкомъ». Поѣздку въ Швейцарію они совершили вмѣстѣ, и Красинскій сохранилъ не мало отдѣльныхъ замѣчаній Мицкевича. Новаго для насъ они ничего не содержать. Поэтъ могъ писать Хлюстинымъ, что ему очень хорошо въ Женевѣ, но его отчаянное письмо къ Анквичамъ съ мольбой сообщить хоть что -нибудь о себѣ, его нетерпѣливое ожиданіе отвѣта противорѣчили тѣмъ шутливымъ записочкамъ, которыя предназначались для Анастасіи Хлюстиной. Въ записяхъ Красинскаго душа Мицкевича раскрывается глубже. Его удручалъ матеріализмъ вѣка: и теперь, говорилъ онъ, иноземцы предпринимаютъ далекія путешествія, въ родѣ Крестовыхъ походовъ, но теперь цѣль ихъ исключительно мірская, а оружіе ихъ не копья и не панцыри, а гинеи и франки. Въ другой разъ онъ говорилъ о томъ, какъ прекрасна была бы земля, если бы на ней не было людей. «Обыкновенно онъ грустенъ и задумчивъ, писалъ Красинскій отцу: несчастія уже въ тридцать лѣтъ провели борозды на его челѣ. Онъ всегда спокоенъ и тихъ, но по глазамъ его видно, что брошеная искра сразу вопламенитъ пламя, дремлющее въ его груди». Повидимому Мицкевичу въ это время было безразлично, гдѣ быть, а состояніе неизвѣстности объ участи дорогой ему дѣвушки было такъ мучительно, что постоянная смѣна впечатлѣній, давая возможность отвлечься отъ себя, была ему нужна, — и вотъ до начала сентября поэтъ въ обществѣ Красинскаго и Одынца объѣздилъ значительную часть Швейцаріи. Въ Женевѣ ихъ ожидали двѣ новости: во -первыхъ, Хлюстина сдѣлалась невѣстой одного французскаго офицера, графа Де - Сиркуръ, который не былъ симпатиченъ Мицкевичу, а, во -вторыхъ, въ Женевѣ уже находились Анквичи, которые пріѣхали сюда всего черезъ нѣсколько часовъ послѣ отъѣзда Мицкевича въ путешествіе по странѣ. Одынецъ разсказываетъ о чрезвычайно радушномъ пріемѣ со стороны отца- Анквича и барышень; «тѣ поблѣднѣли и подурнѣли», разсказывали, какъ были огорчены, не заставъ Мицкевича въ Женевѣ. Опѣ были намѣрены пробыть въ Женевѣ до конца мѣсяца, а оттуда ѣхать на зиму въ Римъ, куда собирался и поэтъ, тогда какъ его вѣрный спутникъ Одынецъ долженъ былъ возвращаться домой или ѣхать въ Парижъ. Теперь Мицкевичу, кажется, дѣйствительно было хорошо и въ Женевѣ: повидимому, Генріетту онъ успѣлъ полюбить серьезнѣе, чѣмъ думали окружающіе. Впрочемъ, въ глазахъ самого графа исполненіе пророчествъ Мицкевича объ іюльской революціи подняло поэта. Поэтому, «какъ во мнѣ, такъ и въ другихъ, увѣряетъ Одынецъ (IV, 353), появляются болѣе свѣтлыя падежды на будущее, и онѣ животворящимъ образомъ дѣйствуютъ на настроеніе всѣхъ насъ. Однимъ словомъ, мы проводимъ время роскошно и приносимъ себя, по-настоящему, въ жертву, когда намъ приходится непремѣнно провести вечеръ гдѣ - нибудь въ другомъ домѣ. Чаще всего это приходится примѣнять къ дому Хлюстиныхъ. Правда, къ намъ относятся здѣсь попрежнему радушно, но присутствіе повонареченнаго во многомъ измѣнило положеніе вещей». Судя по разсказамъ Одынца, началъ таять ледъ и въ отношеніяхъ между графомъ Анквичемъ и Мицкевичемъ. Анквичи двинулись въ Римъ 5 октября, и графъ, на этотъ разъ особенно любезный, выразилъ надежду, что поэтъ еще успѣетъ догнать ихъ въ Миланѣ, чтобы ѣхать вмѣстѣ въ Римъ. Тайна Мицкевича была всѣмъ извѣстна: на его сторонѣ была графиня Анквичъ; Генріетта не смѣла и надѣяться и со слезами въ голосѣ и на лицѣ шептала англійскіе стихи: «I knew, i knew, it could not last; T'was bright, t'was heavenly, but t'is past!» И самъ Мицкевичъ, принеся Генріеттѣ печатку, совѣтовалъ вырѣзать на ней слова: «Положимся на Провидѣніе!» Но онъ былъ очень печаленъ и, разставаясь съ Одынцомъ, прибавилъ: «опять я буду одинъ, какъ перстъ» и быстро вышелъ изъ комнаты. Послѣ печальной разлуки съ Одынцомъ Мицкевичъ въ уныломъ настроеніи возвращался черезъ Симплонъ въ Италію. Въ Миланѣ онъ нашелъ не много веселаго. Генріетта Анквичъ была нездорова. Поэтъ безпокоился за нее, негодовалъ на безсердечное отношеніе родителей къ дѣвушкѣ. «Мать замучитъ ее излишней заботливостью, а отецъ удивительной холодностью; не повѣришь, какъ таскали ее по озерамъ и горамъ», писалъ онъ Одынцу. Произошло ли здѣсь какое -нибудь объясненіе со старымъ графомъ, мы не знаемъ. Однако сообщеніе Мицкевича въ письмѣ (19 ноября) къ Одынцу, прекрасно понимавшему намеки его: «Я покинулъ Миланъ больной и удрученный. Но приходится смириться съ предназначеніемъ. Mon parti est pris», - это сообщеніе едва ли можно понять иначе, какъ намекъ на неудачу. Разрыва съ Анквичами не было: напротивъ, они просили поэта подыскать для нихъ квартиру въ Римѣ, куда они вернулись въ концѣ ноября. Позднѣйшія встрѣчи съ этой семьей, по свидѣтельству Владислава Мицкевича (II, 137), происходили уже «на обычной почвѣ салоннаго знакомства». И въ это самое время онъ получаетъ «послѣднее письмо» отъ Марыли. Въ іюнѣ изъ Рима онъ послалъ ей и ея матери четки, освященныя папой. Ихъ долженъ былъ передать Домейко, родственникъ Верещаковъ, и лишь 31 окт. 1830 года онъ выполнилъ порученіе Мицкевича. Марыля отвѣчала письмомъ, которое было послано въ конвертѣ съ адресомъ, написаннымъ чужой рукой. Какимъ голосомъ съ того свѣта должно было показаться это письмо съ выраженіемъ все тѣхъ же застывшихъ, однообразныхъ чувствъ поэту, который за эти восемь лѣтъ такъ много пережилъ, такъ много видѣлъ новаго, столько любилъ. Любовь къ Марылѣ уже давно должна была выродиться въ любовь воображенія, а она была все та же, несмѣлая и сантиментальная. «Съ нашей разлуки, писала Марыля, я ни разу не рѣшилась написать тебѣ. А теперь, подъ вліяніемъ Жеготы, рѣшаюсь приписать нѣсколько словъ къ его письму и поблагодарить тебя за четки, которыя ты такъ любезно прислалъ. Я думаю, что шумная жизнь (wielki świat) стерла съ твоей памяти твою старую знакомую, а твой образъ всегда стоитъ передъ моей душой; каждое слово, которое я слышала изъ твоихъ устъ, до сихъ поръ звучитъ въ моемъ сердцѣ; мнѣ часто кажется, что я тебя вижу и слышу, но все это только сны воображенія. Ахъ, если бы еще разъ я могла увидѣть тебя сама, будучи сама невидимой; больше я ничего не желаю. Можетъ быть, когда вернешься^[3], уже не найдешь меня въ числѣ живыхъ. Тогда вырѣжь кресть на камнѣ, покрывающемъ мою могилу; я велю похоронить себя съ четками, съ которыми никогда не разстаюсь. Съ Богомъ. Я написала тебѣ больше, чѣмъ должна была. Пусть эти слова застанутъ тебя въ самомъ лучшемъ здоровьѣ и такимъ довольнымъ и счастливымъ, какъ желаетъ тебѣ этого Марія». Затѣмъ слѣдовалъ постскриптумъ, какъ въ прежнихъ ковенскихъ печальныхъ записочкахъ: «Сожги эти каракули. Благословляю Провидѣніе, которое удалило тебя съ родины, гдѣ cholera morbus совершаетъ страшныя опустошенія». По странной ироніи судьбы именно отъ этой cholera morbus и умеръ Мицкевичъ. Письмо Марыли произвело на него сильное впечатлѣніе. Годъ спустя онъ писалъ Домейкѣ, что при видѣ ея почерка плакалъ, какъ ребенокъ. «Это были первыя слезы со времени разлуки съ Чечотомъ и Заномъ. Мы уже никогда не увидимся. Но скажи ей, что она навсегда сохранитъ въ моемъ сердцѣ мѣсто, съ котораго никто никогда не устранялъ ея и на которомъ ея никто не замѣнить».

Въ Римѣ, послѣ поѣздки по Швейцаріи, Мицкевичъ ушелъ въ чтеніе. Кромѣ историковъ Рима и историковъ искусства, онъ читалъ сочиненія Ламенэ, газеты и т. п. Въ письмахъ къ Одынцу онъ жаловался на страшную путаницу, которая образовалась въ его головѣ отъ множества видѣннаго и пережитаго. «Послѣ безпорядочныхъ впечатлѣній путешествія началась цѣлая буря сумбурнаго чтенія». Внѣшнее положеніе его было удовлетворительно, и денегъ должно было хватить до мая 1830 г. Впрочемъ, часть денегъ была дана въ долгъ Хлюстину. Было кое - какое польское общество: кромѣ прежнихъ, товарищъ по крымскому путешествію Ржевускій. Но самое сильное вліяніе на поэта оказывалъ въ это время ксендзъ, толкователь и поклонникъ Ламенэ, Холоневскій. По общепринятому взгляду (ср. Kallenbach I, 291 ), именно онъ содѣйствовалъ кристаллизаціи католическихъ взглядовъ Мицкевича. И самъ поэтъ признавался, что ксендзь Холоневскій помогъ ему выработать «новый взглядъ на міръ, лю дей, науку». Это не было вполнѣ вѣрно, такъ какъ культъ вѣры, противопоставленной разуму, давно уже складывался въ его мировоззрѣніи. Холоневскій, повидимому, придалъ ему опредѣленный католическій отпечатокъ, вернулъ Мицкевича окончательно лоно католической церкви. И опять этотъ процессъ совершается рядомъ съ другимъ, съ новымъ приливомъ тоски по родинѣ. «Слушая польскую рѣчь (Ржевускаго), писалъ онъ Малевскому въ концѣ ноября: я чувствую, къ несчастью, какъ много я теряю отъ недостатка книгъ и, что еще хуже, польскихъ разговоровъ въ теченіе столькихъ лѣтъ. Какъ бы я хотѣлъ забыть всѣ языки, на время забросить всѣ чужія книги и засѣсть въ какой-нибудь нашей библіотекѣ. Какъ это человѣкъ никогда не бываетъ доволенъ собой, мѣняетъ желанія и стремленія и великая это милость Божія, что онъ не караетъ за такіе капризы ума. На Сѣверѣ я тосковалъ по Югу, а здѣсь тоскую по снѣгамъ и лѣсамъ!» Въ послѣднихъ числахъ ноября Мицкевича мучило предчувствіе важныхъ событій на родинѣ (Žywot. II. 142). Дѣйствительно, въ Польшѣ вспыхнуло возстаніе. Въ началѣ декабря на балу у какого -то важнаго сановника секретарь вручилъ ему депешу, въ которой сообщалось объ этомъ. Вскорѣ всѣ газеты были полны извѣстіями о польскихъ событіяхъ. Въ судьбѣ Мицкевича наступилъ новый важнѣйшій моментъ. Жизнь безпечнаго путешественника онъ долженъ былъ перемѣнить на жизнь народнаго пѣвца.

---

1. Извѣстія о томъ, что будто бы было предписано отобрать у Мицкевича заграничный паспортъ, и потому онъ будто бы спѣшилъ уѣхать и даже прятался подъ палубой, совершенно не достовѣрны.
2. Какъ доказываеть В. Белза (Kartha Goethego» въ сборникѣ Zepoki Mickiewicza». 1911 ), это былъ обычный способъ Гёте раздавать свои автографы на печатныхъ карточкахъ со своими стихами Сохранилось и было напечатано послѣ смерти Гёте его двустишіе: An Mickiewicz mit einer angeschriebenen Feder), но едва ли оно попало въ руки Мицкевича. Въ разсказѣ Одынца о пребываніи ихъ въ Веймарѣ слишкомъ сгущены краски, чтобы представить успѣхъ Мицкевича. Тѣмъ не менѣе, приходится имъ пользоваться, такъ какъ, во - первыхъ, у насъ почти нѣтъ другого матеріала, а, во -вторыхъ, умственная и душевная жизнь Мицкевича въ его изображеніи соотвѣтствуегъ тому, что мы знаемъ о ней по другимъ источникамъ. Если бы Одынецъ писалъ на память, не могъ бы онъ такъ послѣдовательно и непротиворѣчиво изложить развитіе взглядовъ Мицкевича на вѣру и разумъ, къ которымъ онъ возвращается вѣсколько разъ, несомнѣнно въ связи съ дѣйствительными бесѣдами, ведшимися на пути. Излишній скептицизмъ въ отношеніи къ Письмамъ. Одынца едва ли можетъ быть оправдавъ.
3. Мицкевичъ все еще вѣрилъ въ возможность возвращенія въ Литву и на прощанье написалъ Одынцу слова: „До свиданія въ Литвѣ“.