ГЛАВА XVII.
Мицкевичъ въ Петербургѣ.
Еще въ ноябрѣ 1827 года Мицкевичъ поѣхалъ въ свитѣ князя Голицына въ Петербургъ. Передъ тѣмъ въ Москвѣ онъ познакомился съ Маріей Шимановской, знаменитой піанисткой, которая пріѣхала въ Москву дать нѣсколько концертовъ. Это была молодая женщина, мать трехъ дѣвочекъ, изъ которыхъ одна стала впослѣдствіи женой поэта. Дружескими письмами Марія Шимановская сопровождала друзей, Мицкевича и Малевскаго, въ столицу, гдѣ у нея было много знакомыхъ. Слава Мицкевича уже гремѣла. Это не былъ уже бѣдный высланный учитель, какъ во время перваго пребыванія въ С. - Петербургѣ. Это былъ знаменитый поэть, авторъ сонетовъ, импровизаторъ, авторъ поэмы, которая еще не была напечатана, но о которой уже ходили восторженные отзывы. Къ этому времени относится уже приведенный выше отзывъ Малиновскаго о благопріятной перемѣнѣ въ наружности поэта, объ его авторитетности. Одинъ изъ знакомыхъ устроиль у себя вечеръ, на который приглашалъ «на Мицкевича» всѣхъ представителей лучшаго польскаго общества, какіе тогда жили «на брегахъ Невы». И тотъ фактъ, что на вечеръ съѣхались самые видные люди изъ польской колоніи въ Петербургѣ, указываетъ на большую извѣстность Мицкевича. Пріѣхалъ даже такой важный человѣкъ, какъ графъ Ходкевичъ, горячій приверженецъ стараго классицизма въ литературѣ. Мицкевичъ декламировалъ «Конрада Валленрода» и увлекъ присутствующихъ. Посыпались приглашенія на вечера. Поэтъ часто импровизировалъ, однажды по просьбѣ мистика Олешкевича, на тему о созданіи Богомъ міра. Паѳосъ былъ особенно сродни таланту Мицкевича, и яркая тема должна была удаться; Малиновскій восхваляетъ эту импровизацію въ восторженныхъ выраженіяхъ. 24 декабря Мицкевичъ выступилъ уже настоящимъ вождемъ своего народа. Бывшіе въ Петербургѣ поляки, въ числѣ которыхъ оказались и высшіе сановники Царства Польскаго, и польская аристократія, устроили въ складчину ужинъ. Среди приглашенныхъ находились знаменитый польскій художникъ Орловскій, мистикъ - художник Олешкевичъ, Мицкевичъ и др. Настроеніе было повышенное и торжественное. Малиновскій замѣтилъ на лицѣ поэта «пробуждающееся вдохновеніе» и совѣтовалъ попросить его импровизировать. Мицкевичъ сталъ пѣть подъ аккомпанементъ рояля «великолѣпную похвалу Литвѣ, ея древней славѣ, добытой оружіемъ, ея жизни традиціонной, поэтической, но возвышенной, ея соединенію съ сосѣднимъ народомъ, благороднымъ и просвѣщеннымъ, ея успѣхамъ въ религіи, смягченію обычаевъ, пріобрѣтенію свободъ, и обо всемъ этомъ онъ говорилъ въ возвышенныхъ, истинно поэтическихъ выраженіяхъ». Потомъ поэтъ перешелъ къ царствованію Сигизмунда III и воспѣлъ похвалу Литовскому статуту, благодѣянія котораго Литва сохранила и послѣ паденія Рѣчи Посполитой. Потомъ, немного отдохнувъ, поэтъ заявилъ, что будетъ импровизировать трагедію и просилъ дать ему тему изъ польской исторіи. Малиновскій назвалъ исторію Самуила Зборовскаго.
Ни одной исторической трагедіи Мицкевичъ послѣ себя не оставилъ. Въ этомъ отношеніи Словацкій оказался счастливѣе его. Но стремленіе къ такой трагедіи у него было постоянно: «Демосѳенъ», «Самуилъ Зборовскій», «Барскіе конфедераты» — вотъ заглавія задуманныхъ, частью и написанныхъ, но не законченныхъ или не появившихся на польскомъ языкѣ трагедій Мицкевича. Можетъ быть слишкомъ много лиризма было въ талантѣ автора «Дѣдовъ» и «Конрада Валленрода», чтобы онъ могъ перевоплотить себя въ героевъ далекаго прошлаго. Въ томъ изложеніи «Самуила Зборовскаго», которое даетъ на основаніи нѣсколькихъ современныхъ сообщеній П. Хмѣлевскій (Adam Mickiewicz 1. 361--363), поэтъ импровизировалъ нѣсколько сценъ, въ которыхъ обнаруживалось сильное вліяніе Шекспира. Самуилъ Зборовскій, виновникъ возстанія, находится въ тюрьмѣ вмѣстѣ со своимъ вѣрнымъ слугой Вацлавомъ изъ Рогозина, который, проникнувъ къ заключенному, уговариваетъ его бѣжать. Духъ смѣлаго мятежника былъ такъ выдержанъ въ импровизаціи Мицкевича, что «всѣмъ казалось, будто они слышать и видятъ самого Зборовскаго». Въ другой сценѣ шелъ діалогъ между женой Замойскаго, Гризельдой, и Зборовскимъ. Эта сцена указывала на то, что замыселъ трагедіи давно уже лежалъ на душѣ Мицкевича, потому что она развертываетъ широкія перспективы коллизіи личныхъ чувствъ, которая въ скелетѣ исторической повѣсти о Зборовскомъ отсутствуетъ. Когда -то въ дни юности Гризельда любила Зборовскаго, но разлука, репутація авантюриста, какую пріобрѣлъ этотъ послѣдній, время погасили искру любви въ ея сердцѣ, и она испытала величайшее счастье, «какого только можетъ желать женщина: стала женой великаго человѣка». Вѣрная, однако, своему обѣщанію, данному ею когда- то Зборовскому, что она, не заботясь о себѣ, поможетъ ему въ минуту опасности для жизни, Гризельда проникаетъ въ темницу и тоже уговариваетъ его бѣжать. Она не любить Зборовскаго и на его горячія ревнивыя рѣчи отвѣчаетъ напоминаніемъ о своемъ обѣщаніи, и тогда Зборовскій въ безумномъ порывѣ гнѣва, который давалъ такой просторъ для пламенныхъ изліяній Мицкевича, отказывается отъ помощи Гризельды. Оскорбленная грубой выходкой, она удаляется. Эти сцены занимали почти двѣ тысячи стиховъ, и поэтъ въ изнеможеніи опустился на кресло, окруженный восхищенными слушателями. Скоро вѣсти объ этой импровизаціи дошли до Варшавы, и въ нѣсколькихъ газетахъ появилось восторженное описаніе вечера въ домѣ Рогальскаго, «Казалось, что въ душѣ его вѣщаетъ какое - то божество, говорилось здѣсь о трагедіи Мицкевича. Съ несравненной страстью (gwałtowność) онъ декламировалъ сцены, которыя по силѣ и прелести стиха не уступають лучшимъ сценамъ Шекспира. Онъ произнесъ подъ рядъ нѣсколько сотъ стиховъ. Онъ уже приближался къ концу этого высоко геніальнаго произведенія, но въ рѣчи Замойскаго Самуилу силы его оставили, и онъ почти безъ чувствъ упалъ въ кресло. Слезы умиленія, крики восторга послышались въ ту же минуту. А другіе стояли, какъ окаменѣлые, устремивъ глаза на предметъ ихъ восхищенія». Въ такой формѣ Малиновскій разсказываетъ объ этомъ событіи въ варшавскихъ газетахъ. Разумѣется, вѣсть о большомъ польскомъ собраніи, на которомъ воздавались почести неблагонадежному поэту-филарету и романтику, не могла укрыться отъ вниманія тѣхъ, кто слѣдилъ за общественными теченіями въ Польшѣ и ненавидѣлъ романтизмъ. Отъ Новосильцова полетѣлъ доносъ намѣстнику Царства Польскаго. Зашипѣли классики, видя въ торжествѣ Мицкевича новое пораженіе для себя. На обѣдѣ у генерала Красинскаго, собиравшаго эпигоновъ ложноклассицизма, Лелевель прочиталъ письмо изъ Петербурга съ извѣстіемъ объ импровизаціи и о томъ, что дѣлаютъ бюстъ Мицкевича изъ мрамора. Одынецъ, присутствовавшій на обѣдѣ, началъ восхвалять своего друга; старцы Каетанъ, Козьмянъ и Моравскій не выдержали и забрюзжали. И долго еще брюзжали въ письмахъ: «навѣрное, думали они, Мицкевичъ упалъ безъ чувствъ какъ разъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ кончалась рукопись. Фокусничество все это!» Вѣдь по собственному опыту они знали, какъ трудно сочинять стихи. Нѣсколько дней спустя Мицкевичъ опять импровизировалъ въ домѣ Ѳаддея Булгарина на тему о путешествіи Пэрри (Parry) на сѣверный полюсъ, заданную ему со злокозненной цѣлью Сенковскимъ. Возможно, какъ предполагаетъ Хмѣлевскій, что къ этой темѣ поэтъ былъ подготовленъ своей юношеской поэмой о путешествіи Хр. Колумба («Картофель»). По крайней мѣрѣ, сцена бунта на кораблѣ могла быть реминисценціей изъ тогдашней поэмы.
Окруженный всеобщимъ вниманіемъ, Мицкевичъ провелъ въ Петербургѣ нѣсколько мѣсяцевъ. «Импровизаціи и пѣсни напомнили мнѣ годы моей юности, писалъ онъ 3 апр. 1828 г. Начались ежедневныя приглашенія въ разныя мѣста, и время прошло очень пріятно. Познакомился въ столицѣ съ русскими литераторами: Жуковскимъ, Козловымъ и пр., и нѣкоторые изъ нихъ дали доказательства своего искренняго ко мнѣ расположенія». 21 февраля 1828 года, когда Мицкевичъ уже вернулся въ Москву, вышелъ «Конрадъ Валленродъ». Памятникомъ этого второго пребыванія его въ Петербургѣ былъ портретъ Ваньковича, о « поразительномъ сходствѣ» котораго сообщаетъ Малиновскій (въ письмѣ 27 декабря 1827 г.), Теперь Мицкевича тянуло обратно въ Петербургъ, откуда легче было выбраться за границу. Снова онъ беретъ отпускъ въ канцеляріи кн. Голицына и въ апрѣлѣ 1828 года покидаетъ «не безъ грусти» Москву, гдѣ жилъ «спокойно, не зная ни большихъ радостей, ни печалей». Этотъ отзывъ какъ - то не гармонируетъ съ отношеніями поэта къ Каролинѣ Енишъ, съ которой его все -таки связывало доброе чувство, можетъ быть, слишкомъ спокойное, слишкомъ далекое отъ одесскихъ переживаній. Да и изъ Петербурга его гнало извѣстіе объ опасной болѣзни неизвѣстной намъ «подруги», которую онъ уже не засталъ въ живыхъ. Ея смерть причинила ему также «большое огорченіе». Тѣмъ не менѣе, годы въ Москвѣ принадлежать, дѣйствительно, къ числу самыхъ безмятежныхъ лѣтъ въ жизни Мицкевича: здѣсь ему было тепло и уютно.
Въ Краковѣ и Львовѣ безъ разрѣшенія Мицкевича, подрывая его денежные расчеты, выходили перепечатки его произведеній; въ Парижѣ подготовлялъ на средства гр. Островской изданіе его сочиненій Леонардъ Ходько; въ Познани учитель гимназіи Мучковскій. Кое какія деньги отъ изданій доходили до Мицкевича. Парижское и познанское дали ему даже довольно много[1], такъ что мысль о заграничномъ путешествіи могла казаться осуще-ствимой. Однако, первые мѣсяцы этого третьяго пребыванія въ Петербургѣ были скучны. Планы поѣздки въ Одессу, на Кавказъ, въ Оренбургъ не удавались; неизвѣстность относительно будущаго тяготила поэта, хотя дружескія отношенія съ русскими писателями и съ польской колоніей продолжались. Особенно тѣсно Мицкевичъ сошелся съ семействомъ Шимановскихъ, гдѣ былъ совсѣмъ своимъ человѣкомъ. Въ маѣ онъ поселился вмѣстѣ съ Малевскимъ на отдѣльной квартирѣ (на Большой Мѣщанской, № 21), держалъ собственный столъ и даже могъ приглашать къ себѣ на обѣды знакомыхъ, Шимановскихъ, Вяземскаго, Олешкевича и др. И здѣсь Мицкевичъ импровизировалъ. Но вообще творчество его дремало. Онъ мало писалъ. Въ двухтомномъ изданіи сочиненій, вышедшемъвъ Петербургѣ въ 1829 году, было нѣсколько стихотворе-ній, еще неизвѣстныхъ публикѣ. Здѣсь было много переводовъ: отрывокъ «Уголино» изъ Данта и «Ромео и Джульетты» Шекспира, 65 строкъ изъ Петрарки, гётевской «Wandere», байроновская «Darkness», муровская «The meeting of the waters», «сербская» пѣсня «Морякъ въ Венеціи» изъ «La Guzla» Мериме, откуда и Пушкинъ заимствовалъ пѣсни западныхъ славянъ, арабская пѣсня изъ хрестоматій Саси, «Воспоминаніе» Пушкина, написанное 19 мая 1828 г. Почти всѣ эти переводы восходятъ или къ московскому періоду въ жизни Мицкевича, или къ еще болѣе раннему, одесскому. Оригинальныхъ произведеній мало, такъ мало, словно творчество поэта, создавъ «Конрада Валленрода», отдыхало. Замыслы трагедіи, «Самуилъ Зборовскій», «Варвара Радзивиллъ», о рой есть неясныя неопредѣленныя сообщенія, такъ и остались замыслами. Цензоръ Анастасевичъ подписалъ разрѣшеніе на изданіе 28 апрѣля 1828 года, т.-е. всего черезъ недѣлю послѣ пріѣзда Мицкевича въ Петербургъ, но кое -что вошло въ изданіе и позже: напр., знаменитое предисловіе, написанное въ послѣдніе мѣсяцы 1828 года, переводъ пушкинскаго стихотворенія, можетъ быть «Фарисъ». Во всякомъ случаѣ оригинальнаго въ нетербургскомъ изданіи было мало, и оно восходило по своему происхожденію ко временамъ до конца 1828 г. Такимъ образомъ именно здѣсь и слѣдуетъ остановиться на этихъ оригинальныхъ произведеніяхъ Мицкевича. Это двѣ баллады: «Czaty» (написано до 11 февр. 1828 г.), «Три Будрыса» (въ то же са мое время), нѣсколько посвященій (кн. Д. Голицыну), Целинѣ Шимановской, H. S., Маріи Шимановской), «Фарисъ» и двѣ басни («Заяцъ и лягушка» и «Друзья»); послѣднія напечатаны однако гораздо позже.
Самымъ значительнымъ изъ этихъ произведеній, позволяющимъ глубже другихъ заглянуть въ душу Мицкевича, является «Фарисъ», подражаніе арабской поэзіи. Оно было напечатно впервые въ альманахѣ Одынца «Melitela», появившемся въ январѣ 1829 года, а затѣмъ нашло мѣсто въ собраній сочиненій, вышедшемъ нѣсколько позже. Мицкевичъ ставилъ эту балладу вышемногихъ своихъ произведеній, и когда въ 1830 году писалъ Ходькѣ о томъ, чтобы онъ выбралъ изъ своихъ сочиненій для перевода, онъ указывалъ лишь на «Фариса», отрывки изъ «Валленрода», «Крымскіе сонеты», пару другихъ сонетовъ, двѣ или три баллады и«Дѣды». Мотивъ «Фариса» встрѣчается уже раньше въ поэзіи Мицкевича, въ сонетѣ «Байдарская долина», гдѣ съ такимъ восхищеніемъ поэтъ вспоминаетъ о безумной скачкѣ. Еще въ Одессѣ Мицкевичъ имѣлъ случай узнать о реальномъ случаѣ, который отвѣчалъ его настроенію. Извѣстный польскій путешественникъ по пустынямъ Азіи, графъ Вацлавъ Ржевускій, промчался 600 верстъ въ нѣсколько дней, не обращая вниманія на время дня и погоду въ сопровожденіи всего одного мамелюка. Въ началѣ двадцатыхъ годовъ имя Ржевускаго было очень популярно среди европейскихъ оріенталистовъ, какъ имя усерднаго собирателя восточныхъ рукописей, издателя «Fundgruben des Orients» (Mines de l'Orient») и отважнаго изслѣдователя малоазіатской старины. Въ кругу, гдѣ Мицкевичъ вращался въ Одессѣ, Ржевускій имѣлъ близкихъ родственниковъ и друзей. Естественно, что объ его подвигахъ поэтъ зналъ, когда разсказывалъ о впечатлѣніяхъ дикой скачки по горамъ и долинамъ. Опредѣлить точно время, когда былъ написанъ «Фарисъ», едва ли возможно, потому что, несмотря на тщательное изслѣдованіе Р. Пилата, источники, откуда почерпнуть образъ бедуина- на ѣздника, остаются неизвѣстны: вѣрнѣе, нельзя установить, пользовался ли Мицкевичъ только хрестоматіями Саси и Гаммера или и книгой Де Лагранжа «Anthologie arabe» ( 1828), изъ которой переведено одно стихотвореніе, помѣщенное въ «Мелителѣ» за 1830 годъ. Несомнѣнно, что еще со временъ Одессы поэтъ не оставлялъ своихъ изученій Восточнаго міра, и «Фарисъ» возникъ, вѣроятнѣе всего, въ московскіе или петербургскіе годы его жизни. Точно опредѣлить это время трудно, но не лишено значенія, что «Фарисъ» ближе къ переводу касиды «Шанфара», сдѣланному не раньше конца 1828 г. Но настроеніе «Фариса» уже иное, чѣмъ въ «Крымскихъ сонетахъ». Тамъ нѣтъ того стремленія къ цѣли, какое есть въ «Фарисѣ», Въ «Байдарской долинѣ» только одно желаніе, развѣять грусть бѣшеной скачкой; здѣсь есть стремленіе достигнуть цѣли, вопреки всѣмъ препятствіямъ. «Уже плыветъ мой конь по сухому морю и разсѣкаетъ грудью дельфина сыпучія волны». Прочь съ дороги горы и лѣса. «Напрасно поджидаетъ меня со своей тѣнью и плодами зеленая пальма; я вырываюсь изъ ея объятій; и пальма со стыдомъ убѣгаетъ назадъ, скрывается въ глубинѣ оазиса и шопотомъ листьевъ насмѣхается надъ моей гордостью». Такъ и Валленрода не удержало счастье домашняго очага. Можетъ быть удержать угрозы? Послѣднія скалы, охраняющія границы пустыни, грозятъ отважному путешественнику: «О безумецъ! Куда онъ несется! Тамъ отъ острыхъ стрѣлъ солнца уже не спасуть его головы ни зеленоволосая пальма, ни бѣлое лоно шатровъ; тамъ одинъ шатеръ небеса. Только скалы тамъ ночуютъ, только звѣзды тамъ кочують. Напрасно грозятъ, напрасно! Я гоню и хлещу коня еще чаще; взглянулъ назадъ: гордыя скалы остались уже за мной, убѣгаютъ назадъ длинной вереницей, скрываются одна за другой». Теперь грозить степной коршунъ: онъ задумалъ взять бедуина живьемъ, ударилъ своими крыльями и закружился надъ головой наѣздника. «Слышу, каркаетъ онъ, трупный запахъ, о глупый наѣздникъ, о глупый конь! Наѣздникъ ищетъ дороги среди песковъ, бѣлоногій конь ищетъ травы въ пустынѣ!» И долго издѣвался коршунъ, но бедуинъ взглянулъ ему прямо въ глаза, и хищная птица испугалась его взора, высоко поднялась и исчезла въ небѣ раньше, чѣмъ наѣздникъ прицѣлился въ нее. Тогда за нимъ погналася туча, которая вырвалась изъ подъ солнца и нависла надъ головой всадника. «О бедуинъ! Куда онъ несется! Тамъ жажда истомитъ грудь, туча не окропитъ дождемъ головы, засыпанной пылью, не отзовется серебрянымъ словомъ ручей на безлюдной равнинѣ, а росане успѣетъ упасть на землю, какъ на лету ее раскрадетъ голодный вѣтеръ! Напрасно грозить! Я мчусь и хлещу еще чаще... Утомленная туча начала шататься на небѣ, она склоняла головувсе ниже и наконецъ оперлась о скалы. А когда, обернувшись, я бросилъ на нее презрительный взглядъ, на цѣлое небо я уже оставилъ ее за собой. Я видѣлъ по ея лицу, что она замышляла въ сердцѣ: она покраснѣла отъ злости, облилась желчью зависти и наконецъ почернѣла, какъ трупъ, и скрылась въ горахъ». Такъ ни нѣга зеленаго оазиса, ни зловѣщія предсказанія коршуна, ни черныя тучи не могли удержать наѣздника. Страшнаябуря налетѣла на него, но раньше видѣнія прошлаго стремятся удержать слишкомъ смѣлаго. Караванъ, погребенный въ пескахъ пустыни, стоялъ передъ нимъ. «На скелетахъ верблюдовъ сидятъ кости всадниковъ. Черезъ ямы, гдѣ были глаза, черезъ провалившіяся щеки сыплется цѣлой струей песокъ. Зловѣще онъ шепчетъ: Безумный бедуинъ! Куда ты летишь? Тамъ ураганы. Но я мчусь, я не знаю тревоги! Несись, мой бѣлоногій летунъ. Прочь съ дороги, трупы, ураганы!» Борьбой съ ураганомъ кончаются тревоги всадника. «Онъ палилъ огненнымъ дыханіемъ, онъ валилъ съ ногъ крыльями пыли, подымалъ вверхъ и билъ оземь, насыпалъ тяжелый песокъ. Но я вырываюсь, смѣло борюсь, сокрушаю клубы его членовъ, четвертую песчаное тѣло, грызу его бѣшеными зубами. Ураганъ хотѣлъ подняться столбомъ съ моихъ плечей и унестись въ небеса, но не вырвался; разорвался пополамъ и рухнулъ, и дождемъ песокъ посыпался сверху и легъ у моихъ ногъ трупомъ длиннымъ, какъ городской валъ». Пѣснью тріумфа. которая своимъ тономъ удивительно напоминаетъ патетическія мѣста III части «Дѣдовъ», кончается «Фарисъ». «Я отдохнулъ. Къ звѣздамъ я бросилъ гордый взоръ; всѣ звѣзды, всѣ, какія есть, взглянули на меня золотыми глазами, потому что, кромѣ меня, никого не было на землѣ. Какъ пріятно дышать здѣсь полной грудью, и я дышу такъ полно, такъ глубоко! Весь воздухъ въ Арабистанѣ едва хватитъ мнѣ на то, чтобы дышать. Какъ пріятно смотрѣть здѣсь во всѣ глаза! И проникъ мой взоръ такъ далеко и такъ широко, что охватилъ больше міра, чѣмъ есть въ кругу горизонта. Какъ пріятно здѣсь вытянуть объятія, во всю ширь! И я ласковыя объятія протянулъ міру; мнѣ кажется, что я обниму его съ востока на западъ. Стрѣлою летитъ моя мысль въ бездну лазури, все выше, выше, выше, до самой вершины небесъ. Какъ пчела, погружая свое жало, погребаетъ вмѣстѣ съ нимъ и сердце, такъ и я вслѣдъ за мыслью утопилъ въ небѣ душу». Фарисъ былъ посвященъ Ржевускому, но аллегорическій характеръ стихотворенія слишкомъ ясень. Это тотъ же «Конрадъ Валленродъ» по ненависти къ гнету и по стремленію, но здѣсь нѣтъ скорби. Это боевая пѣсня людей, увѣренныхъ въ побѣдѣ надъ всякимъ врагомъ, хотя бы это была стихія. Настроеніе «Фариса» отвѣчаетъ посланію къ доктору Сѣмашкѣ, «предпринимающему ученое путешествіе по Азіи съ цѣлью естественно - исторической». Посланіе написано, несомнѣнно, въ январѣ 1827 года, когда Сѣмашко находился на перепутьи въ Москвѣ. Желая ему счастливой дороги, Мицкевичъ кончаетъ посланье слѣдующими строками: «Я благословляю тебя! Иди, найди свои богатства въ прошломъ, напомни матери землѣ о временахъ ея дѣвичества. А меня, поэта, охватило уже новое стремленье: я началъ бесѣду съ небомъ о будущемъ. Окомъ астрологіи я прочиталъ по звѣздамъ и близкій, и радостный конецъ нашей ѣзды. Снова, освѣживъ чело отъ дорожнаго утомленія (z podróžnych znojów), мы примѣшаемъ къ старому Токаю нѣманскія струи». Сѣмашко былъ литовцемъ по мѣсторожденію, какъ и Мицкевичъ. Имѣютъ ли эти строки отношеніе къ надеждѣ поэта въ 1827 году вернуться на родину? Едва ли. Какъ разъ 17 янв. 1827 г., когда Сѣмашко видѣлся съ Малевскимъ, этотъ послѣдній съ грустью сообщалъ, что Новосильцовъ помѣшалъ ихъ возвращенію въ Литву, хотя бы въ отпускъ, а Мицкевичъ писалъ объ этомъ еще въ сентябрѣ 1826 года. Такимъ образомъ иного смысла, кромѣ надежды на «скорый и радостный конецъ» странствованій всего народа приведенныя строки, повидимому, не могутъ имѣтъ, а въ такомъ случаѣ и «Фарисъ» со своимъ стремленіемъ къ желанному концу относится приблизительно къ тому же времени. Начало 1827 года, какъ мы знаемъ, было время душевнаго подъема въ жизни Мицкевича, увѣренности, что вездѣ можно служить «единой возлюбленной»— родинѣ.
Другія посвященія, относящіяся къ этимъ годамъ (1825-1829), имѣютъ совершенно личный характеръ. Что же касается двухъ балладъ, вошедшихъ въ изданіе 1829 года, то одна изъ нихъ хорошо извѣстна по пушкинскому переводу «Будрысъ и его сыновья». Будрысъ это Викентій Будревичъ, одинъ изъ филаретовъ и ближайшихъ пріятелей Мицкевича. Назначенный на должность учителя гимназіи въ Твери, онъ покинулъ Москву въ апрѣлѣ 1827 года. Другая «украинская баллада» «Czaty» переведена также Пушкинымъ подъ названіемъ «Воевода». Дѣйствіе баллады, какъ утверждалъ Аёг, относилось къ событію, сравнительно незадолго до того происшедшему на Украинѣ. О немъ разсказывалъ Мицкевичу его одесскій знакомый, Генрихъ Ржевускій, и поэтъ намѣренно перенесъ дѣйствіе въ прошлое, замѣнивъ титулъ графа воеводой. Обѣ баллады очень отличаются отъ первыхъ романтическихъ балладъ виленскаго и ковенскаго неріода: въ нихъ нѣтъ фантастичности. Онѣ такъ же просты и реальны, какъ баллады Пушкина, который, словно подчеркивая ихъ близость своему таланту, перевелъ обѣ.
О языкѣ всѣхъ этихъ балладъ можно сказать то же, что говоритъ о языкѣ «Фариса» извѣстный польскій писатель, Болеславъ Прусь, разобравшій со скрупулезностью естествовѣда всѣ элементы, изъ которыхъ состоитъ стиль этого произведенія.
Онъ признаетъ языкъ Мицкевича верхомъ выпуклости (jędrność) «Съ точки зрѣнія возможно меньшаго числа конкретныхъ существительныхъ это гранитный языкъ. Какъ будто машина для вызыванія образовъ и чувствъ, онъ приближается къ идеалу, такъ какъ вызываетъ въ душѣ читателя maximum полезной работы».
Несомнѣнно, самъ Мицкевичъ чувствовалъ, что достигъ расцвѣта своего таланта. Но множеству изданій его сочиненій, которыя выходили или затѣвались за границей, онъ видѣлъ распространеніе своего вліянія. О значительности его онъ могъ судить по тому энтузіазму, съ какимъ былъ встрѣченъ «Конрадъ Валленродъ». И онъ долженъ былъ чувствовать себя поэтомъ угнетеннаго народа, какъ Хальбанъ его поэмы. Тѣмъ противнѣе и забавиѣе казались сплетня и ропотъ, исходившіе изъ лагеря эпигоновъ ложноклассицизма, и потому, выпуская въ 1829 году собственное изданіе сочиненій, Мицкевичъ не удержался и уже послѣ того, какъ цензоръ подписалъ разрѣшеніе на изданіе, разразился громовой статьей противъ «варшавскихъ критиковъ и рецензентовъ». Въ письмахъ уже не разъ поэтъ негодовалъ на отсталость польской литературы по сравненію съ тогдашней русской, въ устныхъ бесѣдахъ онъ дѣлалъ вѣрныя и злыяхарактеристики варшавскаго литературнаго ареопага; теперь, повидимому, не обошлось безъ какого то личнаго укола, и статья дышитъ личнымъ чувствомъ, которое не позволяетъ быть справедливымъ. Мицкевичъ заявляетъ, что долго читалъ одинаково равнодушно ругательные и похвальные отзывы критиковъ. Этому не будеть удивляться тотъ, кто «имѣетъ представленіе о людяхъ, которые засѣли въ критики» (wzdzierających się na urzad krytyków). Выходка личная, оскорбительная своей неопредѣленностью. Далѣе, все та же разкая иронія: рецензентовъ надо благодарить уже за то, что они читаютъ книжки, по крайней мѣрѣ польскія, а такихъ людей въ Польшѣ (w naszym kraju) немного. Смѣшивая въ одну кучу глупцовъ и невѣждъ своихъ критиковъ, хвалившихъ или порицавшихъ его, Мицкевичъ по очереди перебираетъ одного за другого. Въ чемъ его винили? Въ томъ, что онъ вводилъ провинціализмы въ баллады, пѣсни и другія произведенія изъ народнаго быта? Но такъ же поступали и Бернсъ, Гердеръ, Гёте, В. Скоттъ, Карпинскій, Богданъ Залѣескій. Нововведенныя слова или удерживаются въ употребленіи, или забываются: этого нельзя предвидѣть, и это рѣшаетъ само общество. Впрочемъ не варшавскимъ критикамъ судить объ этихъ вещахъ. Для этого нужно имѣть «литературный авторитеть»! А какой у нихъ авторитетъ? Они роются по словарямъ, считаютъ себя охранителями стиля, а между тѣмъ никакъ не могутъ сойтись въ оцѣнкѣ произведеній. Такъ, напр. «Сонеты» подверглись самому тщательному разбору, и получилась такая разноголосица, въ которой не разберешь толку. Одинъ говорить, что Мицкевичъ первый придалъ польской литературѣ характеръ народности, а Дмоховскій отвѣчаетъ на это, что онъ нервый уничтожилъ эту народность въ польской литературѣ; одинъ радуется, что Мицкевичъ, оставивъ въ сторонѣ баллады, ввелъ въ поэзію совершенно новый жанръ; другой жалѣеть, что Мицкевичъ, до сихъ поръ воздѣлывавшій ниву народной поэзіи, баллады и повѣсти, теперь забросилъ ее и принялся за сонеты, жанръ совершенно чуждый польской литературѣ.
Мало -по- малу тонъ предисловія становится болѣе серьезнымъ. Мицкевичъ переходитъ къ оцѣнкѣ общественнаго значенія того, что дали Польшѣ ложноклассики. Едва ли это не одна изъ первыхъ попытокъ смѣло взглянуть критическимъ окомъ на общественныя отношенія эпохи,эпохи, предшествовавшей паденію Рѣчи Посполитой. Отзывъ о ней Мицкевича очень рѣзокъ: «чѣмъ болѣе сложны общественныя отношенія, говоритъ онъ, тѣмъ болѣе учеными должны быть юристы по профессіи и судьи (какъ и критики). По странному противорѣчію мы имѣли въ своей литературѣ ученыхъ поэтовъ и артистовъ, но наши теоретики, начиная съ грамматиковъ и кончая эстетиками, жили только обрывками правилъ, вынесенныхъ изъ школы, а въ остальномъ были невѣжественны и преисполнены предубѣжденій, соединенныхъ съ невѣжествомъ. Исторія такой литературы имѣетъ въ этомъ отношеніи нѣкоторое сходство съ политической. У насъ были хорошіе солдаты, честные граждане, но сочинять законы и управлять брались, особенно въ послѣднее время, люди безъ всякихъ знаній и опыта. Въ одинаково жалкомъ состояніи были правовѣдѣніе и литературная администрація (administracya literacka). Уже Мрозинскій далъ основательную оцѣнку прославленныхъ въ Варшавѣ грамматиковъ; наши риторы еще ожидаютъ этой печальной погребальной услуги». Такъ литературная критика уже переходить въ политическую. Давъ характеристики писателей начала XIX вѣка и обрисовавъ «еще болѣе печальную картину, если только можетъ быть печальнѣе, критической школы въ эту эпоху», Мицкевичъ не можетъ надивиться консерватизму и отсталости этихъ критиковъ. «Вокругъ нихъ все въ литературѣ измѣнилось, отъ Гибралтара до Бѣлаго моря, а они все стоятъ неподвижно на школьной поэтикѣ, точно корабль на якорѣ. Слабѣющую отвагу они подкрѣпляютъ чтеніемъ брошюрокъ и нѣсколькихъ французскихъ журналовъ, наименѣе распространенныхъ во Франціи. Ихъ можно сравнить съ нашими законодателями, упорно державшимися на основаніи конституціи, которой они не понимали, за гетманскую власть и liberum veto, сопротивлявшимися, несмотря на принятую въ сосѣднихъ странахъ новую тактику, заграничному вліянію (autoramentowi) и убѣжденіями, что, кромѣ нанародной кавалеріи, все остальное пустыя нѣмецкія выходки». Нужны широкіе горизонты, серьезная подготовка, поменьше дилетантства: такова основная мысль этого предисловія. «Классическіе рецензенты, разсуждающіе смѣло и нахально (zarozumiale) о важныхъ литературныхъ предметахъ, похожи на тѣхъ политикановъ изъ маленькихъ мѣстечекъ, которые, не читая даже заграничныхъ газетъ, вѣщаютъ о тайнахъ кабинетовъ и дѣйствіяхъ вождей. Счастливцы!» Это было не въ бровь, а въ глазъ салоннымъ политикамъ, которые задавали тонъ въ польскомъ обществѣ передъ возстаніемъ 1830 года, какъ и потомъ на эмиграціи, въ Парижѣ. Но то, чтобы было простительно въ годы невыносимой сердечной тоски и душевной пустоты, то было только смѣшно у этихъ «miasteczkowych politików». Значеніе разсужденія Мицкевича при всѣхъ его личныхъ выходкахъ и несправедливыхъ упрекахъ людямъ, которые въ свое время оказались очень полезны, заключается въ стремленіи влить свѣжую струю въ застоявшуюся атмосферу житейскаго прозябанія и самодовольства, встряхнуть людей, потребовать отъ нихъ дѣйствительной подготовки къ труду, настоящаго добросовѣстнаго знанія. И литературный вопросъ далеко вышелъ изъ рамокъ борьбы между двумя поэтическими школами. Мицкевичъ несъ съ собою новое мировоззрѣніе, трезвое и ясное, вовсе не романтическое. Напрасно Дмоховскій увѣрялъ въ «Przewodnik Warszawski», что все предисловіе написано въ «необыкновенномъ пароксизмѣ романтическаго безумія». Между собой классики переписывались съ еще большимъ негодованіемъ. А Мицкевичъ, который не могъ не знать объ ихъ встрѣчахъ у Потоцкаго съ Лелевелемъ, писалъ ему совершенно откровенно: «Это предисловіе только вступленіе къ отчаянной борьбѣ, которую я хочу вскорѣ начать, и въ которой я чувствую смѣлость выдержать до конца». Лелевель былъ не счень доволенъ выпадами Мицкевича. Буря поднялась страшная: всѣ причастные къ литературѣ считали себя вынужденными стать въ опредѣленное отношеніе къ сатирѣ на варшавскую отсталость. Часть прессы горячо поддерживала Мицкевича. Мохнацкій полагалъ, что черезъ нѣсколько лѣтъ съ нимъ будутъ согласны и тѣ, кому теперь статья не понравилась. Старики, понявъ, что ударъ направленъ вовсе не на литературные вкусы, а на цѣлое міровоззрѣніе, взывали къ чувствамъ ува женія къ прошлому; сокрушались, что авторитеты Чарторыйскихъ и Снядецкихъ не говорятъ ничего «нынѣшней молодежи». Мицкевичъ уже не принималъ участія въ этой полемикѣ, которая продолжалась въ теченіе всего 1829 и еще въ 1830 году, пока болѣе серьезныя событія не отвлекли вниманія общества въ другую сторону. Однако Мохнацкій еще успѣлъ провозгласить тріумфъ романтизма въ своемъ извѣстномъ разсужденіи «О польской литературѣ ХІХ вѣка».
Изданіе двухтомнаго собранія сочиненій было послѣднимъ дѣломъ Мицкевича въ Россіи. Теперь онъ мечталъ только о поѣздкѣ за границу. Одновременно съ этимъ, повидимому, на тотъ случай, если разрѣшеніе не будетъ дано, поэтъ хлопочетъ о переселеніи въ Петербургъ и поступленіи на службу въ одно изъ центральныхъ петербургскихъ учрежденій. Наиболѣе удобнымъ изъ нихъ представлялась коллегія иностранныхъ дѣлъ, гдѣ ЧИСЛИЛОСЬ не мало людей, фактически не несшихъ никакой службы. Въ февралѣ 1829 года Мицкевичъ подаетъ прошеніе, на Высочайшее имя объ опредѣленіи его въ коллегію. Начинается длинная переписка между вѣдомствами, напечатанная проф. Вержбовскимъ. Кончается она письмомъ графа Нессельродо къ московскому генералъ - губернатору отъ 31 іюля 1829 года: «до свѣдѣнія моего дошло, пишетъ министръ иностранныхъ дѣлъ, что г. Мицкевичъ прежде, нежели учинено было распоряженіе объ опредѣленіи его въ коллегію, отправился въ чужіе края. По сей причинѣ, не находя нужнымъ причислять къ коллегіи чиновника, за границею пребываніе имѣющаго, я вмѣняю себѣ въ обязанность увѣдомить о семъ Ваше Сіятельство». Такимъ образомъ, сообщеніе самого Мицкевича въ письмѣ къ Лелевелю (въ началѣ 1829 года) о томъ, что онъ «поступилъ на службу въ коллегію иностранныхъ дѣлъ», оказывается преждевременнымъ. Дѣйствительно, уже въ мартѣ этого года поэтъ получилъ разрѣшеніе на выѣздъ за границу: сильныя связи въ придворныхъ сферахъ, съ Жуковскимъ, ки. Волконской и др., облегчили ему то, чего такъ тщетно добивался Пушкинъ. Съѣздивъ на мѣсяцъ (съ половины марта до половины апрѣля) въ Москву, Мицкевичъ 15 мая уже уѣхалъ на пароходѣ за границу. Нѣсколько изданій дали ему необходимыя деньги, хотя ихъ было въ обрѣзъ. Приходилось экономить.
Къ сожалѣнію, о духовной жизни Мицкевича за эти послѣдніе годы его пребыванія въ Россіи мы знаемъ очень мало. Намъ извѣстны чисто внѣшніе факты: съ кѣмъ поэтъ былъ ближе, чѣмъ съ другими, гдѣ онъ бывалъ, какимъ поклоненіемъ пользовался въ польскомъ да и въ русскомъ обществѣ. Свидѣтель ствомъ послѣдняго является отмѣтка на заграничномъ паспортѣ, выданномъ извѣстному польскому поэту», тогда какъ Пушкинъ офиціально назывался только «извѣстнымъ сочинителемъ», котораго постоянно смѣшивали съ Булгаринымъ или Сенковскимъ. Письма Мицкевича за эти годы мало отражаютъ его душевное настроеніе. Тѣ стихотворныя посвященія разнымъ лицамъ, которыя составляютъ почти весь вкладъ въ поэзію Мицкевича за эти годы, не считая не дошедшихъ до насъ импровизацій, не выдаютъ его интимной жизни, и только исторія Каролины Янишъ, покинутой поэтомъ, ради служенія высшимъ цѣлямъ предназначенія, да отдѣльные намеки въ простодушныхъ разсказахъ Одынца позволяютъ заглянуть нѣсколько глубже въ тотъ душевный процессъ, который развивался въ душѣ Мицкевича. Эти разсказы цѣнны тѣмъ, что относятся къ самому послѣднему времени пребыванія поэта въ Россіи, стало быть, отмѣчаютъ именно завершеніе этого процесса, поскольку онъ происходилъ въ обстановкѣ Петербурга и Москвы. Прежде всего, мы видимъ здѣсь большую близость Мицкевича къ семейству піанистки Маріи Шимановской. Съ двумя ея дочерьми поэтъ держался почти по -родственному, правда, съ оттѣнкомъ старшинства. Это были подростки - дѣвочки Целина и Елена. «Панна Целина прехорошенькая; глазами и цвѣтомъ кожи совсѣмъ похожа на испанку. Панна Елена не такъ красива, но полна жизни, доброты и остроумія». Первая изъ нихъ сдѣлалась черезъ нѣсколько лѣтъ женой Мицкевича. Изъ писемъ Одынца видно, что она уже тогда была неравнодушна къ нему, и, напр., отъѣздъ поэта за границу огорчалъ ее до такой степени, что она не владѣла собой. Мицкевичъ былъ очень близокъ съ домомъ Шимановскихъ, являлся къ нимъ незванный обѣдать, дѣлалъ иногда даже замѣчанія дѣвочкамъ. Маріи Шимановской, извѣстной піанисткѣ, онъ повѣрялъ свои первыя впечатлѣнія за границей.
Другой человѣкъ, который былъ очень дорогъ Мицкевичу въ Петербургѣ, былъ художникъ Олешкевичъ, съ которымъ онъ сблизился въ первый свой пріѣздъ въ столицу и которому онъ посвятилъ одинъ изъ самыхъ интимныхъ отрывковъ въ своемъ «Петербургѣ», начатомъ еще въ 1828 году. «По всему видно, говоритъ Одынецъ, что этотъ человѣкъ имѣетъ большое вліяніе на Адама, который разсказывалъ о немъ множество подробностей, на видъ шутливо, какъ объ оригиналѣ, но изъ его же разсказовъ видно, какъ онъ глубоко уважаетъ и любитъ его, и какъ увѣренъ во взаимности». У Олешкевича была репутація «мистика, т.-е. человѣка, вѣрующаго не только въ догматы, но и въ присутствіе Бога всегда и во всемъ... При этомъ постоянное чтеніе Библін придаетъ его мыслямъ и воображенію сведенборговское, какъ выражается Адамъ, настроеніе и направленіе, такъ что онъ даже, какъ Сведенборгъ, иногда предвидитъ будущее, и, дѣйствительно, онъ многое предсказалъ правильно. Однако онъ не пускается въ пророчества и вообще въ этомъ отношеніи чрезвычайно остороженъ. Самой же выдающейся чертой его является любовь, въ самомъ широкомъ значеніи этого слова, обнимающая не только всѣхъ безъ исключенія ближнихъ, но и всѣ живыя созданія, даже растительный міръ. Выше этого чувства любви ко всему міру у него стоятъ только почитаніе и благоговѣніе передъ Творцомъ и Спасителемъ, и то усердіе, съ которымъ онъ воздаетъ хвалу Ему. Иногда нѣкоторые злоупотребляють этими чувствами и его легковѣрной добротой; но самъ онъ не только этого не видитъ и не предполагаетъ, но даже возмущается тѣми, которые такъ думаютъ и хотятъ его въ этомъ убѣдить, потому что сужденіе о ближнихъ, а особенно осужденіе ихъ, онъ считаетъ величайшимъ грѣхомъ». Сѣмена, брошенныя Олешкевичемъ еще нѣсколько лѣтъ тому назадъ, взращенныя и взлелѣянныя московской средой религіозныхъ искателей, ставившихъ вѣру выше разума, теперь начинали всходить. И уже въ это послѣднее пребываніе въ Петербургѣ поэтъ начинаетъ пророчествовать и обличать міръ въ излишнемъ преклоненіи передъ разумомъ. Простодушный Одынецъ даетъ нѣсколько интересныхъ подробностей объ этомъ укрѣплявшемся у Мицкевича направленіи. «Теперь, когда онъ говорить что нибудь болѣе важное, отъ его словъ исходитъ какъ будто бы свѣтъ, такъ ясно становится у тебя на душѣ. И притомъ онъ обладаетъ, очевидно, вѣщимъ духомъ, который, впрочемъ, и прежде уже не разъ объявлялся у него. Самъ онъ мнѣ говорилъ, что выигралъ тысячи двѣ рублей ассигн., держа пари съ разными лицами, иначе представлявшими себѣ события, которыя должны были наступить во время послѣдней турецкой кампаніи, и имѣвшихъ за собой всю логику дѣйствительности (wszelka racyonalność), a онъ основывался только на внутреннемъ чувствѣ». Оказывается, что это отрицаніе логики въ угоду чувству, — результатъ, къ которому Мицкевича, какъ и многихъ другихъ романтиковъ, привело постепенное развитіе первоосновъ романтизма, это отрицаніе заставляло поэта уже въ эту пору писать нѣчто въ родѣ послѣдующихъ своихъ мистическихъ сочиненій. Теперь онъ писалъ по французски огромное сочиненіе. «Исторія будущаго», котораго Одынецъ видѣлъ болѣе 30 листовъ. Мицкевичъ прочелъ ему вслухъ нѣкоторые патетическіе отрывки, т.е. рѣчи въ духѣ Ливія. «Какая это чудесная вещь!» восклицаетъ Одынецъ. «Въ серьезномъ тонѣ исторіи Адамъ хочетъ представить предвидимыя послѣдствія матеріалистическаго эгоизма и эгоистическаго раціонализма, передъ которыми преклоняется теперешній міръ... Адамъ намѣренъ показать это на судьбахъ цѣлыхъ народовъ, сопоставляя наивысшую вершину матеріалистической цивилизаціи съ самымъ глубокимъ упадкомъ чувствъ, духа и вѣры, — нотабене только въ мужчинахъ». Самое изложеніе содержанія представлено Одынцомъ довольно сумбурно, да оно и не важно: съ той же самой идеей, представленной тоже на судьбахъ народовъ, мы встрѣтимся позже, когда Мицкевичъ пророчествовалъ въ Парижѣ. Чрезвычайно знаменательно, что отъ романтизма, протестующаго, индивидуальнаго, Мицкевичъ уже переходилъ къ романтизму религіозному, къ піетизму, къ культу благочестія. Эти новыя точки зрѣнія отразились, прежде всего, на его впечатлѣніяхъ отъ поѣздки.
- ↑ Точныя и подробныя данныя, на которыхъ здѣсь не стоитъ останавливаться, приведены въ сочиненій Владислава Мицкевича „Žywot“ I. 323--331.