Мицкевичъ въ Москвѣ.
Какое отношеніе къ полякамъ Мицкевичъ нашелъ въ Москвѣ, куда онъ пріѣхалъ въ декабрѣ 1825 года, вскорѣ послѣ неудачи возстанія декабристовъ? Князь П. А. Вяземскій въ своей статьѣ «Мицкевичъ о Пушкинѣ», написанной много лѣтъ спустя послѣ этого, въ 1873 году, даетъ нѣсколько любопытныхъ воспоминаній, касающихся русско - польскихъ отношеній вообще. По его словамъ, въ ту пору «польскаго вопроса еще не было. То время не было столь вопросительно, какъ наше. Возбужденіе вопросовъ рождаетъ часто затруднительность и многосложность ихъ. Польшу тогда знали мало, мало говорили о ней. Это было не хорошо: теперь журнальные публицисты знаютъ ее не лучше, но говорятъ о ней больше; и это худо. Польская литература оставалась въ совершенномъ невѣдѣніи. Нѣкоторые государственные люди и другіе мыслители сѣтовали о привилегированномъ положеніи, въ которомъ императоръ Александръ возсоздалъ Царство Польское. Но и тутъ племенной вражды не было: было одно политическое соображеніе съ точки русскаго государственнаго воззрѣнія. Впрочемъ, не должно забывать, въ огражденіе памяти императора, что это привилегированное положеніе Польши было въ видахъ Александра только временное». Такимъ образомъ изъ разсказа Вяземскаго вытекало бы, что въ русскомъ обществѣ 20 - хъ годовъ господствовалъ совершенный индифферентизмъ по отношенію къ полякамъ. Съ этимъ никакъ нельзя согласиться. Мы знаемъ по современнымъ даннымъ и по мемуарамъ польскихъ писателей, что между русскими и поляками въ Варшавѣ господствовали взаимное недовѣріе и непріязнь. Рѣчи Александра I при открытіи сеймовъ вызывали страшное раздраженіе въ русскомъ обществѣ, которое видѣло въ нихъ униженіе русскаго національнаго достоинства. То, что писалъ Пушкину (правда, въ разгаръ польскаго возстанія, 20 - го января 1831 года) непосредственный и пылкій пріятель его П. В. Нащокинъ, вѣроятно, раздѣлялось большинствомъ дворянскихъ круговъ, отъ которыхъ Нащокинъ не отличался ни вкусами, ни умственнымъ или нравственнымъ развитіемъ. «Поляковъ я всегда не жаловалъ, и для меня радость будетъ, когда не будетъ ни одного поляка въ Польшѣ, да и только. Оставшихся въ высылку въ степи. Польша отъ сего пуста не будетъ; фабриканты русскіе займутъ ее. Право, мнѣ кажется, что не мудрено ее обрусить». — Дѣйствительно, мечты объ обрусеніи уже тогда приходили въ голову многимъ, и мы знаемъ, что послѣ возстанія правительство прямо вступило на этотъ путь, который въ общественномъ настроеніи, какъ видимъ, былъ уже подготовленъ. И декабристъ - кн. С. Волконскій въ своихъ мемуарахъ разсказываетъ о далеко недружелюбныхъ отношеніяхъ, которыя существовали между русскимъ офицерствомъ и польскимъ дворянствомъ, и которыя, по его словамъ, вызывались высокомѣрнымъ отношеніемъ этого послѣдняго къ русскимъ. И самая эпиграмма Пушкина на Булгарина: «Не то бѣда, что ты полякъ; Костюшко ляхъ, Миткевичъ ляхъ»... указываетъ на то, что въ глазахъ многихъ польское происхожденіе Булгарина ставили ему въ минусъ. И надо сказать, что такіе люди, какъ Булгаринъ, Сенковскій, не могли расположить русскихъ къ полякамъ.
Было ли и передовое общество Россіи расположено къ полякамъ? О декабристахъ говорить нечего: польскіе революціонеры были ихъ союзниками, славянская федерація ихъ политической мечтой, но все это рисовалось смутно, въ самыхъ неопредѣленныхъ чертахъ. И самъ Бестужевъ утверждалъ, что въ переговорахъ съ поляками русскіе декабристы были неискренни. Масса общества стояла далеко отъ декабристовъ, а среди передовыхъ людей было столько колебаній между искреннимъ націонализмомъ Карамзина, пугливымъ подобострастіемъ передъ властью и либерализмомъ за стаканомъ вина, что о серьезномъ отношеніи къ «польскому вопросу», котораго тогда будто бы и не было, нельзя и говорить. Самъ Пушкинъ, котораго такъ охотно дружатъ съ Мицкевичемъ, во время возстанія поляковъ говорилъ: «Ихъ надобно задушить, и наша медленность мучительна. Для насъ мятежъ Польши есть дѣло семейственное, старинная, наслѣдственная распря»... (изъ письма къ кн. Вяземскому 1 -го іюня 1831 г.). А. О. Смирновой въ началѣ сентября 1831 года Пушкинъ писалъ о взятіи Варшавы, какъ о великомъ событіи: «la comtesse Lambert m'ayant annoncé la première prise de Varsovie, il est juste qu'elle reçoive le premier exemplaire; le second est pour vous. Отъ васъ узналъ я плѣнъ Варшавы, вы были вѣстницею славы и вдохновеньемъ для меня». Три стихотворенія на взятіе Варшавы были встрѣчены русскимъ обществомъ съ восторгомъ: П. А. Осипова писала Пушкину о «безграничномъ удовольствіи», которое они доставили ей; С. С. Уваровъ, «восхищенный прекрасными, истинно народными стихами» Пушкина, переложилъ на французскій языкъ его оду «Клеветникамъ Россіи»; и въ старомъ Хвостовѣ, который хвалился: «Противъ крамолъ писалъ я много, изобличалъ безумцевъ строго», ода Пушкина вызвала поэтическій жаръ.
Если такъ судило огромное большинство русскаго общества послѣ 1830 года, то судъ его не былъ вызванъ однимъ «мятежомъ Польши». Мы знаемъ, что уже давно подготовлялось непріязненное отношеніе къ Польшѣ, вызванное и освободительными мѣрами Александра, которыя вовсе не соотвѣтствовали его домашней политикѣ, и дѣйствіями Чарторыйскаго въ Вильнѣ, которыя привели къ Новосильцовскому разгрому. При добродушіи московскаго общества эта таившаяся на глубинѣ души непріязнь, вѣроятно, прорывалась не часто, случайно, но создавала иногда тяжелыя положенія въ сношеніяхъ русскихъ съ поляками. И тѣ, въ свою очередь, навѣрное, нерѣдко держали себя заносчиво, вызывающе. По крайней мѣрѣ даже воспоминанія, относящіяся лично къ Мицкевичу и его русскимъ знакомымъ, указываютъ на рядъ колкихъ замѣчаній съ обѣихъ сторонъ. Когда Мицкевичъ ѣхалъ въ Москву, ему уже предшествовала литературная слава. Если его и не читали, то знали, что онъ крупный поэтъ, и вѣрили, такъ сказать, въ кредитъ его славѣ. Къ тому же онъ былъ гонимъ правительствомъ, а, по характерному замѣчанію кн. Вяземскаго, «мало ли было и по другимъ учебнымъ округамъ примѣровъ» преслѣдованія молодыхъ людей, «подпадавшихъ дѣйствію административныхъ мѣръ»? И личныя свойства Мицкевича привлекали къ нему общество. Но пропасть между нимъ, какъ полякомъ, и тѣми кругами, среди которыхъ онъ вращался, не исчезала: Мицкевичъ не могъ забыть, что онъ находится въ станѣ враговъ, хотя его балуютъ вниманіемъ и уваженіемъ, хотя ему отдаютъ первенство передъ самимъ Пушкинымъ. Въ этой обстановкѣ долженъ былъ создаться «Конрадъ Валленродъ».
Какъ долженъ былъ чувствовать себя въ Москвѣ Мицкевичъ, когда русскій человѣкъ, В. С. Печеринъ, съ ужасомъ бѣжалъ изъ нея за границу. Съ дороги, изъ Брюсселя, Печеринъ писалъ графу Строгонову слѣдующія строки, которыя приходится помнить, когда думаешь о первыхъ впечатлѣніяхъ Мицкевича отъ Москвы. «Вы призвали меня въ Москву... писалъ Печеринъ (23 марта 1837 г.). Ахъ, графъ! Сколько зла вы мнѣ сдѣлали, сами того не желая! Когда я увидѣлъ эту грубо - животную жизнь, эти униженныя существа, этихъ людей безъ вѣрованій, безъ Бога, живущихъ лишь для того, чтобы копить деньги и откармливаться, какъ животныя; этихъ людей, на челѣ которыхъ напрасно было бы искать отпечатка ихъ Создателя, когда я увидѣлъ все это, я погибъ! Я видѣлъ себя обреченнымъ на то, чтобы провести съ этими людьми всю мою жизнь, я говорилъ себѣ: кто знаетъ? Быть можетъ, время, привычка приведутъ тебя къ тому же результату»... (М. Гершензонъ: Жизнь В. С. Печерина. Москва. 1910). Впослѣдствіи сближеніе съ извѣстными московскими кружками помогло Мицкевичу примириться на время съ Москвой и даже ввело его, повидимому, въ кругъ новыхъ для него идей, но жизнь въ забитой русской обстановкѣ, сближеніе съ такими русскими людьми, какъ М. П. Погодинъ и ему подобные, не могли всецѣло удовлетворить чуткаго нравственно поэта, хотя отзывъ Печерина, конечно, несправедливъ и преувеличенъ. Пушкинъ тосковалъ и сгибался, Мицкевичъ лично былъ благодарень за доброе къ нему отношеніе, но все болѣе глубоко ненавидѣлъ русскіе общественные нравы. Онъ бѣжалъ отсюда въ Петербургъ, а изъ Петербурга при первомъ удобномъ случаѣ за границу.
Глубокая пропасть между нимъ и московскимъ обществомъ была и въ самомъ отношеніи къ власти и къ народу. Мицкевичъ и въ Крыму, и въ Москвѣ думалъ только о своей Литвѣ, мечталъ лишь о томъ, какъ онъ возьметъ свой «бардонъ» и поведетъ свой народъ къ освобожденію. Въ Россіи этого воодушевленія живого патріотизма онъ встрѣтилъ слишкомъ мало. Офиціальнаго было сколько угодно. Слова: «государь», «отечество» не сходили съ устъ, но съ ними связывались совсѣмъ иныя чувства, чѣмъ въ Польшѣ. Только что вспыхнуло и погасло движеніе декабристовъ. Производились розыски причастныхъ къ нему, и въ обществѣ господствовала паника. Поэтому выставляли свою благонамѣренность, гдѣ и какъ могли. Кончающіе студенты, собравшись въ ресторанѣ или въ частномъ домѣ, начинали пирушку съ офиціальныхъ тостовъ: «первый нашъ тостъ за обѣдомъ былъ, по обыкновенію, посвященъ отечеству и государю», разсказываетъ въ своихъ запискахъ Никитенко («Записки и дневникъ» I, 247). Доносовъ боялись чрезвычайно, и доносы, дѣйствительно, процвѣтали. Зато пользовались всякимъ случаемъ, чтобы проявить почтительность, передъ начальствомъ, правильные націоналистическіе взгляды и патріотическую радость по поводу русскихъ завоеваній. «Если война начнется, то это для того, чтобы усилить могущество Россіи и озарить славою царствованіе Николая», пишетъ тотъ же авторъ 28 апрѣля 1828 года. Въ глубинѣ сердецъ, однако, таилась большая неудовлетворенность: нужно было обладать оппортунизмомъ М. П. Погодина, чтобы видѣть въ событіи 14 декабря шагъ къ новой русской исторіи, чуть ли не съ представительнымъ правленіемъ (Барсуковъ. «Жизнь и труды» II. 18). Впрочемъ, въ это время М. П. Погодинъ, сблизившійся съ Булгаринымъ, находилъ у себя большое сходство въ мысляхъ съ Шиллеромъ и предавался мечтамъ. И у него иногда вырываются тревожныя замѣчанія о внутреннемъ положеніи Россіи. Никитенко уже въ 1830 году ужасается, что «цензурный уставъ совсѣмъ ниспроверженъ. Намъ пришлось удостовѣриться въ горькой истинѣ, что на землѣ русской нѣтъ и тѣни законности». Такъ уже подготовлялся унылый тонъ знаменитаго письма Чаадаева и статьи Кирѣевскаго въ «Европейцѣ». Князь Вяземскій, который въ 1873 году уже считалъ нужнымъ оправдывать либеральную политику Александра I по отношенію къ Польшѣ, въ это время былъ настроенъ иначе, и въ 1828 году писалъ Тургеневу, что «для Россіи онъ уже пропалъ и могъ бы экспатрироваться безъ большого огорченія; и за Павлушу (сына) не поморщилась бы душа, а за дочерей и говорить нечего. Я не понимаю романической любви къ отечеству», прибавлялъ Вяземскій («Остафьевскій архивъ» III. 181 ). Таковъ былъ фонъ, на которомъ развертывалась жизнь русской интеллигенціи въ тѣ годы, когда съ ней столкнулся Мицкевичъ: у этой интеллигенціи не было, прежде всего, истиннаго уваженія къ Россіи, къ народу и власти. Былъ страхъ, былъ крикливый патріотизмъ для казенной надобности, но не было «романической любви» къ родинѣ. А у Мицкевича была именно эта романическая, восторженная любовь къ своей Литвѣ. И потому онъ казался Вяземскому «кровнымъ полякомъ». Это было немного смѣшно, но Мицкевичу прощали такой недостатокъ за его достоинства. Въ сущности же между русскимъ обществомъ и Мицкевичемъ не могло быть прямыхъ и искреннихъ отношеній. Они говорили совсѣмъ на разныхъ языкахъ.
Пріѣзду Мицкевича въ Москву предшествовала обширная переписка между министромъ народнаго просвѣщенія и московскимъ генераль- губернаторомъ. Два сановника тратили время на переписку по такому пустяшному предмету, точно рѣчь шла о дѣйствительной государственной надобности. Шишковъ спрашивалъ кн. Голицына, «можетъ ли Мицкевичъ быть опредѣленъ, по желанію его, въ канцелярію (князя) съ назначеніемъ приличнаго жалованія», и въ то же время просилъ попечителя Виленскаго учебнаго округа выслать Мицкевичу свидѣтельство на степень кандидата. На это Голицынъ отвѣчалъ, что жалованья Мицкевичу нельзя положить до тѣхъ поръ, пока «не покажетъ онъ на самомъ дѣлѣ своихъ способностей и усердія къ службѣ. А какъ сей Мицкевичъ есть изъ числа членовъ филоматскаго общества, коего виды признаны правительствомъ предосудительными, которомъ онъ (т.-е. кн. Голицынъ) не имѣетъ ни малѣйшаго свѣдѣнія», то ген. губернаторъ просилъ министра сообщить «о тѣхъ правилахъ, коими сіе общество, такъ же и филареты, руководствовались, дабы можно было знать, какой надзоръ за людьми сего рода имѣть должно». Очень скоро, всего черезъ недѣлю, послѣдовалъ обстоятельный секретный отвѣтъ со стороны Шишкова. Цѣлью трехъ обществъ, существовавшихъ въ Виленскомъ университетѣ (филоматовъ, филаретовъ и променистыхъ: очевидно, и само правительство плохо разбиралось въ нихъ) признавалось воспитаніе будущаго поколѣнія въ духѣ «закоснѣлой ненависти противу Россіи и мечтаній о возстановленіи независимости Польши». При этомъ, однако, Шишковъ настаивалъ, ссылаясь на Высочайшую волю, чтобы Мицкевичу было назначено, если не «приличное жалованье», то «хотя такое, чтобы онъ не нуждался въ самыхъ необходимыхъ потребностяхъ». Эта заботливость Шишкова дѣлаетъ большую честь его сердечности: не часто министры такъ принимаютъ къ сердцу нужды людей, пострадавшихъ за свои убѣжденія. И одесскому попечителю, графу И. О. Витте, Шишковъ посылаетъ (26 сент. 1825 г.) предписаніе отправить Мицкевича въ Москву, «снабдивъ его казенною подорожною, прогонными деньгами и пособіемъ такимъ, какое получилъ кандидатъ Ежовскій, т.-е. 300 рублей». Всего Мицкевичу было выдано на поѣздку въ Москву 465 руб. 61 коп. Вскорѣ пришло изъ Виленскаго университета и требуемое свидѣтельство, и въ немъ было сказано, что кандидатъ философіи, Адамъ Николаевъ сынъ Мицкевичъ, выдержалъ по отдѣленію словесныхъ наукъ и изящныхъ художествъ экзаменъ на степень магистра, но его не окончилъ, и что по принадлежанію къ тайнымъ обществамъ филаматовъ и филаретовъ онъ былъ отправленъ въ отдаленныя отъ Польши губерніи, а Новосильцевъ прибавлялъ къ этой бумагѣ, что Мицкевичъ состоитъ въ 12 классѣ, и что при врученіи ему патента отъ него слѣдуетъ потребовать свидѣтельство о дворянскомъ его происхожденіи. Такое свидѣтельство у Мицкевича и было, но оказалось, что оно было представлено въ канцелярію Виленскаго университета еще въ 1815 году. По этому поводу велась длинная переписка между различными учрежденіями. Между тѣмъ виновникъ всей этой усердной переписки давно уже находился въ Москвѣ.
О первыхъ мѣсяцахъ пребыванія его здѣсь у насъ мало свѣдѣній. Какъ видно изъ отношеній кн. Голицына къ Шишкову, московскій генералъ губернаторъ, во - первыхъ, нисколько не нуждался въ услугахъ новаго чиновника, который былъ ему навязанъ сверху, а, во - вторыхъ, и просто опасался внѣдренія неблагонадежнаго элемента въ свою канцелярію. Далѣе, опредѣливъ Мицкевича въ штатъ своей канцеляріи, — при чемъ однако ни Малевскій ни Мицкевичъ ничего не получали даже въ концѣ 1827 г.[1], — онъ охотно держалъ его подальше отъ своихъ чиновниковъ и предоставилъ Мицкевичу дѣлать, что ему было угодно. И еще въ концѣ іюня 1826 года поэтъ писалъ Головинскому, владѣльцу Стеблева, гдѣ онъ провелъ нѣсколько пріятныхъ дней во время поѣздки въ одесское изгнаніе, что «этотъ почтенный человѣкъ (кн. Голицынъ, zacny ten maż) позволилъ ему спокойно готовиться къ службѣ, пока онъ не научится языку и не выработаетъ почерка (charakter). Къ несчастію, эта работа подвигается слишкомъ трудно, и мнѣ, говоритъ Мицкевичь, потребуется еще много времени, прежде чѣмъ я стану настоящимъ писцомъ (aktualnym piszczykiem)». Между тѣмъ мы знаемъ, по свидѣтельству кн. Вяземскаго и другихъ лицъ, что Мицкевичъ хорошо говорилъ по - русски, да и почеркъ его вовсе не былъ неразборчивъ. Только 1 февраля 1826 года онъ былъ опредѣленъ въ число чиновниковъ канцеляріи московскаго военнаго ген. -губернатора, и 11 февраля 1826 г. «поступилъ въ штатъ гражданской канцеляріи» его. Въ «аттестатѣ», выданномъ поэту 9 апрѣля 1829 года, дается самый лучший отзывъ объ его службѣ: «въ штрафахъ и подъ судомъ не бываль, всегда аттестовался способнымъ и къ повышенію чина достойнымъ, при отличномъ поведеніи возлагаемыя на него порученія исполнялъ съ примѣрнымъ усердіемъ и дѣятельностью». Насколько этотъ отзывъ соотвѣтствовалъ дѣйствительности, видно изъ другого документа, ходатайства кн. Голицына о предоставленіи отпуска Малевскому и Мицкевичу. Въ этой любопытной бумагѣ, подписанной 24 августа 1826 года, т.-е. всего черезъ два мѣсяца послѣ письма поэта къ Головинскому, мы читаемъ слѣдующія строки: «Чиновники сіи, исполняя съ усердіемъ возлагаемыя на нихъ должности и ведя себя съ самаго прибытія въ Москву весьма хорошо, испрашиваютъ нынѣ дозволенія воспользоваться отпускомъ на родину свою для устройства семейственныхъ дѣлъ». Два мѣсяца тому назадъ Мицкевичъ еще «готовился» къ службѣ и не предвидѣлъ еще конца этого приготовленія, а теперь онъ, оказывается, уже съ усердіемъ исполнялъ возлагаемую на него должность. Кн. Голицынъ, видимо, не стремился засадить литовскихъ изгнанниковъ за серьезную работу. Когда Мицкевичъ, желая переселиться въ Петербургъ, сталъ хлопотать о переводѣ въ коллегію иностранныхъ дѣлъ, кн. Голицынъ (9 апр. 1829 г.) опять удостовѣряетъ, что онъ «При хорошемъ поведеніи всегда исполнялъ возложенную на него обязанность съ усердіемъ». Степень этого усердія опредѣляется помѣткою объ отпускахъ въ формулярномъ спискѣ, выданномъ Мицкевичу 15 апрѣля 1829 года. Оказывается, что съ 13 апрѣля 1828 года онъ на службѣ вовсе не былъ, пользуясь все время отпусками на различные сроки, во -время не являясь и получая новыя отсрочки. Такое отношеніе начальства къ службѣ Мицкевича, при всѣхъ этихъ лестныхъ для него аттестаціяхъ, могло объясняться лишь тѣмъ, что кн. Голицынъ вовсе не хотѣлъ запрягать поэта въ чиновничью лямку и радъ былъ его намѣреніямъ перевестись въ Петербургъ. Каковы бы ни были его соображенія, онъ, повидимому, тяготился причисленіемъ къ его канцеляріи участника какихъ - то тайныхъ польскихъ обществъ, о которыхъ онъ не имѣлъ никакого представленія, но отъ которыхъ всетаки лучше было держаться подальше. Но личныя его отношенія къ поэту были самыя лучшія. Вмѣстѣ съ Голицынымъ Мицкевичъ ѣздилъ въ Петербургъ, ему онъ посвятилъ нѣсколько теплыхъ строкъ на польскомъ языкѣ и т. п. Но служба другое дѣло и, вѣроятно, по молчаливому уговору она оказалась фикціей.
Такимъ образомъ, матеріальное положеніе Мицкевича было сначала довольно затруднительно, хотя въ іюнѣ 1826 года онъ довольно оптимистически смотритъ на эту сторону своего существованія, надѣясь въ этомъ отношеніи на изданіе «Конрада Валленрода» и прибавляя: «до сихъ поръ и въ этой области (категоpiи) я изворачиваюсь довольно счастливо; могу вамъ даже послать нѣсколько десятковъ рублей, если дадите мнѣ точный адресъ». Конечно, это увѣреніе могло исходить только изъ деликатности товарища, который помогаетъ еще болѣе несчастливымъ, но деньги-то все-таки у Мицкевича, значитъ, были, хотя бы ихъ сбереженіе стоило ему извѣстнаго труда[2]. Изъ канцеляріи кн. Голицына, казалось бы, онъ уже долженъ былъ получать, какъ штатный чиновникъ, жалованье, но братъ поэта, какъ мы видѣли, это отрицаетъ. Розыски въ московскихъ архивахъ могли бы привести въ этомъ отношеніи къ опредѣленнымъ результатамъ. Вернемся, однако, къ его московскому быту. Сначала Мицкевичъ поселился вмѣстѣ съ пріѣхавшими раньше его Малевскимъ и Іежовскимъ и еще однимъ литовскимъ знакомымъ, Будревичемъ, въ пансіонѣ Лехнера на Малой Дмитровкѣ. Здѣсь скверно кормили, мало топили, и въ началѣ февраля 1826 года Мицкевичъ жалуется, что въ Одессѣ онъ жилъ, какъ паша, а въ Москвѣ, «какъ послѣдній янычаръ; нѣтъ у него отдѣльной комнаты (kwatery), столъ отвратительный, нѣтъ даже хорошаго кофе». Въ февралѣ они рѣшили перебраться на новую квартиру: поселились втроемъ въ Алексѣевскомъ переулкѣ, въ домѣ священника Иванова; денежныя дѣла были неважныя; Малевскій заплатилъ все, что у него было, за комнату, Іежовскій самъ стряпалъ и кормилъ товарищей, но и у него финансы были на исходѣ. Однако въ концѣ марта въ письмахъ Малевскаго, которыя даютъ подробности о бытѣ филаретовъ въ Москвѣ, уже болѣе радостный тонъ: онъ разсказываетъ сестрамъ, какъ научился готовить, сколько стоитъ провизія, хвалится, что обѣдъ на трехъ не стоитъ двухъ злотыхъ, и что всѣ они поправились послѣ Лехнеровскаго пансіона. Жили они уединенно; знакомство ихъ было сначала ограничено кругомъ мелкаго польскаго чиновничества, акушерокъ, ксендзовъ, съ которыми велъ компанію Онуфрій (Петрашкевичъ), «синдикъ здѣшней парафіи». Знакомство это не привлекало Мицкевича и его товарищей, и они жили въ полномъ одиночествѣ. Еще въ іюнѣ 1826 года поэтъ писалъ Зану: «мы прозябаемъ недурно. Книжка въ рукахъ не часто, чаще шахматы, почти всегда болтовня. Знакомствъ никакихъ, общества у насъ, кромѣ собственнаго, нѣтъ». Описавъ товарищей, поэтъ переходитъ къ тому, «съ чего начинается нѣмецкая философія, т.-е. къ я. И такъ я, живя съ ними, мало отличаюсь отъ нихъ и внѣшне, и внутренне. Со времени отъѣзда изъ Одессы, гдѣ я жилъ, какъ паша, муза моя облѣнилась: я не могу окончить литовскую повѣсть, которая должна заполнить (kompletować) третій томикъ; однако я все -таки надѣюсь окончить». Далѣе идетъ уже приведенное выше сообщеніе о недурномъ положеніи финансовъ. Кое- какія надежды литовскіе изгнанники связывали съ предстоящей коронаціей императора Николая. Приписка объ этомъ въ цитируемомъ письмѣ къ Зану составлена, очевидно, на случай, если бы письмо попало въ постороннія руки. «Предстоящій обрядъ коронаціи его величества (najjašniejszego Cesarza), можетъ быть, обѣщаетъ намъ болѣе счастливое будущее; можетъ быть, всемилостивѣйшій государь обратитъ свои взоры и на насъ». Эта замѣтка дышитъ какъ будто ироніей, но иронія здѣсь врядъ ли была. Литература, несомнѣнно, связывала извѣстныя надежды съ наступленіемъ новаго царствованія. Офиціозный тонъ письма легко объясняется тогдашней напуганностью общества.
Говоря о полномъ отсутствіи знакомствъ среди русскихъ, Мицкевичъ былъ не совсѣмъ правъ. Уже въ концѣ 1825 года онъ познакомился съ двумя изъ самыхъ дѣятельныхъ русскихъ литераторовъ, братьями Полевыми, но тогда изъ этого знакомства какъ то ничего не вышло. Весною слѣдующаго года завязалась болѣе крѣпкая связь. «Близкій пріятель моего брата, разсказываетъ Кс. Полевой, Ю. И. Познанскій, тогда молодой офицеръ генеральнаго штаба, пріѣхавшій изъ Польши, привезъ съ собой нѣсколько стихотвореній, переведенныхъ изъ Мицкевича, и при свиданіи съ братомъ удивился, что онъ почти не знаетъ лучшаго поэта Польши, который живетъ въ Москвѣ. Восхищеніе, съ какимъ Ю. И. Познанскій говорилъ о Мицкевичѣ, и переводы его, хотя не образцовые, заставили моего брата поѣхать къ Мицкевичу, пригласить его къ себѣ, и послѣ нѣсколькихъ свиданій онъ былъ, какъ родной, въ нашемъ домѣ. Онъ почти ни съ кѣмъ не былъ знакомъ въ Москвѣ, жилъ уединенно съ немногими своими товарищами, и, кажется, любящая душа его была обрадована искреннимъ привѣтомъ, какой нашелъ онъ въ русскомъ семействѣ, въ кругу образованныхъ людей и литераторовь». Здѣсь Мицкевичъ познакомился съ кн. Вяземскимъ, съ Баратынскимъ, позже, осенью 1826 года, съ Пушкинымъ. Отзывъ Вяземскаго такъ же восторженъ, какъ и слова Кс. Полевого. Характерно, чтобы оба писателя дѣлились своими воспоминаніями уже послѣ смерти Мицкевича, который съ 1830 года и до самой смерти выступалъ всегда враждебно по отношенію къ Россіи и умеръ въ Константинополѣ, во время Крымской кампаніи, готовя противъ Россіи хотя и фантастическіе, но вражескіе планы. И даже М. П. Погодинъ, при своемъ оппортунизмѣ, оставался вѣренъ Мицкевичу и во время самаго возстанія, и еще много лѣтъ спустя.
«Все въ Мицкевичѣ возбуждало и привлекало сочувствіе къ нему, разсказываетъ кн. Вяземскій. Онъ былъ очень уменъ, благовоспитанъ, одушевителенъ въ разговорахъ, обхожденія утонченно вѣжливаго. Держался онъ просто, т.е. благородно и благоразумно, не корчилъ изъ себя политической жертвы; не было въ немъ и признаковъ ни заносчивости, ни обрядной уничижительности... При оттѣнкѣ меланхолическаго выраженія въ лицѣ, онъ былъ веселаго склада, остроуменъ, скоръ на мѣткія и удачныя слова. Говорилъ онъ по французски не только свободно, но изящно и съ примѣсью иноплеменной поэтической оригинальности, которая оживляла и ярко расцвѣчивала рѣчь его. По русски говорилъ онъ тоже хорошо, а поэтому могъ онъ скоро сблизиться съ разными слоями общества. Онъ былъ вездѣ у мѣста: и въ кабинетѣ ученаго и писателя, и въ салонѣ умной женщины, и за веселымъ пріятельскимъ обѣдомъ. Поэту, т.е. степени могущества дарованія его, вѣрили пока на слово и по наслышкѣ; только весьма немногіе, знакомые съ польскимъ языкомъ, могли оцѣнить Мицкевича поэта, но всѣ оцѣнили и полюбили Мицкевича человѣка». Далѣе Вяземскій разсказываетъ объ импровизаціяхъ Мицкевича, котораго онъ называетъ не только великимъ поэтомъ, но и великимъ импровизаторомъ. «Импровизированный стихъ его свободно и стремительно вырывался изъ устъ его звучнымъ и блестящимъ потокомъ. Въ импровизаціи его были мысль, чувство, картины и въ высшей степени поэтическія выраженія. Можно было думать, что онъ вдохновенно читаетъ наизусть поэму, имъ уже написанную. Для русскихъ пріятелей своихъ, не знавшихъ по польски, онъ иногда импровизировалъ по французски, разумѣется, прозою, на заданную тему». Объ одномъ такомъ случаѣ и разсказываетъ Вяземскій. Мицкевичъ долженъ былъ импровизировать на тему: «приплытіе Чернымъ моремъ къ Одесскому берегу тѣла Константинопольскаго православнаго патріарха, убитаго турецкою чернью». Мицкевичъ согласился. «Поэтъ на нѣсколько минутъ, такъ сказать, уединился во внутреннемъ святилищѣ своемъ. Вскорѣ выступилъ онъ съ лицомъ, озареннымъ пламенемъ вдохновенія: было въ немъ что то тревожное и прорицательное... Импровизація была блестящая и великолѣпная..... Жуковскій и Пушкинъ, глубоко потрясенные этимъ огнедышащимъ изверженіемъ поэзіи, были въ восторгѣ». И позднѣйшія встрѣчи Вяземскаго съ Мицкевичемъ, уже послѣ возстанія, въ Парижѣ, были встрѣчами близкихъ людей, какъ утверждаеть нашъ писатель.
Съ осени 1826 года мы видимъ Мицкевича частымъ гостемъ въ русскихъ литературныхъ кругахъ Москвы. При основаніи «Московскаго Вѣстника». 24 окт. 1826 г., въ домѣ Хомякова на Кузнецкомъ мосту собрались Пушкинъ, Мицкевичъ, Баратынскій, два брата Кирѣевскихъ, Шевыревъ, Погодинъ и др. Все это были будущіе сотрудники новаго журнала, и присутствіе среди нихъ, Мицкевича очень характерно. Надо прибавить, что «Московскій Вѣстникъ» выступалъ, конкурентомъ «Московскому Телеграфу» братьевъ Полевыхъ, которые первые и ввели Мицкевича въ кругъ русскихъ писателей. Годъ спустя, по свидѣтельству біографа М. П. Погодина, Барсукова, «Погодинъ сошелся короче съ Мицкевичемъ и другомъ его Малевскимъ. Они нерѣдко видѣлись, и любимою темою ихъ бесѣдъ была исторія Польши». Погодинъ «выспрашивалъ» у нихъ, и слышанное служило ему «подтвержденіемъ собственныхъ догадокъ». Толковали они также о французской политикѣ и о европейскихъ государяхъ. Однажды Мицкевичъ при прощаніи даже «расцѣловалъ Погодина». Въ день своихъ именинъ редакторъ «Московскаго Вѣстника», Погодинъ, опять созвалъ московскихъ литераторовъ; среди нихъ мы снова находимъ Мицкевича и Ф. Малевскаго. «Жаль, что Мицкевичъ не остался дольше», меланхолически замѣчаетъ въ своемъ дневникѣ М. П. Погодинъ. «Съ нимъ говорилъ съ удовольствіемъ и съ Малевскимъ». Чтобы не прерывать разсказа о литературныхъ связяхъ Мицкевича въ Россіи, придется забѣжать нѣсколько впередъ и коснуться и того времени, когда поэтъ живалъ то въ Петербургѣ, то въ Москвѣ. «Въ неизданныхъ тетрадяхъ дневника И. М. Снегирева записано, что 20 ноября 1826 года въ Москвѣ Снегиревъ у А. А. Елагина и братьевъ Кирѣевскихъ» «видѣлъ польскаго поэта Мицкевича, молодого человѣка, высланнаго изъ Варшавы въ Крымъ, оттуда въ Москву, будто по неизвѣстной причинѣ». Подъ 6 декабря 1826 г. Снегиревъ отмѣчаетъ, что на вечерѣ у Долговыхъ видѣлъ Мицкевича» (сообщеніе Н. К. Лернера). 16 мая 1828 г. Пушкинъ читаетъ у гр. Лаваль «Бориса Годунова»; въ числѣ его слушателей находятся Грибоѣдовъ и Мицкевичъ, а 21 мая ки. Вяземскій предлагаетъ устроить въ Царскомъ Селѣ пикникъ. «Предполагаемые собесѣдники» его опять-таки Грибоѣдовъ, Мицкевичъ, ки. С. Голицынъ, Пушкинъ, Киселевъ и др. Мы видимъ, такимъ образомъ, что Мицкевичъ свой человѣкъ въ кругу высшей русской интеллигенціи; онъ близокъ къ Пушкину и Жуковскому. Въ недавно найденномъ письцѣ Мицкевича къ Жуковскому, относящемся къ 1827 году[3], видна уже нѣкоторая близость. Мицкевичъ называетъ Жуковскаго, который былъ на десять лѣтъ старше его, «мой другъ». Онъ сообщаетъ здѣсь подробности о своей высылкѣ въ Россію, притомъ не вполнѣ точныя: «я уѣхалъ въ Одессу съ тѣмъ, чтобы тамъ прикомандироваться къ графу Витте. Но новое распоряженіе заставило меня вернуться съ дороги, и я получилъ мѣсто въ канцеляріи князя Голицына, гдѣ служу по сей день». Уже въ эту пору, когда былъ законченъ «Конрадъ Валленродъ», у Мицкевича, повидимому, былъ планъ описать процессъ филаретовъ, осуществленный позже, уже за границей и послѣ возстанія. Вотъ это мѣсто изъ письма его къ Жуковскому: «Вотъ, дорогой Пане, вторая часть моей исторіи, охватывающая путешествіе: это моя «Одиссея». Что же касается «Иліады», въ которой я описываю неистовства нашего литовскаго Ахиллеса, причинившаго столько зла ученикамъ, то Вы ея сегодня читать не будете. Я Васъ сегодня избавлю отъ этой скуки, но зато готовлю для Васъ длиннѣйшее посланіе. Вашъ слуга Мицкевичъ». Чтобы закончить обзоръ тѣхъ дружескихъ чувствъ, какія русскіе литераторы питали къ Мицкевичу, и затѣмъ перейти спеціально къ вопросу объ отношеніяхъ между этимъ послѣднимъ и Пушкинымъ, я напомню о послѣднемъ пребываніи Мицкевича въ Москвѣ весной 1829 года. Изъ короткихъ замѣтокъ, занесенныхъ М. П. Погодинымъ въ свой дневникъ, можно, кажется, сдѣлать нѣсколько выводовъ о переломѣ, уже готовившемся въ польскомъ поэтѣ. Погодинъ склонялся къ славянофильству и послѣ разговора съ Мицкевичемъ записываетъ 21 марта 1827 г.: «Къ Мицкевичу. Свиданіе съ удовольствіемъ. О нашемъ просвѣщеніи. Россія непремѣнно должна покровительствовать всѣ славянскія партіи, и этою мѣрою она привлечетъ себѣ болѣе, чѣмъ войсками». Намѣчается и религіозный переворотъ въ душѣ Мицкевича, тогда какъ Пушкинъ склонялся къ раціонализму. Ихъ разговоръ, происшедшій за завтракомъ у Погодина въ присутствіи Хомякова, Аксакова, Венелина и др., не удовлетворилъ, повидимому, собесѣдниковъ: «нечего было сказать (о немъ), кромѣ: предразсудокъ холоденъ, а вѣра горяча». Если мы вспомнимъ, какъ мало религіозный вопросъ выступалъ до сихъ поръ въ произведеніяхъ Мицкевича, разрѣшаясь чаще всего въ духѣ неглубокомысленнаго сохраненія обрядности да почитанія Дѣвы Маріи, то представляется, думается мнѣ, не лишеннымъ вѣроятія, что именно общеніе съ русскимъ обществомъ заставило польскаго поэта вдуматься въ вопросы религіи, вступить на тотъ путь предпочтенія вѣры разуму, который такъ ясно опредѣлился вскорѣ послѣ его отъѣзда изъ Россіи. И славянофильскія тенденціи позднѣйшихъ парижскихъ лекцій Мицкевича — кто знаетъ, не восходятъ ли въ своихъ первоосновахъ къ духовному общенію съ нашими родоначальниками славянофильства. Здѣсь, въ Москвѣ, религіозный вопросъ волновалъ лучшіе умы: Хомяковъ, Аксаковъ, Кирѣевскій, именно тѣ люди, съ которыми и былъ близокъ Мицкевичъ, клали его въ основаніе своего міровоззрѣнія. Противоположность разума, основы европейской католической культуры, вѣрѣ, какъ основанію восточной православной жизни, — эта противоположность составляетъ фундаментъ славянофильства. Въ Москвѣ «о Богѣ» говорили постоянно, на всякомъ собраніи интеллигенціи. Бѣлинскій почти въ ту же самую пору не хотѣлъ садиться ужинать, пока не рѣшится вопросъ о существованіи Бога, а Погодинъ о завтракѣ, на которомъ велась упомянутая религіозная бесѣда, сообщаетъ Шевыреву кратко, но сильно: «Много было сальнаго, которое не понравилось».
Это было характерно для сумбурности, хаотичности тогдашней русской жизни: сальность и бесѣда о горячности вѣры; самое искреннее увлеченіе философіей и глубокая искренняя религіозность и крѣпостничество, низкопоклонство передъ властью. И самъ Пушкинъ — такой неровный, то простодушный товарищъ, то надменный баринъ, желающій показать купцамъ Полевымъ, какой онъ важный дворянинъ, то авторъ стиховъ о свободѣ, то сочинитель патріотическихъ стиховъ. 22 сент. 1827 г. Никитенко заноситъ въ свой дневникъ слѣдующія строки: «Поэтъ Пушкинъ уѣхалъ отсюда (изъ Петербурга) въ деревню. Онъ проигрался въ карты. Говорятъ, что онъ въ теченіе двухъ мѣсяцевъ ухлопалъ 17,000 рублей. Поведеніе его не соотвѣтствуетъ человѣку, говорящему языкомъ боговъ и стремящемуся воплощать въ живые образы высшую идеальную красоту. Прискорбно такое нравственное противорѣчіе въ соединеніи съ высокимъ даромъ, полученнымъ отъ природы». Такъ судилъ русскій наблюдатель, привыкшій къ картинамъ русской жизни. На чужого человѣка, какимъ былъ Мицкевичъ, всѣ эти явленія, - а сколько подобныхъ могло ему броситься въ глаза? должны были производить особенно тяжелое впечатлѣніе. Оно отразилось въ его позднѣйшихъ отзывахъ о Россіи и о Пушкинѣ. Лично Мицкевичъ могъ быть только благодаренъ русскимъ за отношеніе къ нему: я уже приводилъ отзывы его начальства объ «усердіи» поэта къ службѣ, отзывы, которые оказали ему добрую услугу впослѣдствіи; русскіе друзья хлопотали за него, когда Мицкевичъ хотѣлъ перебраться на службу въ Петербургъ, а потомъ ѣхать за границу. Въ «Быломъ» за 1906 г. (апрѣль) напечатана записка Мицкевича, поданная имъ въ началѣ 1829 г. шефу жандармовъ Бенкендорфу, когда онъ сталъ хлопотать о разрѣшеніи ѣхать за границу. У польскаго поэта оказались такіе вліятельные защитники въ Россіи, что на вел. кн. Константина Павловича, намѣстника Царства Польскаго, было оказано нѣкоторое давленіе для благополучнаго разрѣшенія дѣла Мицкевича и въ препроводительной къ нему бумагѣ говорилось даже о томъ, что самъ государь «благоволитъ повелѣть мнѣ (т.-е. Бенкендорфу) испросить всепокорнѣйше В. Имп. Высочества разрѣшеніе на дозволеніе Мицкевичу отправиться за границу». А между тѣмъ выходъ въ свѣтъ «Конрада Валленрода» возбудилъ уже подозрѣніе со стороны Новосильцева. Русскіе друзья отстояли Мицкевича отъ новыхъ непріятностей и дали ему возможность избѣжать ихъ отъѣздомъ изъ Россіи. И когда Мицкевичъ, собираясь покинуть ее, въ послѣдній разъ посѣтилъ Москву, ему на память поднесли серебряный кубокъ съ надписью на диѣ: «Не позабудь» и съ именами участниковъ проводовъ (Баратынскій, Кирѣевскіе, Елагинъ, Рожалинъ, Н. Полевой, Соболевскій). Стихи Ив. В. Кирѣевскаго, прочитанные на прощальномъ обѣдѣ Веневитиновымъ, говорили о живомъ чувствѣ пріязни, которое увозилъ съ собой польскій поэтъ.
Чѣмъ же онъ отвѣчалъ имъ? Въ письмахъ мы встрѣчаемъ откровенные отвѣты на этотъ вопросъ. Филареты, далекіе отъ Москвы, хмурились, когда до нихъ доходили вѣсти о томъ го СЕМЬЯ АДАМА МИЦКЕВИЧА.
1
Францискъ, брать поэта.
Силуэты родителей поэта. Александръ, брать поэта. Целина Мицкевичъ, - Адамъ Мицкевичъ , Марія Горецкая, дочь поэта. Софья Гриневецкая, дочь поэта. Владиславъ Мицкевичъ , сынъ поэта. 1рячемъ сочувствіи, какое поэтъ - изгнанникъ нашелъ въ столицѣ «москалей», объ его свѣтскомъ образѣ жизни. Они боялись, что онъ забудетъ свое призваніе. Такимъ образомъ Мицкевичу приходилось объясняться и оправдываться. 5 янв. 1827 г. онъ пишетъ въ Оренбургъ Чечоту и Зану цѣлое посланіе. На ихъ подозрительные намеки онъ отвѣчаетъ прямо: «О возлюбленныхъ: у тебя, ты говоришь, двѣ возлюбленныя... Другой я не любилъ, поэтому о ней послѣ. Первая, если я хорошо понялъ, кто она, имѣетъ въ насъ всѣхъ горячихъ и постоянныхъ поклонниковъ. Горе намъ, если хоть на одно мгновеніе одинъ будетъ сомнѣваться въ вѣрности ей другого; но, навѣрное, до сихъ поръ ни одинъ не сомнѣвается въ этомъ. Эта возлюбленная ревнива. Будемъ же свою любовь проявлять не такъ, какъ Донъ - Кихотъ, стоя на дворѣ и вызывая всѣхъ безъ исключенія, или сидя въ пустынѣ Черной Горы, но такъ, какъ король Карлъ Великій приказывалъ своимъ рыцарямъ заслуживать любовь Анжелики. О Янъ! Можно ли съ этимъ высокимъ и благороднымъ чувствомъ сочетать и связывать ничего незначащія подробности? Неужели обѣды, танцы, пѣніе могутъ оскорблять эту божественную возлюбленную? Смотри, не походи на столовицкихъ мужиковъ, которые, желая отометить за распятіе Христа, били каждаго еврея. И не правъ ли былъ тотъ еврей, который вопилъ: «это не я, а мирскій кагалъ совершилъ это преступленіе?» Клянусь тебѣ всѣмъ святымъ: вѣдь ты впадаешь въ настоящее педантство. Упоминаешь о моавитянахъ! Что же, ты хотѣлъ бы по -ветхозавѣтному выражать свою Месть на первородныхъ дѣтяхъ, даже на собакахъ, потому что, какъ я вижу, ты не щадишь даже мышей? Можетъ быть, тебѣ еще Библію цитировать: я скажу тебѣ откровенно, что не только я готовъ съѣсть трефный бифштексъ моавитянъ, но даже мясо съ самого алтаря Дагона и Ваала, разъ я голоденъ, и все - таки буду, какъ былъ, добрымъ христіаниномъ. Ты спрашиваешь, что я читаю: читаю «Фіеско» Шиллера и исторію Макіавелли. Хвалю тебя за то, что у тебя больше, чѣмъ у другихъ, упорства въ перенесеніи бѣдности, что ты довольствуешься обѣдами Курція, что тебѣ достаточно собственнаго общества. Все это прекрасно. Но, если я полагалъ, что было бы лучше и полезнѣе измѣнить этотъ образъ жизни, таково было мое мнѣніе, можешь съ нимъ согласиться или поступать, какъ тебѣ угодно, можешь рекомендовать другимъ свой образъ мыслей и жизни; но все - таки не слѣдуетъ ни навязывать его, ни кричать, ни издѣваться надъ другими, потому что одинъ Господь Богъ знаетъ, чье мнѣніе лучше». Какъ видимъ, изъ подъ вліянія кружковщины Мицкевичъ уже окончательно вышелъ. Онъ судилъ самостоятельно, съ широкимъ знаніемъ міра и людей, которое ему дала разнообразная и сложная жизнь въ Россіи. Для духовнаго развитія поэта та обстановка, въ которой онъ жилъ, являлась чрезвычайно сильнымъ средствомъ: то въ Москвѣ, то въ Петербургѣ, среди людей, на которыхъ было обращено общественное мнѣніе, и самъ одинъ изъ самыхъ видныхъ среди нихъ. Какъ отличалось это существованіе отъ тихихъ годовъ развитія въ Вильнѣ, отъ учительства въ Ковнѣ, отъ вѣчнаго томленія по Марылѣ. Насколько не хватало Мицкевичу уже тогда болѣе широкой арены, видно изъ его словъ, что только во время слѣдствія и заключенія въ монастырѣ онъ «началъ быть веселымъ». Такъ раздѣлавшись въ цитируемомъ письмѣ съ Чечотомъ, Мицкевичъ обращается къ Зану и начинаетъ описывать свою личную жизнь: «Такъ какъ я пишу это письмо для васъ обоихъ, то за разъ ужъ я скажу свое мнѣніе и Томашу. Если его приглашаютъ на обѣдъ или, если онъ можетъ, не нарушая пристойности, итти безъ приглашенія, пусть идетъ и хорошенько поѣстъ. Вѣдь хорошій обѣдъ подкрѣпляетъ силы, а деньги лучше отдать другому, который питается на свой счетъ, или купить на нихъ табаку или книжку. Если во время обѣда можно поболтать съ хорошимъ пріятелемъ, тѣмъ лучше: такъ можно пріятно убить время, а главнѣйшая, единственная цѣль его: сохранить здоровье. Больше не о чемъ думать и нечего дѣлать. Если Томашъ играетъ въ бостонъ, онъ поступаетъ самымъ лучшимъ образомъ. Я самъ испыталъ, что, когда играешь въ бостонъ, математическіе расчеты занимаютъ сердце и охлаждаютъ умъ, и, если долго играешь, такъ даже во снѣ чудятся трефы, пики и бубны, это, право, лучше сновъ, послѣ которыхъ слезы текутъ изъ глазъ. Если Томашъ сможетъ писать, пусть пишетъ, и я отъ души желаю ему писать, но не заставляю: писать это не шить сапоги на заказъ. Я писалъ, потому что были обстоятельства, благопріятствующія музамъ, а теперь снова бездѣльничаю. «Будетъ, будеть, — закричишь ты: что это за афоризмы Адама!» Подожди, братець (bratku, обращеніе, котораго мы не встрѣчаемъ до московскаго періода въ жизни Мицкевича, и которое сильно отзывается русскимъ „братецъ“), сейчасъ я разскажу и pro domo sua. У меня тутъ есть много знакомыхъ, и отъ многихъ я встрѣчаю доброе расположеніе къ себѣ, отъ нѣкоторыхъ даже дружбу, и я былъ бы радъ платить имъ за это благодарностью. Прокляты тѣ, кто ничего не платитъ! Извини, что я цитирую «Дѣды». Бываю и въ салонахъ, но тамъ не слишкомъ фигурирую; не потому, чтобы не хотѣлъ, но потому, что не умѣю. Если бы я хорошо или хоть сносно танцовалъ, я былъ бы очень этому радъ; если бы я играль на флейтѣ или на гитарѣ, это было бы еще лучше; если бы пѣлъ, и это очень пригодилось бы; можетъ быть, со временемъ научусь хоть говорить комплименты, и тогда ужъ постараюсь въ этомъ усовершенствоваться. Право, говоря серьезно, можно танцовать, играть, пѣть и быть любезнымъ, не дѣлаясь паразитомъ, и можно быть полезнымъ для другихъ, а это величайшая награда за всѣ старанія въ такихъ мелкихъ вещахъ. Правда, если бы я вернулся въ нашу Литву, можетъ быть, какъ спущенная пружина я упалъ бы на прежнее мѣсто, и если бы мнѣ ничто не мѣшало извнѣ, выдумалъ бы самъ себѣ какое- нибудь страданіе и былъ бы печаленъ и опять грызъ бы себя. Я началъ быть веселымъ у отцовъ Базиліановъ, а спокойнымъ и почти- что умнымъ въ Москвѣ».
Изъ этого письма можно сдѣлать выводъ, что въ Москвѣ Мицкевичъ чувствовалъ себя хорошо, что онъ хотѣлъ искренно любить своихъ русскихъ друзей, но самъ себѣ не позволялъ этого, потому что боялся забыть, что онъ въ странѣ враговъ. И все- таки духовная связь съ виленскимъ кружкомъ становилась все болѣе тонкой: въ апрѣлѣ 1828 г. поэтъ признается, что сталъ необычайно лѣнивъ на письма, что зачастую отвѣтъ на письмо откладывается на полгода. Это говоритъ Мицкевичъ, который когда -то только и жилъ перепиской съ друзьями! Теперь и тонъ его писемъ иной: это увѣренный въ себѣ человѣкъ, привыкшій, чтобы его слушали. Въ Москвѣ онъ чувствовалъ себя настолько счастливо, что боялся, какъ бы «завистливая Немезида» не готовила ему новыхъ ударовъ; его жизнь шла ровно и пріятно; онъ много читалъ и писалъ по утрамъ, въ 3 часа дня обѣдалъ или одѣвался, чтобы ѣхать на обѣдъ къ знакомымъ; вечеромъ отправлялся въ концерть или на какую- нибудь «иную забаву», возвращался обыкновенно поздно. Въ Москвѣ, куда его тянуло изъ Петербурга, гдѣ онъ былъ въ концѣ 1827 г., Мицкевичъ училъ польскому языку нѣкоторыхъ дамъ. Впрочемъ, прибавлялъ онъ, здѣсь многіе учатся по -польски, и попечитель даже подумываетъ основать спеціальную каѳедру польскаго языка, которую Мицкевичъ, по его словамъ, могъ бы ужъ давно получить. «Но, не намѣреваясь остаться въ Москвѣ, я къ этому дѣлу отношусь равнодушно». На лѣто у него были планы поѣздки: на Кавказъ, въ Крымъ, пожалуй, и въ Оренбургъ (гдѣ жилъ Занъ); «порою грезится и Италія». Розмахъ жизни импонировалъ Мицкевичу: въ одномъ изъ очень характерныхъ писемъ къ Одынцу (1827 г.), сообщая о своемъ намѣреніи печатать « Конрада Валленрода» въ Москвѣ, онъ прибавляетъ, что «Варшава и далеко, и трудно съ ней завязать отношенія, и продажа не велика. Повидимому, у васъ моя слава, говоритъ поэтъ, не слишкомъ - то привлекаетъ людей въ книжную лавку, хотя Валеріанъ (Красинскій), чтобы меня утѣшить, сваливаетъ вину на форматъ сонетовъ. Поэтому въ моихъ дальнѣйшихъ литературныхъ предпріятіяхъ Варшава будетъ второстепеннымъ пунктомъ, еще болѣе второстепеннымъ, нежели Кіевъ, не говоря уже о Петербургѣ и Москвѣ». «Что дѣлаетъ Залѣсскій (поэтъ - романтикъ)? продолжаетъ Мицкевичъ: Почему онъ переводитъ стихи Козлова, очень непосредственнаго поэта, когда никто не хочетъ прикоснуться къ Гёте, когда столько сочиненій Байрона не переведено. Ради Бога, бросьте вы переводить этихъ второстепенныхъ поэтовъ! Гдѣ же теперь, кромѣ Варшавы, еще переводятъ Легувэ и Делиля и, что еще хуже, Мильвуа и т. под. Русскіе покачиваютъ головой отъ жалости и удивленія! Вѣдь мы отстали въ литературѣ на цѣлый вѣкъ! Здѣсь каждый новый стихъ Гёте вызываетъ всеобщій энтузіазмъ, сейчасъ же переводится и комментируется. Каждый новый романъ Вальтеръ Скотта немедленно пускается въ оборотъ, всякое новое философское сочиненіе немедленно появляется въ книжной лавкѣ... а у насъ! Почтенный Дмоховскій признаетъ Георгики Козьмяна за идеалъ польской поэзіи!» То высокомѣріе, съ которымъ Мицкевичъ говорить о современной ему польской литературѣ, могло созрѣть у него лишь на почвѣ близкато знакомства съ тогдашней умственной культурой русскаго общества, которое въ странномъ противорѣчіи съ жестокой политической атмосферой жило вопросами философіи и литературы. Только этотъ путь и оставался для него немного болѣе открытымъ, разумѣется, пока отъ мысли никто не собирался перейти къ дѣлу.
И съ вождемъ тогдашней русской поэзіи, Пушкинымъ, судьба близко столкнула, какъ мы знаемъ, польскаго поэта. Соединяла ли ихъ дружба, оказали ли они вліяніе на творчество другъ друга? Эти вопросы создали цѣлую литературу (Спасовичъ, Третякъ, М. Здзеховскій, С. Брайловскій и др.), въ которую я здѣсь не могу вдаваться. Мицкевичу приписывается вліяніе на созданіе образа Петра Великаго въ «Мѣдномъ Всадникѣ», притомъ однако такое, что Пушкинъ старался оправдать Петра отъ рѣзкихъ нападокъ Мицкевича. Со своей стороны, я напомню, что въ московскихъ кругахъ, въ которыхъ вращался Мицкевичъ, вопросъ о личности Петра Великаго и о значеніи его реформы для Россіи составлялъ уже краеугольный камень міровоззрѣній. Объ этомъ говорили и будущіе славянофилы, и намѣчавшіеся западники. И если въ сатирическихъ стихахъ о Россіи, вошедшихъ въ заграничное изданіе сочиненій Мицкевича послѣ возстанія, такъ много мѣста удѣлено Петру Великому, то въ этомъ чувствуется отголосокъ именно московской среды. Вѣдь дата на этихъ стихахъ 1828 — 1830 указываетъ на то, что часть ихъ была написана или хоть задумана еще въ Россіи. Для Пушкина это былъ не менѣе животрепещущій вопросъ, чѣмъ для Мицкевича, и рядъ сходствъ въ точкѣ зрѣнія или «возраженіи», который приведенъ Третякомъ, можетъ объясняться тѣмъ, что о Петербургѣ, какъ о созданіи Петра, о самодержавіи, завѣщанномъ имъ, о непорядкахъ русской жизни, пошедшихъ отъ Петра, говорилось во всѣхъ подробностяхъ. Тѣми общими указаніями, какими ограничивается критика за и противъ вліянія Мицкевича на Пушкина, нельзя, какъ мнѣ кажется, доказать съ убѣдительностью факта этого вліянія, но можно думать, что въ воззрѣніяхъ на Петра польскій поэтъ примыкалъ къ воззрѣніямъ московскихъ славянофиловъ, съ которыми его, вообще, связывало многое. Мицкевичъ упрекалъ Петра Великаго за то, что онъ далъ Россіи не настоящую культуру, а только внѣшній европейскій видъ; обрѣзалъ бороды, укоротилъ одежду ( «obetne suknie iogolę brody» ), насильно ввелъ въ общество женщинъ, велѣлъ танцовать при дворѣ менуеты; онъ создалъ винные откупа, чины, паспорты и т.д. Читая сатиру Мицкевича «Przegląd wojska», такъ и слышишь въ той части, которая касается Петра, отголоски рѣчей Хомякова, Аксакова, Кирѣевскихъ. А Пушкинъ защищалъ Петра.
Мицкевичъ только благосклонно признавалъ Пушкина, но не любилъ его. Однажды, когда при немъ стали хулить Пушкина, онъ остановилъ собесѣдника замѣчаніемъ, что Пушкинъ имѣетъ права на славу, «потому что онъ первый поэтъ своего народа», похвала очень невысокая. Мицкевича превозносили въ московскихъ кругахъ превыше Пушкина, и самъ онъ скромно признавалъ первенство за польскимъ поэтомъ и радовался, что «злобы въ душѣ своей къ намъ не питалъ онъ; мы его любили; мирный, благосклонный, онъ посѣщалъ бесѣды наши. Съ нимъ дѣлились мы и чистыми мечтами, и пѣснями. Онъ вдохновленъ былъ свыше и съ высоты взиралъ на жизнь... Мы жадно слушали поэта. Онъ ушелъ на Западъ, и благословеньемъ его мы проводили». Въ письмахъ же Пушкина мы находимъ, къ удивленію, только случайныя и пустяшныя упоминанія о Мицкевичѣ. Ни въ одномъ изъ нихъ нельзя прочесть сколько нибудь близкаго чувства къпольскому поэту. На прощальномъ обѣдѣ въ Москвѣ, когда Мицкевичу былъ поднесенъ кубокъ, Пушкинъ не присутствовалъ. 18 марта 1828 года въ письмѣ поэта къ Одынцу мы находимъ нѣсколько строкъ о Пушкинѣ: «Когда нибудь я напишу о немъ подробнѣе, теперь скажу только, что я съ нимъ знакомъ, и мы часто видимся. Пушкинъ почти моего возраста (на два мѣсяца младше), Въ разговорѣ очень остроуменъ и увлекателенъ, читалъ много и хорошо, знаетъ современную литературу, о поэзіи имѣетъ чистыя и возвышенныя понятія. Теперь написалъ трагедію: «Борисъ Годуновъ»; я знаю изъ нея нѣсколько сценъ въ историческомъ жанрѣ; онѣ хорошозадуманы, подробности прекрасны». Вотъ и все. И позже, когда Пушкинъ былъ убить на дуэли, опять тотъ же благосклонный, но суховатый отзывъ: «я близко зналъ русскаго поэта, и притомъ довольно долгое время. Я считалъ его человѣкомъ нѣсколько легкомысленнымъ и впечатлительнымъ, но всегда искреннимъ, благороднымъ, экспансивнымъ. Повидимому, недостатки его происходили отъ условій, въ которыхъ онъ жилъ, а то, что было въ немъ хорошаго, вытекало изъ его собственнаго сердца». Пишутъ ли такъ о людяхъ, смерть которыхъ искренно поразила. И ещесоставилась легенда, будто Мицкевичъ вызвалъ на дуэль убійцу Пушкина, Дантеса! И въ знаменитомъ своемъ, стихотвореніи, гдѣ разсказывается, какъ «двое юношей» укрывались подъ однимъ плащомъ у памятника Петра Великаго, упоминается, что «знали они другъ друга съ недавняго времени, но знали коротко и были уже нѣсколько дней друзьями». Взаимное признаніе, интересъ другъ къ другу, но не настоящая дружба: вотъ что, мнѣ кажется, соединяло поэтовъ. Мицкевичъ не терпѣлъ около себя геніальныхъ соперниковъ (какъ впослѣдствіи Словацкаго): онъ былъ гордъ и властолюбивъ. А Пушкинъ едва ли съ легкимъ сердцемъ внималъ хору похвалъ, расточавшихся Мицкевичу въ ущербь ему, съ которымъ друзья, конечно, не прочь были свести счеты хотя бы этимъ косвеннымъ способомъ. «Въ самомъ дѣлѣ, по образованности, по многосторонней учености Мицкевича Пушкинъ не могъ сравнивать себя съ нимъ, и сознаніе въ томъ дѣлаетъ величайшую честь уму нашего поэта». Такія рѣчи ( К. Полевого) Пушкину, вѣроятно, приходилось выслушивать нерѣдко. Біографъ М. П. Погодина, Барсуковъ, разсказываетъ (II 305), «что въ то время, когда «Вѣстникъ Европы» Каченовскаго на своихъ страницахъ топталъ въ грязь нашу народную славу, Пушкина, въ то же время и тотъ же «Вѣстникъ Европы» почтительно расшаркивался передъ польскимъ писателемъ. Г. Мицкевичъ, читаемъ тамъ, находится теперь въ Москвѣ. Имѣемъ достовѣрное свѣдѣніе, что сей достойный любимецъ польской публики будущею весною отправится за границу освѣжить прекрасный талантъ свой поэтическимъ воздухомъ Европы» ( 1829, № 6, стр. 174). Это, дѣйствительно, было обидно лично для Пушкина и оскорбительно для его народнаго самолюбія. Но и помимо этого: между Пушкинымъ и Мицкевичемъ была болѣе глубокая рознь. Вѣдь Пушкинъ былъ такимъ же націоналистомъ въ глубинѣ души, какимъ былъ и Мицкевичъ. Слова о «русскомъ морѣ» вылились у него искренно, его благодарность Богу за всю ту исторію, которую онъ далъ Россіи, совершенно исключала ту постановку польскаго вопроса, которой требовалъ Мицкевичъ. Мнѣ кажется, что самое основательное, что было написано до сихъ поръ объ отношеніяхъ между двумя поэтами, принадлежитъ все - таки Спасовичу, и всецѣло справедливо его замѣчаніе: «если бы дошло до совершенно откровеннаго разговора съ Мицкевичемъ по польскому вопросу, то неизбѣжно Пушкинъ выразилъ бы то, что составляетъ основу «Бородинской Годовщины» и «Клеветникамъ Россіи» (Спасовичъ, Сочиненія VIII, 81). Я прибавлю къ этому, что такъ высказались бы и кн. Вяземскій, и Жуковскій, и М. П. Погодинъ. Мицкевичъ это чувствовалъ, можетъ быть, и зналъ, и потому при личныхъ дружескихъ отношеніяхъ съ московскими и петербургскими литературными кружками, окруженный вниманіемъ и повсюду прославляемый, сознающій, что здѣсь его понимаютъ лучше, чѣмъ въ Варшавѣ или въ Вильнѣ, раздѣляющій многіе взгляды намѣчающагося славянофильства по вопросамъ вѣры и разума, а также въ области историческаго отношенія къ Петру Великому: при всемъ этомъ Мицкевичъ оставался, какъ говоритъ Вяземскій, «кровнымъ полякомъ» и чувствовалъ себя въ станѣ враговъ. Таковъ, я думаю, внутренній смыслъ тѣхъ въ высшей степени важныхъ въ развитіи Мицкевича годовъ, которые онъ провелъ въ Москвѣ. Нѣтъ надобности въ предѣлахъ этого труда разсматривать болѣе детально эту жизнь. Въ біографіи Мицкевича, составленной его сыномъ Владиславомъ, московскій періодъ освѣщенъ очень подробно по письмамъ Малевскаго и воспоминаніямъ поляковъ, видѣвшихъ въ это время поэта. Къ этому труду мнѣ и приходится отсылать читателя, желающаго почерпнуть болѣе полныя свѣдѣнія о внѣшней жизни Мицкевича въ Москвѣ.
Если русскіе друзья старались заставить Мицкевича забыть, что онъ живетъ въ странѣ изгнанія, если и со стороны своего начальства поэтъ не видѣлъ никакого желанія засадить его за скучный черный трудъ, то все же многое напоминало ему, что въ Москвѣ онъ живетъ не по собственной волѣ, и что въ глазахъ правительства онъ все - таки политическій преступникъ, ссыльный. Не даромъ осторожный М. П. Погодинъ иногда побаивался большого сближенія съ Мицкевичемъ въ виду того, что онъ «состоитъ подъ надзоромъ полиціи». Когда же Мицкевичъ дѣлалъ попытку выйти изъ пассивности, онъ постоянно наталкивался на непреодолимую препону, которой являлось полицейское veto! Уже въ августѣ 1826 г. онъ сталъ хлопотать вмѣстѣ съ Малевскимъ объ отпускѣ на родину для устройства семейственныхъ дѣлъ. Кн. Голицынъ снесся съ Новосильцевымъ, который въ свою очередь обратился къ ректору Виленскаго унив. Пеликану. Тотъ оказался вѣренъ себѣ: Малевскій и Мицкевичъ, отвѣчалъ онъ, признаны дѣятельнѣйшими по предосудительнымъ видамъ тайнаго общества филаматовъ и филаретовъ; затѣмъ появленіе въ Вильнѣ этихъ людей, «получившихъ слишкомъ скоро настоящіе чины, могло бы побудить къ дерзкимъ и несвойственнымъ заключеніямъ. Впрочемъ могутъ они себя вести хорошо въ Москвѣ, но при всемъ томъ здѣсь, гдѣ было гнѣздо всѣхъ ихъ зловредныхъ мечтаній и замысловъ, нельзя совершенно положиться на ихъ исправленіе». Месть Пеликана удалась: въ томъ же духѣ высказался и Новосильцевъ (9 ноября 1826 г.), и Мицкевичъ утѣшалъ себя (въ письмѣ въ Казань Ковалевскому): «Что жъ дѣлать? Не слѣдуетъ падать духомъ». Надежда на коронацію Николая такимъобразомъ не оправдалась. «Наши надежды погасли съ послѣднимъ блескомъ лампъ здѣшней иллюминаціи», писалъ поэтъ въ сентябрѣ. Годъ спустя Мицкевичъ опять убѣдился, что онъ все еще состоитъ въ подозрѣніи. Въ концѣ 1827 года онъ задумалъ издавать съ 1828 года періодическое сочиненіе на польскомъ языкѣ «Iris». Въ программѣ, представленной въ московскій цензурный комитетъ, все дышало благонамѣренностью: «Польско-россійскія провинціи имѣютъ съ давняго времени обезпеченныя благодѣянія народнаго обученія. Отъ нихъ послѣдовалъ очевидный успѣхъ просвѣщенія, обнаруживающійся въ числѣ выходящихъ ученыхъ сочиненій и въ цвѣтущемъ состояніи учебныхъ заведеній, воздвигнутыхъ Монаршею щедростью. При столь усилившемся къ пріобрѣтенію наукъ порывѣ одно только ученое періодическое сочиненіе, издаваемое въ Вильнѣ для польско россійскихъ губерній, не можетъ удовлетворить нуждамъ многочисленной читающей публики, ниже соотвѣтствовать числу и разнообразію, въ коихъ нынѣ появляются ученые труды». Дальше шло еще благонамѣреннѣе: «Многократно повторено было непріятное замѣчаніе, что ложныя о нынѣшнемъ состояніи Россіи понятія поддерживаются донынѣ между иностранными писателями, но еще непріятнѣе вспомнить, что тѣ же ложныя понятія поддерживаются донынѣ въ краяхъ, коихъ жители по сходству языка и первоначальныхъ обычаевъ столь много имѣютъ удобностей исправленію старыхъ или къ пріобрѣтенію новыхъ о Россіи извѣстій. Литературы россійская и польская, кромѣ столь многихъ и столь сильныхъ побужденій, до сихъ поръ не сдружились. Богатства одной оставались и остаются неизвѣстными другой, и сіе равнодушіе едва не изглаживаетъ слѣдовъ истиннаго родства. Напрасно неоднократно противъ него возставали знаменитые россійскіе и польскіе писатели, не было понынѣ истиннаго желаемаго обмѣна ученыхъ произведеній, не внимая тому, что сіи произведенія, искусно пересаженныя, находя ту же землю и небо, всегда могутъ хорошо приняться» и т. д. Итакъ, цѣль журнала была примирительная, его основа — убѣжденіе въ близкомъ родствѣ и сходствѣ культурныхъ побужденій двухъ народовъ. Какъ было не поощрить подобнаго изданія? Кн. Голицынъ согласился и разрѣшилъ Мицкевичу; предсѣдатель моск. ценз. комитета также склонялся на сторону разрѣшенія; попечитель Московскаго учебнаго округа «не находилъ со своей стороны препятствія къ изданію означеннаго журнала», а главный цензурный комитетъ не только соглашался съ отзывомъ московскаго попечителя, по даже прибавлялъ комплиментъ по адресу Мицкевича, который «снискалъ великую извѣстность своими поэтическими произведеніями». Пройдя четыре инстанціи, дѣло, начавшееся 25 окт. 1827 г., добралось наконецъ ко 2 декабря до министра народнаго просвѣщенія, попало въ его канцелярію и передано было товарищу министра Блудову. Этотъ «разсматривалъ» три дня и къ 10 декабря представилъ свои соображенія: «Не бывъ членомъ комитета, который разсматривалъ дѣла тайныхъ обществъ университета Виленскаго, я не въ состояніи судить, до какой степени гг. Мицкевичъ и Малевскій могли быть виновны и могутъ доселѣ быть подозрительными, слѣдовательно, не мнѣ судить и о томъ, будутъ ли они благонадежны въ званіи журналистовъ. Я замѣчу только, что, если правительство нашло нужнымъ запретить имъ жить и служить въ Польшѣ, то, вѣроятно, по тѣмъ же причинамъ сіе правительство не дозволитъ имъ дѣйствовать на умы въ Польшѣ посредствомъ журнала. Впрочемъ, скажу еще разъ, что мнѣ, понезнанію виленскаго слѣдственнаго дѣла, нельзя основательно судить объ этомъ». Этого было достаточно: сомнѣніе Блудова относительно неблагонадежности Мицкевича, который былъ высланъизъ Вильны «по неизвѣстнымъ ему причинамъ», было принято за отказъ, и министръ безъ дальнихъ словъ распорядился не давать разрѣшенія. Опять покатилось дѣло отъ инстанціи къ инстанціи и черезъ двѣ недѣли, къ 24 декабря, дошло до Мицкевича. Огорчила ли его эта неудача? Никакихъ свѣдѣній по этому предмету мы не имѣемъ, но что дѣло не было для него безразлично, видно изъ того, что Мицкевичъ въ ноябрѣ 1827 года лично отправился въ Петербургъ и тогда же, вѣроятно, обратился съ извѣстнымъ письмомъ къ Жуковскому. Представляется правдоподобнымъ, что и самая поѣздка была вызвана желаніемъ ускорить разрѣшеніе вопроса. Трудно было не озлобиться, узнавъ, что журналъ, преслѣдовавшій цѣли русско польскаго примиренія, безъ всякихъ объясненій просто напросто запрещенъ
Тамъ, гдѣ есть яркій успѣхъ, красота и сила, тамъ всегда будетъ и женщина, прекрасная, чуткая, вносящая въ жизнь поэта прелесть тонкаго чувства. Мицкевичъ самъ признавался, что женщины всегда увлекали его, но какая разница въ ихъ отношеніи къ нему прежде и теперь. Бѣдный ковенскій учитель изъ неродовитой шляхты ( въ формулярномъ спискѣ его такъ и указано, что данныхъ. о дворянствѣ онъ не могъ представить ), Мицкевичъ могъ увлечь какую - нибудь дворяночку, Юзю или Анелю, но даже въ Марылѣ онъ возбуждалъ лишь платоническія чувства: развѣ могли спѣсивые Верещаки породниться съ сыномъ уѣзднаго новогрудскаго адвоката! Въ Одессѣ Мицкевичъ вызываетъ мимолетную страсть, но горько жалуется, что однѣ его любили въ ожиданіи сонетовъ, а другія ждали денегъ. И только въ Москвѣ признанный всѣми поэтъ, забалованный общественнымъ вниманьемъ, становится кумиромъ для женщинъ. Здѣсь расцвѣла его молодость, и ея благоуханіе влекло къ нему самыхъ блестящихъ и свѣтскихъ женщинъ Москвы. Но въ станѣ враговъ могъ ли онъ связать свою жизнь съ чужою?
Въ началѣ января 1827 года Мицкевичъ и Малевскій познакомились съ кн. Зинаидой Волконской, которая устраивала въ своемъ роскошномъ домѣ любительскія представленія оперъ съ собственнымъ участіемъ, литературные вечера, балы и концерты. Интересная, образованная и умная женщина, обладавшая притомъ прекраснымъ голосомъ, кн. Волконская представляла центръ, около котораго вращалась дворянская и интеллигентная Москва. Она любила окружать себя знаменитостями, — гипнозъ имени до сихъ поръ въ Москвѣ сильнѣе, чѣмъ въ Петербургѣ, — любила «поумничать» и прицѣпить къ каждой знаменитости «характеристику». Пушкину она объясняла величіе Пушкина (въ письмѣ отъ 29 окт. 1826 г.), передъ отъѣздомъ Мицкевича изъ Москвы прочла (по вѣроятному предположенію Владислава Мицкевича) восторженную характеристику поэта въ своемъ кружкѣ. Повидимому она порядкомъ донимала своихъ друзей этими литературными поползнаване на я има и во ниве Малевскій, который разсказываетъ, какъ княгиня читала имъ свои французскіе романы, прибавляетъ, что «кромѣ литературныхъ претензій, другихъ у нея нѣтъ, это очень добрый человѣкъ». Съ большимъ вниманіемъ скучающая барыня отнеслась къ обоимъ польскимъ изгнанникамъ, она зазывала ихъ къ себѣ на обѣды и вечеринки, не обижаясь на отказы и пропуски, вдохновляла Мицкевича. «Княгиня Волконская это - настоящій воплощенный ангелъ доброты, а какъ прекрасно, какъ тепло въ ея домѣ; на лѣстницѣ въ домѣ княгини теплѣе, чѣмъ у насъ въ комнатѣ около печки»: писалъ Малевскій. И Мицкевичъ относился къ ней съ большимъ расположеніемъ, хотя ни въ посвященіи ки. Волконской «Крымскихъ сонетовъ», ни въ извѣстномъ описаній ея античной комнаты, ни въ вдохновленномъ ею стихотвореніи «Поэзія, гдѣ чудная кисть твоя?» не обнаруживается ни одной искры живой страсти. Въ самыхъ любезно-равнодушныхъ словахъ признанія чувствуется большая холодность. Одынецъ разсказываетъ объ этихъ отношеніяхъ ( въ письмѣ изъ Рима отъ 25 нояб. 1829 г.) то же, о чемъ можно догадываться и по другимъ даннымъ. «Это ( не любовь, а) только настоящая и взаимная дружба, основанная съ одной стороны на горячемъ преклоненіи передъ поэтомъ и геніальнымъ человѣкомъ, а съ другой на уваженіи къ прекрасной, благородной, поэтической душѣ, — дружба, проникнутая поэтическою прелестью, сопровождающей обыкновенно отношенія между друзьями и подругами, и оживленная благодарностью за взаимное благорасположеніе, которому обѣ стороны одинаково довѣряють. И, право, невозможно передать, съ какой деликатностью и тонкостью княгиня Зинаида умѣетъ угадывать и предупреждать мысли друга, который также, долженъ признать это, съ неменьшей, можетъ быть, граціей простоты и свободы принимаетъ это, какъ обыкновенную вещь, и все - таки даетъ понять, что умѣетъ чувствовать и цѣнить оказываемое ему вниманіе. Жалѣю тѣхъ людей, которые не могутъ ни почувствовать, ни понять отношеній этого рода, а потому и не вѣрятъ въ ихъ возможность», патетически восклицаетъ Одынецъ, и потомъ даетъ нѣсколько словъ для характеристики этой «патронессы» (patronki) Мицкевича. Въ это время княгинѣ Волконской было около 35 лѣтъ. «Она и теперь, и, кажется, никогда не была красавицей въ настоящемъ значеніи этого слова. Но въ выраженіи ея лица, какъ и во всемъ обликѣ, въ движеніяхъ, улыбкѣ, взглядѣ, есть что - то невыразимо привлекательное, что плѣняетъ сердце. И это, несомнѣнно, результать большой доброты и притомъ удивительной живости и скромности мыслей и чувствъ, которыя составляютъ сущность ея характера. Правда, въ ней видна и дама изъ высшаго общества, но только въ отсутствіи мелочности и тактѣ обхожденія съ людьми. Чванства или салонныхъ претензій въ ней нѣтъ и тѣни». Въ этомъ описаніи между строкъ сквозитъ то же, что мы знаемъ и изъ писемъ Малевскаго: кн. Волконская шла навстрѣчу Мицкевичу, а онъ относился къ ней довольно сдержанно, избѣгалъ пользоваться слишкомъ часто ея гостепріимствомъ, и въ его личной жизни Волконская не играла никакой роли. И та удивительная комната въ античномъ вкусѣ, которая представляла предметъ зависти для всей богатой Москвы, описана Мицкевичемъ въ любезныхъ выраженіяхъ, за которыми не чувствуется души.
«Среди развалинъ стоялъ одинъ цѣльный образъ Сатурна; подлѣ него одна урна, изваянная изъ коринѳской бронзы. Внутри ея чуть- чуть вспыхиваетъ блѣдный огонекъ: не геній ли это воскресающей Эллады? Онъ поднялъ голову, сверкнулъ глазами и, взлетая на радужныхъ крыльяхъ, еще разъ вѣнчаетъ лучами чело боговъ, дремлющихъ небожительницъ и прелестное чело нимфы-предводительницы. О, пусть всѣ эти божества надъ страною воспоминаній вѣчно спятъ мраморнымъ и бронзовымъ сномъ! Лишь бы только тебя, прелестная предводительница, пробудилъ меньшій изъ боговъ, до сихъ поръ чтимый людьми! Проказникъ! убѣжавъ съ лона Афродиты, ты дремлешь, сося рубиновыя перси винограда. Грѣхъ большой безъ жертвы миновать твое божество! прелестная нимфа, будемъ набожны оба. Увы! предводительница поражаетъ холоднымъ взглядомъ, какъ жезломъ Меркурія, и мою душу, стремящуюся въ роскошный край наслажденія, безжалостно изгоняетъ за рубежъ надежды! И что жъ разскажу я, возвратясь въ страну смертныхъ? Ахъ, я разскажу, что былъ на половинѣ пути къ раю, съ душою полугрустною, полурадостною; я уже слышалъ этотъ райскій разговоръ полувнятный, и видѣлъ этотъ райскій полусвѣтъ, эту полутѣнь, — и узналъ — увы —только полуспасеніе» (переводъ П. П. Дубровскаго 1858 г.). Въ такомъ тонѣ Мицкевичъ никогда не писалъ, когда любилъ серьезно. Почему- то такъ же шутливо обращался къ Волконской и Пушкинъ, прося ее «не отвергать смиренной дани» и внять ему, «какъ мимоѣздомъ Каталани цыганкѣ внемлетъ кочевой»! Можетъ быть слишкомъ недоступной для обоихъ была княгиня Волконская, и они предпочитали спастись отъ серьезнаго чувства, ограничиваясь полушутливыми признаніями?
Въ Москвѣ же Мицкевичъ познакомился съ молодой дѣвушкой, принадлежавшей къ кругу Елагиныхъ, Кирѣевскихъ, Хомякова, Языкова. Это была дочь московскаго профессора К. А. Япиша (Jaenisch), Каролина Карловна Янишъ, извѣстная и въ русской литературѣ подъ своей позднѣйшей фамиліей Павловой. Вл. Мицкевичъ, Третякъ и др. говорятъ о ней, какъ о « красавицѣ», но лично знавшій ее П. Бартеневъ («Русскій Архивъ» 1894) даетъ иной отзывъ: «Съ дѣтскихъ лѣтъ она была окружена ученостью и, будучи единственной дочерью, получила многостороннее образованіе. Природа не дала ей красоты физической, зато щедро надѣлила способностями, и въ особенности къ языкамъ. Она изумляла своей памятью и начитанностью и, будучи еще отроковицею, занималась словесностью на трехъ - четырехъязыкахъ. Когда провожали изъ Москвы Мицкевича, она читала ему хвалебные стихи. Гумбольдтъ проѣздомъ черезъ Москву на Уралъ удивлялся ея дарованіямъ» и т. д. Еще въ 1858 г. «стихи, свои и чужіе, не сходили съ ея устъ», говоритъ Бартеневъ. Изъ воспоминаній самой Каролины Павловой, которыя, къ сожалѣнію, обрываются на ея дѣтскихъ годахъ, мы видимъ, съ какой чуткой и развитой душой встрѣтился Мицкевичъ. Въ ту пору, когда крѣпостное право такъ мало возбуждало этическихъ чувствъ въ обществѣ, молодая нѣмка ужасалась, видя «простоту и хладнокровіе», съ которыми лучшіе люди говорили о помѣщичьемъ произволѣ. «Тотъ же самый князь Одоевскій, памятный мнѣ, какъ человѣкъ въ высшей степени добродушный и благородный, сказалъ разъ отцу моему, что часъ тому назадъ онъ своему зятю продалъ пятьсотъ душъ по копейкѣ за душу. Онъ улыбался, говоря объ этой шуткѣ». Такихъ наблюденій въ этихъ запискахъ Каролины нѣсколько; уже тотъ фактъ, что молодая дѣвушка запомнила ихъ, поразилась ими, указываетъ на исключительное благородство ея души. Могла ли она, восторженная поклонница поэзіи, 20 - лѣтняя дѣвушка, не влюбиться въ Мицкевича? Его вдохновенныя импровизаціи, слава поэта, репутація политическаго борца, «кровнаго поляка», какъ опредѣляетъ его кн. Вяземскій, должны были покорить сердце К. Янишъ, и покорили его.
Какъ же отнесся къ этому Мицкевичъ? Повидимому онъ готовъ былъ одно время жениться на Каролинѣ, но полюбилъ ли онъ ее, это сомнительно. Во всякомъ случаѣ не страсть, а только нѣжное чувство симпатіи возбуждала въ немъ эта дѣвушка. Къ нему благоволила и семья ея. Когда въ концѣ 1827 г. поэтъ уѣхалъ въ Петербургъ и здѣсь остался больше, чѣмъ думалъ, отецъ Каролины писалъ ему, и Мицкевичъ отвѣчалъ извиненіями, оправданіями и говорилъ съ откровенной симпатіей объ его дочери. «Мнѣ очень пріятно узнать, что ваша жена и m - lle Каролина хорошо себя чувствують и немножко помнятъ обо мнѣ. M- elle Каролина сдѣлала въ польскомъ языкѣ успѣхи, которые всѣхъ удивляютъ, — всѣхъ, кромѣ тѣхъ, кто знаетъ ея необыкновенныя способности ко всякаго рода наукамъ. Какъ ея бывшій учитель, я горжусь такой ученицей. Такъ какъ книжки, по которымъ берутся первые уроки, легко треплются, то я прошу васъ передать m-elle Каролинѣ два новые томика. Пусть за это она отдастъ мнѣ книжку, по которой училась читать по - польски; она будетъ для меня дороже парижскихъ и лондонскихъ изданій». Если Мицкевичъ рѣшался такъ писать отцу молодой дѣвушки, это могло значить, что онъ не скрываетъ отъ него свое чувство. Отецъ, повидимому, и не препятствовалъ Каролинѣ выйти замужъ за поэта, но брать его вмѣшался въ эту исторію и грозилъ лишить наслѣдства семью профессора въ случаѣ этого брака. Каролина принесла себя въ жертву семьѣ и отказалась отъ счастья. Однако, потомъ, черезъ годъ и это препятствіе было устранено: богатый дядюшка не мѣшалъ. Но бракъ все - таки не состоялся. 19 февр. 1829 г. К. Янишъ умоляла поэта пріѣхать въ Москву изъ Петербурга хоть на короткое время. «Я не могу дольше выносить столь продолжительной неизвѣстности, этого томительнаго ожиданія, этой вѣчной тревоги. Надобно, чтобы ты такъ или иначе рѣшилъ мою судьбу (писала она по - французски). Я была бы спокойнѣе, если бы знала, что мнѣ нечего больше терять». Наконецъ передъ отьѣздомъ изъ Москвы Мицкевичъ объяснился съ Каролиной. 5 апр. 1829 г. она пишеть ему новое посланіе, въ которомъ благодарить его « за все, за дружбу, за любовь». И это нѣмецкое письмо, какъ первое французское, написано на ты; оно дышить безкорыстной преданностью, обожаніемъ, готовностью все перенести отъ любимой руки. А Мицкевичъ такъ мало могъ дать ей.
«Привѣтъ тебѣ, мой милый! - писала Каролина. Еще разъ благодарю за все, за твою дружбу, за твою любовь. Я дала клятву, что постараюсь быть достойной этой любви, никогда не подумай, чтобы я могла нарушить эту клятву такова единственная моя къ тебѣ просьба. Если я буду увѣрена, что ты никогда не измѣнишь своего мнѣнія обо мнѣ, то я всегда буду спокойна, довольна и счастлива; я счастлива и теперь, разставаясь съ тобою, быть можетъ, на вѣки, и хотя бы намъ никогдауже не суждено было свидѣться, я всегда буду убѣждена, что все къ лучшему для насъ обоихъ, ибо такова воля Божья. Что бы ни случилось въ будущемъ, жизнь для меня будетъ пріятной: я часто буду искать въ глубинѣ своего сердца драгоцѣнныхъ воспоминаній о тебѣ, съ радостью буду перебирать ихъ, потому что всѣ они для меня — алмазъ чистой воды. Прощай, мой другъ! Тяжело мнѣ кончить письмо съ мыслью, что, быть можетъ, никогда не придется и словомъ перекинуться съ тобой... Но такъ быть должно — прощай, мой другъ! — все же я знаю, что ты меня любишь». Быть можетъ настоящая любовь говорить проще, но, во - первыхъ, Каролинѣ было всего 20 лѣтъ, и во -вторыхъ, она была поэтическая особа, чуть не думающая стихами. Княгиня Волконская со скучными литературными претензіями, молодая влюбленная нѣмка, слишкомъ погруженная въ поэзію, чтобы не запутаться сама въ себѣ: отъ нихъ обѣихъ Мицкевичъ бѣжалъ. Бѣжали и другіе: К. Янишъ вышла замужъ по тогдашнему времени поздно, и то лишь послѣ того, какъ получила хорошее наслѣдство. Покидая Каролину безъ всякаго повода, поэтъ чувствовалъ себя, повидимому, и пристыженнымъ, и тронутымъ ея прощальнымъ письмомъ. 6 апрѣля, на другой день послѣ того письма, онъ занесъ въ альбомъ Каролины элегію въ духѣ тѣхъ, какія онъ любилъ писать передъ разлукой съ городомъ, гдѣ онъ любилъ и мечталъ. Былъ ли намекъ, въ ней заключающійся, искреннимъ?
«Когда, улетая отъ вихрей и снѣжныхъ бурь, перелетныя птицы начинаютъ грустную пѣсню разлуки, не вини ихъ за непостоянство. Съ каждой весной на прежнее мѣсто возвращаются онѣ тѣмъ же путемъ. Услыша ихъ голоса, вспомни, другъ, объ изгнанникѣ. Всякій разъ, когда послѣ бури засіяетъ надъ нимъ надежда, его духъ будетъ уноситься на крыльяхъ радости на сѣверъ и возвращаться къ тебѣ». Каролина до самой смерти (1894) сохранила свѣтлую память о Мицкевичѣ. Она писала сыну поэта, что «онъ не пересталъ жить для нея, что онъ продолжаетъ оставаться ея, какимъ былъ когда - то», а извѣстный нѣмецкій писатель, Варигагенъ фонъ Энзе, занесъ въ свой дневникъ подъ 20 мая 1858 года замѣтку о разговорѣ съ Каролиной Павловой[4]. Она хвалила русскій народъ, разсказывала много интереснаго о русскихъ писателяхъ. Когда-то «она была невѣстой Мицкевича; она спасла его изъ Россіи передъ взрывомъ польской революціи и оплакиваетъ еще теперь его раннюю смерть; она говорить, что Мицкевичъ былъ евреемъ (sie sagt, Mickiewicz «sei ein Jude gewesen»! Можетъ быть Павлова говорила о «вѣчномъ жидѣ», съ которымъ себя сравнивалъ поэтъ? Варигагенъ спуталь, какъ и въ увѣреніи, что Павлова спасла (rettete) Мицкевича передъ революціей, о которой она и не знала, какъ никто не зналъ объ этомъ въ 1829 году.
Въ Москвѣ созрѣло поэтическое сознаніе Мицкевича. Слава его на родинѣ была уже такъ велика, что теперь приходилось не искать издателя, а бороться съ противозаконными перепечатками и съ пріятельской услужливостью: они печатали безъ вѣдома поэта его импровизаціи, имѣвшіяся у нихъ рукописи и т. п. Все это сильно раздражало Мицкевича, который все- таки читалъ, хоть и сердился, критическіе выпады противъ него. Такъ было и въ 1826 году, еще до выхода въ свѣтъ «Сонетовъ». Когда же появились они, сразу произведя небывалое впечатлѣніе въ московскомъ обществѣ и вызвавъ множество переводовъ, Мицкевичъ не безъ волненія ожидалъ отзывовъ въ польской печати. Мы уже знаемъ, что эти отзывы могли только возмутить его. Весь 1827 годъ поэтъ былъ занятъ окончаніемъ и изданіемъ «Конрада Валленрода». Въ іюлѣ онъ получилъ цѣлую кипу варшавскихъ журналовъ съ рецензіями на «Сонеты». Одинъ изъ рецензентовъ предлагалъ, чтобы Полевой перевелъ его статью и напечаталъ ее въ «Московскомъ Телеграфѣ», но Мицкевичъ даже не удостоилъ его отвѣтомъ. Вмѣсто него пріятель его, Кипріанъ Дашкевичъ, отвѣтилъ Лелевелю высокомѣрнымъ заявленіемъ, что, Полевой не будетъ печатать въ своемъ «Телеграфѣ» всякій вздоръ, и что рецензія варшавскаго критика вовсе не увеличить славы Мицкевича въ русскомъ обществѣ. «Вообще Адамъ былъ недоволен ею и много разъ повторялъ, что она написана очень неполно и непонятно, и вѣроятно самъ авторъ не зналъ, что онъ хотѣлъ сказать». 21 февраля 1828 г. вышелъ въ Петербургѣ «Конрадъ Валленродъ». Опять посыпались рецензіи, отзывы друзей и т. п. Со стороны Мицкевича они вызывали все большее пренебреженіе и высокомѣрную насмѣшливость къ вырождавшимся классикамъ. Не вступая въ мелкую борьбу съ ними, онъ разразился въ 1829 г. статьей о варшавскихъ рецензентахъ и критикахъ, о которой рѣчь будетъ ниже. Но уже здѣсь слѣдуетъ отмѣтить, что этотъ неумолчный гулъ восторженныхъ похвалъ въ русской критикѣ и такое грубое непониманіе у себя на родинѣ воспитывали Мицкевича. Все болѣе онъ чувствовалъ себя выше толпы, ея вождемъ, въ котораго сегодня она бросаетъ камни, и за которымъ она завтра послушно пойдетъ, куда онъ ни поведеть ее. Къ концу 1827 года относится очень цѣнное свидѣтельство о Мицкевичѣ, принадлежащее перу его стараго знакомаго, Малиновскаго. «Послѣ столькихъ лѣтъ разлуки, пишетъ онъ: послѣ столькихъ несчастій, перенесенныхъ нами обоими, мы встрѣтились съ братскимъ чувствомъ растроганнаго умиленія. Мицкевичъ съ наружной стороны измѣнился немного: отпустилъ себѣ бакенбарды, что придаетъ ему болѣе солидный видъ. Цвѣтъ лица сталъ лучше. Онъ немного возмужалъ, измѣнился, но къ своей выгодѣ. Въ обществѣ онъ держится не такъ эксцентрично, какъ прежде: очень свободно и привѣтливо. Даже съ тѣми, кто имѣетъ меньше всего права разечитывать на предупредительность съ его стороны, онъ чрезвычайно любезенъ. Талантъ его созрѣлъ; его разговоръ, оживленный всѣмъ видѣннымъ и прочитаннымъ, носить печать его богатой фантазіи. Теперь онъ говоритъ много и охотно, часто въ обществѣ раздается только его голосъ, и всѣ сейчасъ же затихаютъ и прислушиваются къ нему». Таковъ былъ авторъ «Конрада Валленрода».
- ↑ Вотъ относящееся сюда мѣсто изъ письма Александра Мицкевича, датированнаго 10/22 ноября 1827 г. „Адамъ и Малевскій считаются на службѣ въ канцеляріи генералъ -губернатора, не получаютъ никакой платы, но и не принуждаются къ исполненію служебныхъ обязанностей. Оба они располагаютъ своимъ временемъ, какъ хотятъ“ (Żywot I 289).
- ↑ Это подтверждается и помѣткой въ спискѣ распредѣленія средствъ, собранныхъ въ Вильнѣ на нужды сосланныхъ филаретовъ. Въ этомъ спискѣ, составленномъ 4 мая 1826 года, записано при фамиліи Мицкевича: „napóžnicj“ ( впослѣдствіи). См. приложеніе XXIII къ 1 тому сочиненія Влад. Мицкевича.
- ↑ Издатель письма, М. Л., утверждаетъ, что „документъ относится петербургскому періоду жизни великаго польскаго поэта, очутившагося въ 1827 г. въ С. -Петербургѣ“ и т. д. („Биржев. Вѣдом.“, веч. вып., 30 нояб. 1910 г. ) Въ такомъ случаѣ оно было написано въ ноябрѣ 1827 года и относится, повидимому, къ хлопотамъ Мицкевича о разрѣшеніи ему издавать журналъ (см. объ этомъ ниже).
- ↑ Указаніемъ на „Дневники“ Варнгагена, какъ и многими библіографическими указаніями, относящимися къ этой главѣ, я обязанъ знатоку нашей литературы Н. К. Лернеру, когораго очень благодарю и здѣсь.