„Конрадъ Валленродъ“.
Ни одно изъ произведеній Мицкевича не вызвало такой буривосторга у современниковъ, какъ поэма «Конрадъ Валленродъ ». И ни въ чемъ, кажется, не выражается такъ полно идейная связь позднѣйшихъ поколѣній польскаго народа съ поколѣніемъ Мицкевича, какъ въ томъ, что это преклоненіе передъ «Валленродомъ» живо донынѣ. Здѣсь Мицкевичъ остался и теперь такимъ же вождемъ народа, какимъ онъ былъ передъ возстаніемъ 30 года. Если галиційская молодежь конца двадцатыхъ годовъ заливалась слезами, прочтя стихи поэмы: «Счастья онъ дома не встрѣтилъ, на родинѣ не было счастья», то развѣ и теперь этотъ стихъ не беретъ за душу любого изъ честныхъ и благородно мыслящихъ польскихъ юношей? И польская критика ставитъ эту поэму чрезвычайно высоко, непомѣрно высоко, закрывая глаза на ея литературные недостатки, часто заставляя себя видѣть единство и цѣльность, гдѣ ихъ не видѣлъ самъ авторъ, оправдывая психологическія противорѣчія аргументомъ въ родѣ того, что «все бываетъ на сценѣ». Піэтизмъ критики понятенъ и простителенъ. Спасовичь ставитъ «Конрада Валленрода» на одномъ уровнѣ съ «Паномъ Тадеушомъ»; Тарновскій считаетъ эту поэму самымъ великимъ изъ произведеній Мицкевича; по миѣнію Брюкнера, выше польская поэзія не поднималась никогда; И. Хмѣлевскій утверждаеть, что «въ подробностяхъ поэма не имѣетъ себѣ равной», хотя и видитъ значительные недостатки въ ея композиціи; М. Здзѣховскій такъ же, какъ и Спасовичъ, восхищается этическимъ подъемомъ «Валленрода» и т. под. Впрочемъ поэма подверглась и очень детальной и научной обработкѣ: указаны (Брухнальскимъ, Нерингомъ, Прохаской) ея историческіе элементы; отмѣчены (Вернером. Брухнальскимъ, Галле и др.) литературныя вліянія, въ ней отразившіяся; изслѣдованы (Третякомъ, Гжегожевичемъ и др.) процессы измѣненія и приспособленія ея плана къ замыслу и т. п. Литература о «Конрадѣ Валленродѣ» чрезвычайно обширна: самое обиліе ея указываетъ на то значеніе, какое пріобрѣла въ исторіи польской литературы и въ исторіи польскихъ идеаловъ эта поэма.
Популярность Мицкевича среди польской молодежи конца 20 -хъ годовъ была уже очень велика; но многіе знали о немъ «только по его славѣ», какъ свидѣтельствуетъ одинъ изъ современниковъ поэта, М. Даровскій, бывшій въ 1828 г. студентомъ Краковскаго университета (воспоминанія В. Белзы). «Тогда не такъ - то легко было доставать книжки; не то, что теперь; книжный рынокъ не отличался оживленіемъ, а охрана границъ слѣдила за книжной контрабандой больше, чѣмъ за всякой другой. Не трудно понять, что съ нами сдѣлалось, когда въ руки попала «Ода къ молодости» Мицкевича». Но и болѣе чуткіе изъ старшаго поколѣнія не устояли передъ «Конрадомъ Валленродомъ»: такіе упорные классики, какъ Козьмянъ, Моравскій продолжали возмущаться испорченностью вкусовъ, но одописецъ Венжикъ (1785 — 1862) обратился къ автору «Валленрода» въ 1831 году съ восторженной одой. «Кто не заплакалъ надъ судьбой вайделота», говорилось здѣсь: «тому мы должны спѣть при жизни погребальную пѣснь. О слава и честь родныхъ поэтовъ! Воскрешалъ ли ты дѣдовъ, поднимая ихъ изъ могилъ забвенья, или новую жизнь создавалъ «Гражинѣ», или живописалъ зеркальную поверхность Свитязи, или на великолѣлной вершинѣ крымскихъ горъ вытаптывалъ безсмертные слѣды своихъ вдохновеній, сейчасъ же угадывала тебя душа народа». Можно сказать, что таковъ былъ всенародный приговоръ, произнесенный «Конраду Валленроду» сейчась же послѣ его появленія и сохранившій все свое значеніе до сихъ поръ. Конечно, это касается лишь идейной стороны поэмы. Ея художественность вызывала и иные отзывы, правда, робкіе и рѣдкіе.
«Конрадъ Валленродъ» былъ начать, повидимому, уже давно. Слова поэта въ его письмѣ къ Зану (9 іюня 1826 г. ) о томъ, что въ Одессѣ онъ жилъ, какъ паша, что муза его облѣнилась, и онъ не можетъ кончить литовскую повѣсть, - эти слова Нерингъ въ изданіи сочиненій Мицкевича, выпущенномъ Литератур. Обществомъ) и др. понимаютъ въ томъ смыслѣ, что поэма была начата или хотя бы задумана въ Одессѣ. Однако такое пониманіе вовсе не вызывается словами письма: «литовская повѣсть» могла быть начата и ранѣе, до Одессы, а здѣсь, на югѣ Россіи, облѣнившаяся муза Мицкевича не могла ея докончить. И о чемъ говорила задуманная тогда литовская повѣсть? О мести Конрада. Повидимому, да: вѣдь въ кельѣ Базиліанскаго монастыря 1 ноября 1823 года «natus est Conradus», герой III части «Дѣдовъ», тезоименникъ другого мстителя поработителямъ народа, Копрада Валленрода. Потомъ надолго эпическое перо выпало изъ рукъ Мицкевича. Онъ возвратился къ нему уже въ Москвѣ, откуда въ началѣ 1827 года писалъ оренбургскимъ друзьямъ о томъ, что недавно «писалъ, потому что были обстоятельства, благопріятныя для музы», а теперь снова бездѣльничаетъ, а потомъ указывалъ на содержаніе своей поэмы намеками на Макіавелли и «Заговоръ Фіеско» Шиллера. И тогда же, 6 янв. 1827 г., Мицкевичъ говорилъ Одынцу, что скоро пошлетъ ему въ Варшаву для отдѣльнаго изданія «Валленрода, повѣсть изъ литовско - крестоносной исторіи». Однако опять наступилъ перерывъ. 14 іюля Малевскій жалуется Лелевелю: «Не могу выпросить у Адама нѣсколькихъ десятковъ стиховъ. Вотъ уже два мѣсяца, какъ на нихъ оборвался уже готовый великолѣпный «Валленродъ». Такъ уперся, что даже его любимый Донъ- Жуанъ, котораго я ему каждый день играю у постели, не можетъ вдохновить его на тақой маленькій кусокъ“. Вскорѣ, не позже 30 августа (Wl. Mickiewicz Zywot I. 290) поэма была закончена, но только въ февраль 1828 г., послѣ долгихъ цензурныхъ мытарствъ, «Конрадъ Валленродъ» вышелъ въ свѣтъ. И сразу посыпались восторженныя похвалы, а бдительная русская власть въ Царствѣ Польскомъ справедливо, со своей точки зрѣнія, какъ это показали событія, обратила вниманіе на революціонный замыселъ поэмы.
Чѣмъ вызвана была остановка въ писаніи «Копрада Валленрода»? Тѣмъ, что Мицкевичъ переживалъ внутренній кризисъ, заставившій его передѣлывать поэму и въ концѣ концовъ выпустить ее въ то время, когда самъ онъ ушелъ уже дальше въ своемъ духовномъ развитіи. Какъ всякій поэтъ, воплощающій свои личныя душевныя переживанія въ произведеніи, Мицкевичъ освобождался отъ остроты страсти, создавъ героя ея. И вотъ героемъ коварной мести явился Валленродъ въ то самое время, когда въ душѣ поэта уже совершался поворотъ къ христіанскому прощенію и милости къ врагамъ, когда самъ Мицкевичъ уже склонялся къ отрицанію гордости и гордаго разума. Валленродъ, который даже на рисункѣ долженъ былъ передать черты автора[1], уже не покрывалъ собою его этическихъ идеаловъ. Онъ былъ созданъ байроническимъ вліяніемъ, и для Мицкевича выпустить изъ своей души «Валленрода» значило въ духовномъ развитіи преодолѣть злое начало. Его позднѣйшія сужденія о Байронѣ, который раздразниль (растравилъ, rozjatrzyl) то зло, которое онъ чувствовалъ и хотѣлъ исправить въ человѣчествѣ, стоятъ только въ связи именно съ этимъ осужденіемъ валленродизма. Еще въ 1826 году Мицкевичъ писалъ Одынцу, что онъ не очень доволенъ «Валленродомъ»: есть отдѣльныя хорошія мѣста, но не все ему приходится по вкусу. Когда же поэма появилась въ свѣтъ, онъ говорилъ: «Ахъ если бы веѣ мы (начиная ab ego) не такъ скоро печатали!» И наконецъ мы имѣемъ чрезвычайно цѣнное признаніе Мицкевича въ письмѣ къ Одынцу, писанномъ черезъ нѣсколько недѣль послѣ выхода въ свѣтъ поэмы: «Твои замѣчанія о «Валленродѣ», высказанныя очень скромно и робко, совершенно справедливы. Пиръ слишкомъ растянулся; это не моя вина. Я хотѣлъ сдѣлать двѣ отдѣльныя повѣсти, начать поэму описаніемъ заразы etc, но долженъ былъ по разнымъ причинамъ вложить ее въ уста вайделоту, и это испортило планъ. Замѣчаніе дамы (г -жи Наталіи Бишиинкъ) о христіанствѣ Конрада живомъ, но потомъ забытомъ, чрезвычайно глубоко. Вся бѣда произошла отъ плана, который потомъ измѣнился».
Слѣды этого недовольства своимъ произведеніемъ сохранились и въ рукописи Мицкевича. Изъ трехъ сохранившихся отрывковъ, правда, совершенно незначительныхъ по размѣрамъ (III и IV томъ Pamięt. издан. Обществ. Мицкев.), одинъ, баллада «Альпухара», представляетъ слѣды обработки, но другой, изображающій сцену опьяненія Конрада, почти ни въ чемъ не вызвалъ необходимости перемѣнъ и обработки; третій (въ IV томѣ) едва ли не первый оригиналъ, къ которому относится то, что говоритъ Дубровскій. Именно П. Н. Дубровскій «имѣлъ случай видѣть черновую рукопись этой поэмы еще въ 1833 году, въ Москвѣ, у покойнаго Ежовскаго». У него сохранилась получетверка изъ этой рукописи, подаренная ему покойнымъ Ежовскимъ и содержащая въ себѣ первыя четыре строфы, 2-ой, 3 - й и 4-й стихи 9 -й строфы, и 10-ю 11 - ю и 12-ю строфы. «Эта рукопись изумляла тѣмъ, что показывала, съ какой легкостью создавался «Валленродъ». Видно было, что Мицкевичъ такъ свободно и скоро писалъ его, что даже не имѣлъ времени ставить знаки препинанія, которые замѣтны только кое - гдѣ, и всѣ поправки, изрѣдка встрѣчавшіяся, сдѣланы были во время самой работы. Одно выраженіе было зачеркнуто и тутъ же въ строку замѣнено другимъ, или вновь вписывалось то же самое. Иногда цѣлыя страницы шли безъ малѣйшихъ поправокъ. Почеркъ неровный и нетвердый, хотя довольно выразительный». Свидѣтельство П. П. Дубровскаго, единственнаго изъ біографовъ Мицкевича, видѣвшихъ всю рукопись «Валленрода», конечно, очень цѣнно, но оно приводитъ къ выводу, иному, чѣмъ у него: «Валленродъ» не только создавался «свободно», но, повидимому, и не подвергался тщательной обработкѣ, какъ «Сонеты» или даже «Гражина». Нравственно Мицкевичъ переросъ Конрада Валленрода уже въ то время, когда заканчивалъ поэму, побуждаемый настойчивыми напоминаніями друзей и желаніемъ доказать имъ, что въ лагерѣ побѣдителей онъ не перешелъ на ихъ сторону.
О первоначальномъ планѣ «Валленрода» въ польской критикѣ установился взглядъ проф. Третяка, согласно которому, собственно, о двухъ отдѣльныхъ повѣстяхъ не можетъ быть и рѣчи. Предполагались двѣ части: въ первой говорилось о ранней исторіи Валленрода, объ его возвращеніи на родину изъ нѣмецкаго плѣна и о замыслѣ мести, во второй о самой мести. В. Брухнальскій полагаетъ также, что сначала у Мицкевича не могло быть иной задачи, кромѣ «изображенія идеала мужа, который мститъ за обиды своего народа». Однако потомъ что -то измѣнилось въ этомъ планѣ: можетъ быть потому, что не хватило историческаго матеріала для изображенія такого мужа; Пришлось искать иного героя, и здѣсь бросилась въ глаза поэта загадочная фигура командора ордена меченосцевъ, Винриха. Во всякомъ случаѣ и В. Брухнальскій полагаетъ, что извѣстная послѣдовательность въ разсказѣ сохранилась. Между тѣмъ, въ «Конрадѣ Валленродѣ», по моему мнѣнію, скрываются дѣйствительно двѣ отдѣльныя повѣсти: повѣсть о мести литвина, принявшаго образъ нѣмецкаго рыцаря, и повѣсть о вѣрной любви рыцаря.
«Конрадъ Валленродъ» раздѣляется въ теперешнемъ своемъ видѣ на шесть частей, очень неравномѣрныхъ. Въ первой части авторъ сразу вводитъ насъ in medias res. Орденъ долженъ избрать новаго магистра. Выборы происходятъ въ столицѣ ордена, Маріенбургѣ. «Зазвонили въ колокола на Маріенбургской башнѣ, загремѣли пушки, забили въ барабаны; торжественный день въ орденѣ крестоносцевъ. Отовсюду командоры спѣшно собираются въ столицу, гдѣ въ кругу капитулы, призвавъ Святой Духъ, они рѣшатъ, на чьей груди повѣсить великій крестъ и въ чьи руки отдать великій мечъ. Одинъ день и другой день прошли въ совѣщаніяхъ: много мужей соперничаетъ другъ съ другомъ, и всѣ они одинаково высокаго рода, и равны заслуги всѣхъ передъ орденомъ. До сихъ поръ, однако, общее мнѣніе братіи выше всѣхъ ставитъ Валленрода». Такимъ образомъ вниманіе читателя сразу устремлено на героя поэмы. «Онъ чужеземецъ, неизвѣстный въ Пруссіи, наполнилъ своей славой чужбину (заграничные дома): преслѣдовалъ ли онъ мавровъ въ кастильскихъ горахъ, или по морскимъ пучинамъ гнался за отоманами, онъ былъ во главѣ войска въ битвахъ, первый на стѣнахъ, первый захватывалъ крюкомъ суда поганыхъ, и когда на турнирахъ онъ подступалъ къ барьеру, стоило ему поднять забрало, и никто не рѣшался помѣряться съ нимъ копьемъ, уступая ему безъ борьбы первые вѣнцы. Но онъ не только прославилъ оружіемъ свои молодые годы, проведенные среди крестоносныхъ отрядовъ, его украшаютъ великія христіанскія добродѣтели: бѣдность, скромность и презрѣніе къ міру. Въ толпѣ придворныхъ Конрадъ не славился изяществомъ рѣчи, граціей поклоновъ и не продавалъ онъ къ услугамъ враждующихъ бароновъ ради подлой корысти своего оружія. Свой молодой возрастъ онъ посвятилъ монастырскимъ стѣнамъ, пренебрегъ аплодисментами и высокими должностями, и даже болѣе почетныя и пріятныя награды, гимны министрелей и чары красоты, ничего не говорили его холодному сердцу. Равнодушно внималъ похваламъ Конрадъ, издали только взглядывалъ на прекрасныя лица, избѣгалъ чарующихъ бесѣдъ. Трудно сказать, былъ ли онъ нечувствителенъ и гордъ отъ природы, или сталъ такимъ съ годами, потому что у него уже были сѣдые волосы, и увяли его щеки, запечатлѣнныя старостью страданья, хотя онъ былъ еще молодъ. Бывали минуты, когда онъ дѣлилъ забавы молодежи, даже весело слушалъ женскую болтовню, отстрѣливался шутками на шутки дворянъ и щедро разсыпалъ комплименты дамамъ, съ холодной улыбкой, точно лакомство дѣтямъ. Это были рѣдкія минуты забвенья. Но вскорѣ какое- нибудь безразличное словечко, которое не имѣло значенія для другихъ, въ немъ возбуждало глубокое волненіе. Слова: родина, долгъ, возлюбленная, упоминаніе о крестовыхъ походахъ и о Литвѣ отравляли сразу веселость Валленрода. Услышавъ ихъ, онъ снова отворачивался, снова становился нечувствительнымъ ко всему и погружался въ таинственныя думы. Можетъ быть, вспомнивъ о святости своего призванія, онъ запрещаетъ самъ себѣ земныя радости? Онъ зналъ только радости дружбы, онъ избралъ себѣ только одного друга, освященнаго (святого, świętego) добродѣтелью и благочестивымъ саномъ. Это былъ сѣдой монахъ, звали Хальбаномъ. Онъ дѣлилъ одиночество Валленрода, онъ былъ и исповѣдникомъ его души, и повѣреннымъ его сердца. Счастливая дружба! Свять на землѣ, кто умѣлъ пріобрѣсти дружбу святыхъ. Такъ вожди орденскаго совѣщанія вспоминаютъ достоинства Конрада». Остановимся пока здѣсь. Какія достоинства у Валленрода? Онъ прославился своими военными подвигами, однако не въ Литвѣ, гдѣ дѣйствовалъ орденъ, а въ далекихъ странахъ; онъ ведетъ монашескій образъ жизни, удаляется отъ женщинъ и отъ забавъ; его единственный другъ святой монахъ. Однако, никакихъ, способностей вождя, никакихъ дипломатическихъ талантовъ, никакихъ подвиговъ въ Литвѣ у него, какъ видимъ, нѣтъ. Въ Пруссіи онъ былъ никому неизвѣстный чужеземець. Вѣроятенъ ли при такихъ условіяхъ его выборъ? Тѣмъ болѣе, что у кандидата въ магистры былъ большой порокъ, и поведеніе его не могло не казаться подозрительнымъ для всѣхъ, кто не хотѣлъ, вопреки всему, избрать Конрада въ магистры. Мицкевичъ старается смягчить впечатлѣніе. Вотъ продолженіе поэмы.
«Но онъ имѣлъ недостатокъ. Впрочемъ, кто же безъ недостаткова? Конрадъ не любилъ мірской суеты, Конрадъ не участвовалъ въ пьяныхъ пирушкахъ; но, запершись въ уединенной комнатѣ, томимый скукой или угрызеніями совѣсти, искалъ утѣшенія въ горячихъ напиткахъ. И казалось тогда, что онъ преображается: его лицо, блѣдное и угрюмое, покрывалось какимъ-то болѣзненнымъ румянцемъ, и въ большихъ, когда то голубыхъ глазахъ, которые отъ времени немного потускли и погасли, сверкали искры прежнихъ огней; изъ груди вырывались тяжелыевздохи, И на глазахъ нависали жемчужныя слезы; рука его искала лютни, изъ устъ лились пѣсни, пѣсни, сложенныя на чужеземномъ языкѣ, но понятныя для сердецъ слушателей. Достаточно услышать ихъ заунывный мотивъ, достаточно взглянуть внимательно на пѣвца. На лицѣ отражается напряженіе памяти, подняты брови, опущены взоры, точно хотятъ что то достать изъ темной глубины. Какая же можетъ быть нить его пѣсни? Навѣрное, его блуждающая мысль ищеть молодость въ омутахъ прошлаго. Гдѣ же душа его? Въ странѣ воспоминаній. Но въ музыкальномъ увлеченіи никогда его рука не добываетъ изъ лютни болѣе веселыхъ тоновъ, и, кажется, его лицо боится невинной улыбки, какъ смертельнаго грѣха. Онъ ударяетъ по всѣмъ струнамъ по очереди, кромѣ одной струны, кромѣ струны веселья, слушатель раздѣляетъ съ нимъ всѣ чувства, кромѣ одного чувства надежды». Языкъ, на которомъ пѣлъ Валленродъ, былъ литовскій. Какъ бы ни далеко стояли отъ населенія Литвы и отъ туземнаго населенія Пруссіи нѣмецкіе рыцари, они не могли не узнать, что онъ поетъ по -литовски, а въ такомъ случаѣ: не былъ ли подозрителенъ самый фактъ такого возбужденія пѣвца, который блуждалъ «въ странѣ воспоминаній»? Какъ это часто бываетъ, авторъ дѣлалъ своихъ дѣйствующихъ лицъ менѣе понятливыми, чѣмъ это допустимо даже «поэтическому воображенію». Дѣйствительно, мы узнаемъ слѣдующее: «Не разъ братья заставала его врасплохъ и чрезвычайно дивилась такой перемѣнѣ. Конрадъ, очнувшись, содрогался и гнѣвался, бросалъ лютню и не пѣлъ пѣсни; онъ громко произносилъ богохульныя (bezbozne) слова, что-то тихонько шепталъ Хальбану, кричалъ на войска, отдавалъ приказанья, страшно грозиль неизвѣстно кому. Тревожится братья. Старый Хальбанъ садится и устремляетъ взоръ на лицо Конрада, взоръ проницательный, холодный и суровый, исполненный какого - то тайнаго краснорѣчія. Напоминаетъ ли онъ, совѣтуетъ ли что -то, или пробуждаетъ тревогу въ сердцѣ Валленрода, - сейчасъ же разъясняется его, нахмуренное чело, гаснуть очи, и становится холоднымъ лицо. Такъ на аренѣ, когда укротитель львовъ, спросивъ позволенія у господъ, дамъ и рыцарей, ломаетъ рѣшетку желѣзнаго дворца, даетъ знакъ трубой; и тогда... царственный звѣрь гремитъ изъ глубины груди, — страхъ нападаетъ на зрителей, и лишь одинъ укротитель не отступаетъ ни на шагъ. Онъ спокойно складываетъ руки на груди и наносить льву могучій ударъ глазами; этимъ талисманомъ безсмертной души онъ держитъ на привязи неразумную силу».
Такова характеристика Валленрода въ первой пѣснѣ, которую я привелъ цѣликомъ. Подвиги Конрада неизвѣстны братъѣ, но его странное поведеніе, пьянство и «безбожныя слова» удивляютъ ее. Это неукротимая натура, исполненная какой-то тайны, чего - то страшнаго въ прошломъ, чего -то грозящаго въ будущемъ. Такъ странны, сверхчеловѣчны и герои Байрона. Мы знаемъ этихъ героевъ: презирая людей, они страдаютъ за человѣчество, они исполнены тонкихъ и нѣжныхъ чувствъ и пламенной, восторженной любовью любятъ ту, которая сумѣла плѣнить ихъ могучую душу. Въ эпоху всеобщаго увлеченія байроновскими героями польскій читатель сразу угадывалъ въ Конрадѣ знакомый величавый образъ и не искалъ больше пошлой будничной естественности въ развитій поэмы. Ему нужно было знать, во имя чего этотъ странный человѣкъ, котораго воспоминаніе о Литвѣ такъ волновало, который съ такой ненавистью чѣмъ -то страшнымъ грозилъ нѣмецкимъ рыцарямъ, живетъ среди нихъ? Но уже заранѣе онъ чувствовалъ, что Конрадъ Валленродъ не пойдетъ заодно съ врагами его Литвы, и между польскимъ читателемъ и поэтомъ сразу устанавливалось безмолвное пониманіе, залогъ успѣха и вдохновенія.
Въ II главѣ Мицкевичъ разсказываетъ о томъ, какъ произошелъ этотъ выборъ Конрада въ магистры ордена. Дѣло не могло обойтись безъ чуда, такъ какъ собственно правъ на избраніе, какъ мы видѣли, у Валленрода не было. Ночь, уединенная башня, глухіе неясные голоса: вотъ романтическія краски этой главы. Послѣ цѣлаго дня совѣщаній рыцари въ орденской церкви поютъ молитвы и гимны; потомъ рыцари идутъ гулять, разбредясь по окрестностямъ въ тихую лунную ночь, чудесно описанную Мицкевичемъ. А главный командоръ собираетъ вліятельнѣйшихъ членовъ братьи, и въ томъ числѣ Хальбана, и опять совѣщается съ ними, но не въ замкѣ, a во время прогулки. «Такъ разсуждая, не смотря на дорогу, они блуждали нѣсколько часовъ въ окрестностяхъ, близъ спокойныхъ береговъ озера. Уже разсвѣтаетъ, пора вернуться въ столицу. Вдругъ они останавливаются: какой то голосъ. Откуда? Изъ наружной башни. Слушаютъ внимательно: это голосъ отшельницы». Здѣсь, въ этой башнѣ, лѣтъ десять тому назадъ замкнулась какая то женщина. Ее замуровали, оставивъ лишь маленькое окошечко, въ которое подавали ей пищу; догадывались, что она еще жива, но не видѣли ея. И вотъ теперь, «направивъ туда свои шаги и проходя мимо наружной башни, командоръ услышалъ: «Это ты, Конрадъ!.. О Боже, свершилось предназначенье! Ты долженъ быть магистромъ, чтобы ихъ убить? Но развѣ они не узнають? Напрасно скрываешь... И если бы даже, какъ змѣй, ты принялъ иное тѣло, много прежняго осталось въ твоей душѣ... да и во мнѣ осталось! И если бы даже ты вернулся послѣ своего погребенія, все таки крестоносцы узнали бы тебя»... Слушають рыцари. Это голосъ отшельницы! Взглянули на рѣшетку: кажется, она откинулась, кажется, къ землѣ она протягиваетъ руки... Къ кому же? Пусто вокругъ. Только издали что то блеститъ, какъ будто играетъ лучь на стальномъ забралѣ, и тѣнь на землѣ... не плащъ ли это рыцаря? Все исчезло... навѣрное, обманъ зрѣнія; то блес пулъ, должно быть, румяный взоръ зари; утренній туманъ скользнулъ по землѣ». Конечно все это невѣроятно: гуляющіе ночью рыцари, которые слышать тихій шопотъ отшельницы въ высокой башнѣ, но не видять рыцаря, стоящаго у башни! Но развѣ нужна была романтикамъ и ихъ читателямъ эта жалкая естественность? Довольно того, что планъ Конрада начинаетъ раскрываться передъ ними, что на подвигъ спасенія родины Конрада посылаетъ любимая женщина, отшельница въ таинственной башнѣ. Хальбанъ воспользовался тѣмъ, что слышали рыцари. Онъ увѣрилъ ихъ, что само небо устами вѣщей отшельницы велѣло имъ остановить свой выборъ на Конрадѣ. «Согласны, закричали они, согласны!» А Хальбанъ? Онъ «глубоко задумался, бросилъ взглядъ презрѣнія на кричащихъ рыцарей» и запѣлъ грустную чувствительную пѣсню о бѣдной литвинкѣ, которая утонетъ въ волнахъ забвенья, какъ Вилія утопаетъ въ водахъ. Нѣмана. «Тщетно удерживать сердце и потокъ! Дѣвица любить, а Вилія струится; Вилія пропала въ Нѣманѣ возлюбленномъ, дѣвица плачетъ въ одинокой башнѣ».
Дѣйствіе продолжаеть развертываться въ третьей главѣ. Первыя двѣ представили намъ Валленрода съ двухъ сторонъ онъ угрюмый нѣмецкій рыцарь, не запятнавшій себя кровью Литвы, и вмѣстѣ съ тѣмъ какая -то таинственная связь соединяеть его съ литвинкой- отшельницей. И вотъ теперь Конрадъ Валленродъ магистръ ордена крестоносцевъ. «Поцѣловавъ книги святыхъ заксновъ, магистръ окончилъ молитву и принялъ отъ командора мечъ и большой кресть, символы его власти. Онъ поднялъ гордое чело, хотя надъ нимъ нависла туча заботы, и бросилъ вокругъ взглядъ, въ которомъ сверкнула радость вмѣстѣ съ гнѣвомъ... И, невиданная гостья на его лицѣ, пролетѣла улыбка, слабая и мгновенная, какъ блескъ, разрѣзавшій раннюю тучу, возвѣщая за разъ восходъ солнца и грозу». Рыцари увидѣли въ этой улыбкѣ грозное предзнаменованіе для Литвы. «Дрожите, литовцы! Уже близка минута, когда на стѣнахъ Вильны блеснетъ знаменіе креста. Напрасны надежды. Проходять дни, недѣли; цѣлый долгій годъ проплылъ въ спокойствіи. Литва грозить, а Валленродъ безъ всякаго достоинства ни самъ не борется, ни шлетъ другихъ на бой; а когда очнется и примется что - нибудь дѣлать, переворачиваетъ вверхъ дномъ весь установленный строй. Кричитъ, что орденъ вышелъ изъ своихъ святыхъ границъ, что братья нарушаетъ принесенныя ею клятвы. Будемъ молиться, взываетъ онъ, откажемся отъ богатствъ, будемъ искать славы въ добродѣтеляхъ и мирѣ. Онъ налагаеть посты, эпитеміи, разныя тяготы, запрещаетъ развлеченья и невинныя удобства, за малѣйшій грѣхъ налагаетъ самыя тяжкія кары въ родѣ подземнаго заключенія, изгнанія, смертной казни». Литва осмѣлѣла, хвастается, нападаетъ на деревни около самой орденской столицы. «А между тѣмъ можно ли найти время, болѣе удобное для войны? Внутренніе раздоры разрываютъ Литву на части. Со всѣхъ сторонъ ведуть на нее могучія войска тамъ отважный русинъ, тамъ неспокойный ляхъ, тамъ крымскіе ханы. Витольдъ, сверженный съ тропа Ягеллой, пріѣхалъ искать защиты ордена, въ награду обѣщаетъ богатства и земли, но тщетно до сихъ поръ ждетъ поддержки. Ронщетъ братья, собирается совѣть: магистра не видно». Такъ обрисовывается общее тревожное настроеніе, на почвѣ котораго должны разыграться событія. Гдѣ же Конрадъ? Хальбанъ находить его все у той же башни. «Слѣдили братья, куда онъ уходитъ ночью. Всѣмъ извѣстно: каждый вечеръ, когда на землю спускается глубокій мракъ, онъ идетъ блуждать по берегамъ озера, или на колѣняхъ, прижавшись къ стѣнѣ, закрытый плащомъ, свѣтится издалека до бѣлой зари, точно мраморная статуя, и во всю ночь его не клонитъ дремота. Часто на тихій голосъ отшельницы онъ встаетъ и даетъ тихіе отвѣты. Издали ухо не можетъ схватить звуковъ этихъ словъ, но по блеску качающагося забрала, неспокойныхъ рукъ, поднятой головы видно, что ведутся какія-то важныя бесѣды».
Нѣтъ возможности передать въ короткихъ словахъ содержаніе этихъ чувствительныхъ разговоровъ, которымъ Мицкевичъ посвятилъ такъ много страницъ. Отшельница вспоминаетъ о прошломъ, о молодости, когда, дочь Кейстута, она узнала его. Все взялъ онъ, оставилъ только надежду. На что надежду? Мы понимаемъ ее. На Конрада эти слова оказываютъ страшное дѣйствіе. Мы видимъ, что измѣна страшить его своей моральной низэстью, что уже на землѣ онъ переживаетъ адскія муки. Это одно изъ самыхъ характерныхъ мѣстъ поэмы, безъ котораго трудно понятъ ея этическую подкладку. «На что эти пѣсни», восклицаетъ Конрадъ, очнувшись при словѣ надежда. «Я помню твое счастье: три красивыя дочки, росли вы у матери; тебя первую взяли замужь... О горе вамъ, горе, прелестные цвѣты! Страшная змѣя пробралась въ садъ. Гдѣ проскользнетъ она своей лживой грудью, тамъ засохнуть травы, увянутъ розы, и станутъ блѣдны, какъ грудь змѣи. Бѣги своей мыслью, вспоминай тѣ дни, которые мы проводили бы въ весельи до сихъ поръ, если бы... Ты молчишь? Пой и проклинай. Пусть страшная слеза, которая прожигаетъ камни, не пропадаетъ напрасно; я сниму съ головы шишакъ. Пусть она упадетъ сюда, пусть она жжетъ мое чело! Пусть она упадетъ сюда. Я готовъ страдать, я хочу знать заранѣе, что меня ждетъ въ аду». Отшельница умоляетъ ее простить и снова даетъ реплику Конраду, говоря, что счастливъ тотъ, кто узналъ великаго Бога на небѣ и великаго человѣка на землѣ. Слова о величіи будять его. «Величіе! и снова величіе, мой ангелъ! Величіе, ради котораго мы страдаемъ въ несчастьи! Пусть еще нѣсколько дней переболить сердце, нѣсколько дней: ихъ уже такъ немного. Стало! Напрасно жалѣть, слишкомъ поздно. Будемъ плакать, но пусть дрожать враги: Конрадъ плакалъ, чтобы убивать». Такъ, обмѣниваясь длинными жалобами, то упреками, то иѣжными словами примиренія, Валленродъ раскрываетъ свои планы. Онъ долженъ мстить, но своимъ появленіемъ отшельница обезсилила его: «Ты пришла, чтобы отнять у меня побѣду. Съ тѣхъ поръ, какъ вновь изъ окна своей башни ты кинула на меня свой взоръ, снова во всемъ мірѣ пѣтъ для меня ничего, кромѣ озера, и башни, и рѣшетки. Вокругъ меня все кипить волненіемъ войны, а я среди звуковъ трубъ, въ бряцаніи оружія стараюсь услышать напряженнымъ, нетерпѣливымъ ухомъ звукъ твоихъ ангельскихъ устъ. И весь мой день — одно ожиданье. Я считаю свою жизнь вечерами». Однако больше откладывать нельзя, мстительный Хальбанъ не даетъ покоя, орденъ требуетъ войны. А онъ... «Я думаю лишь о тебѣ, ищу новодовъ къ отсрочкѣ, чтобы намъ еще одинъ день прожить вмѣстѣ. О молодость, какъ велики твои жертвы! Для блага народа я умѣлъ посвящать въ молодые годы любовь и счастіе, и небо, скорбно, но мужественно! А теперь я старъ, теперь обязанность, отчаяніе, Божья воля гонять меня на поле брани, а я не могу оторвать сѣдой головы отъ подножья этихъ стѣнъ, чтобы не утратить твоей бесѣды»... Въ башнѣ молчаніе, рыданье и стоны. Природа проснулась. Утро. Конрадъ очнулся, опустилъ забрало и исчезъ въ кустахъ. «Такъ исчезаетъ, услышавъ утренній колоколъ, духъ ада, покидая врата отшельника».
4- я глава, несоразмѣрно длинная, психологически не соотвѣтствуетъ своимъ размѣрамъ. Изъ первыхъ трехъ главъ мы уже знаемъ, что за человѣкъ Конрадъ Валленродъ, знаемъ, почему онъ не могъ выполнить свой планъ, но знаемъ также, что событія помимо его воли заставляютъ его приступить къ дѣлу мести. Намъ осталось еще неизвѣстно прошлое Конрада; только намеки на судьбу Альдоны- отшельницы разсѣяны въ третьей главѣ. И вотъ теперь въ главѣ, посвященной «Пиру», мы узнаемъ это прошлое въ эпизодической пѣснѣ стараго вайделота. Походъ неизбѣженъ: - мы это знаемъ уже изъ предыдущаго; Конрадъ долженъ погубить крестоносцевъ: и это извѣстно намъ изъ прежняго. Въ четвертой главѣ онъ ведетъ себя такъ, что только глупость рыцарей позволяетъ ему сохранить свое инкогнито. И, въ концѣ концовъ, эта глава вышла нагроможденіемъ различнаго матеріала, искусственно связаннаго въ одно цѣлое, какъ это рѣшился отмѣтить еще Нерингъ. Здѣсь я долженъ ограничиться лишь краткимъ изложеніемъ этой главы.
«Былъ день патрона, великое торжество. Командоры и братья съѣзжаются въ столицу. На башняхъ висятъ бѣлые флаги; Конрадъ устраиваетъ рыцарямъ пиръ». Здѣсь и Витольдъ, вчерашній врагъ ордена, а сегодня его союзникъ. Пиръ во всемъ разгарѣ, только Конрадъ, опершись о локоть, съ презрѣніемъ слушалъ непристойныя рѣчи. Презрѣніемъ дышитъ И его рѣчь: «Будемъ же веселиться! Что же, братья, развѣ такъ пристойно веселиться рыцарямъ? Сначала пьяный шумъ, а теперь тихій шопотъ... Неужели мы пируемъ, какъ монахи или убійцы? Иные обычаи были въ мое время, когда на покрытомъ трупами полѣ битвы, среди Кастильскихъ горъ или Финляндскихъ лѣсовъ, мы пили у лагернаго костра. Тамъ были пѣсни! Развѣ нѣтъ среди вашей толшы барда или минестреля? Вино веселить сердце человѣка, но пѣсня вино для мысли». Какъ въ «Графѣ Габсбургскомъ», гдѣ императоръ, какъ пристало хозяину, съ привѣтливымъ лицомъ обращаясь къ гостямъ, вызываетъ пѣвца, и здѣсь появляются пѣвцы: итальянець и французскій трубадурь. Но «Валленродъ дремалъ» и, вдругь очнувшись, бросилъ съ пренебреженіемъ пѣвцамъ золото. Онъ хотѣлъ иныхъ пѣсенъ. «Намъ, что святимъ (święcim) и убиваемъ людей, пусть проповѣдуетъ святость пѣсня убійства, пусть она насъ и нѣжитъ, и сердитъ - и наскучаетъ намъ, и пусть, прискучивъ, снова пугаетъ. Такова жизнь, такова наша пѣсня». На вызовъ магистра выходитъ «сѣдой старикъ, который сидѣлъ у дверей, между поэтами и оруженосцами. Пруссакъ или литвинъ, какъ видно по одеждѣ, онъ былъ украшенъ густой бородой, убѣленной годами; голову окаймляетъ (обвѣваетъ, obwiewa сстатокъ сѣдины, лобъ и глаза закрыты покрываломъ, на лицѣ глубокія морщины, вырытыя годами и страданіями. Въ правой рукѣ его старая прусская лютня, лѣвую онъ протянулъ къ столу».
Старый литовецъ - какъ онъ могъ оказаться на пирѣ своихъ граговъ?-поетъ пѣсню, въ которой выражаетъ глубокую ненависть къ рыцарямъ, презрѣніе къ Витольду. Онъ «послѣдній въ Литвѣ вайделотъ, онъ поетъ послѣднюю литовскую пѣсенку». Витольдъ вскочилъ, хотѣлъ уйти, но вернулся, закрылся плащомъ и залился слезами, а Конрадъ, разжигая его, заявилъ, что, навѣрное, литовскому князю будетъ пріятно услышать литовскую пѣсню. Чудесную пѣсню спѣлъ старый вайделотъ, пѣсню Тиртея, зовущаго на бой. Сколько воодушевленія она должна была будить въ сердцахъ польской молодежи! «Ахъ, кто могъ сохранить литовскую душу, приди ко мнѣ, сядемъ на могилѣ народовъ, будемъ думать, пѣть и лить слезы. О, народная легенда! Ты радуга примиренія между прежними и нынѣшними годами. Въ тебѣ народъ складываетъ вооруженіе своего рыцаря, пряжу своихъ мыслей и цвѣты своихъ чувствъ. О, радуга завѣта! Не сломитъ тебя никакой ударъ, пока не презритъ тебя твой собственный народъ. О, народная пѣсня, ты стоишь на стражѣ храма народныхъ воспоминаній, стоишь съ крыльями и голосомъ архангела... Пламень пожретъ писаную исторію, богатства расхитятъ воры, а пѣень будетъ невредима! Она бродитъ среди толпъ народа, если низкія души не умѣютъ кормить ее скорбью и поить надеждой, она улетаетъ въ горы, прижимается къ скаламъ и оттуда поетъ о прошлыхъ временахъ». Конецъ пѣсни особенно характеренъ для Мицкевича. Вѣдь его вѣра въ близкій приходъ великаго мужа, спасителя родины, была всегда жива. И не только старый вайделотъ обращается къ Конраду съ призывомъ, это самъ Мицкевичъ зоветъ великихъ людей изъ своего народа. «Къ чему однако воскрешать минувшіе вѣка? И своего времени не станетъ укорять пѣвецъ. Есть мужъ, великій, онъ живъ, онъ недалеко... О немъ я спою вамъ. Учитесь, литовцы!» Пѣвецъ замолкъ. Въ залѣ царила глухая тишина, которая обыкновенно снова вдохновляетъ поэтовъ. Теперь онъ началъ длинную повѣсть о юношѣ, который былъ воспитанъ нѣмцами, но вернулся въ родную Литву и сталъ мстителемъ за народъ. «Повѣсть вайделота» написана гекзаметромъ. Она представляетъ, какъ это отмѣчаютъ почти всѣ критики, нѣчто самостоятельное, лишь потомъ вставленное въ описаніе пира. Эпическій тонъ разсказа выдержанъ превосходно. Вотъ содержаніе его. Литовцы возвращались съ набѣга на нѣмцевъ и вели толпы плѣнныхъ, которые заливались слезами, предвидя смерть на кострѣ. Среди плѣнныхъ ѣхали и два рыцаря, которые сами перешли на сторону Кейстута и были имъ приняты, но ради предосторожности окружены стражей. Одинъ былъ молодъ и прекрасенъ, другой отягченъ годами. На вопросъ Кейстута, кто онъ, молодой рыцарь разсказалъ, что еще ребенкомъ онъ былъ взять въ плѣнъ и увезенъ къ нѣмцамъ. «Это былъ деревянный городъ, расположенный на высокихъ холмахъ; домъ былъ изъ краснаго кирпича. Около холмовъ на равнинахъ шумѣли сосновые боры, а среди лѣсовъ вдали блестѣло озеро». Конечно, это опять Новогрудокъ, къ которому вернулась память поэта. Ночью нѣмцы напали на городъ; среди шума и треска пожара, рыцарь глубоко запомнилъ отчаянный крикъ его матери, когда нѣмецъ схватилъ мальчика на сѣдло и помчался съ нимъ. Смутныя воспоминанія, точно во снѣ, остались у него отъ родины и семьи. Онъ жилъ среди нѣмцевъ, какъ нѣмецъ, назывался Вальтеромъ, носилъ прозвище Альфа. «Имя было нѣмецкое, но душа осталась литовской, осталась скорбь по родинѣ, ненависть къ чужеземцамъ. Винрихъ, магистръ крестоносцевъ, воспитывалъ меня въ своемъ дворцѣ, онъ самъ велъ меня къ крещенію, любилъ и нѣжилъ, какъ сына. Я же скучалъ во дворцѣ и съ колѣнъ Винриха убѣгалъ къ старому вайделоту». Этотъ вайделотъ былъ взятъ нѣмцами въ плѣнъ и жилъ у нихъ въ качествѣ переводчика. Онъ пригрѣлъ мальчика и воспитывалъ въ немъ ненависть къ пѣмцамъ и Винриху. Потомъ уже юношей онъ уѣзжалъ вмѣстѣ со старикомъ на лодкѣ къ берегамъ Полангена, рвалъ цвѣты родины, «ихъ волшебное благоуханіе вливало въ душу какія-то темныя и давнія воспоминанія». А старикъ мучилъ его, рисуя картины порабощенія и страданія его народа. «О, сынъ мой, весенняя жатва, заживо брошенная въ могилу, —это покоренные народы, это— наши братья, литовцы, а песокъ, который приносить буря съ моря, это - орденъ». Юноша хотѣлъ убить пѣсколько крестоносцевъ и бѣжать въ Литву, но вайделотъ его сдерживалъ. «Свободные рыцари могутъ, —онъ говорилъ, -свободно выбрать оружіе и биться равными силами въ открытомъ бою. Ты же невольникъ; единое оружіе невольниковъ измѣна. Останься еще, перейми отъ нѣмцевъ военное искусство, старайся пріобрѣсти ихъ довѣріе. А дальше увидимъ, что дѣлать». Но въ первой же битвѣ съ литовцами не выдержалъ юноша: онъ бросился вмѣстѣ со старцемъ къ своимъ. Съ интересомъ выслушалъ его повѣсть Кейстуть; слышала ее и молодая дочь Кейстута, Альдона, молодая и прекрасная, какъ божество. Потомъ наступило сближеніе между молодыми людьми. Христіанство глубоко запало въ душу Вальтера Альфа: онъ говорилъ дѣвушкѣ «о великомъ Богѣ, который царить за Нѣманомъ, и о Непорочной Матери Сына Божья, ангельскій образъ которой онъ показалъ ей на чудной иконѣ. Эту иконку юноша благоговѣйно носилъ на груди; а теперь онъ подарилъ ее литвинкѣ, когда обращалъ ее въ свою вѣру, когда говорилъ вмѣстѣ съ ней молитвы». Кейстуть замѣтилъ любовь своей дочки къ молодому рыцарю. А Вальтеръ былъ нуженъ ему: онъ былъ искусенъ въ письмѣ, какъ ксендзъ, онъ лучше всего ставилъ въ боевой порядокъ войско, лучше всѣхъ устраивалъ окопы, налаживалъ огнестрѣльное оружіе, одинъ онъ стоилъ цѣлаго войска. И Кейстутъ рѣшилъ: «Пойди сюда, Вальтеръ, будь моимъ зятемъ и бейся за Литву!»
Но на этомъ не кончились удивительныя судьбы Вальтера Альфа. «Вальтеръ любилъ свою жену, но имѣлъ благородную душу; счастья онъ дома не нашелъ, его не было и на родинѣ». Каждую весну нѣмцы совершали кровавые, грабительскіе похоДы на Литву; разрушены Ковно, Кейданы; среди лѣсовъ и горъ укрываются литовцы. Вальтеръ предвидѣлъ будущее, онъ зналъ неистощимыя богатства ордена, его могущество и видѣлъ гибель пруссаковъ. Эту же участь онъ предсказывалъ Кейстуту, который приходилъ въ отчаяніе отъ его злого пророчества. Итогда страшный планъ зародился въ сердцѣ Вальтера, и онъ, прежде веселый и спокойный, измѣнился. Цѣлыми днями онъ мрачно смотрѣлъ на дымъ, поднимавшійся отъ палимыхъ нѣмцами деревень и мѣстечекъ; ночью ему не даютъ заснуть тяжелыя предчувствія. Альдона молить его уѣхать подальше отъ нѣмцевъ. Куда же уйти отъ нихъ? Альдона въ смущеньи молчала. «Раньше ей казалось, что родина долга, какъ міръ, широка безъ конца; въ первый разъ она слышитъ, что во всей Литвѣ негдѣ было укрыться. Ломая руки, она спрашиваетъ Вальтера: что же дѣлать? « Есть, Альдона, одинъ способъ, —онъ одинъ остался литовцамъ, сокрушить мощь ордена; мнѣ вѣдомъ этотъ способъ. Но не спрашивай меня, молю тебя Богомъ. Да будетъ стократъ проклятъ тотъ часъ, когда я буду вынужденъ врагами взяться за него!» Больше онъ ничего не хотѣлъ сказать; просьбъ Альдоны не слушалъ, только несчастья Литвы слышалъ и видѣлъ передъ собой. И вотъ наконецъ пламень мщенія, питаемый въ молчаніи видомъ бѣдъ и страданій, высоко поднялся и охватилъ его сердце; онъ выжегъ всѣ чувства, даже то единственное чувство, которое услаждало ему жизнь, даже чувство любви. Такъ, когда охотники разложатъ потихоньку огонь у бѣловѣжскаго дуба и глубоко выжгутъ его сердцевину, скоро утратить свои трепещущіе листья монархъ лѣсовъ, отъ вѣтра полетятъ на землю вѣтви, и даже корона омелы, единственная зелень, которая украшала его чело, и та засохнетъ». Наконецъ послѣ одного пораженія Вальтеръ рѣшилъ бѣжать, не сказавъ ничего Альдонѣ. «Женщинамъ горе, — сказалъ онъ, - когда онѣ любятъ безумцевъ, око которыхъ привыкло глядѣть за предѣлы селенья, мысли которыхъ, какъ дымъ, безпрестанно надъ крышею вьются, сердцу которыхъ домашняго счастья не будетъ довольно. Души великія ульямъ просторнымъ подобны, Альдона, медъ ихъ не можетъ наполнить, гнѣздомъ онѣ ящерицъ станутъ... Другъ мой Альдона, прости мнѣ! Я дома останусь сегодня, все позабуду сегодня, сегодня другъ другу мы будемъ тѣмъ, чѣмъ бывали мы прежде, а завтра»[2]... Утромъ Альдона услышала конскій топоть; она бросилась наперерѣзъ и встрѣтилась съ всадниками. Ея мольбы не удержали Вальтера. «Ты свободна, — говорилъ онъ ей: ты вдова великаго человѣка, который для блага отчизны отрекся отъ всего, даже отъ тебя! Будь здорова, забудь; когда-нибудь поплачь надо мною. Вальтеръ все потерялъ, Вальтерь остался одинъ, какъ вѣтеръ въ пустынѣ; онъ долженъ блуждать по свѣту, быть измѣнникомъ, убійцей и потомъ погибнуть позорной смертью. Но пройдутъ годы, и снова загремитъ въ Литвѣ имя Альфа, и когда-нибудь изъ устъ вайделота ты услышишь объ его подвигахъ». Все поняла Альдона, и тогда Вальтеръ открылъ ей свой планъ. Она ушла въ женскій монастырь. «Альфъ съ вайделотомъ уѣхалъ. Не слышно объ нихъ и донынѣ. Горе, когда бы доселѣ онъ клятвы своей не исполнилъ, если отрекшись отъ счастья и счастье сгубивши Альдоны, если, пожертвовавъ столькимъ, все въ жертву принесъ онъ напрасно... Время покажетъ, что будетъ... Окончилъ я пѣснь мою, нѣмцы!» Такъ кончается эта знаменитая пѣснь вайделота.
Начался ропотъ: гдѣ же подвиги Вальтера? въ чемъ заключается его месть? Кто могъ это спрашивать? Нѣмцы не понимали литовскихъ словъ вайделота, а если бы поняли, все открылось бы имъ. Вельможи Витольда? Но неужели они не знали событій, происшедшихъ въ семьѣ Кейстута? Вѣдь Витольдъ былъ сынъ Кейстута, Альдона его тетка. Не говоря уже о томъ, что хронологія совсѣмъ не выдержала бы такого превращенія Конрада въ старшаго родственника Витольда. Но, если съ хронологіей Мицкевичъ, какъ мы увидимъ ниже, коекакъ устроился, то съ вопросами естественности, мы знаемъ, онъ мало считался въ своей байронической поэмѣ, могучій замыслъ которой плѣнилъ его. Его Валленродъ потрясенъ пѣснью вайделота, въ которомъ мы давно уже узнали переряженнаго Хальбана. Въ страшномъ возбужденіи онъ возвращаетъ пѣвца и самъ поетъ грозную балладу «Альпухара», объ Альманзорѣ, «мусульманскомъ королѣ», который добровольно отдался въ руки испанцевъ, чтобы заразить ихъ чумой. Такъ и въ Литвѣ найдутся мстители. Не всѣ подобны Витольду. Пѣсня магистра, его странный видъ, гнѣвъ Витольда привели въ смущенье рыцарей. «Всѣ они напрасно теряются въ догадкахъ». Наконецъ разыгралось и самое событіе, которому посвящена 5 - я глава, несоразмѣрно малая. Въ общей композицій «Конрада Валленрода» эта незначительность послѣдней главы становится вполнѣ понятной. Вѣдь не самый фактъ мести, но психологическая проблема измѣны интересовала Мицкевича. Какъ Конрадъ дошелъ до того, что, преодолѣвъ еще разъ свою любовь, свое нравственное отвра щеніе къ измѣнѣ, самое чувство апатіи, изнурившее его душу, какъ онъ могъ, наконецъ, приступить къ выполненію своего плана? Объ этомъ и говоритъ 4 глава, которая показываетъ намъ, что больше уже не могло быть мѣста для колебаній въ душѣ Валленрода.
Витольдъ измѣнилъ ордену, съ помощью коварства проникалъ въ замки тевтоновъ, отнималъ у гарнизоновъ вооруженіе, перебивалъ ихъ. Война неизбѣжна; безчисленное множество воиновъ собираются на призывъ ордена въ его ряды. Вотъ уже они проникли глубоко въ Литву; говорять, осадили Вильну и Ковно. «Наконецъ прекратились и вѣсти, и послы. Уже въ окрестностяхъ не видно пламени, а небо загорается заревомъ все дальше и дальше. Напрасно пруссаки поджидаютъ плѣнниковъ и богатой добычи изъ завоеваннаго края; напрасно они шлютъ частыхъ гонцовъ за новостями; спѣшно ѣдутъ гонцы, а назадъ не возвращаются. И, томясь въ страшной неизвѣстности, люди предпочли бы услышать самое ужасное». Наконецъ возвратились остатки войска, подобные войску «призраковъ». Всю зиму бездѣятельно продержалъ ихъ Конрадъ, не начиная битвы и не обращая вниманія на войска. А когда Витольдъ напалъ на нѣмцевъ, онъ первый бѣжалъ съ поля битвы. Что то сатанинское было въ его лицѣ: бѣшенство и радость одновременно. Чуя какую то тайну, народъ дрожалъ; а Конрадъ созвалъ на совѣтъ враждебно ему настроенныхъ рыцарей. Ночью же собрался тайный судъ въ подземельи Маріенбурга, въ маскахъ, съ обнаженными мечами, и одинъ изъ рыцарей выступилъ обвинителемъ. Тайна Валленрода открылась. «Человѣкъ, который называетъ себя Конрадомъ Валленродомъ, не есть Валленродъ. Кто онъ, неизвѣстно. Двѣнадцать лѣтъ тому назадъ онъ пріѣхалъ неизвѣстно откуда въ прирейнскія страны. Когда графъ Валленродъ пошелъ въ Палестину, онъ былъ въ его свитѣ, носилъ одежду оруженосца. Вскорѣ рыцарь Валленродъ погибъ гдѣ то безъ вѣсти, а этотъ оруженосецъ, подозрѣваемый въ его убійствѣ, тайно исчезъ изъ Палестины и прибылъ къ испанскимъ берегамъ. Тамъ въ стычкахъ съ маврами онъ далъ доказательства своего мужества и получилъ много наградъ на турнирахъ, и всюду онъ былъ извѣстенъ подъ именемъ Валленрода. Наконецъ, онъ принялъ орденскую присягу и сдѣлался магистромъ на гибель ордена. Какъ онъ правилъ, вы знаете всѣ. Въ эту послѣднюю зиму, когда мы боролись и съ морозомъ, и съ голодомъ, и съ Литвой, Конрадъ ѣздилъ одинъ въ лѣса и дубравы и тамъ велъ тайные переговоры съ Витольдомъ. Мои шпіоны давно уже слѣдятъ заего дѣлами, они скрывались вечеромъ у наружной башни, онине поняли, о чемъ Конрадъ говорилъ съ отшельницей, но, судья, онъ говорилъ на языкѣ литвиновъ!» Такъ гласило обвиненіе въ «измѣнѣ, коварствѣ, убійствѣ и ереси». Всѣ двѣнадцать судей сошлись въ смертномъ приговорѣ Валленроду. «Горе, всѣ воскликнули хоромъ, и стѣны три раза повторили эхомъ: горе!»
Но Мицкевичу еще жаль разстаться съ Валленродомъ. Въ послѣдней главѣ онъ даетъ чувствительную сцену разставанья Альфа съ Альдоной. Валленродъ у подножья башни подробно разсказываетъ возлюбленной объ ея родномъ домѣ, который онъ посѣтилъ теперь; онъ умоляетъ Альдону вернуться вмѣстѣ съ нимъ домой. Но та не соглашается. Почему? Потому что она измѣнилась, подурнѣла. «Нѣтъ, пусть никогда лишенья отшельницы не исказятъ лица прекрасной Альдоны». Таковъ смыслъ длиннѣйшихъ рѣчей, которыми обмѣниваются Альфъ и Альдона, какъ въ сантиментальномъ романѣ начала XIX вѣка. Такъ изъ кокетства Альдона оставляетъ Валленрода на гибель, а онъ блуждаетъ вокругъ замка, сорвавъ со своей груди все, «кромѣ угрызеній совѣсти». Утромъ онъ вернулся, случайно попавъ на городскіе окопы. Крики «горе, горе» пробудили его изъ забытья. Онъ вернулся къ башнѣ Альдоны, открылъ ей, что его узнали, и просилъ бросить ему вѣточку или хотя бы нитку отъ одежды, ленточку съ волосъ... Но Альдона оказалась болѣе суровой, чѣмъ Марыля: она не дала ни «вѣточки» (gałazka, которая появилась здѣсь изъ Дѣдовъ», ибо какая «вѣточка» могла быть въ этой башнѣ?), ни нитки. Такъ же трогательно и многословно Альфъ прощается съ Хальбаномъ и выпиваетъ ядъ. Хальбанъ не слѣдуетъ его примѣру: онъ хочетъ пережить Альфа и распространить его славу въ народѣ. «Я пройду по деревнямъ, замкамъ и городамъ Литвы. Куда самъ не дойду, туда долетить моя пѣсня. Бардъ будетъ пѣть ее рыцарямъ въ битвахъ, а женщина Въ домѣ для своихъ дѣтей, - будетъ пѣть ее, и когда-нибудь въ будущемъ изъ этой пѣсни возстанетъ мститель за наши кости»... Но вотъ врываются въ комнату убійцы Альфа. А онъ «припалъ со слезами къ окну и долгимъ - долгимъ взглядомь смотрѣлъ на башню (Альдоны), какъ будто хотѣлъ вдоволь насмотрѣться на милый видъ, котораго онъ долженъ будетъ сейчасъ лишиться». При видѣ вошедшихъ судей онъ поднялся съ мѣста, сорвалъ съ себя плащъ и швырнулъ на землю знакъ магистра. Онъ топталъ ихъ ногами и съ презрѣніемъ говорилъ, что онъ погубилъ и орденъ. «Какъ я великъ и гордъ. Какъ много головъ гидры я снесъ однимъ ударомъ, словно Самсонъ, который, потрясши колонны, сокрушилъ все зданіе и погибъ въ его развалинахъ». Альфъ уговорился съ Альдоной, что онъ уже больше къ ней не вернется, если лампа погаснетъ до вечера. Онъ не забылъ объ этомъ, даже умирая. «Такъ онъ сказалъ, взглянулъ въ окно и упалъ безъ чувствъ, но раньше, чѣмъ упасть, сбросилъ съ окна лампу. А она, трижды сдѣлавъ кругъ, еще горѣла, а потомъ легла у чела Конрада (здѣсь вдругъ появляется имя Конрада вмѣсто обычнаго въ этой пѣсни Альфа). Въ разлитомъ маслѣ тлѣетъ фитиль, но онъ погружается все глубже, все сильнѣе мигаетъ, и, наконецъ, какъ символъ смерти, вспыхиваетъ въ послѣдній разъ яркимъ пламенемъ. И при свѣтѣ его видны очи Альфа: они уже померкли. И, вспыхнувъ, погасъ свѣтъ лампы. И въ это мгновенье сквозь стѣны башни прорвался крикъ неожиданный, страшный, пронзительный; онъ сразу оборвался... Изъ чьей груди онъ вырвался? Вы догадаетесь. А тотъ, кто услышалъ бы его, понялъ бы, что больше изъ груди, откуда вырвался такой вопль, уже не раздастся голоса: вся жизнь вылилась въ немъ. Такъ отъ рѣзкаго удара зазвенятъ струны лютни и лопнутъ. Ихъ сбивчивые звуки какъ будто начинаютъ какую - то новую пѣсенку, но никто уже не ожидаетъ ея конца. Такова моя пѣсня о судьбахъ Альдоны: пусть допоютъ ее на небесахъ ангелъ гармоній и чувствительный слушатель въ своей душѣ». Такъ кончается поэма о Валленродѣ, словно главное содержаніе ея было посвящено не трагической измѣнѣ литовскаго воина- мстителя, но чувствительнымъ судьбамъ Альдоны. Эти послѣднія строки, мы знаемъ, были написаны незадолго до выхода «Конрада Валленрода» въ свѣтъ. Несомнѣнно поздно было составлено и «вступленіе» къ поэмѣ, гдѣ опять лишь романическая исторія «двухъ любящихъ сердецъ» выдвинута на первый планъ.
Вступленіе своимъ элегическимъ настроеніемъ такъ же мало отвѣчаетъ трагическому сюжету, какъ и нѣжная романтическая любовь ея героя къ Альдонѣ. Поэтъ, начертавшій на своемъ знамени слова Макіавелли, былъ очень далекъ душой отъ коварнаго и холоднаго итальянскаго политика. Онъ мечталъ не о томъ, чтобы «essere vople e leone» (быть лисицей и львомъ), какъ училъ Макіавелли, но о мирѣ народовъ; онъ скорбѣлъ о ненависти, раздѣляющей ихъ. «Вступленіе» ближе всего напоминаетъ чудные стихи Пушкина о мечтахъ Мицкевича, «когда народы, распри позабывъ, въ великую семью соединятся», И не даромъ именно изъ этого вступленія Пушкинъ перевелъ начало, правда, и тяжело, и далеко отъ оригинала. «Прошло уже почти сто лѣтъ, какъ орденъ крестоносцевъ бродилъ въ крови сѣверныхъ язычниковъ; прусакъ уже склонилъ голову и надѣлъ оковы, или отдалъ свою землю, а самъ ушелъ, куда глаза глядятъ (z dusza ). Нѣмецъ разослалъ погоню вслѣдъ за бѣглецомъ, и до самыхъ границъ Литвы все грабилъ, убивалъ, полонилъ. Нѣманъ отдѣляетъ литовцевъ отъ враговъ. По одной сторонѣ блестятъ верхушки святынь, и шумятъ лѣса, обиталища боговъ, а на другой сторонѣ, на холмѣ, высоко подымаетъ къ небесамъ свое чело крестъ, символъ нѣмцевъ. Онъ грозно простираетъ руки къ Литвѣ, какъ будто хочетъ свыше захватить всю область Палемона и собрать ее подъ себя. На той сторонѣ толпы литовской молодежи, въ рысьихъ колпакахъ, въ одеждѣ изъ медвѣжьихъ шкуръ, съ лукомъ на плечахъ и съ пучкомъ стрѣлъ въ рукѣ, онѣ снуютъ, слѣдя за маневрами нѣмцевъ (obrotów). А на другой сторонѣ стоитъ неподвижно на своемъ конѣ нѣмецъ въ шишакѣ и вооруженіи, устремивъ очи на вражескія укрѣпленія, онъ заряжаетъ ружье и считаетъ четки. И тѣ, и другіе охраняютъ переправу. Такъ Нѣманъ, прежде славившійся гостепріимствомъ и соединявшій державы братскихъ народовъ, теперь былъ для нихъ порогомъ вѣчности, и никто не могъ перешагнуть черезъ запретныя воды, не рискуя потерять жизнь или свободу. Только вѣточка литовскаго хмеля, привлекаемая чарами прусскаго тополя, перебирается на ту сторону по вербамъ и рѣчнымъ травамъ и, прыгая черезъ рѣку краснымъ вѣшкомъ, попрежнему протягиваетъ смѣлыя объятья и соединяется съ возлюбленнымъ на чужой землѣ. Только соловьи ковенской дубравы ведутъ, какъ прежде, литовскія бесѣды со своими братьями съ того берега, или, взмахнувъ свободными крыльями, летаютъ въ гости на общіе острова. А люди? Людей раздѣлили распри. Прежняя дружба пруссовъ и литовцевъ забыта; только иногда любовь соединяетъ и людей... Я зналъ двухъ людей... О, Нѣманъ, скоро устремятся къ твоимъ струямъ ряды людей, несущихъ смерть и пожары, и топоръ обнажитъ отъ зеленыхъ вѣнковъ твои берега, еще пока пощаженные. Гулъ пушекъ выгонитъ изъ огородовъ соловьевъ. Все, что связала золотая цѣпь природы (przyrodzenia, можетъ быть, лучше перевести: естественности), —все разорветъ ненависть пародовъ... Только сердца влюбленныхъ снова соединятся въ пѣсняхъ вайделота».
Нѣкоторый «макіавеллизмъ» можно найти только въ прозаическомъ предисловіи къ «Конраду Валленроду», гдѣ затерты всякіе слѣды политическаго содержанія поэмы. Предисловіе сообщаетъ кое- какія свѣдѣнія изъ прошлаго Литвы: какъ она боролась съ нѣмцами, какъ слилась съ Польшей и въ соединеніи съ ней отреклась отъ своего національнаго существованія. «Уже нѣсколько вѣковъ скрыло описанныя здѣсь событія. Сошли со сцены политической жизни и Литва, и ея страшнѣйшій врагъ, орденъ; совершенно измѣнились отношенія сосѣднихъ народовъ; интересы и страсти, которые воспламеняли тогдашнія войны, угасли; даже народныя пѣсни не сохранили никакихъ воспоминаній о нихъ. Литва уже цѣликомъ въ прошломъ; съ этой точки зрѣнія ея исторія представляетъ особенно счастливое поприще для поэта: воспѣвая тогдашнія событія, онъ долженъ имѣть въ виду только историческій сюжетъ, заниматься только углубленіемъ (zglębieniem) темы и ея художественнымъ изложеніемъ, а не привлекать на помощь себѣ интереса, страстей или моды читателей. Именно такіе предметы совѣтовалъ выискивать Шиллеръ:
Was unsterblich im Gesang soll leben,
Muss im Leben untergehen,
т.-е. что должно жить въ пѣснѣ, должно погибнуть въ дѣйствительности».
Читатель, который буквально понялъ бы это предисловіе, вѣроятно не мало удивился бы, найдя въ поэмѣ изреченія о силѣ народной пѣсни, соединяющей прошлое народа съ его настоящимъ, создающей мстителя изъ праха прошлаго. Но читатель Мицкевича останавливался не на этихъ строкахъ, которыя должны были служить тенетами для подозрительности цензора, но на рѣшительныхъ сужденіяхъ предисловія о полномъ сліяніи Литвы съ Польшей. «Великое княжество Литовское перестало быть литовскимъ». А если такъ, то будущій мститель, который встанеть изъ Литвы, за кого будетъ мстить? И польская молодежь давала на это одинаково дружный отвѣтъ въ Вильнѣ, въ Варшавѣ и Краковѣ. А читая строки поэтическаго вступленія о томъ, какъ на берегахъ Нѣмана скоро начнется война, относила ли она ихъ къ содержанію поэмы или къ своему будущему? Такъ «Конрадъ Валленродъ» задѣвалъ осторожно, но тѣмъ болѣе, чувствительно самыя тонкія струны польской души. «Въ Мицкевичѣ видятъ мнимые патріоты репрезентанта тайныхъ своихъ помышленій», доносилъ Новосильцовъ вел. кн. Константину Павловичу (10 апр. 1828 г.)[3]. По какой - то ироніи судьбы такимъ же зловреднымъ писателемъ казался и Ѳаддей Булгаринъ, и, спасая себя, онъ содѣйствовалъ (какъ справедливо полагаетъ Н. Дубровинъ въ «Русской Старинѣ» 1903, нояб.) составленію записки, въ которой доказывалъ, что «въ журналѣ и сочиненіяхъ г. Булгарина нѣтъ ни одной строки, дышащей польскимъ патріотизмомъ», но что такъ же далекъ отъ этого и «Конрадъ Валленродъ». И тогда Николай I ( 26 ноября 1829 г.) приказалъ снять съ поэмы подозрѣніе, «оставить сіе дѣло безъ дальнѣйшаго вниманія».
Обратимся къ плану «Конрада Валленрода», который, какъ мы уже знаемъ со словъ самого поэта, подвергся значительному измѣненію по сравненію съ первоначальнымъ замысломъ. Въ характерѣ Валленрода уже давно, начиная съ Мохнацкаго, критика указала непримиримыя противорѣчія... «Между Конрадомъ Валленродомъ, питающимъ планъ отмщенія ордену съ помощью измѣны, и тѣмъ же самымъ Конрадомъ, чувствительнымъ любовникомъ Альдоны, непроходимая пропасть», говорилъ Нерингъ (1882 г.). Утвержденія Тарновскаго и Здзѣховскаго о полнѣйшей цѣлостности (jednolita całość) личности Конрада интересны скорѣе всего, какъ доказательства того, до какихъ признаній можетъ довести критику пристрастное отношеніе къ любимому писателю. Валленродъ созданъ по образцу байроновскихъ героевъ, прежде всего «Корсара», котораго звали, какъ и Мицкевическаго героя, Конрадомъ. Корсаръ любить женщину такъ же нѣжно и самоотверженно, какъ и Валленродъ, и гибнетъ изъ-за нея. Личность Корсара близко напоминаетъ Валленрода. Онъ суровъ съ пиратами, какъ Валленродъ съ нѣмецкими рыцарями. «Онъ кратко отдаетъ имъ приказанья, смѣлъ острый взоръ, рука безъ содроганья; не дѣлитъ онъ ихъ празднествъ и утѣхъ, но замкнутость прощаютъ за успѣхъ. Онъ не наполнитъ кубка, не прильнетъ къ его краямъ. Зато изъ шайки тотъ, кто всѣхъ неприхотливѣе изъ стана, не соблазнится пищей атамана». («Конрадъ Валленродъ» въ переводѣ А. М. Федорова). Пираты повинуются ему безпрекословно. «Покорные, они идутъ, чтобъ вскорѣ опять уплыть въ безбережное море. Они не ропщутъ: ихъ Конрадъ ведетъ. И кто изъ нихъ спросить его Дерзнеть: Куда? Они едва ль когда видали его улыбку, вздохъ его слыхали. Отчаяннѣйшій въ шайкѣ— трусъ предъ нимъ. Блѣднѣютъ всѣ предъ именемъ однимъ». Это ли не подходящая характеристика для Валленрода? Какъ этотъ послѣдній, Корсаръ былъ «съ виду скромный, но взоръ его блестѣлъ подъ бровью темной... Въ презрительной насмѣшкѣ хохотъ ада звучалъ, какъ громъ. Когда же онъ въ упоръ вонзалъ смертельной ненависти взоръ, безпомощно надежда угасала, и милосердье тихо отлетало». Кому и за что мстить Корсаръ? Человѣчеству за то, что онъ «разочарованъ на бѣду», за то, что «невольно вовлекли его дѣянья въ борьбу съ людьми и съ небомъ во вражду». Это ненависть къ людямъ только за то, что они люди, страданія дьявольскаго эгоизма. «Онъ въ юности постигъ надеждъ тщету, позналъ гоненье, зависть, клевету; людей возненавидѣлъ такъ глубоко, что совѣсть не извѣдала упрека; божественнымъ призывомъ онъ считалъ велѣніе гнѣва; гнѣвъ повелѣвалъ мстить за немногихъ тамъ, гдѣ есть защита; злодѣемъ онъ считалъ себя открыто, но остальныхъ не выше». Конрадъ Валленродъ мстить нѣмецкому ордену, чтобы спасти родину; онъ прибѣгаетъ къ такой мести потому, что «онъ рабъ; единое средство. рабовъ измѣна». И все- таки онъ мучится, мстя. Конрадъ Байрона тѣшится зломъ ради зла. Про Словацкаго говорили, что онъ перебайронизировалъ, про Мицкевича можно сказать обратное: онъ не добайронизировалъ, потому что зло и жестокость были ему отвратительны: онъ осудилъ ихъ еще въ своихъ юношескихъ «Дѣдахъ». Потомъ, когда всякія слова о добрѣ и правдѣ казались ему лицемѣрной ложью, когда онъ читалъ тольк Байрона, а всѣ остальныя книжки отбрасывалъ ( если только вѣрить этому письму), - Мицкевичъ могъ серьезно вообразить себя разочарованнымъ презрителемъ людей. Но и тогда у него осталось чувство, которое роднило его съ байроновскимъ корсаромъ. «Не все въ немъ зло. Привязанность святая таилась въ немъ, глубь сердца оживляя. Онъ часто насмѣхался надъ глупцомъ, объятымъ страстью. Самъ же предъ лицомъ имъ овладѣвшей страсти онъ терялся». О нѣжной любви Конрада къ Медорѣ и разсказываетъ поэма. Медора, какъ и Альдона, живетъ въ уединенной башнѣ. Когда читаешь байроновскаго «Корсара», начинаешь понимать, чѣмъ именно этотъ сюжетъ долженъ былъ плѣнять воображеніе Мицкевича. Гюльнара, спасающая Конрада изъ плѣна, и нѣжная Медора: эти два образа, вѣроятно, отражались и въ первоначальномъ замыслѣ «Валленрода». Вѣдь и Корсаръ «измѣнникъ», какъ Конрадъ; онъ измѣнилъ своимъ мусульманамъ, чтобы мстить имъ; онъ проникъ къ врагамъ подъ видомъ дервиша, и «плащъ монаха и шапку прочь отбросилъ онъ съ размаха; кольчуга блещетъ на груди». Гюльнара спасла его, но Медора, узнавъ отъ пиратовъ, что Конрадъ въ плѣну у султана, умерла. Что далѣе случилось съ Гюльнарой, намъ безразлично, и дальнѣйшія судьбы Конрада скрыты отъ насъ поэтомъ. Если бы «пѣснь вайделота» не оборвалась, можетъ быть, мы бы узнали изъ нея, что Альдона погибла въ своей уединенной башнѣ, услышавъ о плѣнѣ Альфа, который поѣхалъ совершить свой подвигъ въ столицу ордена. О томъ, что Альдона была на первомъ планѣ въ одной изъ двухъ задуманныхъ повѣстей, говорятъ послѣднія строки поэмы, посвященныя не Конраду, а ей. Въ такомъ случаѣ «Пѣснь вайделота» не была по отношенію къ цѣлому поэмы лишь вставочнымъ эпизодомъ: Конрадъ Валленродъ восходитъ къ тому же литературному источнику, что и Альфъ. Самая «Пѣснь вайделота» представляетъ мотивировку суровости и мстительности магистра, мотивировку, которую. Мицкевичъ, все еще не оторвавшійся отъ требованій ложноклассической обстоятельности, вѣроятно, считалъ необходимой. Въ своемъ изслѣдованіи о «балладическомъ элементѣ» въ «Конрадѣ Валленродѣ» г. Галле указываетъ еще, какъ на одинъ изъ источниковъ Мицкевича, на балладу Шиллера «Ritter Togenburg». Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ сходство доходитъ до совпаденія подробностей; сходство есть и вообще въ сюжетѣ: вѣрная любовь рыцаря, который не можетъ нигдѣ забыть своей возлюбленной, нѣкогда отвергшей его, но потомъ раскаявшейся и ушедшей въ монастырь, напоминаетъ преданность Конрада Альдонѣ. Сюжетъ «Рыцаря Тогенбурга» былъ особенно близокъ самому Мицкевичу, который видѣлъ въ судьбѣ Тогенбурга и его возлюбленной судьбу свою и Марыли. Но эта любовь не имѣетъ ничего общаго съ трагической задачей Валленрода и могла бы составить тему отдѣльной повѣсти.
Для того, чтобы выяснить генезисъ одного изъ величайшихъ произведеній Мицкевича, необходимо разсмотрѣть и другія литературныя вліянія, отразившіяся въ «Конрадѣ Валленродѣ». Они указываютъ и на время, когда складывались тѣ или другіе замыслы поэмы. Такъ, въ продолженіе 1822—1826 лѣтъ Мицкевичъ хорошо изучилъ Мура, котораго ставилъ въ одномъ ряду съ Гёте, Шиллеромъ и Байрономъ, и еще въ 1828 году поэтъ заявляетъ, что не знаетъ равнаго ему по тонкости и изяществу, какъ и позже онъ не разъ съ восхищеніемъ упоминаетъ о Мурѣ, удивляется, что варшавскіе критики его мало знаютъ, совѣтуетъ переводить его и т. под. Какъ указано выше, сонетъ «Доброй ночи» представляется, по словамъ проф. Брухнальскаго, реминисценціей или подражаніемъ «Рондо» Мура; въ Альбомѣ Мошинскаго есть и переводъ одного изъ стихотвореній Мура, «The meeting of the waters», напечатанный въ 1829 г. Однако, при установленіи хронологіи «Конрада Валленрода» важно, что уже къ 1822 году восходятъ, по свидѣтельству того же изслѣдователя, несомнѣнныя вліянія Мура, отразившіяся на «Валленродѣ». Именно, въ 1822 году Мицкевичъ зачитывался «Лаллой Рукъ», одна изъ частей котораго, «Огнепоклонники», описываетъ борьбу иранцевъ съ ихъ угнетателями и завоевателями — арабами. Но, говоря объ иранцахъ и арабахъ, Муръ имѣлъ въ виду собственную родину, старую кельтскую Ирландію, и ея угнетателей— англичанъ. Поэтому особенно горячо звучатъ его рѣчи о свободѣ и борьбѣ, и произведеніе Мура должно было глубоко запасть въ душу Мицкевича. Сюжетъ «Огнепоклонниковъ» близокъ къ «Конраду Валленроду»: молодой иранецъ Гафидъ, видя гибель, угрожающую родинѣ, и паденіе стараго культа Митры, рѣшаетъ отМстить арабамъ, но онъ любить дочь своего врага, Хинду. И «она любить, но не знаетъ кого любитъ; она нe знаетъ ни его происхожденія (race ), ни откуда онъ пришелъ. Такъ иногда въ лѣсахъ Индіи встрѣчаешь прекрасную птицу, у которой нѣтъ имени. Ее принесъ послѣдній благоуханный (ambrosial) вѣтерокъ съ острововъ на невѣдомыхъ моряхъ. Всего одинъ день она являетъ восхищеннымъ глазамъ свое оперенье, и потомъ исчезаетъ. Неужели улетитъ и онъ, ея безымянный возлюбленный?»> Хинда презираетъ персовъ и однажды высказываетъ это презрѣніе въ бесѣдѣ съ Гафидомъ. «Остановись! Ужасны твои слова», воскликнулъ чужеземецъ, сбрасывая рѣзкимъ движеніемъ мантію и обнаруживая опоясывавшій его поясъ гебровъ. «Вотъ, дѣва, смотри, рыдай, краснѣй при видѣ того, что такъ возмущаетъ твоего отца. Да, я происхожу изъ той нечистой расы, отъ тѣхъ чтителей огня, которые утромъ и вечеромъ привѣтствуютъ обитель своего творца среди живыхъ свѣтилъ неба! Да, я одинъ изъ тѣхъ немногихъ изгнанниковъ, которые, вѣрные Ирану и отмщенію, ежечасно проклинаютъ васъ, арабовъ, пришедшихъ разрушить наши священные огни, которые поклялись передъ пылающимъ окомъ Бога сокрушитъ цѣпи, сковавшія нашу родину, или умереть. О, кровожадный государь, —о, нѣтъ, не трепещи, —о, тотъ, который произвелъ на свѣтъ (gave birth) эти дорогіе глаза, священные для меня, какъ то мѣсто, на которомъ поднимаются наши святые огни! Знай, только его я видѣлъ въ ту ночь, когда со своей сторожевой лодки на морѣ я замѣтилъ дрожащій свѣтъ этой башни и смѣло взобрался на дикія скалы, чтобы ограбить ее (to my prey). Ты знаешь остальное. Я проникъ въ окровавленное гнѣздо коршуна и нашелъ въ немъ трепещущаго голубя. Твоя, твоя побѣда, твой грѣхъ, что любовь завладѣла духомъ, который принадлежитъ мести прежде всего, и послѣ всего, и всецѣло! О, если бы мы никогда, никогда не встрѣчались съ тобой или если бы сердце могло теперь забыть тебя. Какъ счастливы, какъ блаженны мы могли бы быть, если бы судьба не раздѣлила насъ такой темной тучей. Если бы ты родилась персидской дѣвушкой, мы жили бы въ сосѣднихъ долинахъ, мы играли бы въ дѣтствѣ на тѣхъ же самыхъ поляхъ и стояли бы на колѣняхъ у тѣхъ же пылающихъ алтарей, а затѣмъ всѣ тѣ безымянныя нити «those nameless ties), въ которыхъ заключаются чары страны, сплетались бы ежечасно вокругъ нашихъ сердецъ, пока дѣло Ирана и твое не стали бы одно и то же! И въ утреннихъ пробуждающихъ звукахъ лютни я слышалъ бы голосъ прошедшихъ дней, и въ каждой твоей улыбкѣ я видѣлъ бы возвращеніе часовъ минувшей славы. И если бы злой духъ нашей страны вселился въ тебя и черезъ тебя вѣщалъ свою злобу, Боже, кто могъ бы противиться этому мечу? Его яркій блескъ былъ бы уже побѣдой! А теперь мы такъ чужды другъ другу, разлучены навѣки, такъ далеки, какъ только можетъ отдалить рука судьбы! Тѣ единственныя узы, которыя сплела любовь, разрѣзаны вѣрой, друзьями и родиной. Твой отецъ злѣйшій врагъ Ирана; ты сама, можетъ быть, теперь — но нѣтъ! Ненависть никогда не смотрѣла съ такой любовью. Нѣтъ, священна твоей душѣ будетъ земля того, кто могъ забыть для тебя все, кромѣ этой залитой кровью земли. Когда другіе глаза будутъ смотрѣть равнодушно на слезы ея вдовъ, на гибель ея воиновъ, ты вспомнишь, какъ любилъ тебя одинъ гебръ, и о немъ ты будешь вѣчно плакать. Но смотри...» — Быстрымъ движеніемъ онъ повернулся и указалъ на высокую волну (to the distant wave), на которой сверкали огни, подобно метеорамъ, словно на могилѣ морехода; и огненныя стрѣлы взвивались отъ времени до времени, все озаряя, пущенныя чьей-то рукой, словно всѣ звѣзды, которыя падають ночью, устремились опять на небеса. «Мои сигнальные огни! Я долженъ удалиться. Мы оба, оба погибли, если я буду медлить! Прощай, безмятежная жизнь, ты не удержишь меня. Теперь, отмщеніе, я твой». Стремительно онъ бросился внизъ, не останавливаясь, не оборачиваясь; онъ соскользнулъ съ рѣшетки окна и исчезъ между остроконечными утесами, какъ будто онъ спѣшилъ отъ любви къ смерти. А молодая Хинда стояла блѣдная и нѣмая. Она не двигалась, пока мгновенный всплескъ въ недвижимыхъ водахъ, раздавшійся внизу, не вывелъ ея изъ оцѣпенѣнія печали». Въ дальнѣйшемъ изложеніи поэма разсказываетъ о томъ, какъ погибъ Гафидъ. Умерла и Хинда. Она бросилась въ море.
Поэма Мура представляетъ такимъ образомъ иное расположеніе дѣйствующихъ лицъ, чѣмъ «Конрадъ Валленродъ». Герой ирландскаго поэта, мстя врагу, влюбляется въ его дочь и пребываетъ въ бездѣятельности, пока товарищи не призываютъ его къ спасенію родины; герой «Корсара» точно такъ же изъ плѣна освобождается женщиной изъ вражескаго стана. Ни въ одномъ изъ своихъ источниковъ поэтическаго характера Мицкевичъ не нашелъ героини, воодушевленной тѣми же патріотическими чувствами, что и герой — мститель. И едва ли въ первоначальномъ замыслѣ поэмы былъ ея образъ. Впрочемъ, представляется совершенно неправдоподобнымъ, чтобы въ воображеніи Мицкевича уже сложились отчетливо «двѣ отдѣльныя повѣсти», которыя онъ потомъ слилъ и передѣлалъ въ одну. Ни одинъ поэтъ не могъ бы продѣлать такого эксперимента съ произведеніями, которыя приняли въ его творчествѣ законченную форму, составили, такъ сказать, уже прожитое богатство его души. Мы знаемъ, какъ трудно и Мицкевичъ возвращался къ уже написанному, какъ ему трудно было добавить нѣсколько десятковъ строкъ для окончанія «Конрада Валленрода». Несомнѣнно, что лишь въ самыхъ общихъ чертахъ рисовались поэту замыслы этихъ повѣстей. Въ одной изъ нихъ герой, проникшій въ станъ враговъ, неузнанный, переодѣтый (какъ Корсаръ въ видѣ дервиша, Гафидъ подъ плащомъ, прятавшимъ его священный поясъ), здѣсь сталкивался съ женщиной, которая такъ влекла его, что онъ едва не забылъ о своей задачѣ. Такъ, ради Альдоны Валленродъ не шелъ на подвигъ мести, томимый отчасти угрызеніями совѣсти, а больше всего своей любовью. Другая повѣсть могла разсказывать о вѣрной любви рыцаря къ монахинѣ, какъ въ «Рыцарѣ Тогенбургѣ», и эта повѣсть служила все еще связью съ прошлымъ, все еще имѣла автобіографическое значеніе для Мицкевича, потому что рыцарь, прежній Порай, былъ онъ, а монахиня, отвергшая его и въ слезахъ искупающая свою вину, Марыля. Таковы, какъ мнѣ кажется, основные элементы «Конрада Валленрода», которые въ своемъ соединеніи дали непримиримыя противорѣчія: рыцарь Тогенбургъ, всѣмъ жертвующій, ради своей любви, никакъ не могъ уложиться на образъ Гафида, который всѣмъ, — и въ томъ числѣ своей любовью— жертвовалъ ради священнаго долга мести для спасенія родины. Но кромѣ небольшихъ отрывковъ, едва ли было написано что-либо изъ того или другого замысла «отдѣльныхъ повѣстей», и пѣсня Хальбана, сложенная гекзаметромъ въ подражаніе гомеровскимъ разсказамъ, написана была для главы о «Пирѣ», хотя гармоническому развитію поэмы этимъ наносился ущербъ, прекрасно сознаваемый самимъ Мицкевичемъ. Но по части композиціи страстный и стремительный геній Мицкевича быль нерѣдко слабъ. Недостатки композиціи значительны въ «Дѣдахь», которые вышли въ такомъ необычномъ видѣ: вторая и четвертая часть. Только «Панъ Тадеушъ» представляетъ, дѣйствительно, единое и законченное цѣлое.
Обратимся къ другимъ литературнымъ источникамъ «Конрада Валленрода». Кромѣ англійскихъ поэтовъ Байрона и Мура, въ поэмѣ Мицкевича отразились вліянія по преимуществу нѣмецкихъ поэтовъ. Шиллеръ далъ нѣсколько мотивовъ. Неузнанный пѣвецъ, напоминающій властелину на пирѣ объ его прошломъ («Графъ Габсбугскій»); рыцарь, томящійся подъ окномъ возлюбленной и даже передъ смертью бросающій на нее послѣдній взглядъ («Рыцарь Тогенбургъ»); герой, удерживающій своимъ взглядомъ льва на аренѣ («Перчатка»): всѣ они восходятъ къ эпохѣ увлеченія Шиллеромъ. Рядомъ съ этимъ послѣднимъ стоить другой нѣмецкій балладистъ, Уландъ: отъ него Мицкевичъ взялъ мотивъ убійства рыцаря оруженосцемъ («Месть»), имя мавританскаго короля Альманзора («Almanzor, der Mohrenkönig...:) и т. д. Наконецъ, самый сюжетъ баллады «Альпухара», какъ указалъ Р. Вернеръ, взятъ изъ одного разсказа Клейста, гдѣ, впрочемъ, мстительницей является молодая негритянка, заражающая желтой лихорадкой своего жестокаго господина. Разсказъ Клейста Мицкевичъ могъ знать въ двухъ изданіяхъ: въ 1810 году вышли его «Erzählungen», въ 1826 году Тикъ издалъ собраніе сочиненій Клейста. Если Мицкевичъ пользовался этимъ послѣднимъ изданіемъ, то мотивъ «Альпухары» возникъ уже въ Москвѣ, и это представляется вѣроятнымъ потому, что никакихъ слѣдовъ вліянія Клейста въ предшествующемъ творчествѣ поэта не отмѣчено. Но романтическая часть «Валленрода» восходить къ тому времени, когда Мицкевичъ увлекался нѣмецкой поэзіей, то - есть ко временамъ Ковна и Вильна. Въ эту пору уже слагались первые замысли поэмы. Къ тому же выводу приводить изученіе исторической подкладки «Конрада Валленрода». Этому вопросу посвященъ цѣлый рядъ изслѣдованій (А. Прохаски, Неринга, Брухнальскаго, Гжегожевича и друг. ). Самъ Мицкевичъ, какъ и Муръ въ примѣчаніяхъ къ «Лалла Рукъ», старался дать ученый аппаратъ, подкрѣпляющій его характеристики. При этомъ онъ ссылается и на главные источники. Это, во - первыхъ, «хроники того времени», во -вторыхъ, народная поэзія, откуда заимствованъ мотивъ «дѣвы мора» (morowa dziewica), наконецъ сочиненіе Коцебу «Preussens Geschichte. Belege und Erläuterungen». Однако главнаго своего пособія поэтъ здѣсь не называеть. Онъ ссылается на него, какъ на «очень цѣнную книгу» въ 19 примѣчаніи къ «Гражинкѣ». Это примѣчаніе имѣетъ ближайшее отношеніе къ «Конраду Валленроду». Бекеръ, авторъ книги «Versuch einer Geschichte der Hochmeister. Berlin. 1798», говорить Мицкевичъ, «цитируетъ старинную хронику Винцентія Майнуцкаго, который былъ придворнымъ капланомъ великаго магистра Дузенера фонъ -Арфберга и писалъ исторію своего времени (съ 1346 года). Между прочимъ, мы читаемъ здѣсь, что во время большого пира по случаю избранія магистра Винриха фонъ - Книпроде, пѣлъ нѣмецкій миннезингеръ, награжденный аплодисментами и золотымъ бокаломъ. Такой лестный пріемъ внушилъ присутствующему пруссаку, по имени Рикселюсу, мысль попросить разрѣшеніе спѣть на своемъ родномъ литовскомъ языкѣ. Онъ воспѣлъ подвиги перваго литовскаго короля Вайдевута, но магистръ и рыцари, не понимая и не любя литовскаго языка, высмѣяли поэта и дали ему въ награду тарелку пустыхъ орѣховъ». Этотъ мотивъ цѣликомъ вошелъ въ «Конрада Валленрода», но совершенно измѣнилъ свой внутренній смыслъ: намѣренно на непонятномъ языкѣ поетъ вайделотъ. И пѣсня его производитъ иное дѣйствіе на магистра, который, правда, награждаетъ нѣмецкаго миннезингера, но дѣлаетъ это съ пренебреженіемъ, враждебно. Вотъ одинъ изъ встрѣчныхъ пунктовъ двухъ поэмъ Мицкевича изъ литовской исторіи, говорящихъ объ одномъ и томъ же времени, эпохѣ князя Витольда.
Съ историческимъ Конрадомъ Валленродомъ мицкевичевскій герой имѣетъ мало общаго, развѣ только коварство и жестокость. «Историческій Валленродъ, говорить Прохаска, это крестоносецъ-нѣмецъ въ полномъ значеніи этого слова. Это настоящій продуктъ традиціи и хитрой политики своего ордена, порожденіе духа времени, поистинѣ достойный представитель падающихъ учрежденій крестоносцевъ. Онъ вовсе не преступникъ, выступающій противъ Бога; въ немъ нѣтъ и демоничности, которой окружили его, какъ черной тучей, позднѣйшія хроники». Точно такъ же не соотвѣтствуетъ дѣйствительности и поведеніе Витольда въ поэмѣ, которое рисуется «неясно, а отчасти и противорѣчиво». Эти выводы польскаго историка легли въ основаніе дальнѣйшихъ поисковъ. Ни одинъ изъ магистровъ ордена не представлялъ точнаго подобія поэтическому Конраду Валленроду.. Это образъ скомбинованный. В. Брухнальскій указываеть на нѣсколько соотвѣтствующихъ мѣстъ у Бекера. Такъ, въ 1361 году магистръ Винрихъ фонъ -Книпроде взялъ въ плѣнъ литовскаго князя Кейстута. «Кейстутъ долженъ былъ сдаться и былъ отведенъ подъ стражей въ Маріенбургъ. Здѣсь онъ просидѣлъ шесть недѣль. Случилось такъ, что прислуживалъ ему молодой литовецъ, по имени Альфъ, принявшій крещеніе. Кейстутъ старался привлечь его на свою сторону обѣщаніемъ почетнаго будущаго, если онъ поможетъ ему бѣжать. Были выбраны день, часъ и лозунгъ. Кейстуть спустился по веревкѣ въ темную ночь. Внизу ожидалъ Альфъ. Онъ повелъ князя черезъ ровъ, и они счастливо ускользнули подъ видомъ орденскихъ рыцарей. Альфъ, который зналъ дороги, ѣхалъ впереди, Кейстутъ за нимъ. Они скакали безъ отдыха, пока не добрались до страны герцога Яна Мазовецкаго, который дружелюбно принялъ бѣглецовъ и препроводилъ ихъ въ Литву». Коцебу приводитъ еще нѣкоторыя подробности, которыми воспользовался Мицкевичъ. По его словамъ, Альфъ пользовался особымъ довѣріемъ Винриха, такъ какъ долго прислуживалъ ему въ его покояхъ. Кейстутъ же привлекъ на свою сторону молодого литовца обѣщаніемъ обращаться съ нимъ, какъ съ роднымъ сыномъ. Такимъ образомъ имя для молодого рыцаря, литовца родомъ, воспитанника нѣмцевъ и будущаго мстителя имъ, было найдено. Но Альфъ, какъ мы знаемъ, носитъ и другое имя: Вальтеръ. Это имя онъ получилъ оттого, что принялъ на себя черты еще другого рыцаря, Вальтера фонъ -Стадіона. Примѣчаніе о немъ, помѣщенное въ приложеніи къ «Валленроду», было неточно и мало обстоятельно, написано, по справедливому предположенію В. Брухальскаго, или по памяти, или по неточной замѣткѣ. «Вальтеръ фонъ-Стадіонъ, говоритъ поэтъ: нѣмецкій рыцарь, взятый въ неволю литовцами, женился на дочери Кейстута и съ нею тайно уѣхалъ изъ Литвы»... Между тѣмъ Бекеръ разсказываетъ о Вальтерѣ слѣдующее: «Въ концѣ 1359 года три тысячи крестоносцевъ возвращались домой, многіе съ литовскими дѣвушками. Вальтеръ Стадіонъ увозилъ 19 - лѣтнюю дочь Кейстута, но онъ не взялъ ея въ жены. За безжалостными стѣнами, въ монастырѣ св. Агнесы, бѣдная дѣвушка должна была провести въ Майнцѣ свою печальную жизнь и, не вѣдая любви, искупить принятіе христіанства въ то время, какъ самые знатные литовцы добивались ея руки и на родинѣ ее ожидала богатая счастливая жизнь». То же самое разсказываетъ Коцебу. Описывая героизмъ Валленрода, Мицкевичъ опять-таки прибѣгалъ къ содѣйствію Бекера, который восхваляетъ воинственный героизмъ Винриха. У того же историка онъ нашелъ подробности выбора новаго магистра. Послѣ отказа Арфберга отъ должности въ 1351 году предстояло сдѣлать выборъ между двумя кандидатами на санъ магистра, Винрихомъ фонъ - Книпроде и Людеромъ. «Но выборъ былъ разрѣшенъ, благодаря чуду, повѣствуетъ Бекеръ. Подъ погребальнымъ сводомъ въ церкви Маріенбурга послышался голосъ: Winrice, Winrice, ordo facillat (Винрихъ, Винрихъ, орденъ въ бѣдѣ!). Что другое оно могло означать, какъ не то, что безъ помощи Винриха орденъ окажется въ бѣдѣ. Къ счастью, такое толкованіе и было принято на собраніи капитула, и Винрихъ рѣшительнымъ большинствомъ голосовъ былъ облеченъ въ достоинство магистра». Близко придерживался Бекера Мицкевичъ и въ своемъ разсказѣ о страшныхъ пораженіяхъ, которыя крестоносцы наносили литовцамъ. Въ 1362 году было взято Ковно, затѣмъ въ промежутокъ между 1362 и 1370 годами происходили лишь отдѣльныя стычки, и наконецъ въ 1370 году послѣдовало новое ужасное пораженіе литовцевъ «на поляхъ Рудавы». Обо всемъ этомъ поетъ вайделотъ, точно придерживаясь повѣствованія Бекера и иногда пользуясь Коцебу.
Откуда же почерпнуто центральное событіе, измѣна Валленрода? Историческая личность гросмейстера Конрада Валленрода окружена такими разнорѣчивыми сужденіями, проклятіями и восторженными похвалами, что Коцебу не рѣшается дать «правильную характеристику» его. Однако при всѣхъ несчастіяхъ, которыя онъ навлекъ на орденъ, никакихъ слѣдовъ измѣны не было въ источникахъ, доступныхъ Мицкевичу, и поэтъ въ послѣднемъ примѣчаніи оправдывается въ «домыслахъ», допущенныхъ имъ въ исторіи Валленрода, «сходствомъ съ правдой». Эта «правда», заключается въ слѣдующемъ: Коцебу передаетъ молву, будто бы Конрадъ не происходилъ изъ рода Валленродовъ, а былъ какимъ то «поповскимъ сыномъ», ein Praffenkind (a, стало быть, не Литовецъ); выбранный магистромъ, онъ оттягивалъ войну, чѣмъ то обидѣлъ своего союзника Витольда, такъ что тотъ ему измѣнилъ, и, наконецъ, осадивъ Вильно, потерялъ около его стѣнъ напрасно много времени, потомъ покинулъ осаду и осенью отступилъ. «Всѣ эти противорѣчія въ характерѣ и поведеніи нашего героя можно объяснить, допустивъ, что онъ былъ литовцемъ и что онъ вступилъ въ орденъ съ цѣлью отомстить ему». Подобные случаи отмѣчены въ хроникѣ Стрыйковскаго и въ исторіи прусскаго народа. Но Валленродъ умеръ своей смертью и, хотя согласно враждебной ему хроникѣ, «въ бѣшенствѣ» (in Raserei), однако никто его не подозрѣвалъ въ измѣнѣ, и никакого суда надъ нимъ не было. Здѣсь Мицкевичъ пригибаетъ для своей цѣли исторію, какъ дѣлаетъ это и въ другомъ примѣчаніи, утверждая, что Вальтеръ Стадіонъ обвѣнчался (zaslubił) съ дочерью Кейстута, чего на самомъ дѣлѣ не было. Утвержденіе Прохаски, что домыселъ Мицкевича о литовскомъ происхожденіи Валленрода, можетъ быть, даетъ самое лучшее объясненіе его странному поведенію, - это утвержденіе, подхваченное и другими критиками, основано исключительно на піэтизмѣ историка передъ великимъ народнымъ поэтомъ. Самъ Мицкевичъ чувствовалъ всю слабость сочетанія въ одномъ лицѣ историческихъ лицъ, Альфа, Вальтера Стадіона и Конрада Валленрода, и ему пришлось «сократить лѣтъ на десять слишкомъ время, прошедшее между отъѣздомъ Вальтера изъ Литвы и появленіемъ Конрада въ Маріенбургѣ». Дѣйствительно, хронологія никакъ не укладывается въ рамки поэмы. Остроумный анализъ этого вопроса представилъ В. Гжегожевичъ. Онъ показалъ, какими средствами Мицкевичъ добился того, что его герой умеръ не на пятомъ десяткѣ лѣтъ, а человѣкомъ лѣтъ тридцати съ небольшимъ. Историческій Альфъ вернулся на родину въ 1361 году, историческій Конрадъ Валленродъ умеръ въ 1394 году. Едва ли Альфу могло быть менѣе 16 лѣтъ, когда онъ принялъ участіе въ первой битвѣ, а стало быть въ 1394 году ему было уже подъ 50 лѣть. Оставалось назначить смерть Валленрода на болѣе раннее время: Альфъ бѣжалъ послѣ битвы подъ Рудавой, гибельной для литовцевъ (1370); на судѣ его обвинитель отмѣтилъ, что онъ появился среди рыцарей 12 лѣтъ тому назадъ, а значитъ Конрадъ Валленродъ былъ убить въ 1382 году. Историческая основа поэмы приспособлена къ этому году: о событіяхъ 1386 года не упоминается, литовцы еще язычники, Витольду орденъ еще довѣряетъ, и онъ въ первый разъ обращается къ помощи нѣмцевъ, еще не измѣнялъ имъ ни разу.
Въ виду этого комбинированія источниковъ и событій, котоpoe указываетъ на продолжительную разработку сюжета и на ту свободу отъ своихъ непосредственныхъ источниковъ, какая дается отдаленностью отъ ихъ вліянія, столь сильнаго непосредственно послѣ ихъ изученія, позволительно, мнѣ кажется, заключить, что въ рукахъ Мицкевича, когда онъ принялся за писаніе «Конрада Валленрода», не было ни хроникъ, ни литературныхъ источниковъ, въ родѣ Мура, Байрона, Шиллера. Имѣлись выписки, восходящія еще ко временамъ занятій въ Щорсовской библіотекѣ; были общіе замыслы, навѣянные байроническими увлеченіями и патріотическимъ воодушевленіемъ; это воодушевленіе питало гордое самосознаніе поэта, какъ вѣщателя высшихъ правдъ своему народу, и онъ вложилъ въ пѣсни Хальбана свой призывъ къ свободѣ и чести. Но нѣтъ никакихъ слѣдовъ того, чтобы уже въ Вильнѣ, Ковнѣ, даже Одессѣ были написаны какіе- либо отрывки изъ «Конрада Валленрода». По моему мнѣнію, онъ цѣликомъ восходитъ къ Москвѣ, и «двѣ отдѣльныя повѣсти» о двухъ герояхъ и двухъ любимыхъ женщинахъ такъ и не вышли изъ стадій общихъ неясныхъ предположеній. Исторія мщенія была написана не ранѣе того времени, когда Мицкевичъ сошелся съ русскимъ обществомъ, съ тѣми «нѣмцами», къ которымъ привыкъ и Валленродъ. Когда же Валленроду пришлось сдѣлаться измѣнникомъ, Мицкевичу стало тяжело. Спасовичъ находилъ у Конрада «разладъ между намѣреніемъ и совѣстью». Я думаю, что эти слова надо отнести не столько къ Валленроду, который боится, правда, «адскихъ мукъ», но еще болѣе терзается необходимостью разлуки съ Альдоной, сколько къ самому поэту. Переживая вмѣстѣ со своимъ героемъ его болѣзненное чувство одиночества среди чужихъ, страстную ненависть къ притѣснителямъ, Мицкевичъ былъ окруженъ, однако, людьми изъ стана «притѣснителей», ни въ чемъ неповинными передъ его родиной, и онъ чувствовалъ, что было безнравственно губить тысячи людей лишь потому, что они должны итти за вождями гнета. Періодъ мстительныхъ чувствъ завершался въ душѣ Мицкевича разъ навсегда; позже еще болѣе рѣзко, какъ сатанинскую гордость, онъ осудилъ жажду мести и сталъ проповѣдовать смиреніе передъ карающей десницей Бога, искупленіе грѣховъ міра въ страданіи народовъ. Байронъ, по его убѣжденію, не раздавилъ зла, борясь съ нимъ, но только раздразнилъ его, и это осужденіе байронической этики находится въ тѣсной связи съ душевными переживаніями поэта, когда вмѣсто героя мстителя, байроновскаго Корсара, муровскаго Гафида, онъ даль мстителя поневолѣ, слабодушнаго, подогрѣвающаго себя виномъ, трагическаго въ своемъ раздвоеніи, но непривлекательнаго и жалкаго. Только страшное соотвѣтствіе идеи заговора тогдашнему настроенію польскаго общества, только могущество призывовъ Хальбана къ мести, въ которыхъ видѣли призывы самого Мицкевича, придали «Конраду Валленроду» то политическое значеніе, которое онъ имѣлъ и которое правильно было замѣчено проницательнымъ взглядомъ Новосильцова. Поэма, несомнѣнно, имѣла симптоматическое значеніе.
Съ художественной точки зрѣнія поэма не лишена большихъ недостатковъ. Видно, что Мицкевичъ, какъ онъ самъ заявляетъ, лѣнился заняться отдѣлкой ея. Противорѣчія зачастую бросаются въ глаза (они указаны Нерингомъ во вступленіи къ поэмѣ, въ III томѣ львовскаго изданія, и другими); возрожденіе сантиментальнаго Густава въ Валленродѣ было подмѣчено уже Мохнацкимъ. Композиція страдаетъ неотдѣланностью.
И, тѣмъ не менѣе, «Конрадъ Валленродъ» одно изъ величайшихъ произведеній польской литературы. Уже не говоря о томъ, что каждое отдѣльное мѣсто поэмы великолѣпно, что прелесть описаній еще превышаетъ «Крымскіе сонеты», а мощность стиха захватываетъ читателя, и въ цѣломъ «Конрадъ Валленродъ»-памятникъ безмѣрной скорби. Эта скорбь льется изъ сердца, какъ родникъ чистой воды, бьющій изъ земной глубины. Скорбна фигура безумнаго Конрада, скорбны пѣсни Хальбана, плачемъ проникнуты жалобы Альдоны. И эта скорбь понятна читателю, она передается ему съ непостижимой силой. Надъ Польшей будетъ скорбѣть, плѣненный поэтомъ, и такой читатель, которому чужда Польша и безразлична ея судьба. Этой скорби накопилось такъ много въ душѣ Мицкевича, что за великую печаль Конрада Валленрода о гибели его Литвы прощаешь ему и странную любовь къ Альдонѣ, и слабость его нерѣшительности. Ни одинъ изъ иностранныхъ современниковъ Мицкевича не испытывалъ такой реальной душевной боли: муки самоуслажденія презрѣніемъ къ людямъ, міру испытываютъ герои Байрона; задумчивая «сладкая» печаль томитъ рыцарей Тогенбурговъ; изящная культурная муза Томаса Мура свободна отъ этихъ воплей, вдругъ вырывающихся среди спокойнаго разсказа, отъ однообразныхъ, томящихъ, безысходныхъ, безнадежныхъ жалобъ, которыя цѣлыми страницами тянутся въ «Конрадѣ Валленродѣ». Скорбь народа нашла здѣсь такое выраженіе, какого у нея еще не было; скорбь народа осталась и нынѣ все той же. Вотъ почему польская критика, разбирая достоинства и недостатки «Валленрода», какъ поэтическаго произведенія, приходитъ къ единодушному выводу, который, собственно, и не вяжется съ этой критикой, что « Конрадъ Валленродъ» стоитъ на вершинѣ самой возвышенной поэзіи. Такъ судятъ историки польской литературы самыхъ различныхъ направленій, Тарновскій и Брюкнеръ, и это свидѣтельствуетъ объ единствѣ чувства всѣхъ сыновъ польскаго народа, когда затронута самая глубокая и скрытая струна ихъ тоски по родинѣ. «Все, что въ немъ есть лучшаго, mutato nomine говорить прямо нашему сердцу»: такъ выразился въ 1828 году одинъ изъ среднихъ читателей Мицкевича въ письмѣ къ Лелевелю (Wl. Mickiewicz. Zywot -I. 350 ).
- ↑ Три литографіи, украшавшія изданіе 1828 г., не соотвѣтствовали первоначальному намѣренію поэта приложить къ поэмѣ виньетку съ изображеніемъ Конрада Валленрода. Но сохранился проектъ этой виньетки въ описаніи Мицкевича. На ней герой долженъ былъ имѣть „лѣтъ тридцать съ небольшимъ, быть худымъ, съ печальнымъ лицомъ“, т.е. походить на самого поэта. Въ поэмѣ упоминается о томъ, какъ рано начали сѣдѣть волосы Валленрода. У самого Мицкевича первые серебряные волосы появились также рано, когда ему не было еще 30 лѣтъ: уже въ 1827 году Малевскій упоминаетъ о первыхъ сѣдыхъ волосахъ между черными у Мицкевича и своей лысинѣ. И въ общей характеристикѣ наружности литовскаго героя не трудно найти много общаго съ нервной внѣшностью поэта, какъ его описываютъ его русскіе друзья.
- ↑ Близкій къ оригиналу переводъ II. Семенова.
- ↑ По правдоподобному предположенію г. Корбута (Pamiętn VI), вниманіе Новосильцова было привлечено рецензіей проф. Шидловскаго, написанной по заказу ректора Пеликана.