[79]ГЛАВА XIII
„............Подлинно, сказалъ Велисарій Императору и Тиверію, Государь въ нѣдрахъ своихѣ чертоговъ пребывающій и окруженный толпою придворныхъ и ласкателей, безъ сомнѣнія весьма мало людей знаетъ; но кто препятствуетъ ему выдти изъ сей тѣсной темницы, быть обходительну и доступну? Снизходителность Государя есть магнитъ истинны. Рабы его отъ него ее скрываютъ; но простолюдинъ, хлѣбопашецъ, старый, грубый и простосердечный воинъ, конечно отъ него ее не скроютъ. Ему слышанъ будетъ гласъ народа: онъ есть прорицалище для Государей, безпристрастнѣйшій судія достоинствъ и добродѣтели, и на него полагаясь въ выборахъ, ошибиться не можно. И понеже выборъ монаршій два главные предмета имѣетъ: избрать совѣтниковъ и исполнителей; то естьли изберетъ онъ удачно первыхъ, увѣрено, что и послѣдніе таковы же будутъ. А сіе все зависитъ отъ того, когда онъ около себя имѣетъ друзей его достойныхъ. Ѳеодорикъ имѣлъ только такого одного, а именно добродѣтельнаго Кассіодора; и вселенная знаетъ, съ какою премудростію и съ каковою славою онъ царствовалъ. Къ сему есть достовѣрное признаки, по которымъ и при самомъ дворѣ избрать возможно себѣ совѣтниковъ и путеводителей, какъ то: строгость нравовъ, безкорыстіе, правота, смѣлость въ истиннѣ, ревность къ защищенію слабаго и неповиннаго, постоянство въ дружбѣ, испытанное самыми нещастіями; стремленіе къ добру, котораго никакое препятствіе не растроиваетъ; твердое прилѣпленіе къ законамъ справедливости: вотъ черты, по которымъ [80]Государь отличать можетъ людей добрыхъ, и избирать себѣ истинныхъ друзей. А побужденія къ изключенію изъ нихъ еще кажется ощутительнѣе; ибо добродѣтельнымъ и притвориться можно, а порочнымъ никто показаться не возхощетъ. И потому, сей какъ скоро появилися, то и увѣрену объ немъ быть можно. Напримѣръ, естьли бы я былъ Государемъ, то тотъ, кто бы хотя единожды со мною о народѣ моемъ поговорилъ съ презрѣніемъ, о должностяхъ моихъ съ легкомысліемъ, или о злоупотребленіи власти моей съ рабскимъ и подлымъ угожденіемъ, таковый бы на всегда изъ числа друзей моихъ изключенъ былъ. Нѣтъ ни чего легче, какъ дѣлая наблюденія надъ людьми, открывать черты отличительныхъ свойствъ ихъ непримѣтнымъ для нихъ образомъ; ибо сіи черты измѣняютъ и самому искуснѣйшему притворству, и оное обнаруживаютъ. Я наслышался довольно о томъ глубокомъ притворствѣ, которое присвояютъ придворнымъ; но нѣтъ и изъ нихъ ни единаго, который бы, какъ и самый простакъ, узнанъ не былъ; и хотя бы Государь иногда въ томъ и обманулся, но гласъ народный изъ заблужденія выведетъ. И такъ, отъ него единаго зависитъ по достоинству помѣщать свое уваженіе и довѣренность; когда же единожды добродѣтель и истинна въ совѣтахъ его утвердятся, то возможетъ онъ съ надеждою на попеченіе и просвѣщеніе ихъ и въ избраніи прочаго полагаться.
„Помышлялъ ли ты о томъ, спросилъ Императоръ, какое множество ему нужно будетъ людей добродѣтельныхъ и благоразумныхъ, для распредѣленія его законовъ и употребленія его власти? и гдѣ бы ихъ взять было можно?
„Въ самой природѣ, отвѣтствовалъ Велисарій: она таковыхъ изобильно производитъ; естьли только [81]умѣютъ оную надлежащимъ образомъ направлять. А къ направленію ея потребны ли иныя средства, какъ только одни справедливые и строгіе уставы?… Много они способствуютъ, отвѣчалъ Велисарій, но однакожъ сихъ однихъ не довольно; и нравы не суть предметъ законовъ.
„Какъ же ему исправить загрубѣлое развращеніе нравовъ? спросилъ Юстиніанъ.
„Огородникъ мой о томъ вамъ скажетъ, сказалъ Велисарій, котораго и кликнулъ. Когда худая трава, Паулинъ, произрастетъ между твоими растѣніями, что ты съ нею дѣлаешь? Я ее совсѣмъ вырываю, отвѣчалъ простакъ.—Для чего не подрѣзываешь вмѣсто вырыванія?—Для того, что она опять безпрестанно отпрыскивать будетъ, и потому работа была бы безконечная. Сверьхъ сего, добрый господинъ, вѣдь она кореньями тянетъ соки изъ земли, такъ этому-то должно воспрепятствовать. Слышите ли вы, что онъ говоритъ, сказалъ Велисарій: вотъ осужденіе вашихъ законовъ, кои хотя сколько возможно беззаконія въ обществѣ прекращаютъ, но оставляютъ однакожъ пищу порокамъ; а самые пороки и искоренять должно. Исполнить сіе не есть не возможно, ибо всѣ пороки, а покрайней мѣрѣ свойственные двору, имѣютъ общій корень. Какой же? спросилъ Тиверій. Корыстолюбіе, отвѣчалъ старикъ. Подъ симъ словомъ разумѣй, хотя алчность къ собранію богатствъ, или стремленіе тѣмъ пользоваться, только нѣтъ ничего презрителънѣйшаго, и нѣтъ ничего подлѣйшаго, чего бы корыстолюбіе не пораждало. Жестокость, неблагодарность, вѣроломство, неправда и свирепѣйшая зависть, суть отрасли сей алчной, подлой и жестокой страсти. Она хищеніемъ своимъ питаетъ нѣгу, сластолюбіе, распутную жизнь, непотребства и подлую праздность [82]согрѣваетъ въ своихъ нѣдрахъ. Такимъ образомъ весь нравственный составъ любострастіемъ разстлѣвается. Естьли же оно иногда побудитъ къ любочестію, то въ то же время его затмѣваетъ и дѣлаетъ вѣроломнымъ когдажъ прилѣпится къ храбрости, то и оную обезчеститъ несносными продерзостьми. Почтеннѣйшія достоинства кажутся ему продажными, и плѣненная корыстолюбіемъ душа, безпрестанно готовая къ таковой продажѣ, предастся тому, кто больше давать будетъ. Оттуда всѣ явныя злодѣянія, въ кои ввергаются люди для своего обогащенія. Роскошь есть родитель всѣмъ тѣмъ мучительствамъ, отъ коихъ вселенная стонетъ: ибо она пораждаетъ нужды, нужды же производятъ корыстолюбіе, а сіе для насыщенія своего прибѣгаетъ къ угнетенію. И потому сперва должно приняться за самую роскошь, и пресѣченіе ея положитъ начало исправленію нравовъ.
„Сражаться съ роскошью, сказалъ Императоръ, есть тоже самое, какъ бы сражаться съ гидрою, у которой хотя отрубишь одну голову, то тысячу таковыхъ вновь покажетъ. Или паче, роскошь подобна Протею который подъ тысячію разныхъ видовъ убѣгаетъ отъ тѣхъ, кто его оковать старается. Но я скажу еще болѣе, продолжалъ онъ: причины роскоши, ея вліянія, связи и отношенія дѣлаютъ въ мысли моей такое соплетеніе добра и зла, что естьлибы оную оковать, или истребить возможно было, то я усумнился бы еще въ томъ, что позволено ли сдѣлать первое, и полезно ли будетъ второе.
„Я согласенъ, сказалъ Велисарій, что роскошь въ Государствѣ тоже, что и тѣ безчестные люди, которые съ знатными людьми вступили въ родство. Для нихъ хотя нѣсколько времени ихъ и щадятъ, но конецъ ихъ бываетъ тюремное заключеніе. Но я столь далеко входить не буду, а начнемъ тѣми дѣлами, [83]которыя я самъ видѣлъ. Сказываютъ, что роскошь будто въ городахъ потребна. Трудно сему повѣрить; но въ томъ я подлинно увѣренъ, что погибельна она войскамъ. Помпей увидя, что Цесаревы воины питаются дикими кореньями, сказалъ: вотъ дикіе звѣри; но ему бы сказать было должно, что они прямые люди. Первою храбростію въ войнѣ почитается, чтобъ подвергаться опасности, а второю, пробавляться однѣми необходимыми надобностьми; и сіе то сносить всего труднѣе привыкшему къ нѣгѣ. Народъ, желающій наслаждаться всемъ тѣмъ среди войны, чѣмъ и во время покоя, не въ состояніи выдержать ни успѣховъ, ни неудачъ. Ибо таковому побѣдъ не довольно, но нужно и во всемъ изобиліе; а какъ скоро сего доставать не будетъ, или только мало то покажется, то всуе и гласъ побѣды его призывать будетъ. Воздержное воинство крылато, а роскошь въ него внѣдрившаяся, разслабляетъ оное и дѣлаетъ грузнымъ. Воздержаніе сберегаетъ внутренные и внѣшніе способы къ пропитанію, а расточеніе исчерпываетъ оные, не оставляя ничего и на нужду: отъ сего послѣдуетъ опустошеніе, голодъ, страхъ и безчестное бѣгство. Людямъ въ нѣгѣ воспитаннымъ все въ тягость; и хотябъ они были храбры, но силъ доставать не будетъ: а непріятелю умѣющему ихъ утомить, побѣждать будетъ не нужно, ибо медленность войны вмѣсто битвъ послужить. Роскошь еще болѣе производитъ: она не только разслабляетъ тѣло, но и развращаетъ душу. Богатый человѣкъ, раскошествующій въ стану, поощряетъ бѣднаго себѣ въ томъ уподоблятся, а сей уклоняясь отъ презрѣнія себѣ равнаго, ищетъ способовъ и въ самомъ безчестіи. Уваженіе отдаваться будетъ богатству, предпочтеніе великолѣпію, презрѣніе бѣдности, осмѣяніе скромной и некорыстолюбивой [84]добродѣтели, и въ то то время все уже погибаетъ. Вотъ что видалъ я отъ роскоши.
„Вѣдаю я, что ты изгналъ ее изъ войскъ, сказалѣ „Тиверій; но какъ ты до того достигъ?—Всего на свѣтѣ легче, отвѣтствовалъ старикъ: изгнавъ ее изъ моего, щатра, предалъ презрѣнію. Презрѣніе есть сильное лѣкарство противъ яда гордыни. Я узнавъ, что нѣкто молодой Азіятецъ привезъ съ собою въ мой станъ изъ отечества своего разныя лакомства, что спитъ онъ подъ пурпуровымъ пологомъ, пьетъ изъ золотыхъ сосудовъ, и поставляетъ на столѣ своемъ лучшія вина и самыя рѣдкія кушанья. Позвавъ его къ себѣ обѣдать, въ присутствіи молодыхъ его сотоварищей: слушай молодой человѣкъ, сказалъ я ему; ты видишъ здѣсь простую пищу, а бываетъ еще и сего простѣе, чего и ожидать должно: кто стремится за славою, бываетъ подверженъ недостатку и самаго хлѣба. Повѣрь мнѣ, что нѣжность твоя много отъ таковой жизни претерпитъ, которую мы проводить станемъ: я совѣтую тебѣ насъ оставить. Онъ почувствовалъ сей выговоръ: просилъ прощенія и получилъ его, да и отпустилъ свои обозы. Сего наставленія довольно ли было? спросилъ молодой человѣкъ. Конечно довольно, сказалъ Велисарій; ибо я подкрѣплялъ его собственнымъ моимъ примѣромъ, да и знали, что я твердь въ моемъ измѣреніи—Я уповаю, много было на васъ и жалобъ!—Когда законѣ равенъ и нуженъ, то никто на него не жалуется.—Нѣтъ, да вѣдь весьма жестоко богатому быть на равнѣ съ бѣднымъ.—Нѣтъ, да напротивъ пріятно бѣдному видѣть себя въ равенствѣ съ богатымъ; числоже бѣдныхъ вездѣ бываетъ превосходно.—Но богатые у двора гораздо сильнѣе и лучше приняты.—Правда, что они и въ нанесеніи вреда и мнѣ немало успѣли. Но что я дѣлывалъ, то и впредь еще дѣлать буду; понеже душевня силы, такъ [85]какъ и тѣлесныя, плодомъ увѣренности почитаются. Безъ того некорыстолюбиву быть не можно, а безъ некорыстолюбія нѣтъ добродѣтели. Я нѣкогда вопросилъ пастуха, отъ чего собаки его такъ ему вѣрны. Отъ того, отвѣчалъ онъ мнѣ, что я кромѣ хлѣба ничѣмъ ихъ не кормлю. Естьлибы кормилъ я ихъ мясомъ, то бы онѣ сдѣлалась волками. Отвѣтъ его удивилъ меня; да и по истиннѣ, друзья мои, вообще сказать можно, что надежнѣйшій способъ къ обузданію пороковъ, есть уменшеніе надобностей.
„Все сіе возможно въ войскѣ, сказалъ Императоръ; но не удобно къ произведенію въ дѣйство въ Государствѣ. Ибо законы Гражданскіе не таковы, какъ законы военные. Послѣдніе гораздо тѣснѣшимъ кругомъ ограничиваютъ свободу, нежели первые. Никакой законъ не препятствуетъ гражданину обогащаться честнымъ образомъ; да и никакой законъ не возбраняетъ разполагать своимъ богатствомъ, и спокойно имъ пользоваться. Ибо предполагается, что получилъ онъ его трудами, промысломъ, искуствомъ и дарованіемъ своимъ собственнымъ, или своихъ родителей. Я въ томъ согласенъ, сказалъ Велисарій. А я прибавлю еще больше, продолжалъ Императоръ. Когда богатство въ Государствѣ находится въ рукахъ одного какого либо сословія людей; то весьма нужно, чтобъ оно разпростиралось и на другія, и чтобъ трудъ и промыслъ извлекали его изъ рукъ праздныхъ. Я и въ томъ соглашаюсь, сказалъ Герой. Но я присовокуплю къ тому, продолжаетъ Юстиніанъ, что нѣжность, плотоугодіе, пышности, великолѣпіе, прихоти вкуса, непостоянство моды, вымыслы нѣги и тщеславія, суть такія подробности, что и отъ самаго строжайшаго смотрѣнія за благоустройствомъ, скрываются, и въ которыя законы иначе вмѣшиваться не могутъ, какъ показывая нѣкоторый [86]родъ тиранства. Не дай Боже и хотѣть того! сказалъ Велисарій, чтобъ законы въ оное и вышивались.—„Такъ по этому роскошь уже и защищена, возразилъ Юстиніанъ, всѣмъ тѣмъ, что между людьми есть самое не нарушимое, какъ то: свободою, собственностію, а можетъ быть и общимъ благомъ?—Я кромѣ этаго на все согласенъ, сказалъ Велисарій. Да вѣдь ты однакожъ согласился, говорилъ Илгюраторъ, что роскошью оживотворяются и процвѣтаютъ художества. Она дѣлаетъ людей промышленными, трудолюбивыми и соревнительными; она безпечности ихъ праздной жизни противополагаетъ подстреканіе новыхъ надобностей и желаніе ими пользоваться.
„Соглашаюсь, сказалъ Велисарій, что роскошь пріятна тѣмъ, которые ею наслаждаются, и прибыточна тому, кто сіе наслажденіе доставляетъ, и что законы сей родъ торговли, должны оставить свободнымъ и спокойнымъ. Того ли вы хотите?
„Я больше желаю, отвѣтствовалъ Императоръ; я требую, чтобъ она мало по малу распространилась до всякаго людей состоянія, даже и до земледѣльцевъ; ибо чрезъ нее легче и прибыльнѣе будутъ они продавать плоды трудовъ своихъ.
„Тутъ одна наружность тебя прельщаетъ, сказалъ Велисарій; ибо естьлибы что и досталось на часть хлѣбопашцовъ отъ расточенія роскоши, то уже конечно столько напередъ съ нихъ же взято; а чѣмъ больше людей для роскоши будетъ трудиться, тѣмъ большее число чужестранцевъ земледѣльцы кормить повинны[1], [87]„Вспомните только, какое понятіе мы себѣ сдѣлали о первоначальномъ обществѣ? Какое въ томъ было намѣреніе? Не толи, чтобъ человѣкъ человѣку взаимно былъ полезенъ? А въ семъ установленіи право одного на труды другаго не состояло ли только въ правѣ мѣны? Когда же одинъ тысячу займетъ для умноженія своихъ надобностей, не способствуя собою нуждамъ ни единаго человѣка, не подобенъ ли таковый безплодной и поядющей травѣ посреди жатвы? Таковъ есть богатый тунеядецъ, въ нѣдрахъ роскоши и нѣги утопающій. Онъ будучи всегдашнимъ предметомъ попеченій и трудовъ общества, приношенія его нерадиво пріемлетъ, какъ жертву ему принадлежащую: кажется, будто бы все естество тѣмъ было занято, чтобъ до преизбытка удовлетворять его желанія и ласкать его вкусу. Для него токмо и времена года сладчайшіе плоды приносятъ, и стихіи самыя рѣдкія снѣди посылаютъ; художества же самыя превосходныя свои произведенія. Онъ всемъ пользуется, но ничему самъ не содѣйствуетъ. Отъемля у общества премножество людей полезныхъ, не наполняетъ ничьего недостатка, да и по смерти никакой пользы, кромѣ пустоты сундуковъ своихъ не оставляетъ.
„Я не вѣдаю, сказалъ Тиберій, но мнѣ кажется, что онъ не столько въ тягость и не столь безполезенъ, какъ ты думаешь. Ибо хотя онъ общаго блага плодами своихъ дарованій, дѣятельностью и промысломъ и не умножаетъ; но вмѣсто того употребляетъ онъ на то деньги, и это все равно.
„А! мой другъ, говоритъ старикъ, деньги ни за что иное почитать должно, какъ за знакъ уступаемой вещи, или за залогъ для возврату оной. Но въ торговлѣ, вещей они означаютъ цѣну; но тотъ, кто въ таковой торговлѣ даетъ только знакъ, а никогда вещи, тотъ [88]явно мѣну во зло употребляетъ, вымѣнивая непрестанно то, чего самъ никогда не промѣниваетъ. И деньги какъ движимый порука, не токмо ни къ чему его не обязываютъ, но отъ всего дѣлаютъ его свободнымъ. И такъ, пусть судья бодрствуетъ, пусть воинъ сражается, художникъ и хлѣбопашецъ работаютъ для него безпрестанно; преимущества, получаемыя имъ надъ ихъ услугами возобновляются ежегодно, и право, чтобъ жить ему въ тунеядствѣ, на золотыхъ декахъ вырѣзано.
„Такъ по этому богатство весь свѣтъ на своемъ жалованьѣ содержитъ? сказалъ молодой человѣкъ.—„Такъ, мой другъ, отвѣчалъ старикъ, да еще нѣтъ богатству инаго труда и попеченія, какъ только раздавать обществу различныя званія рабства, которое оно на себя приняло,—А для чего сіе рабство въ обществѣ, спросилъ Тиверій, и для чего богатые терпимы въ Государствѣ? Отъ того, сказалъ Герой, что законы всякому сохраняютъ имъ пріобрѣтенное; а нѣтъ лучше пріобрѣтеннаго, какъ плоды трудовъ, промысла и разума; что съ свободою пріобрѣтать не раздѣльно соединяется и свобода обогащаться; а собственность долженствуетъ быть такоежь ненарушимое право, какъ и самая свобода.—Безъ сомнѣнія вредны такіе люди, которые всѣ иждивенія собственнаго своего содержанія и великаго числа работающихъ на нихъ людей, на общество возлагаютъ; но гораздо бы вреднѣе еще было, у соревнованія, трудолюбія и промышленности отнять надежду владѣть и безопасно пріобрѣтеннымъ пользоваться. Не досадуйте на вредъ необходимый. Доколѣ будутъ люди одни дѣятельнѣе, промышленнѣе, домостроительнѣе и щастливѣе другихъ, дотолѣ будетъ и неравенство въ имѣніяхъ; а въ цвѣтущемъ Государствѣ сіе [89]неравенство бываетъ чрезмѣрно; но нѣтъ права истреблять оное.
„Признайся, сказалъ Императоръ, что роскошь къ чему нибудь потребна: она своими издержками уменьшаетъ сіе неравенство: то есть, что самая роскошь потребна къ изсушенію источниковъ роскоши. — Я въ этомъ признаюсь, сказалъ Велисарій, и соглашаюсь, что должно всѣ способы предоставить изтеченію богатствъ въ народъ; но отнюдь того не разумѣю, чтобъ тотъ, кто его имѣетъ, закапывалъ въ землю, ниже предписываю правила употребленія. Я уже сказалъ, что законы не долженствуютъ въ иное вмѣшиваться, какъ только возлагать на собственность тягость Государственныхъ нуждъ, оставляя неприкосновенною и священною часть пропитанія нужную, и касаясъ только избытковъ отъ продовольствія каждаго состоянія остающихся; все же прочее пусть будетъ зависѣть отъ всеобщаго мнѣнія. — Отъ мнѣнія! сказалъ Императоръ. — Да, отвѣчалъ Велисарій: оно безъ принужденія и насилія поставляетъ каждую вещь на свое мѣсто, и отъ него-то ожидать надлежитъ перемѣны во правахъ.
„Таковая перемѣна кажется вамъ трудною; но она зависитъ отъ воли и примѣра Государева. Когда изъ людей и равныхъ достоинствъ, скромному и добронравному отъ Государя лучшій пріемъ будетъ; и естьли Государь покажетъ пренебреженіе къ мотовству, тщеславнымъ издержкамъ и разпутной роскоши; взирать будетъ презирающимъ окомъ на паработившихся нѣгѣ, ласково же и почтительно на жертвующихъ собою общей пользѣ; то благородныя простота и мудрое домостроительство скоро содѣлаются вкусомъ его двора. Пышность не только не будетъ почтенною, но ниже благопристойною. Чистота и строгости нравовъ [90]заступитъ мѣсто разпутства и непостоянства. Всѣ почести обратятся къ личнымъ достоинствамъ: роскошь и тщеславіе только сами себѣ будутъ удивляться и нравиться. О друзья мои! коль скоропостижно увидѣли бы паденіе ихъ владычества! вамъ извѣстно, сколько городъ внимателенъ, переимчивъ, и съ какою скоростію послѣдуетъ примѣрамъ двора. Ибо все, что въ почтеніи, бываетъ скоро и въ обычаѣ. Возстановленіе древней умѣренности произведетъ безкорыстіе, а сіе благородные нравы.
„Человѣкъ будучи въ состояніи дѣлать себя полезнымъ, не считаетъ благопристойными побужденія корыстолюбія, и освободясь отъ рабства уничтожающихъ нуждъ роскоши, почувствуетъ въ себѣ самомъ разверзающееся сѣмя честныхъ чувствованій, любовь къ отечеству, желаніе славы овладѣетъ его душею не токмо свободною, но и свободою своею гордяще[?]ся; въ тоже время откроются всѣ поощренія къ благородному соревнованію. О ежели бы Государь вѣдалъ, коль превосходную силу имѣетъ онъ надъ душами, и колико можетъ безъ принужденія и насилія владѣть ими! Сія есть такая сила, которой ничто противостоять не можетъ; но она же есть и та, о которой онъ не знаетъ.
„Какая сила, сказалъ Юстиніанъ, возможетъ противовѣсить вкусу веселостей, прелести забавъ, хотѣнію обладать всѣми благами? Какая нужда человѣку, коего всѣ чувства упояются сладострастіемъ, что дворъ его осуждаетъ, или похваляетъ? Можетъ ли Государь воспрепятствовать, чтобъ человѣкъ единственно для себя живущій, не разпоряжалъ своенравно народомъ промышленнымъ и къ услугамъ его стремящимся? Какія забавы его не окружаютъ? Какія художестка ему не раболѣбствуюшъ? — Нѣтъ, отвѣтствовалъ Велисарій; когда только восхощетъ, то привяжетъ [91]онъ посрамленіе къ нѣгѣ, презрѣніе къ праздности; возбранитъ богатству право возвышать на первыя степени въ Государствѣ безпечность, порочность и неспособность. Онъ возможетъ и то сдѣлать, что чувствительнѣйшія забавы и сладчайшія въ жизни удовольствія присвоятся тому, что отъ всѣхъ вообще почитаемо, и со онымъ пойдутъ во срѣтеніе достинству; а пократіней мѣрѣ возможетъ онъ унизить роскошь, и отнять у нее гордыню. Сего довольно: какъ скоро роскошь порабощена будетъ, не поработитъ и она уже бѣдности и не затмитъ добродѣтели. Родится такое добро, которое богатствомъ награждаемо быть неможетъ: воздаяніе и почтеніе отъ всего общества, чины и достоинства предоставятся однѣмъ заслугамъ; золото не загладитъ поношенія и безчестія, а подлая душа не укроется подъ сіяніемъ величавой надмѣнности. Повѣрьте, друзья мои, что роскошь мало такихъ удовольствій имѣетъ, кои бы отъ гордости независимы были. Самый наиболѣе очищенный вкусъ есть поддѣльный, и мнѣніе, сопрягаемое съ ея суетными удовольствіями, есть то, что для нее всего лестнѣе. Разрушь только сіе объ ней мнѣніе, то вдругъ богатство придетъ въ свойственную и существенную цѣну; тогда и обладающій онымъ, буде возхощеть быть почитаемъ, и пріобрѣтеніе его сдѣлать честнымъ, принужденъ будетъ достойнѣйшее изъ него дѣлать употребленіе. Роскошь препятствуетъ богатому человѣку быть щедрымъ; многія надобности дѣлаютъ его корыстолюбивымъ, а сей порокъ есть смѣшеніе всѣхъ страстей, которыя златомъ удовдетворяются. Но естьли и самыя стремительнѣйшія страсти, каковы суть: гордость, высокомѣріе и самая любовь, ибо она послѣдуетъ за славою, могутъ удовлетворены быть безъ [92]роскоши; то смотри, сколько тѣмъ однимъ роскошь теряетъ своей прелести, а корыстолюбіе своей силы.
„Но какъ существенныя выгоды богатства, то есть довольствіе, удобности, наслажденіе изобиліемъ, покой и независимость, и наконецъ господствованіе богатаго надъ множествомъ занятыхъ для него одного людей, болѣе нежели нужно, имѣютъ силы къ обольщенію малодушныхъ: то я не только не опасаюсь, но лучше сказать и не думаю, чтобъ питающіяся богатствомъ художества истребились. Но когда симъ художествамъ не будутъ доставлять чрезмѣрно почтительныя отличности; то души отъ природы силою и превосходствомъ духа одаренныя, и къ возпріятію благородныхъ желаній и добродѣтелей способныя, будутъ гнушаться предметами суетности, а въ другомъ похвалу и славу свою искать будутъ.
„Въ богатомъ Государствѣ, прервалъ Тиверій, безплодный блескъ почестей никогда помрачить не можетъ сіянія сокровищъ. Тамъ ими однѣми народъ ослѣпляется, и не токмо достоинства, но и самое величество уваженіе къ себѣ отъ нихъ заимствовать понуждается.
„Ктожь, по твоему мнѣнію, спросилъ у него Велисарій, болѣе умножилъ достоинство и величество Римскаго Сената, богатый ли Лукуллъ, или убогій Катонъ? Сей вопросъ привелъ Тиверія въ замѣшательство. — Я тебѣ говорю о роскошномъ времени продолжалъ Герой; и въ сіе-то самое время, съ какимъ благоговѣніемъ благоразумнѣйшая часть Государства и народъ воспоминали благополучные дни свободнаго, добродѣтельнаго и убогаго Рима; когда и малое помѣстье обработывали сами побѣдоносныя руки, когда земледѣлецъ лаврами увѣнчанный не стыдился плуга. Будь лучшаго о народѣ мнѣнія, и вѣрь, что благоразумный Государь, [93]окруженный бранноносцами и министрами, не пышностію, но лѣтами и почестьми украшенными, несравненно болѣе возбудитъ къ себѣ почтенія и уваженія, нежели сладострастный блистательнымъ дворомъ. Люди, по великимъ мѣстамъ разпредѣленные, желая безъ трудовъ быть почитаемы, не престаютъ твердить: что степень ихъ, чтобъ была почтенна, имѣетъ нужду въ пышности и великолѣпіи; дѣйствительно, сія блестящая наружность подобна одеждѣ, прикрывающей тѣлесные недостатки; но для сего то самаго наипаче и надлежитъ это наружное великолѣпіе отбросить,' которое людей скрываетъ и мѣшаетъ быть разпознаваемымъ. Когда добродѣтель на высокомъ степени явится такъ, какъ" борецъ на боевомъ мѣстѣ, то тѣмъ удобнѣе силою и красотою своею примѣтна будетъ; когдаже порокъ, неспособность и подлость тамже покажутся, то тѣмъ имъ будетъ постыднѣе.
„Другая выгода простоты нравовъ въ вельможахъ въ томъ состоитъ, что Государство избавляется отъ „раззорительныхъ издержекъ на украшеніе, и облегчается для него тягость наградъ. Когда почести раздаются съ разсмотрѣніемъ, то замѣняютъ онѣ богатѣйшія награжденія, и Государь бережливый въ раздаяніи оныхъ, еще болѣе щадить будетъ общее имѣніе своихъ подданныхъ. Сей предметъ наиважнѣйшій. Здѣсь не въ томъ только дѣло состоитъ, чтобъ не допустить богатаго впасть въ роскошь, истребляющую наконецъ и собственную свою пищу, но въ томъ, чтобъ предупредить и склонность къ роскоши, и жадность къ богатству въ тѣхъ людяхъ, кои кромѣ дарованій, просвѣщенія и добродѣтели ничего не имѣя, захотѣли бы полагать онымъ высокую цѣну. Для того и надлежитъ имъ предоставить такія отличія, коихъ бы ничто ни истребить, ни нарушить не могло. Я служилъ моему [94]Государю съ усердіемъ, и довольно щастливо; и самъ собою испыталъ, сколько злато низко предъ наградою Дуба и Лавра, когда оные бываютъ залогомъ признательности и почтенія Государя. Таковую почесть тѣмъ еще чувствительнѣйшую, когда и гласъ народный оную одобряетъ, Государь имѣетъ право предоставлять оную тому, что полезно и похвально, съ твердостію духа отрѣвая отъ нея все то, что тщеславно, суетно или бѣдственно. И въ семъ-то состоитъ великое его домостроительство. Все сіе требуетъ мужественной и непоколебимой рѣшительности, справедливости безпрестанно стрегущейся обмановъ и искушенія; твердой и неизмѣняющейся воли, которая бы отнимала и надежду видѣть въ ней когда нибудь слабость и перемѣну. Она пребудетъ таковою навсегда, естьли она просвѣщается и поддерживается любовію ко благу, и тогда-то мнѣніе Государя учинится мнѣніемъ всеобщимъ, а примѣръ его установитъ отличительное свойство народа.
Признаюсь предъ тобою, говорилъ ему Тиверій, въ одномъ безпокойствѣ, которое во мнѣ остается: таковый дворъ, откуда изгоняешь ты милость прихотливую, коварство и роскошь, будетъ съ лишкомъ степененъ, и молодой Государь.... — Я понимаю, ты опасаешься, чтобъ ему не было скучно; но, другъ мой, я тебѣ и не говорилъ, чтобъ царствованіе было забава. Можетъ быть, случатся ему среди трудовъ и пріятные часы. Напримѣръ, Министръ увѣдомитъ его о успѣхахъ земледѣлія въ такихъ провинціяхъ, которыя весьма истощены были; тогда онъ самъ себѣ скажетъ: одно дѣйствіе воли моей сдѣлало тысячи щастливыхъ. Судьи объявятъ ему, что наслѣдство сиротское закономъ его изъяты изъ рукъ алчнаго хищника. Благословенъ Богъ! скажетъ онъ еще, что немощный [95]нашелъ во мнѣ свою подпору. Вонныже хотя толь чистыхъ утѣшеній ему представить не могутъ, но разкажутъ, съ какимъ усердіемъ и съ какою горячностію вѣрноподданные его проливали кровь за Государя своего и отечество: тутъ соболѣзнованіе и скорби о потеряніи ихъ, смѣсясь съ чувствованіемъ любви и признательности, оросятъ очи его слезами. Наконецъ, моленія и хвалы шастливаго вѣка, въ которомъ онъ живетъ, и предвкушенія похвалъ будущихъ вѣковъ, суть утѣшенія Монарха. Но ежели и симъ отъ скуки онъ освободиться не можетъ, онъ отправится по примѣру дрвнихъ Персидскихъ царей, для обозрѣнія своими глазами провинцій, для поощренія наградами тѣхъ, которые наиболѣе тщатся привесть въ лучшее и цвѣтущее состояніе земледѣліе и промыслы, изобиліе и размноженіе народа; но отрѣшая тѣхъ, кои гордостію, безпечностію, или жестокостію производятъ зло всему тому противное.
„Въ Византіи, такъ какъ и въ Римѣ, Императоры имѣли въ собственномъ своемъ попеченіи досмотръ общенародныхъ житницъ; то менѣе ли достойно ихъ, чтобъ идти осмотрѣть въ поляхъ, въ смиренныхъ хижинахъ хлѣбопашцовъ, естьли хлѣбъ къ пропитанію дѣтей ихъ? О сколь мало знаетъ Государь свои выгоды и свою должность, естьли дозволитъ приближиться къ себѣ скукѣ! И наконецъ, не вѣрь тому, чтобъ въ немногіе часы успокоенія, которое званіе его ему оставляетъ, величество отреклось отъ пріятностей домашняго обхожденія съ людьми довѣренными и друзьями. Онъ друзей имѣть будетъ, которые дадутъ ему вкусить утѣху сердецъ чувствительныхъ. Люди добрые, малымъ довольные, находятъ въ добродѣтельномъ своемъ сообществѣ чистѣйшее веселіе, которое проистекаетъ изъ душевнаго спокойствія, и коего великолѣпіе, угнетаемое [96]нуждами, и порокъ окруженный угрызеніемъ совѣсти не знаютъ. Конечно, должности честнаго человѣка, [?] каковомъ либо важномъ мѣстѣ поставленнаго, весьма мало празднаго времени ему оставляютъ; но самые мгновенія ему сладостны: ибо ни укореніе, ни страхъ ниже тщеславіе покой его не нарушаютъ; а дворъ таковаго Государя, въ которомъ невинность, правота, истинная къ добру ревность, ни отъ какихъ сѣтей охраняться, никакого нещастія предупреждать и ни какой превратности опасаться причины неимѣющі[?] хотя и не будетъ дворомъ блистательнымъ, но щастливѣйшимъ во вселенной. — Но таковый дворъ будетъ весьма малолюденъ, сказалъ Императоръ. — Для чего, спросилъ Велисарій? Хотя нѣсколько тщеславныхъ тунеядцовъ и подлѣйшихъ сластолюбцевъ и удалятся от него, но напротивъ люди полезные, и добрые во множествѣ къ нему стекутся. Я говорю во множествѣ, любезный Тиверій, и говорю это въ похвалу человѣчеству. Когда добродѣтель въ почтеніи, то прозябаетъ она во всѣхъ сердцахъ; Всенародное уваженіе есть какъ бы нѣкое солнце, которое сѣмена ея разверзаетъ и съ животворною силою произрастаетъ. Не суди о томъ по теперешнему состоянію душъ въ бездѣйствіи и разслабленіи находящихся. Какъ возможно таковому сыну, которому отецъ кромѣ денегъ ничего не восхвалялъ, который кромѣ зависти и похвалъ богатств[?] ни о чемъ не слыхивалъ, и который съ самаго дѣтства ни на что такъ съ презрѣніемъ не смотрѣлъ, какъ на промыслъ и работу, вѣдая притомъ, что предъ богатствомъ великость унижается, строгость законовъ смягчается, пути почестямъ бываютъ свободны и врата къ милости отворяются, и чрезъ него единствен[?] освобождается онъ отъ силы и власти, и самъ он[?] въ дѣйствіе производитъ безнаказанно; что богатст[?] [97]и самый порокъ украшаетъ, самое подлое дѣлаетъ благороднымъ, и заступаетъ мѣсто дарованій, просвѣщенія и добродѣтелей; какъ возможно, чтобъ человѣкъ таковыми мнѣніями упоенный, честность съ прибылью не почиталъ за одно? Но пусть перемѣнятъ общее мнѣніе, и Государь, судія нравовъ да подастъ въ томъ примѣръ самъ собою; пусть воспитаніе и навыкъ научатъ человѣка поставлять первую нуждою уваженіе самаго себя и подобныхъ себѣ; пусть пріобучатъ душу его стремиться къ пріобрѣтенію похвалъ своего времени и будущихъ вѣковъ; пусть слава и память его послѣ добродѣтели сдѣлаются первымъ и драгоцѣннымъ его благомъ; пусть попеченіе о семъ нравственномъ бытіи сдѣлаетъ для него честь драгоцѣннѣйшею самой жизни, а посрамленіе страшнѣйшимъ и ужаснѣйшимъ самаго уничтоженія: тогда увидятъ, сколь мало подлыя склонности будутъ надъ нимъ владычествовать. О друзья мои! Деціи, Регулы и Катоны, были ли что иное, какъ люди, коихъ души питались единою славою и добродѣтелію? Но такое учрежденіе требуетъ дѣйствительныхъ и существенныхъ ободреній. Всуе стали бы мы предписывалъ родителямъ воспитывать дѣтей своихъ въ добродѣтели, когда сама добродѣтель оставлена въ забвеніи; и когда уважаемый порокъ имѣетъ власть надъ оною ругаться. Для возстановленія прямаго порядка, надлежитъ соединить добро съ добромъ, зло со зломъ и пользу съ честностію и правотою. Коль скоро сей порядокъ возстановленъ будетъ, то легко предвидѣть можно, какъ нравы споспѣшествовать будутъ законамъ, а всеобщее мнѣніе послужитъ облегченіемъ силѣ. Надежда и страхъ, награжденія и наказанія, наслажденія и лишенія, суть тяжести, кои благоразумное правленіе долженствуетъ законно полагать на вѣсы свободы; [98]наблюдая сіе, благонадежно возможетъ оно по своему хотѣнію управлять всемъ свѣтомъ.
„Но я держусь болѣе того, о чемъ мы теперь разсуждаемъ. Высокомѣрные нравы Вельможь дѣлаютъ ихъ алчными и несправедливыми; но простота нравовъ сдѣлала бы ихъ самихъ умѣренными, человѣколюбивыми и великодушными; а коль скоро величайшія выгоды порока перешли бы къ добродѣтели; то таже бы самая склонность, которая влекла ихъ къ пороку, устремила бы ихъ къ добродѣтели.
„Прекрасное сновидѣніе! сказалъ Юстиніанъ. — Отнюдь нѣтъ никакого сновидѣнія, отвѣтствовалъ Велисарій, хотѣть руководствовать людей чрезъ собственное ихъ самолюбіе и пользу. Вспомни только, какимъ образомъ въ раждающейся республикѣ составился Сенатъ, въ которомъ столько добродѣтель и геройство просіяли. Въ Римѣ тогда ни что не почиталось выше великости души; потому что оказываемо было всеобщее уваженіе благонравію, высокопочитаніе добродѣтели, и прославляли геройскіе нравы. Таковы были во всѣ времена главныя движущія пружины сердецъ человѣческихъ. Я знаю, что долговременный навыкъ, а особливо навыкъ тиранства не безъ сопротивленія уступаетъ и самымъ сильнѣйшимъ побужденіямъ. Но вмѣсто одного человѣка неправеднаго, который бы ожесточился противъ страха, поношенія, немилости и презрѣнія, найдется тысяча такихъ, которыхъ сіе обузданіе, совокупляясь съ поощреніемъ славы, приведетъ на стезю чести и добродѣтели. Продолжая такимъ образомъ, я предполагаю, что честные люди народомъ повелѣваютъ. А коль скоро такъ, то я жизнію моею ручаюсь, что таковый народъ, коего жизнь, свобода и имѣніе подъ защитою законовъ, и который ни притѣсненія, ни обидъ не чувствуетъ, пребудетъ [99]послушнымъ вѣрнымъ и усерднымъ. Тотчасъ возстаетъ упадшая Имперія, и соберутся разсыпанные ея члены; на пескѣ поставленное Константиномъ сданіе, твердыя получитъ основанія; и я уже вижу изъ нѣдръ всенароднаго благоденствія раждающееся мужество, соревнованіе, силу, любовь къ отечеству, а съ ними купно и то превозходство, которое имѣлъ Римъ надъ вселенною.
О СЛАВѢ.
„Слава есть громкая молва. Почтеніе есть спокойное и личное чувство. Удивленіе есть скоропостижное, а иногда и мгновенное движеніе. Знаменитость есть пространная, а слава громкая молва, единодушное и продолжительное согласіе всеобщаго удивленія.
„Почтеніе основаніе свое имѣетъ на честтности: удивленіе на томъ, что рѣдко и велико въ естественномъ и нравственномъ добрѣ; знаменитость на чрезвычайномъ, поразительномъ для народа; а слава на чудесномъ.
„Мы называемъ чудеснымъ то, что или въ самомъ дѣлѣ, или по видимому возвышается превыше силъ естества. И такъ слава человѣческая, о которой мы здѣсь собственно говоримъ, весьма много зависитъ отъ мнѣнія: она такъ какъ и мнѣніе, есть истинная, или ложная.
„Ложная слава есть двоякая; основаніе одной есть нѣчто ложно-чудесное; а другой дѣйствительно чудесное, но пагубное. Кажется, что и истинная слава двухъ родовъ; одна утверждается на чемъ либо чудесномъ пріятномъ; а другая на чудесномъ свѣту полезномъ: но оба сіи предмета составляютъ одинъ родъ.
„Царство славы, утверждающееся на чемъ либо чудесномъ ложномъ, есть царство мечты, и съ оною [100]вмѣстѣ изчезаетъ: такова есть слава щастія. Щастіе не имѣетъ славы себѣ принадлежащей; оно похищаетъ оную у дарованій и добродѣтелей, съ коими, по общему мнѣнію, оно находится въ сообществѣ. Оно тотчасъ сея славы лишается, какъ скоро похищеніе будетъ открыто. Для изобличенія его въ семъ похищеніи, довольно одного только противнаго поворота: снимается личина и остается существо вещи. Фортуна обожаема была въ лицѣ ея любимца: какъ скоро впалъ онъ въ ея немилость, его уже презираютъ. Но сія превратность только въ мысляхъ народа; но въ глазахъ того, кто видитъ людей, каковы они въ самихъ себѣ, щастіе ничего не утверждаетъ, а нещастіе ничего не разрушаетъ.
„Когда человѣкъ, рожденный для забвенія, съ гибкимъ умомъ и пресмыкающеюся душею, возносится на высоту щастія, и достигаетъ до самаго верьха его благосклонности, тогда произходитъ явленіе, на которое народъ не смѣетъ утвердить своего взора: удивляется ему, повергается предъ нимъ; но мудрый тѣмъ не ослѣпляется; онъ въ семъ кажущемся свѣтломъ тѣлѣ открываетъ пятна, и видитъ, что свѣтъ собственнымъ его называемый, есть ни что иное какъ отраженный, поверхностный и скорогибнущій блескъ.
„Слава, коея основаніемъ есть нѣчто чудесное вредоностное, производитъ продолжительнѣйшее впечатлѣніе, и къ стыду человѣчества, потребны цѣлые вѣки для заглажденія онаго. Такова есть слава превозходныхъ дарованій къ бѣдствію рода человѣческаго употребленныхъ.
„Пагубнѣйшій родъ чудеснаго, но вмѣстѣ поразительнѣйшій, всегда былъ громъ завоеваній. Онъ намъ послужить примѣромъ для показанія человѣкамъ, коль [101]великая нелѣпость приписывать славу причинамъ ихъ нещастій.
„Дватцать тысячъ человѣкъ, въ надеждѣ на добычу, идутъ за однимъ на кровопролитіе. Сначала одинъ человѣкъ, предводительствуя дватцатью тысячами рѣшительныхъ и способныхъ, храбрыхъ и покорныхъ, приводитъ въ удивленіе народъ. Сіи тысячи перерѣзываютъ, обращаютъ въ бѣгство или покоряютъ себѣ еще большее число. Тогда начальникъ ихъ съ безстыдствомъ говоритъ: я сражался, я побѣдитель; и вселенная тоже повторяетъ: онѣ сражался, онъ побѣдитель. Вотъ источникъ чудеснаго и славы завоеваній.
„Знаете ли, что вы дѣлаете? можно спросить у тѣхъ, кои прославляютъ завоевателей; вы славите мечебитцевъ, кои подвизаясь посреди васъ, препираются о наградѣ, назначенной вами тому, кто нанесетъ вамъ самыя вѣрнѣйшіе и губительнѣйшіе удары. Усугубляйте похвалы и рукоплесканія. Нынѣ окровавленныя тѣла сосѣдей вашихъ падаютъ разбросанныя на мѣстѣ побоища; а завтра придетъ ваша очередь.
„Такова есть сила чудеснаго надъ умами народа! Дѣянія производящія или созидающія, по большой части бываютъ медленны и безмолвны: онѣ насъ не удивляютъ. Но дѣянія разрушительныя быстры и многошумны; и мы ихъ въ число чудесъ полагаемъ. Одного мѣсяца довольно для раззоренія цѣлой провинціи; „а десять лѣтъ потребно, чтобъ сдѣлать ее плодородною. Удивляются тому, кто оную раззорилъ, а едва имѣютъ снисхожденіе помыслить о томъ, кто учинилъ оную плодоносною. Удивительно ли, что столь много дѣлается великихъ золъ, а столь мало великихъ благъ?
„Не ужели народы никогда не будутъ имѣть ни столько здраваго смысла, ни мужества, чтобъ [102]соединиться противъ того, который приноситъ ихъ на жертву своему необузданному честолюбію, и сказать ему съ одной стороны, подобно Цесаревымъ воинамъ: позволь, Цесарь! оставить намъ сіе беззаконное неистовство. На земли и по морю ищешь ты острія меча на отсѣченіе главъ нашихъ: души наши ни во что вмѣняешь и готовъ ихъ губить со всякимъ непріятелемъ. Съ другой же какъ Скиѳь Александру: за что намъ съ тобою ссориться? Нога наша въ твоей землѣ никогда не бывала. Не ужели не позволено живущимъ въ лѣсахъ не знать, кто ты таковъ и откуда пришелъ?
„Не уже ли, по крайней мѣрѣ, никогда не выберется, нѣкоторое число людей, толико превыщающихъ простый народъ, столь мудрыхъ, отважныхъ и краснорѣчивыхъ, что бы возбудить весь родъ человѣческій противъ сихъ притѣснителей, и сдѣлать ему ненавистною варварскую оную славу?
Ученые, народное мнѣніе одного вѣка обстоятельно описываютъ другому. Чрезъ нихъ оно утверждается и передается потомству: почему они и могутъ быть судіями славы, и слѣдовательно весьма полезными или весьма вредными людьми. Много была храбрыхъ мужей и до Агамемнона; но ни кто по нихъ не прослезился, и по смерти вѣчною тьмою покрытые лежатъ; ибо не имѣли священныхъ пѣвцовъ дѣлъ своихъ. (Горацій.)
„Истинна, народу предоставленная, измѣняется и преданіемъ помрачается: она теряется въ безднѣ басней. Самое геройство становится нелѣпостію чрезъ изустное преданіе. Сперва удивляются и почитаютъ оное за чудо; вскорѣ потомъ презираютъ какъ бабьи сказки, а наконецъ и совсѣмъ забываютъ. [103]Благоразумное потомство въ минувшихъ вѣкахъ вѣритъ только тому, что предано славными писателями.
„Людовикъ XII говаривалъ: „Греки малое нѣчто произвели; но они сіе малое прославили высокимъ своимъ краснорѣчіемъ. Французы сдѣлали много великаго; но не умѣли того описать. Одни только Римляне имѣли сіе сугубое преимущество, дѣлать великое и прославить оное по достоинству.„ — Вотъ какъ признаются Короли, что слава народовъ состоитъ во власти ученыхъ. Но надобно признаться и въ томъ, что ученые часто забывали достоинство своего званія: похвальныя ихъ слова щастливымъ злодѣяніямъ безчестно посвященныя, причинили великія бѣдствія роду человѣческому.
„Спросите у Виргилія, какое Римляне имѣли право надъ родомъ человѣческимъ; онъ вамъ смѣло отвѣчаетъ: миловать покорившихся, и побѣждать гордыхъ.
„Спросите у Солиса, что должно думать о Кортецѣ и Монтезумѣ, о Мексиканцахъ и Испанцахъ, и онъ вамъ скажетъ: Кортецъ былъ герой, а Монтезума мучитель; что Мексиканцы были варвары, а Испанцы добрые люди.
„Писатели при сочиненіяхъ всегда избираютъ себѣ какое нибудь лице и отечество; кажется, что кромѣ ихъ нѣтъ ничего въ свѣтѣ, и все только для нихъ однихъ создано. Отечество мудраго, есть вся вселенная, герой его есть родъ человѣческій.
„Когда придворный дѣлается льстецомъ, то самое состояніе его нѣкоторымъ образомъ въ томъ извиняетъ, и не столь опаснымъ дѣлаетъ. Не должно полагаться на его свидѣтельство: ибо онъ неволенъ. Но кто принуждаетъ ученаго человѣка измѣнять самому себѣ, подобнымъ ему, Природѣ и Истиннѣ?
[104]
„Не столько страхъ, корысть и подлость, сколько ослѣпленіе, мечта и изступленіе преклонили ученыхъ утвердить славу знаменитыхъ злодѣяній. Они поражаются удивительною силою ума въ великихъ злодѣйствахъ, такъ какъ въ великихъ добродѣтеляхъ. Живое воображеніе не иначе громъ ихъ себѣ представляло, какъ чудеснымъ разверстіемъ силъ природы; какъ великолѣпною, требующею живописанія картиною. Удивляясь причинѣ, хвалили дѣйствія; такимъ-то образомъ тираны во всѣхъ земляхъ учинились героями.
„Люди, рожденные къ славѣ, искали оную тамъ, гдѣ людское мнѣніе оную полагало. Александръ безпрестанно имѣлъ предъ глазами баснь о Ахиллесѣ[2], Карлъ XII Курціеву Исторію о Александрѣ. Отсюда-то оное бѣдственное соревнованіе, которое изъ двухъ царей, исполненныхъ мужества и дарованій, содѣлало двухъ безчеловѣчныхъ ратниковъ. Романъ Квинта Курція, можетъ быть, причинилъ нещастія Швеціи: поема Гомерова причинила бѣдствія Индіи; о когда бы Исторія Карла XII не иное что предала потомству, какъ только однѣ его добродѣтели!
„Одинъ мудрый можетъ быть хорошимъ стихотворцемъ, говорили Стоики, и справедливо: ибо безъ праваго разума и чистаго сердца, одно воображеніе есть Цирцея, а стройность (гармонія) Сирена.
„Такъ же судить должно о Историкѣ и Ораторѣ, какъ и о Стихотворцѣ: естьли они просвѣщенны и добродѣтельны, то они суть органы справедливости и свѣтильники истинны; естьли же пристрастны и развращенны, то они угодники щастія, и подлые ласкатели беззаконія. [105]
„Философы употребляли свои права, и господственнымъ о славѣ говорили тономъ.
„Вѣдаете ли вы, Плиній говоритъ Траяну, гдѣ обрѣтается истинная, безсмертная слава государя? Торжественныя врата, статуи, храмы и самые олтари время разрушаетъ; а забвеніе совсѣмъ ихъ истребляетъ. Но слава Героя, который превыше безпредѣльнаго своего могущества, умѣетъ оное покорить и обуздать; сія слава и состарѣваясь, не увядаемо будетъ процвѣтать.
„Чѣмъ уподоблялся Геркулесу сей юный безумецъ, считавшій себя послѣдователемъ его, (говоритъ Сенека о Александрѣ,) искавшій славы, не зная ни существа, ни предѣловъ ея, и который вмѣсто добродѣтели имѣлъ щастливую дерзость? Геркулесъ никогда не побѣждалъ для самаго себя; онъ проходилъ свѣтъ, чтобы за него отмстить, а не завладѣть онымъ. Какая была нужда въ завоеваніяхъ сему Герою, неприятелю злыхъ, отмстителю за добрыхъ и миротворителю земли и морей? Но Александръ съ младѣнчества склонный къ грабительству, былъ раззоритель народовъ, бичь своихъ друзей и неприятелей. Онъ верховное свое благо поставлялъ въ томъ, чтобъ сдѣлаться страшнымъ для всѣхъ человѣковъ. Онъ забылъ, что преимущество его было общее не только со свирѣпыми звѣрьми, но и съ подлѣйшими и презрѣннѣйшими животными, кои страшны своею ядовитостію.
„Такимъ-то образомъ должны бы были рожденные для наставленія и сужденія другихъ, представлять имъ безпрестанно въ противоположеніи, мужество покровительствующее и мужество раззорительное, дабы научить ихъ отличать почтеніе изъ любви, отъ почтенія изъ страха, кои они всего чаще за одно почитаютъ. [106]
„Довольно, скажите вы, для честолюбиваго, когда его боятся: боязнь для него заступаетъ мѣсто любви. Онъ владычествуетъ, хотѣнія его исполняются. Но не видите ли вы, что какъ скоро мечта минуется, изчезаетъ и страхъ; честолюбивый самъ по себѣ оставшійся, не иное что есть, какъ человѣкъ слабый и робкій. Увѣрьте тѣхъ, кои ему служатъ, что они служа ему, себя погубляютъ; что враги его суть братія ихъ, и что онъ общій ихъ убійца: сдѣлайте его ненавистнымъ и тѣмъ самимъ, кои его дѣлаютъ страшнымъ; что будетъ тогда изъ сего дивнаго человѣка, предъ коимъ все должно трепетать? Тамерланъ, ужасъ Азіи, не что иное тогда будетъ, какъ бездѣлица: четверо могутъ его связать какъ бѣшенаго, и сѣчь какъ робенка. Вотъ до чего можно бы было доводить силу и славу завоевателей, ежели бы отняты были у народа завѣса предубѣжденія и узы страха. Нѣкоторые почитали себя весьма мудрыми, полагая на вѣсы для оцѣнки славы побѣдителя то, чѣмъ онъ обязанъ былъ случаю и своимъ войскамъ, такъ же и то, чѣмъ онъ единственно самому себѣ былъ обязанъ. Очень нужно здѣсь раздѣлять славу. Надлежитъ по всюду разлить поношеніе, вездѣ вдохнуть ненависть. Тотъ, кто устрашаетъ вселенную, есть адскій, или небесный Богъ: ему всѣ поклоняются, ежели не возненавидятъ; суевѣріе средины не знаетъ.
„Это не онъ побѣдилъ, скажете вы о завоевателѣ; слабое средство къ уничиженію его! Не онъ побѣдилъ, но онъ заставилъ побѣдить. Развѣ это ничто, вдохнуть великому множеству людей рѣшимость сражаться и умереть подъ его знаменами? Сего одного превосходства надъ умами довольно уже, чтобъ доставить ему одному славу. И такъ не тщитесь разрушать очарованіе завоеваній, но сдѣлайте оное столько [107]же ненавистнымъ, сколько оно пагубно: вотъ способъ, коимъ надлежитъ оное уничижать.
„Да будутъ сила и возвышеніе благотворительной и величественной души, дѣятельность превосходнаго ума, употребленная къ блаженству рода человѣческаго, предметами вашихъ почестей; да таже самая рука, которая воздвигнетъ храмы безкорыстію, добродушію, человѣколюбію, милосердію, повлечетъ за власы гордость, тщеславіе, мстительность, сластолюбіе, неистовство, къ страшному судилищу неподкупимаго потомства. Тогда-то вы будете Немезисъ[3] вашаго вѣка, Радаманты[4] живущихъ.
„Ежели живые васъ устрашаютъ, чего вы боитесь мертвыхъ? Вы должны прославлять благотворенія, и поносить ихъ злодѣянія. Вы обязаны тѣмъ всей вселенной. Безчестіе къ имени ихъ присоединенное, перенесется на ихъ подражателей. Сіи послѣдніе устрашатся подпасть въ свою очередь тому же опредѣленію, которымъ образцы ихъ были осуждены. Они самихъ себя представятъ въ грядущихъ временахъ, и содрогнутся, памяти своей.
„Но въ разсужденіи живыхъ, какую сторону принять долженъ ученый, взирая на неправедные успѣхи и щастливыя злодѣянья? Вооружиться противъ оныхъ, ежели есть столько вольности и отважности; молчать, ежели не можетъ, или не смѣетъ ничего болѣе сдѣлать.
„Сіе всеобщее молчаніе ученыхъ, было бы само по себѣ уже страшнымъ судомъ, естьли бы вошло въ [108]обыкновеніе видѣть ихъ соединяющимися для возданія громкихъ почестей дѣяніямъ по истиннѣ славнымъ. Положимъ, что таковое единодушное согласіе, какому быть должно, дѣйствительно существуетъ: всѣ Стихотворцы, Историки, Ораторы имѣя письменное сношеніе съ предѣловъ свѣта, соединяютъ къ прославленію добраго Государя, благотворительнаго героя, миролюбиваго побѣдителя, витійственные и громкіе свои гласы, для прославленія имени и разпространенія его по вселенной, дабы каждый дарованіями или добродѣтелями своими оказавшій отечеству и человѣчеству свои услуги, носимъ былъ какъ въ торжественной колесницѣ, въ писаніяхъ своихъ современниковъ. Пусть тогда явится человѣкъ неправедный, наглый, тщеславный, сколько бы онъ силенъ и щастливъ ни былъ, органы славы пребудутъ нѣмы; вселенная сіе молчаніе услышитъ, тиранъ познаетъ самъ себя, и посрамится. Я уже осужденъ, скажетъ онъ, и дабы вырѣзать на мѣди поношеніе мое, только паденія моего ожидаютъ.
„Какого уваженія не могли бы впечатлѣніе, кисть Стихотворца, рѣзецъ Историка, громъ Оратора въ рукахъ чистыхъ и справедливыхъ? Слабое, но смѣлое перо Аретина[5], приводило въ страхъ Императоровъ. Не одну ложную славу завоевателей надлежитъ предать поношенію; но правила оную осуждающія, естественно да осуждаютъ и все то, что ей уподобляется.
„Истинная слава имѣетъ предметами полезное, честное и справедливое, и она-то едина выдерживаетъ взоръ истинны. То, что она имѣетъ чудеснаго, [109]состоитъ въ усиліяхъ дарованій и добродѣтели, къ блаженству человѣковъ направляемыхъ.
„Мы замѣтили, что есть родъ славы, принадлежащей чему нибудь пріятному чудесному; но она не что иное есть, какъ участіе въ той славѣ, которая прилѣпляется къ полезному чудесному. Такова есть слава свободныхъ художествъ. Свободныя художества имѣютъ свое чудесное; сіе чудесное составляетъ ихъ славу. Сила краснорѣчія, очарованіе стихотворства, прелесть музыки, привлекательность живописи, и проч: должны были показаться чудесными, особливо въ тѣ времена, въ кои краснорѣчіе измѣняло лице цѣлыхъ государствъ; музыка и стихотворство умягчали нравы людей; ваяніе и живопись вдыхали людямъ почтеніе и обоготвореніе.
„Сіи чудесныя дѣйствія художествъ помѣщены на степень самыхъ удивительнѣйшихъ и полезнѣйшихъ, какія только людьми произведены, и громкая знаменитость составила одинъ изъ предметовъ, заключающихся подъ общимъ именемъ славы: потому ли, что люди считали свои удовольствія въ числѣ самыхъ превосходнѣйшихъ благъ, и производящія ихъ художества въ число драгоцѣннѣйшихъ даровъ отъ небя на землю низпосылаемыхъ; или потому, что они ни какую честь не почитали излишнею для того, что споспѣшествовало къ уменьшенію ихъ дикости, и что художества, какъ товарищи и сотрудники добродѣтели , почтены быть достойными имѣть участіе и въ торжествѣ ея.
„Не по другой причинѣ и самыя дарованія вообще, кажутся намъ имѣющими право вступать въ сообщество славы совокупно съ добродѣтелями; и сіе сообщество дѣлается тѣмъ тѣснѣйшимъ, чѣмъ болѣе онѣ къ одному концу содѣйствуетъ. Сей конецъ есть [110]блаженство рода человѣческаго. И такъ дарованія наибольше поспѣшествующія къ содѣланію человѣковъ щастливыми, естественно должны имѣть наиболѣе участія въ славѣ. Но сія награда дарованіямъ присуждаемая, должна быть соразмѣрна ихъ рѣдкости и пользѣ. Что не трудно, то не заслуживаетъ никакого вниманія; что хотя и полезно, но удобно для обыкновеннаго ума, то не удостоивается большой награды. Но что вмѣстѣ и весьма важно и чрезмѣрно трудно; то требуетъ ободреній соразмѣрныхъ употребляемымъ на то способностямъ. Достоинство успѣха соразмѣряется пользѣ предпріятія и рѣдкости средствъ. Слѣдуя сему правилу, дарованія употребленныя къ свободнымъ художествамъ, хотя, можетъ быть, самыя удивительнѣйшія, однакоже, не допущены первыя въ раздѣлъ славы. Не съ такимъ высокимъ умомъ, какъ Тацитъ и Корнель, какій нибудь министръ, или законодатель, будутъ поставлены выше ихъ.
„Ему же слѣдуя однѣ и тѣже дарованія не всегда равно достойны уваженія, и покровители ихъ для ободренія полезнѣйшихъ, должны обращать вниманіе на разположеніе умовъ и состояніе дѣлъ; покровительствовать, на примѣръ, стихотворство во времена невѣжества и дикости, краснорѣчіе во времена униженія и раззоренія, Философію во дни суевѣрія и священнаго изступленія. Первое умягчитъ нравы, и сдѣлаетъ души удобопреклонными; второе возвыситъ духъ народа и вдохнетъ ему мужественную рѣшимость, торжествующую надъ злощастіями; послѣдняя разсыплетъ призраки заблужденія и страха, и покажетъ людямъ ту бездну, къ которой они вести себя позволяютъ съ связанными руками и завязанными глазами.
„Но какъ сіи дѣйствія не суть исключительныя, и дарованія ихъ производящія, сообщаются и [111]сливаются вмѣстѣ; Философія просвѣщаетъ стихотворство, которое оную украшаетъ; краснорѣчіе и ту и другую оживляетъ, и сокровищами ихъ само обогащается, и потому самое выгоднѣейшее средство есть воспитывать ихъ и упражнять вмѣстѣ, чтобы заставлять ихъ дѣйствовать поперемѣнно, въ пристойныхъ случаяхъ, или совокупно, смотря по обстоятельствамъ людей, мѣстъ и времени. Вотъ сильнѣйшіе и вмѣстѣ пренебреженные способы повелѣвать и управлять народами! Мудрость древнихъ Республикъ болѣе всего оказывалась въ употребленіи дарованій, способныхъ къ трогательному убѣжденію. Напротивъ того, ни что болѣе не возвѣщаетъ развращенія и усыпленія, въ коихъ умы погружены, какъ чрезмѣрныя почести суетнымъ художествамъ воздаваемыя. Римъ въ наши времена кажется жалости достойнымъ, когда онъ раздѣляется на разныя стороны за комедіянтовъ, когда изгнаніе сихъ людей ничего нестоящихъ, почитается бѣдствіемъ, а возвращеніе торжествомъ.
„Слава, какъ мы и прежде сказали, должна быть предоставлена содѣйствователямъ общаго блага, и не только дарованія, но и самыя добродѣтели, не по другой какой причинѣ на оную имѣютъ право, какъ только по сему содѣйствію.
„Дѣяніе Виргинія, закалающаго дочь свою, столь же велико и чистосердечно, какъ и дѣяніе Брута, осуждающаго на смерть своего сына; однакожъ послѣднее славно, а первое нѣтъ. Отъ чего это? Виргиній защитилъ честь только своихъ домашнихъ, Брутъ честь законовъ и отечества. Можетъ быть въ поступкѣ Брутовомъ много было и гордости, а можетъ бытъ и ничего не было кромѣ ее; но въ Виргиніевомъ ничего небыло кромѣ честности и мужества; но сей дѣлалъ все для своего семейства, а тотъ дѣлалъ все, [112]или представлялся дѣлающимъ для Рима; и Римъ который на поступокъ Виргинія взиралъ, какъ на поступокъ честнаго человѣкя и добраго отца, сдѣлалъ священнымъ поступокъ Брута, такъ какъ поступокъ героя; нѣтъ ничего справедливѣе, какъ сіе возмездіе.
„Великія пожертвованія собственной пользы общественному благу, требуютъ усилія, возвышающее человѣка превыше самаго себя; и слава есть единственная награда, достойная ему быть присужденною. Но что представить въ награду тому, кто жертвуетъ жизнію своею, какъ Децій; честію своею, какъ Фабій, чувствіемъ обиды, какъ Камиллъ; дѣтями своими, какъ Брутъ и Манлій? Добродѣтель сама собою довольная есть выше, нежели человѣческая. И такъ, ни благоразумно, ни справедливо требовать, чтобъ добродѣтель сама собою была довольна. Возмездіе ея должно быть соразмѣрно производимому ею благу, приносимой ею жертвѣ, личнымъ дарованіямъ ей споспѣшествующимъ, или когда личныхъ дарованій недостаетъ, выбору чужихъ, на помощь себѣ призываемыхъ: ибо сей выборъ въ управляющемъ общественными дѣлами, заключаетъ въ себѣ всѣ дарованія.
„Управляющій дѣлами, общественными, естьлибъ захотѣлъ все дѣлать самъ собою, очень мало бы сдѣлалъ. Похвала, которую Горацій Августу приписываетъ: когда ты толь многія и толь важныя дѣла одинъ подъемлешь, и проч. значитъ только то, что все дѣлалось его именемъ; и все произходило въ его глазахъ. Искуство царствовать со славою, ничего не требуетъ, кромѣ одного дарованія и одной добродѣтели. Они заступаютъ мѣсто всего, и не надобно къ нимъ никакого дополненія; сія добродѣтель состоитъ въ томъ, чтобъ любить людей; сіе дарованіе въ томъ, [113]чтобъ поставлять ихъ на своихъ мѣстахъ. Государь долженъ неустрашимое имѣть стремленіе ко благу общества, и употребляетъ самыя неложныя къ тому способы съ разборчивостію; ежели онъ дѣлаетъ что нибудь по вдохновенію, тѣмъ не менѣе и сіе ему принадлежитъ, и слава отъ сего произходящая, возходитъ къ своему началу.
„Не должно думать, чтобъ высокія дарованія в добродѣтели встрѣчались и соединялись въ извѣстномъ только вѣкѣ и извѣстной землѣ: надлежитъ предположить нѣкоторый магнить, ихъ привлекающій; дыханіе, ихъ разкрывающее; духъ, ихъ оживляющій, средоточіе дѣятельности, которое около себя ихъ привязываетъ. И такъ нѣтъ ничего справедливѣе, какъ приписывать государю, умѣющему царствовать, всю славу его царствованія. Все, что онъ вдохнулъ, онъ то сдѣлалъ, и почесть за оное ему принадлежитъ.
„Воззрите на государя, который союзомъ довѣренности и любви соединяетъ всѣ части своего владычества, составляетъ изъ него одно тѣло, коего онъ есть душа; ободряетъ размноженіе народа и промышленность; въ цвѣтущее состояніе приводитъ торговлю и земледѣліе; возбуждаетъ, поощряетъ художества, дарованія творитъ дѣятельными и добродѣтели плодородными. Таковый государь безъ пролитія единой слезы подданныхъ, единой капли крови на землю, собираетъ въ нѣдрахъ спокойствія безмѣрное сокровище славы, и жатва оной принадлежитъ рукѣ ее посѣявшей.
„Но слава, такъ какъ и свѣтъ, сообщается, чрезъ то не ослабѣвая: слава государя разливается на всѣхъ его подданныхъ, и каждый изъ великихъ людей, коихъ труды къ тому споспѣшествуютъ, въ особливости блистаетъ лучемъ отъ него истекающимъ. Говорили одинакимъ образомъ: великій Конде, великій Колбертъ, [114]великій Корнель, какъ великій Лудовикъ. Тотъ изъ подлинныхъ, который наипаче споспѣшествуетъ и участвуетъ въ славѣ щастливаго царствованія, есть просвѣщенный, трудолюбивый, удобоприступный равномѣрно, преданный отечеству и государю Министръ, который забываетъ себя самаго, и который ничего не видитъ, кромѣ блага общества. Но слава даже сего удивительнаго человѣка возходитъ къ государю, который его къ себѣ призываетъ. И въ самомъ дѣлѣ, ежели полезное и чудесное составляютъ славу, то что можетъ быть славнѣе для государя, какъ пріобрѣтеніе и выборъ достойнаго друга?
На вѣсы славы должны полагаемы быть, кромѣ производимаго блага, и тѣ затрудненія, которыя преодолѣть надлежало: сіе преимущество надлежитъ основателямъ, каковы были Ликургъ и ПЕТРЪ Великій. Но должно притомъ изъ достоинства успѣховъ изключать все то, что произведено насиліемъ. То едино славно владычество, которое люди предпочитаютъ или по разуму, или по любви: Величество государя оружіемъ украшенное, должно быть законами вооружено.
„Изъ всѣхъ тѣхъ, кои раззоряли вселенную, нѣтъ ни одного, который бы, ежели тому можно вѣрить, не хотѣлъ доставить вѣрнаго ей блаженства. Не вѣрьте тому, кто бы онъ ни былъ, кто старается людей сдѣлать щастливѣйшими, нежели каковы они сами быть хотятъ. Это есть мечтаніе похитителя, и предлогъ тирановъ. Тотъ, кто основываетъ Имперію для себя самаго, рубитъ народъ какъ мраморъ, не жалѣя его отломковъ. Но тотъ, кто основываетъ Имперію для народа, оную составляющаго, съ начала дѣлаетъ сей народъ гибкимъ, и потомъ, не развивая, его образуетъ. Вообще личность въ дѣлахъ общественныхъ [115]есть преступленіе, которое именовать должно оскорбленіемь человѣчества. Человѣкъ, который жертвуетъ себѣ самому спокойствіемъ и щастіемъ людей, есть самый лютый и свирѣпѣйшій звѣрь; всѣ должны соединиться на его погубленіе.
„На семъ основаніи возстали мы противъ всѣхъ начинателей всякой неправедной войны: мы приглашали раздавателей славы къ тому, чтобъ поношеніемъ покрыть самые щастливые успѣхи тщеславныхъ завоевателей: но мы очень удалены отъ того, чтобъ у военнаго званія оспоривать право на участіе въ славѣ государства, коего она есть щитъ, и престола, коего она ограда.
„Ежели служащій своему государю или отечеству, вооружается по справедливой или неправедной причинѣ, принимаетъ мечъ отъ руки правосудія, или тщеславія: то онъ не есть ни судія, ни утвердитель исполняемыхъ имъ преднамѣреній; личная его слава остается безпорочною; она должна быть соразмѣрна усиліямъ, коихъ она ему стоитъ. Строгость военнаго порядка, коей онъ подвергается, тяжесть трудовъ, кою онъ на себя возлагаетъ, страшныя опасности, на кои отваживается, словомъ: многоразличныя пожертвованія его свободы, спокойствія и жизни, не могутъ быть ни чѣмъ инымъ достойно заплачены, какъ славою. Къ сей, сопровождающей чистую и великодушную храбрость славѣ, присовокупляется слава дарованій, кои въ великомъ начальникѣ просвѣщаютъ, подкрѣпляютъ и вѣнчаютъ мужество.
„Въ семъ видѣ слава воина есть несравненна ни съ какою славою; ибо слава самыхъ законодателей требуетъ, можетъ быть, болѣе дарованій, но меньше пожертвованій. Ихъ труды продолжительны и тягостны, но меньше опасны. И такъ предполагая, что бѣдствія [116]войны неизбѣжны для человѣчества, военное состояніе должно быть самое почтеннѣйшее, такъ какъ оно есть самое опаснѣйшее. И дѣйствительно опасно, особливо въ такихъ государствахъ, кои самымъ положеніемъ своимъ подвержены зависти или нападеніямъ сосѣдей, давать сему состоянію въ славѣ совмѣстниковъ. Не довольно, чтобъ отличать мужество повелѣвающаго, надлежитъ давать почести и мужества повинующихся. Надлежитъ установить особливый родъ славы для каждаго отличающаягося корпуса; ибо ежели слава не есть предметъ каждаго оруженосца въ особенности; то она есть предметъ соединеннаго множества. Простой солдатъ мыслитъ какъ человѣкъ, а цѣлой полкъ какъ Герой; и что называется духомъ корпуса, не можетъ имѣть другаго питанія, иной движущей пружины, какъ славу.
„Всѣ жалуются, что наша исторія холодна и суха, въ сравненіи съ Греческой и Римскою. Причина сего весьма ощутительна. Исторія древняя, есть исторія людей вообще, а новѣйшая есть исторія двухъ или трехъ человѣкъ: Государя, Министра, Генерала.
„Въ Шампанскомъ полку одинъ офицеръ требовалъ двенадцати человѣкъ охотниковъ для нечаяннаго нападенія на непріятеля. Весь корпусъ стоитъ неподвижно и никто не отвѣчаетъ. Три раза предложенъ былъ вопросъ, и три раза отвѣтствовано молчаніемъ. Что это, сказалъ офицеръ меня не понимаютъ! Васъ понимаютъ, отвѣчалъ одинъ голосъ, но что вы разумѣете подъ именемъ двенадцати человѣкъ охотниковъ? Мы всѣ таковы: вамъ стоитъ только выбрать.
„Окопы Филипсбургскіе были потоплены, соллатъ въ нихъ шолъ въ водѣ по поясъ. Одинъ очень молодой офицеръ, которому возрастъ его не дозволялъ такъ же итти, велѣлъ себя передавать изъ рукъ въ [117]руки. Одинъ гренадеръ сталъ передавать его другому на руки: положи мнѣ его на спину, сказалъ этотъ, ежели случиться получить пулю, такъ я его отъ нее освобожу.
„Французское воинство показало тысячи таковыхъ отличныхъ дѣяній, кои Тацитъ и Плутархъ съ великимъ бы попеченіемъ собрали[6]. Но мы ихъ отсылаемъ въ частныя записки, какъ мало достойныя величества исторіи. Надобно ожидать, что Философъ-Историкъ освободится отъ сего предразсудка.
„Всѣ состоянія, кои требуютъ рѣшительныхъ душъ для великихъ пожертвованій личной пользы, должны имѣть для своего одобренія въ виду, хотя въ отдаленности, личную славу. Извѣстно, что философы, дабы добродѣтель учинить непоколебимою, пріуготовляли ее къ тому, чтобъ не имѣть нужды ни въ чемъ: естьли не хочешь быть праведнымъ безъ славы, то по необходимости будешь праведнымъ съ безчестіемъ.„ Но и самая добродѣтель не чувствительна только въ разсужденіи скоропреходящаго поношенія, въ надеждѣ будущей славы. Фабій претерпѣлъ осмѣяніе въ Аннибаловомъ лагерѣ, и безчестіе въ Римѣ, въ продолженіе одного похода. Но рѣшился ли бы онъ [118]умереть обезчещеннымъ и быть навсегда таковымъ въ памяти потомковъ? Не льзя ожидать отъ слабаго нашего естества таковыхъ усилій. Одна вѣра къ тому способна; и самыя ея жертвоприношенія не безкорыстны. Самые смиренные изъ человковъ не иначе отрицались отъ временной славы, какъ ожидая возмездія безсмертной славы. Сія то надежда безсмертія подкрѣпляла Сократа и Катона. Одинъ древній философъ говорилъ: какъ ты хочешь, чтобъ я былъ чувствителенъ къ хуленію, когда ты не хочешь, чтобъ я былъ чувствителенъ къ похвалѣ?„
„Послѣдуя богословіи, должна и нравственная философія вооружать добродѣтель противъ неблагодарности и презрѣнія людей, показывая ей, въ отдаленности, щастливѣйшія времена и справедливѣйшій свѣтъ.
„Слава сопутствуетъ добродѣтели, какъ ея тѣнь, говоритъ Сенека. Но какъ тѣнь иногда тѣлу предшествуетъ, а иногда за нимъ слѣдуетъ, такъ и слава иногда предваряетъ добродѣтель и напередъ представляется, а иногда идетъ въ послѣдствіи, когда зависть удаляется; и тогда она тѣмъ величественнѣе, чѣмъ показывается позже. И такъ изтреблять въ человѣкѣ предчувствіе потомства, и желаніе пережить самаго себя, есть столько же опасная, сколько и суетная философія. Къ сей философіи прилѣпились нѣкоторыя и изъ высокихъ душъ, которыя дѣлали добро не имѣя ничего въ виду, кромѣ исполненія своего предопредѣленія. Но никогда не должно полагаться на свойство людей сего рода. Должно позволять человѣку благотворящему любить славу; должно даже ее показывать за гробомъ, дабы гробъ не былъ камнемъ претыканія для его бодрости духа и постоянства.
„Тотъ, кто ограничиваетъ свою славу краткимъ продолженіемъ своей жизни, есть невольникъ мнѣнія и [119]минутныхъ отношеніи; недоволенъ, ежели вѣкъ его несправедливъ; унылъ, ежели онъ неблагодаренъ; болѣе всего нетерпѣливъ въ полученіи, хочетъ уже собирать то, что сѣетъ; предпочитаетъ скорую и маловременную славу медленной и продолжительной: онъ ничего не предприметъ великаго.
„Тотъ, кто преносится духомъ въ грядущія времена и наслаждается своею памятію, трудиться будетъ для всѣхъ вѣковъ, какъ будто бы онъ былъ безсмертенъ. Пусть современники его откажутъ ему въ заслуженной имъ славѣ, внуки ихъ за то воздадутъ ему; ибо воображеніе его дѣлаетъ его присутствующимъ въ потомствѣ.
„Это, скажутъ, приятный сонъ. Да наслаждается ли кто нибудь иначе славою, какъ не въ сновидѣніи? Не то малое число зрителей, которые васъ окружаютъ, составляютъ громкій гласъ славы. Отзывъ о насъ не можетъ быть славенъ, какъ чрезъ то, что онъ васъ самихъ ѵмножаетъ, гдѣ васъ совсѣмъ нѣтъ, и гдѣ вы никогда не будете. И такъ, по чему было бы несмысленнѣе простирать въ мысляхъ бытіе свое до будущихъ вѣковъ, нежели до отдаленныхъ климатовъ? Существенное мѣсто для васъ не что иное, какъ точка, равно какъ и дѣйствительное пребываніе. Ежели вы въ томъ или другомъ себя заключите, душа ваша тамъ въ уныніи разслабнетъ, какъ въ тѣсной темницѣ. Желаніе учинить себѣ вѣчною свою славу, есть возхищеніе насъ увеличевающее, превыше насъ самихъ и нашего вѣка возвышающее; и кто о томѣ сумнѣвается, недостоинъ онаго чувствовать. Презирать славу, говоритъ Тацитъ, есть презирать ведущія къ ней добродѣтели.
В. Сопиковъ. Опытъ Россійской библіографіи. Часть 2. — СПБ: въ Типографіи Императорскаго Театра, 1814. 