172.Кажется, я не неприготовленъ[1] къ разсказу о томъ, о чемъ вы спрашиваете меня. Вѣдь вотъ недавно случилось мнѣ изъ своего фалерскаго дома[2] идти въ городъ, какъ одинъ изъ моихъ знакомыхъ, шедшій позади, увидѣлъ меня издалека и, желая остановить, шутливо крикнулъ: Охъ этотъ фалерскій Аполлодоръ[3]! что бы подождать! — Я остановился и подождалъ. Тогда онъ сказалъ: вѣдь я недавно еще[4] искалъ тебя, Аполлодоръ, съ намѣреніемъ распросить о собесѣдованіи Агатона[5], Сократа, Алкивіада и другихъ, присутствовавшихъ тогда на вечерѣ, — какія B. рѣчи вели они о любви. Мнѣ разсказывалъ о нихъ нѣкто слышавшій это отъ Финика, сына Филиппова, и говорилъ, что то же извѣстно и тебѣ: но въ его разсказѣ не было ничего яснаго. Такъ разскажи мнѣ ты; потому что тебѣ всего приличнѣе передавать рѣчи твоего друга. И во-первыхъ, скажи, примолвилъ онъ: самъ ты участвовалъ въ этой бесѣдѣ, или нѣтъ? — Изъ твоего вопроса, участвовалъ ли я, видно уже, что твой разсказчикъ не разсказалъ тебѣ C. ничего ясно, если ты представляешь это собесѣдованіе, какъ дѣло, происходившее недавно. — И я то же думаю. — Куда мнѣ, Главконъ[6]! примолвилъ я; развѣ не знаешь, что протекло уже много лѣтъ, какъ Агатонъ[7] и не пріѣзжалъ сюда? А тому, какъ я началъ обращаться съ Сократомъ и каждый день ревностно замѣчать, что̀ онъ говоритъ или дѣлаетъ, не прошло еще и трехъ лѣтъ. До этого же времени я бѣгалъ, куда 173. случалось, и, думая, будто что-то дѣлаю, былъ жалче всѣхъ, не менѣе, чѣмъ ты теперь съ твоею мыслію, что лучше все дѣлать, нежели философствовать. — Не смѣйся, прервалъ онъ, а скажи мнѣ, когда происходило это собесѣдованіе. — Происходило еще во время нашего дѣтства, когда Агатонъ, выигравъ награду первою своею трагедіею, на другой день приносилъ жертву благодарности вмѣстѣ съ своими хористами[8]. — Стало-быть, это было, какъ видно, очень давно. Кто же тебѣ пересказывалъ? не самъ ли Сократъ? — Нѣтъ, клянусь Зевсомъ, отвѣчалъ я; но тотъ же, кто Финику, — нѣкто B. Аристодемъ, Кидатинеецъ[9], человѣкъ маленькій и всегда босоногій. Онъ былъ въ томъ собраніи, потому что любилъ Сократа, какъ мнѣ кажется, больше всѣхъ тогдашнихъ. Впрочемъ, объ иномъ, что слышалъ отъ того, послѣ спрашивалъ я и у Сократа, и онъ подтвердилъ, что̀ тотъ разсказывалъ. — Почему же, спросилъ онъ, ты не разскажешь этого мнѣ? Вѣдь дорога-то въ городъ такова, что идущихъ располагаетъ говорить и слушать. — Итакъ, идучи вмѣстѣ, мы завели о томъ рѣчь. Вотъ причина, что я, какъ сказалъ сначала, не неприготовленъ къ этому. И если C. теперь надобно разсказывать, то должно сдѣлать это; потому что, кромѣ пользы, которую думаю получить, я вообще бываю чрезвычайно радъ, когда или самъ говорю что-нибудь о философіи, или слушаю другихъ; а что касается до иныхъ рѣчей, особенно каковы онѣ у васъ — людей богатыхъ и дѣловыхъ, то вы надоѣдаете ими, — и мнѣ жаль друзей вашихъ; потому что, ничего не дѣлая, вы думаете, будто что-то дѣлаете. Можетъ, и вы съ своей стороны почитаете меня несчастнымъ, и я полагаю, что ваше мнѣніе справедливо; только относительно васъ-то у меня — не мнѣніе, а знаніе.
Др. Ты всегда тотъ же[10], Аполлодоръ, — всегда порицаешь и себя и другихъ, и мнѣ кажется, начиная съ себя, просто всѣхъ почитаешь жалкими, кромѣ Сократа. Не знаю, откуда взяли называть тебя этимъ именемъ — именемъ неистоваго[11]; только въ своихъ рѣчахъ ты всегда таковъ, — сердишься и на себя и на всѣхъ другихъ, кромѣ Сократа.
Аполл. Ахъ, любезнѣйшій! ужъ разумѣется[12], что если я такъ мыслю и о себѣ и о васъ, то неистовствую и заблуждаюсь.
Др. Но теперь, Аполлодоръ, не стоитъ спорить объ этомъ; а вотъ о чемъ мы просили тебя, — не откажись и разскажи, какія тогда были рѣчи.
Аполл. Были какія-то такія. Но лучше постараюсь разсказать 174. вамъ все съ начала такъ, какъ тотъ мнѣ разсказывалъ.
Онъ говорилъ: Встрѣтившись съ Сократомъ, вымывшимся и обутымъ въ туфли, что случалось съ нимъ рѣдко, я спросилъ его: куда онъ идетъ такимъ хорошимъ? А онъ отвѣчалъ: на пиръ къ Агатону. Вчера я ушелъ съ его торжества, испугавшись толпы, и обѣщался придти сегодня. Такъ вотъ и принарядился[13], чтобы къ хорошему идти хорошимъ. B. А ты, Аристодемъ, спросилъ онъ, какъ находишь намѣреніе идти[14] на ужинъ незванному? — Да такъ, отвѣчалъ онъ, какъ прикажешь. — Пойдемъ же вмѣстѣ, сказалъ онъ, и испортимъ пословицу[15] такимъ измѣненіемъ, что къ столамъ добрыхъ людей добрые идутъ сами собою. Вѣдь Омиръ-то, должно быть, нетолько испортилъ эту пословицу, но и посмѣялся надъ нею, когда, Агамемнона изобразивъ въ воинскихъ дѣлахъ человѣкомъ отлично хорошимъ, а Менелая C. воиномъ слабымъ, заставилъ послѣдняго, въ то время какъ Агамемнонъ принесъ жертву и давалъ праздникъ, придти къ его столу незваннымъ заставилъ худшаго придти на пиръ къ лучшему. — Выслушавъ эти слова, тотъ сказалъ: такъ можетъ быть, и я поступлю неладно, — не какъ ты говоришь, Сократъ, а какъ говоритъ Омиръ, что, будучи человѣкомъ плохимъ, приду незванный на пиръ человѣка мудраго. Развѣ, ведя меня, ты самъ скажешь что-нибудь въ мое оправданіе? Вѣдь D. я-то не призна̀юсь, что пришелъ незванный, но что приглашенъ былъ тобою. — Идучи двое вмѣстѣ, сказалъ онъ, будемъ думать другъ за друга[16], что̀ говорить. Пойдемъ. — Потолковавъ между собою, говоритъ, о чемъ-то такомъ, мы пошли. Но Сократъ, углубившись какъ-то въ самого себя, остановился на дорогѣ и, когда я хотѣлъ ждать его, велѣлъ мнѣ идти впередъ. Пришедши къ дому Агатона[17], я нашелъ дверь E. отворенною и испыталъ тутъ, говоритъ, нѣчто смѣшное. Въ домѣ[18] встрѣтился какой-то мальчикъ и повелъ меня прямо туда, гдѣ сидѣли другіе, и гдѣ я засталъ ихъ собиравшимися уже ужинать. Тамъ Агатонъ, только что увидѣлъ меня, тотчасъ сказалъ: а! Аристодемъ? кстати пришелъ[19]; будешь вмѣстѣ съ нами ужинать[20]. А если приходъ твой — для чего инаго, то отложи до другаго времени. Я и вчера искалъ тебя, чтобы пригласить, да не могъ увидѣть. А для чего не привелъ ты къ намъ Сократа? — Тутъ, обернувшись, я увидѣлъ, говоритъ, что Сократа за мною не было, и сказалъ: вѣдь и мнѣ самому случилось придти съ Сократомъ, который позвалъ меня сюда на ужинъ. — И хорошо сдѣлалъ[21], примолвилъ Агатонъ: но гдѣ же Сократъ? — Остался позади, сейчасъ войдетъ. 175. Впрочемъ, я и самъ удивляюсь, гдѣ бы могъ онъ быть. — Мальчикъ, посмотри, сказалъ, говоритъ, Агатонъ, и введи Сократа; а ты, Аристодемъ, примолвилъ онъ, садись подлѣ Эриксимаха. —
Мальчикъ обмылъ меня, говоритъ, чтобы мнѣ возлечь; а другой кто-то изъ мальчиковъ пришелъ и доложилъ, что этотъ Сократъ, пошедши назадъ, остановился у сосѣдняго крыльца и, по моему зову, не хотѣлъ войти. — Вздоръ говоришь, сказалъ Агатонъ; зови его и не отпускай[22]. — А я примолвилъ, говоритъ: нѣтъ, оставьте его; вѣдь у него какъ-то B. такая привычка. Иногда онъ отойдетъ, куда случится, и станетъ. Я думаю, придетъ тотчасъ; поэтому не трогайте его, оставьте. — Сдѣлаемъ и такъ, если тебѣ угодно, сказалъ Агатонъ. А вы, мальчики, угощайте насъ и непремѣнно подавайте все, что захотите, такъ какъ надъ вами нѣтъ распорядителя, чего я никогда не дѣлалъ. Представляйте теперь, что и я приглашенъ вами на ужинъ, и эти прочіе, и служите C. намъ, чтобы мы хвалили васъ. —
Послѣ этого стали мы, говоритъ, ужинать, а Сократъ не входилъ. Агатонъ часто приказывалъ звать Сократа, но онъ не соглашался. Пришелъ и онъ въ непродолжительномъ времени, — по своему обычаю, для собесѣдованія, но пришелъ тогда, какъ ужинъ былъ уже на-половинѣ. Тутъ Агатонъ, которому случилось возлежать послѣднимъ одному, сказалъ, говоритъ: сюда, Сократъ; помѣстись подлѣ меня, чтобы, D. прикасаясь къ тебѣ, я насладился тою мудростію, которая представлялась тебѣ тамъ — у крыльца. Вѣдь явно, что ты нашелъ ее и держишь; а безъ того и съ мѣста не сошелъ бы. — Сократъ сѣлъ, говоритъ, и сказалъ: прекрасно было бы, Агатонъ, еслибы мудрость была такова, что изъ полнѣйшаго между нами текла бы въ пустѣйшаго, когда мы прикасаемся другъ къ другу, какъ вода въ чашахъ изъ полнѣйшей чрезъ шерсть течетъ, въ пустѣйшую[23]. Вѣдь, еслибы такова была и мудрость, то для меня много значило бы склониться E. возлѣ тебя; потому что отъ тебя я наполнился бы, думаю, обширною и прекрасною мудростію. Моя-то мудрость, можетъ быть, плоха и сомнительна, какъ сновидѣніе, а твоя блистательна и весьма успѣшна: она въ тебѣ, человѣкѣ еще молодомъ, вонъ съ какою силою недавно возсіяла и проявилась, при свидѣтельствѣ болѣе чѣмъ тридцати тысячь[24] Эллиновъ. — Насмѣшникъ ты, Сократъ, сказалъ Агатонъ. Немного спустя, мы — я и ты — разсчитаемся съ тобою относительно мудрости, и обратимся къ суду Діониса; а теперь примись-ка прежде за ужинъ. —
176.Послѣ того какъ Сократъ восклонился, говоритъ, и поужиналъ, собесѣдники стали дѣлать возліянія, воспѣвать бога, совершать все прочее обычное и обратились къ питью[25]. Тутъ Павзаній[26] началъ, говоритъ, слѣдующую рѣчь. — Нуте-ка, друзья, сказалъ онъ, какимъ бы образомъ намъ легче[27] было пить? Говорю вамъ, что и послѣ вчерашней попойки я по-правдѣ чувствую себя очень худо, B. и прошу нѣкотораго отдыха; да многіе и изъ васъ, думаю, въ этомъ имѣютъ нужду, потому что вчера тоже были здѣсь. Такъ разсудите; какимъ бы образомъ полегче вамъ пить. —
На это Аристофанъ[28] сказалъ: ты дѣйствительно хорошо говоришь, Павзаній; надобно всячески придумать какое-нибудь облегченіе въ попойкѣ; я и самъ изъ тѣхъ, которые вчера нагрузились[29]. — Слыша, говоритъ, ихъ, Эриксимахъ[30], сынъ Акумена, сказалъ: вы прекрасно вздумали; хотѣлось бы еще услышать одно, — находитъ ли себя способнымъ пить Агатонъ. — Нѣтъ, сказалъ онъ, и я неспособенъ. — Такъ для насъ, какъ видно, находка, примолвилъ онъ, то-есть, для C. меня, Аристодема, Федра[31] и подобныхъ, если и вы, самые сильные питухи, теперь отказываетесь; вѣдь мы-то всегда очень слабы. Сократа я исключаю; потому что онъ способенъ къ тому и другому, — и будетъ доволенъ, что ни дѣлали бы мы изъ этихъ противуположностей. А такъ какъ изъ присутствующихъ никто не расположенъ, кажется мнѣ, пить много вина; то если я скажу правду о пьянствѣ, каково оно, — можетъ, буду несовсѣмъ непріятенъ. Вѣдь это-то извѣстно мнѣ, думаю, изъ врачебнаго искуства, что пьянство D. для людей тяжело; потому и самъ я не хотѣлъ бы впередъ пить по доброй волѣ, и другому не посовѣтовалъ бы, — особенно если онъ съ похмѣлья отъ прошедшаго дня. — Да, прервалъ его, говоритъ, Федръ мирринусскій; я уже привыкъ вѣрить тебѣ, особенно когда ты говоришь что-нибудь о врачебномъ искуствѣ: а теперь, если хорошо размыслятъ, повѣрятъ тебѣ и прочіе. — Выслушавъ это, всѣ согласились въ E. настоящее время вести бесѣду, не предаваясь пьянству, а пить такъ[32] — для удовольствія.
— Итакъ, если намъ показалось, сказалъ Эриксимахъ, пить, сколько каждый захочетъ, безъ всякаго принужденія; то я подаю голосъ[33] отпустить вошедшую сюда флейщицу; пусть она играетъ сама для себя, или, когда ей угодно, для находящихся въ домѣ женщинъ: мы же займемся теперь бесѣдами между собою; а какими бесѣдами, о томъ хочу предложить вамъ. — Тутъ всѣ заговорили, объявляли желаніе и просили его предлагать. — Тогда Эриксимахъ сказалъ: 177. началомъ моей рѣчи будетъ Эврипидова Мелониппа[34], и мысль, которую намѣренъ я высказать, принадлежитъ не мнѣ, а этому Федру[35]. Федръ всякій разъ надоѣдаетъ мнѣ слѣдующимъ вопросомъ: не ужасно ли, Эриксимахъ, говоритъ онъ, что другимъ нѣкоторымъ богамъ поэты сочинили гимны и кантаты; а Эросу, такому и столь великому богу, изъ числа столь многихъ поэтовъ ни одинъ никогда B. не сочинилъ никакой похвальной пѣсни? Посмотри, если угодно, на добрыхъ софистовъ[36]; они писали прозою похвалы Ираклу[37] и другимъ, равно какъ и добрѣйшій Продикъ. Да это еще и не такъ удивительно[38]: мнѣ случилось видѣть одну книгу мудраго мужа, въ которой излагалась дивная похвала соли[39] за получаемую отъ ней пользу; превозносимы были похвалами и многіе другіе того же рода предметы, и для этого употреблено немало старанія; а Эроса C. даже до настоящаго дня никто изъ людей достойно воспѣть не рѣшился. Вотъ какъ нерадятъ о толикомъ богѣ! Такъ это Федръ говоритъ, мнѣ кажется, хорошо. Потому и я вмѣстѣ съ нимъ желаю принесть свою долю и благодарить Эроса; да въ настоящее время намъ, присутствующимъ, почтить этого бога, думаю, и прилично. Итакъ, если то же нравится и вамъ, — матеріи для настоящей бесѣды будетъ у насъ довольно. Мнѣ кажется, всякій изъ насъ, справа попорядку, D. долженъ сказать Эросу, какую только можетъ, прекраснѣйшую похвальную рѣчь. А начинать первому Федру; потому что онъ и первый возлежитъ, и вмѣстѣ есть отецъ рѣчи[40]. — Никто не будетъ отвергать твоего предложенія, Эриксимахъ, сказалъ Сократъ; даже не откажусь и я, утверждая, что E. не знаю ничего другаго, кромѣ предметовъ эротическихъ[41]; не откажутся и Агатонъ, и Павзаній, и даже Аристофанъ, у котораго все дѣло — съ Діонисомъ и Афродитою[42], и никто другой изъ всѣхъ, которыхъ здѣсь вижу. Правда, мы, возлежащіе послѣдними, въ этомъ случаѣ не уравниваемся: но если первые раскроютъ предметъ хорошо и достаточно, — для насъ это будетъ удовлетворительно. Итакъ, въ добрый часъ! Начинай, Федръ, восхвали Эроса. — То же самое при этомъ 178. повторили и всѣ прочіе, и приказывали, что̀ приказывалъ Сократъ. Но всего, что высказано каждымъ, не помнилъ хорошо Аристодемъ; да не все, слышанное отъ Аристодема, помню и я: а что особенно казалось мнѣ стоющимъ памятованія, въ томъ отношеніи перескажу вамъ рѣчь каждаго.
Первый[43], повторяю, говоритъ, ораторствовалъ Федръ, начавъ свою рѣчь откуда-то издалека, что, то-есть, Эросъ былъ богъ, между людьми и богами высокій и дивный, какъ B. во многихъ другихъ отношеніяхъ, такъ не менѣе въ отношеніи къ рожденію. Важно то, сказалъ онъ, что Эросъ изъ боговъ особенно[44] древенъ; а доказывается это тѣмъ, что нѣтъ ни одного — ни прозаика[45], ни поэта, который говорилъ бы о его рожденіи. Исіодъ сказалъ, что прежде былъ Хаосъ, а потомъ
Широкогрудая Гея, всѣхъ безопасное лоно,
И Эросъ[46].
Послѣ Хаоса, говоритъ, явились эти два — Гея и Эросъ. А Парменидъ учитъ, что Генеса (рожденіе)
Первымъ изъ всѣхъ боговъ бременѣла въ мысли Эросомъ[47].
Съ Исіодомъ согласенъ и Акусилай[48]. Такимъ образомъ C. многіе сходятся въ убѣжденіи, что Эросъ — богъ самый древній. А будучи самымъ древнимъ, онъ есть виновникъ для насъ величайшихъ благъ; ибо я не могу сказать, что̀ было бы бо́льшимъ благомъ для перваго юнаго возраста, какъ не добрый любитель, а для любителя, какъ не любимое дитя. Вѣдь что̀ должно руководствовать людьми, которые намѣреваются всю свою жизнь провесть хорошо, того не въ состояніи доставить имъ такъ прекрасно, какъ Эросъ, ни родство, ни почести, D. ни богатство, и ничто другое. Но что я тутъ разумѣю? Въ дѣлахъ постыдныхъ — стыдъ, а въ похвальныхъ — честолюбіе; ибо безъ этого ни городъ, ни частный человѣкъ не могутъ совершать дѣлъ великихъ и прекрасныхъ[49]. Утверждаю, что человѣкъ любящій, бывъ обличенъ въ какомъ-нибудь постыдномъ поступкѣ, или перенесши отъ кого-нибудь обиду, по невозможности отмстить[50], не станетъ такъ мучиться ни предъ глазами отца, ни предъ друзьями, ни предъ другимъ кѣмъ-либо, какъ предъ любимцемъ. То же самое замѣчаемъ E. и въ любимцѣ: и онъ особенно стыдится любителей, когда попадается въ дѣлѣ постыдномъ. Поэтому, еслибы представился какой способъ составить городъ, или лагерь изъ любителей и любимцевъ, то нельзя было бы лучше устроить его, какъ воздерживаясь отъ всего постыднаго и уважая другъ 179. друга. Сражаясь вмѣстѣ, они, и при своей малочисленности, одерживали бы побѣду, можно сказать, надъ всѣми людьми; потому что человѣкъ любящій въ глазахъ своего любимца, больше чѣмъ въ глазахъ всякаго другаго, не захотѣлъ бы оставить строй или бросить оружіе[51], но скорѣе рѣшился бы много разъ умереть, чѣмъ показаться ему[52]. А оставить-то любимца, или не помочь ему въ опасности, — да такого дурнаго человѣка и нѣтъ, чтобы его, какъ подобнаго себѣ по отличной природѣ, не одушевилъ къ мужеству самъ Эросъ. И дѣйствительно, B. нѣкоторымъ героямъ, какъ говоритъ Омиръ[53], самъ богъ внушалъ отвагу: но такую отвагу раждаетъ изъ себя и внушаетъ любителямъ именно Эросъ.
Одни любящіе рѣшаются умереть другъ за друга, — рѣшаются, говорю, нетолько мужчины[54], но и женщины. Достаточное свидѣтельство этого рода представляетъ Грекамъ дочь Пелея Алкеста, которая рѣшилась одна умереть за своего мужа, тогда какъ у него были отецъ и мать, которыхъ она, ради C. любви, настолько превосходила дружбою, что доказала отчужденіе ихъ отъ сына и сродство съ нимъ только по имени. Совершивъ такое дѣло, она совершительницею дѣла прекраснаго показалась нетолько людямъ, но и богамъ; такъ что изъ многихъ, сдѣлавшихъ много прекраснаго, боги только нѣкоторымъ, весьма немногимъ, оказали такую честь, что отпустили ихъ души изъ преисподней; а ея душу, за этотъ поступокъ, отпустили D. съ радостію. Такъ-то, усердіе и добродѣтель ради любви пользуются уваженіемъ и у боговъ. Выслали они изъ преисподней и Орфея, сына Іагрова, не позволили ему достигнуть цѣли, но показали только одинъ призракъ жены, за которою онъ приходилъ, а самой не показали; ибо открылось, что, какъ пѣвецъ подъ звуки цитры, онъ былъ изнѣженъ, и не рѣшился ради любви умереть, какъ Алкеста, но ухитрился проникнуть E. въ преисподнюю живымъ. За это-то именно боги и назначили ему наказаніе и сдѣлали такъ, что смерть его произошла отъ женщинъ, а не такъ, какъ почтили они и послали на острова блаженныхъ[55] сына Ѳетиды, Ахиллеса, который, узнавъ отъ своей матери[56], что если онъ убьетъ Гектора, то умретъ, а если не убьетъ, то возвратится домой и скончается въ старости, 180. рѣшился избрать первое — помочь любезному Патроклу и, съ местію въ душѣ, нетолько умереть за друга, но и по смерти друга. Послѣ того чрезвычайно обрадованные боги отлично почтили его за то, что онъ столько дорожилъ своимъ любителемъ. Эсхилъ болтаетъ вздоръ[57], утверждая, будто Ахиллесъ любилъ Патрокла. Вѣдь первый былъ красивѣе нетолько послѣдняго, но и всѣхъ героевъ: притомъ у него не имѣлось и бороды; онъ, какъ говоритъ Омиръ, находился еще въ ранней молодости. Боги, конечно, особенно уважаютъ это мужество ради любви, однакожъ болѣе B. удивляются, чувствуютъ удовольствіе и благотворятъ, когда любимецъ любитъ любителя, чѣмъ когда любитель любитъ любимца; потому что любитель божественнѣе послѣдняго, — онъ боговдохновенъ. Поэтому и Ахиллеса почтили они больше, чѣмъ Алкесту[58], — послали его на острова блаженныхъ. Итакъ, я говорю, что Эросъ изъ боговъ есть самый старшій, самый почтенный и самый вліятельный для доставленія мужества и счастія людямъ — какъ живущимъ, такъ и умершимъ.
Такую почти рѣчь, говоритъ, сказалъ Федръ; а послѣ C. Федра произносили другіе, которыхъ вспомнить онъ не могъ, и потому, оставивъ ихъ, передалъ рѣчь Павзанія[59]. Павзаній началъ такъ. Нехорошо, мнѣ кажется, Федръ, изложилъ ты намъ свою рѣчь, если она, просто за просто[60] состоитъ въ одной похвалѣ Эросу. Пускай ужъ такъ, еслибы Эросъ былъ одинъ; а то онъ вѣдь не одинъ: если же не одинъ, то правильнѣе будетъ D. предварительно сказать, котораго изъ нихъ надобно хвалить. Итакъ, я постараюсь поправить это: сперва скажу, котораго Эроса должно хвалить, а потомъ превознесу его похвалами, достойными бога. Всѣ мы знаемъ, что безъ Эроса нѣтъ Афродиты[61]: поэтому, еслибы Афродита была одна, — одинъ былъ бы и Эросъ: а такъ какъ первыхъ двѣ, то, по необходимости, два и послѣднихъ. Да и какъ богинь не двѣ? Вѣдь одна-то старшая, неимѣющая матери, дочь Урана (неба), которую и называемъ небесною; а другая младшая дочь Зевса и E. Діоны, которой имя — всенародная. Поэтому необходимо и Эроса, помощника послѣдней, правильно называть всенароднымъ, а того — небеснымъ. Итакъ, хвалить слѣдуетъ, конечно, всѣхъ боговъ; однакожъ нужно постараться сказать, которому что свойственно. Всякое дѣло таково, что, совершаемое само 181. по себѣ, оно ни прекрасно, ни постыдно. Напримѣръ, то, что дѣлаемъ мы теперь, — пьемъ, поемъ, разговариваемъ, само но себѣ не имѣетъ ничего прекраснаго, но дѣло наше выдетъ такимъ, смотря по тому, какъ сдѣлается: если дѣлаемое — хорошо и правильно, — окажется прекраснымъ, а неправильно, — постыднымъ. То же самое и въ любви: не всякій Эросъ прекрасенъ и достоинъ похвалы, а только тотъ, который внушаетъ любить хорошо.
Итакъ, сопутникъ всенародной Афродиты по-истинѣ есть B. всенародный Эросъ, и совершаетъ онъ, что случится; и вотъ его-то любятъ люди дурные. Такіе люди любятъ не менѣе женщинъ[62], какъ и мальчиковъ; потомъ, въ тѣхъ, кого любятъ, смотрятъ больше на тѣла, чѣмъ на души; и наконецъ, любятъ сколько возможно несмысленныхъ, имѣютъ въ виду лишь совершить дѣло, не заботясь о томъ, хорошо ли это будетъ, или нѣтъ. Отсюда приходится имъ дѣлать то, что случится, — иногда доброе, иногда противное тому: ибо ихъ любовь — отъ той богини, которая гораздо моложе, чѣмъ C. другая, и которая принимаетъ участіе въ рожденіи дѣтей мужескаго и женскаго пола; напротивъ, та — отъ богини небесной, принимающей участіе не въ женскомъ полѣ, а только въ мужескомъ (и это-то есть любовь къ мальчикамъ), слѣдовательно[63] отъ старшей, непричастной сладострастію. Потому-то воодушевленные этимъ Эросомъ обращаются къ полу мужескому, по природѣ сильнѣйшему, и любятъ то, въ чемъ больше ума. Влекомыхъ дѣйствительно этимъ Эросомъ можно узнать и по самой любви ихъ къ мальчикамъ; D. потому что послѣдніе становятся любезными имъ по природѣ не прежде, какъ ставъ смыслящими, — что сближается съ возрастомъ совершеннолѣтія. Съ того времени, думаю, они готовы бываютъ любить мальчиковъ такъ, чтобы обращаться съ ними во всю жизнь и жить съобща, а не обманывать юношу, овладѣвъ имъ еще въ возрастѣ несмысленномъ, чтобы потомъ посмѣяться надъ нимъ и перебѣжать къ другому. Должно даже постановить законъ, запрещающій любить E. мальчиковъ, чтобы о дѣлѣ неизвѣстномъ не имѣть много заботы; ибо неизвѣстно, зломъ или добромъ окончатъ мальчики свой возрастъ относительно къ душѣ и тѣлу. Добрые и сами по себѣ охотно исполняютъ этотъ законъ; но должно принуждать къ сему и тѣхъ[64] всенародныхъ любителей, какъ 182. принуждаемъ ихъ, сколько можемъ, не любить свободныхъ женщинъ. Вѣдь эти-то люди безчестятъ любовь; такъ что нѣкоторые осмѣливаются говорить, будто постыдно оказывать ласки любителямъ. А говорятъ они подобнымъ образомъ, смотря на ихъ притѣсненіе и неправду; потому что всякое дѣло, совершаемое несовсѣмъ благопристойно и законно, по справедливости вызываетъ порицаніе. Притомъ, законъ касательно любви въ другихъ городахъ понять легко; потому что тамъ B. онъ опредѣляется просто; а здѣсь и въ Лакедемонѣ труденъ онъ для опредѣленія[65]. Въ Элидѣ[66], напримѣръ, и Бэотіи, гдѣ нѣтъ мудрецовъ словесности, законъ говоритъ просто, что хорошо оказывать ласки любителямъ, — и никто, ни юноша ни старецъ, не скажетъ, что это дѣло постыдное, — не скажетъ потому, думаю, чтобы не имѣть нужды убѣждать молодыхъ людей рѣчами, въ которыхъ тамъ несильны. Напротивъ, по всей Іоніи и вездѣ въ другихъ странахъ, какія только подвластны варварамъ, почитается это постыднымъ; потому что у варваровъ, по ихъ тиранніи, любовь постыдна столько же, какъ C. философія[67] и гимнастика. Вѣдь для правителей, думаю, не полезно, когда подвластные ихъ имѣютъ высокіе помыслы, крѣпкую дружбу и общеніе; между тѣмъ какъ Эросъ это-то особенно между прочимъ и любитъ внушать, что̀ здѣшніе тиранны дознали самымъ дѣломъ: вѣдь извѣстно, что любовь Аристогитона и дружба Армодія[68], получивъ силу, уничтожили власть ихъ. Итакъ, гдѣ принято, что постыдно оказывать ласки любящимъ, тамъ это произошло отъ худаго качества законодателей, отъ притязательности правителей и отъ слабости подвластныхъ: а гдѣ думаютъ просто, что это D. хорошо, тамъ такое правило бездѣйствіемъ своей души допустили законодатели. Здѣсь законъ въ этомъ отношеніи гораздо лучше: но его, какъ я сказалъ, нелегко понимать. Здѣсь господствуетъ[69] мысль, что лучше любить, какъ говорятъ, открыто, чѣмъ тайно, и любить особенно самыхъ благородныхъ и добрыхъ, хотя бы они были и не такъ красивы, какъ другіе, — тѣмъ болѣе, что любящій поддерживается удивительнымъ отъ всѣхъ ободреніемъ, какъ будто бы дѣлаетъ не что-нибудь постыдное; такъ что, если поймалъ, это кажется E. хорошимъ, а не поймалъ — постыднымъ. Да и законъ далъ любящему право стараться ловить и хвалиться совершеніемъ чудныхъ своихъ дѣлъ. А кто осмѣлился бы дѣйствовать, преслѣдуя что-нибудь другое, и совершать иное, кромѣ этого; тотъ навлекъ бы на свою философію великое негодованіе[70]. Вѣдь еслибы, 183. съ намѣреніемъ получить деньги отъ кого-нибудь, или правительственную власть, или иную силу, захотѣлъ онъ дѣлать то, что дѣлаютъ любители въ отношеніи къ своимъ любимцамъ, — а любители разливаются въ упрашиваніяхъ и умаливаніяхъ, даютъ клятвы, лежатъ у дверей, рѣшаются на такую рабскую службу, какой не несетъ ни одинъ рабъ; — то B. ему воспрепятствовали бы въ этомъ и друзья и враги, — послѣдніе стали бы порицать его за ласкательство и низость, а первые по этому случаю вразумлять и стыдить. Напротивъ, любящій, дѣлая все подобное, слышитъ одобреніе; да и законъ позволяетъ ему такія дѣла безъ укоризны, какъ будто бы онъ совершалъ что-нибудь вполнѣ прекрасное. Важнѣе же всего то, что поклявшись, какъ говорятъ многіе, онъ одинъ получаетъ отъ боговъ прощеніе въ клятвопреступленіи; потому что въ любви, полагаютъ, нѣтъ клятвы[71]. Такимъ C. образомъ, любителя, по смыслу здѣшняго закона, облекаютъ всѣми правами и боги и люди. Такъ исполняясь этою мыслію, можно въ нашемъ городѣ почитать дѣломъ вполнѣ прекраснымъ — любить и быть другомъ любителей. Если же отцы, поставляя надъ любимцами педагоговъ, не позволяютъ имъ разговаривать съ любителями, и педагогу приказываютъ смотрѣть за этимъ, а сверстники и друзья, видя что-нибудь такое, начинаютъ порицать ихъ, старшіе же не мѣшаютъ D. ихъ порицанію и не бранятъ за то, что они говорятъ неправильно; то смотря на это, можно опять подумать, что такое дѣло считается здѣсь очень постыднымъ. Между тѣмъ все состоитъ въ слѣдующемъ: несомнѣнно то, что̀ сказано вначалѣ, что, то-есть, это само, — само по себѣ, ни прекрасно, ни постыдно, но если совершается прекрасно, — прекрасное, а постыдно, — постыдное. Совершать его постыдно значитъ оказывать ласки человѣку дурному и дурно; а совершатъ E. прекрасно — значитъ благопріятствовать доброму и добрымъ способомъ. Дурной человѣкъ есть тотъ любитель всенародный, любящій больше тѣло, чѣмъ душу; потому что и самъ непостояненъ, и не любитъ ничего постояннаго. Какъ скоро тѣло отцвѣло, — онъ тотчасъ улетаетъ отъ любимца, осрамивъ его множествомъ словъ и обѣщаній. Напротивъ, любитель нрава добраго остается на всю жизнь, такъ какъ онъ слитъ съ постояннымъ. Этихъ-то законъ намъ 184. велитъ хорошенько испытывать и однимъ оказывать ласки, а другихъ убѣгать, за одними слѣдовать, а отъ другихъ удаляться. Онъ установилъ даже пробы и мѣры, чтобы узнать, къ которымъ относится любитель и къ которымъ любимецъ. По этой-то причинѣ, во-первыхъ, постыднымъ признается дѣломъ уловляться скоро, чтобы было время, которымъ многое испытывается, повидимому, хорошо; потомъ, постыднымъ также дѣломъ признано уловляться деньгами и политическимъ B. могуществомъ, хотя бы уступка и недостатокъ упорства происходили отъ притѣсненій, или, хотя бы не было отказа — въ видахъ получить деньги и вступить въ общественныя должности. Вѣдь все подобное кажется и нетвердо, и непостоянно, — кромѣ того, что отсюда дружба благородная не происходитъ. Итакъ, нашему закону остается одинъ путь, которымъ мальчикъ можетъ любителю оказывать ласки хорошо. По силѣ нашего закона, какъ любители могутъ, не опасаясь ни C. порицанія, ни упрека въ ласкательствѣ, рабствовать своимъ любимцамъ всѣми родами рабства: такъ и для любимцевъ не предосудительнымъ остается тотъ единственный видъ произвольнаго рабства, которымъ имѣется въ виду добродѣтель; ибо у насъ постановлено, что кто желаетъ служить кому-нибудь, въ надеждѣ сдѣлаться чрезъ него лучшимъ — либо въ какой-нибудь мудрости, либо въ иномъ видѣ добродѣтели, для того произвольное рабство не считается ни постыднымъ, ни ласкательнымъ. Оба эти закона о любви и къ мальчикамъ, и къ D. философіи, и ко всякой другой добродѣтели, надобно соединить въ одинъ, если хотятъ согласиться, что ласки мальчиковъ любителю — дѣло хорошее. Вѣдь когда любитель и любимецъ, — тотъ и другой водясь закономъ, соглашаются въ томъ, чтобы первый за ласки мальчика платилъ ему, чѣмъ велитъ платить справедливость, а послѣдній, слѣдуя также справедливости, помогалъ ему сдѣлать себя мудрымъ и добрымъ, — чтобы тотъ содѣйствовалъ къ развитію его разумности и другой добродѣтели, а этотъ чувствовалъ нужду въ полученіи E. образованія и всякой мудрости; тогда, по соединеніи этихъ законовъ въ одно, и только тогда — ласки мальчика любителю будутъ дѣломъ хорошимъ, а больше ни въ какомъ случаѣ. Подъ этимъ условіемъ не стыдно быть и обманутымъ; а при всѣхъ другихъ условіяхъ, — обманутъ ли оказывавшій ласки, 185. или нѣтъ, — равно стыдно: ибо оказывалъ ли ихъ кто любителю, какъ богачу, ради богатства, и былъ обманутъ — не получилъ денегъ, обнаружилось ли, что любитель человѣкъ бѣдный; — тѣмъ не менѣе стыдно. Такой является какъ будто обличителемъ самого себя, что онъ для денегъ готовъ всякому служить всѣмъ; а это нехорошо. Такимъ же точно образомъ, хотя бы кто, оказывая любителю ласки, какъ доброму, и съ тѣмъ, чтобы чрезъ дружбу съ нимъ сдѣлаться лучшимъ, былъ отъ него обманутъ, потому что онъ явился человѣкомъ B. худымъ, нестяжавшимъ добродѣтели, — этотъ обманъ былъ бы хорошъ; потому что обманутый опять какъ будто открылъ бы внутреннюю сторону своей души, что для добродѣтели-то и изъ желанія стать лучшимъ онъ готовъ всякому сдѣлать все, а это тоже всего прекраснѣе. Итакъ, оказывать ласки для добродѣтели вполнѣ хорошо. Это — Эросъ богини небесной и самъ небесный, неоцѣнимо полезный какъ городу, такъ и C. частнымъ людямъ, и побуждающій къ добродѣтели какъ самого любящаго, такъ и любимаго имъ. Всѣ же прочіе суть Эросы другой богини — всенародной. Вотъ что, говоритъ, я высказалъ тебѣ, Федръ, объ Эросѣ, безъ приготовленія[72].
Когда произошла Павзаніева пауза[73] (такъ выражаться учатъ меня наши мудрецы), — разсказываетъ Аристодемъ, надлежало говорить Аристофану. Но, или отъ пресыщенія, или отъ чего другаго, возбудилась у него на тотъ разъ икота; такъ что онъ никакъ не могъ говорить, и потому, обратившись къ врачу Эриксимаху, который возлежалъ ниже его, D. сказалъ: Эриксимахъ! ты долженъ или прекратить мою икоту, или говорить вмѣсто меня, пока она сама не прекратится. А Эриксимахъ отвѣчалъ: изволь, сдѣлаю то и другое, — буду говорить вмѣсто тебя; когда же перестанешь икать, тогда ты — вмѣсто меня. Но между тѣмъ, какъ я буду говорить, постарайся, — если хочешь, чтобы икота твоя прекратилась, подолѣе задержать въ себѣ дыханіе; а не то, — выполощи горло водою; когда же и тутъ икать не перестанешь, — возьми что-нибудь E. такое, чѣмъ можно пощекотать носъ, и чихни. Если сдѣлаешь это разъ или два, то, какъ ни сильна была бы икота, — прекратится. — Недолго же тебѣ говорить, сказалъ Аристофанъ, я сдѣлаю это.
Эриксимахъ началъ[74] такъ: Павзаній вступилъ въ свою 186. рѣчь хорошо, а окончилъ ее неудовлетворительно: поэтому мнѣ кажется необходимымъ постараться приладить къ его рѣчи конецъ. Что Эросовъ два, — это раздѣленіе мнѣ представляется хорошимъ: но Эросъ не въ однихъ человѣческихъ душахъ направляется къ прекраснымъ; онъ стремится ко многому и въ прочихъ вещахъ, какъ-то въ тѣлахъ всѣхъ животныхъ, въ земныхъ растеніяхъ, просто сказать, — во всѣхъ существахъ; и только изъ врачебной науки, изъ нашего B. искуства, можно усмотрѣть, какъ великъ и дивенъ этотъ богъ, какъ простираетъ онъ свою власть на всѣ вещи человѣческія и божескія. Итакъ, чтобы почтить Эроса, я начну свою рѣчь изъ основаній, представляемыхъ врачебнымъ искуствомъ. Природа тѣлъ заключаетъ въ себѣ двоякаго Эроса: потому что здоровое состояніе тѣла и состояніе, признаваемое болѣзненнымъ, различны между собою и неподобны одно другому; а неподобныя одно другому неподобнаго и желаютъ, неподобное и любятъ. Поэтому иной Эросъ въ здоровомъ, и C. иной въ больномъ. Стало-быть, какъ сейчасъ сказалъ Павзаній, что добрымъ людямъ оказывать ласки хорошо, а развратнымъ — постыдно: такъ и въ отношеніи къ самымъ тѣламъ, — добрымъ и здоровымъ частямъ каждаго тѣла благопріятствовать хорошо и слѣдуетъ, — и въ этомъ состоитъ призваніе врача, — а худымъ и болѣзненнымъ благопріятствованіе[75] постыдно, но требуется неблагопріятствованіе, если кто хочетъ быть знатокомъ своего дѣла. Вѣдь врачебная наука, говоря коротко, есть знаніе любовныхъ свойствъ тѣла относительно къ его насыщенію и опорожненію[76]. Разпознавающій въ этомъ Эроса хорошаго и постыднаго есть самый D. лучшій врачь: а кто при томъ производитъ перемѣны въ дѣлахъ эротическихъ, то-есть, вмѣсто одного Эроса помогаетъ пріобрѣтать другаго, или, у кого нѣтъ его, а надобно, чтобы онъ былъ, тому умѣетъ дать, либо имѣющагося уже можетъ изгнать, тотъ — отличный мастеръ; ибо надобно умѣть дѣлать такъ, чтобы самыя враждебныя начала въ тѣлѣ приходили въ содружество и взаимно себя любили. Начала же самыя враждебныя суть самыя противныя, какъ холодное теплому, горькое сладкому, сухое влажному, и все тому подобное. Умѣвшій между такими противуположностями E. возстановлять любовь и согласіе, родоначальникъ нашъ Асклетій, какъ разсказываютъ эти поэты[77]; и чему я вѣрю, изобрѣлъ наше искуство. Врачебная наука, говорю, вся управляется этимъ богомъ, равно какъ гимнастика и земледѣліе. А что касается до музыки, то всякому, кто хотя немного обращалъ на нее 187. вниманіе, совершенно извѣстно, что съ нею то же бываетъ, что̀ съ упомянутыми искуствами, какъ это, можетъ быть, хотѣлъ выразить и Гераклитъ[78], хотя въ словахъ-то его недовольно выразительности: единое, говоритъ онъ, разногласящее само съ собою, приходитъ въ согласіе, какъ гармонія лука и лиры. Весьма нелѣпо было бы думать, будто гармонію Гераклитъ поставляетъ въ разногласіи и даже производитъ ее изъ разногласія: онъ хотѣлъ сказать, можетъ быть, то, что гармонія изъ разногласящихъ сперва звуковъ — высокаго и B. низкаго, которые потомъ были подстроены, произведена музыкальнымъ искуствомъ; потому что изъ разногласныхъ-то пока еще звуковъ, высокаго и низкаго, гармоніи, вѣроятно, быть не можетъ. Вѣдь гармонія есть созвучіе; а созвучіе изъ началъ разногласящихъ, пока они разногласятъ, невозможно. Притомъ, пока начала разногласятъ и несоглашены, согласными представлять ихъ нельзя; равно какъ и риѳмъ происходитъ C. сперва изъ началъ — быстраго и медленнаго, которыя потомъ приводятся къ согласію. Согласіе всему этому, какъ тамъ — врачебное искуство, такъ здѣсь доставляетъ музыка, внушая любовь и взаимное единеніе; а потому музыка есть знаніе любви въ дѣлѣ гармоніи и риѳма. И въ самомъ-то составѣ гармоніи и риѳма нетрудно различить эротическое; да тутъ нѣтъ и двухъ Эросовъ. Когда же риѳмъ и гармонію нужно бываетъ D. разсматривать людямъ, которые или сочиняютъ, — что называется композиціею мелоса, или пользуются правильно сочиненными мелосами и метрами, что названо образованіемъ; тогда-то уже и трудно это, и требуется хорошій мастеръ. Здѣсь возвращается къ намъ то же слово, что людямъ благонравнымъ и тѣмъ, которые должны сдѣлаться благонравнѣе, если еще не были, надобно оказывать ласки и беречь ихъ Эроса; E. это Эросъ прекрасный, небесный, — Эросъ музы небесной. А сынъ Полимніи[79] — Эросъ всенародный, котораго надобно допускать съ осторожностію, къ кому бы онъ ни допускался, чтобы удовольствіями его пользоваться, а невоздержанію отнюдь не предаваться; равно какъ и въ нашей наукѣ — великое дѣло хорошо удовлетворять пожеланію услугами поварскаго искуства, такъ чтобы наслаждаться предлагаемымъ отъ него удовольствіемъ, не подвергаясь болѣзни. Стало-быть, и въ музыкѣ, и во врачебной наукѣ, и во всемъ другомъ — человѣческомъ и божественномъ, надобно, сколько возможно, различать 188. того и другаго Эроса; потому что они есть вездѣ. Вѣдь и состояніе годовыхъ временъ находится подъ владычествомъ ихъ обоихъ; и если подъ вліяніемъ міроваго Эроса тѣ начала, о которыхъ я недавно говорилъ, — теплое и холодное, сухое и влажное, вступаютъ между собою въ мудрую гармонію и благораствореніе, то приносятъ плодородіе и здоровье какъ людямъ, такъ и прочимъ животнымъ и растеніямъ, и ничѣмъ не вредятъ имъ: а когда надъ временами года владычествуетъ Эросъ невоздержимый, — многое получаетъ порчу и вредъ; B. потому что отъ этого часто бываютъ заразы и многія другія различныя болѣзни какъ въ животныхъ, такъ и въ растеніяхъ. — Отъ перевѣса и несоразмѣрности между собою тѣхъ любовныхъ стремленій происходятъ[80] инеи, грады, губительныя росы: это знаетъ наука о теченіи звѣздъ и годовыхъ временъ, называемая астрономіею[81]. Кромѣ того, и всѣ жертвы, и то, надъ чѣмъ начальствуетъ провѣщаніе (а это есть взаимное общеніе боговъ и людей), не иное что-либо имѣютъ C. въ виду, какъ сохраненіе Эроса и исцѣленіе; потому что тамъ обыкновенно бываетъ всякое нечестіе, гдѣ, при всякомъ дѣлѣ, не оказываютъ ласки, не воздаютъ почестей и уваженія Эросу благонравному, а воздаютъ другому, какъ относительно родителей — живущихъ и умершихъ, такъ и относительно боговъ. Поэтому, провѣщанію предписано наблюдать надъ Эросами и врачевать; поэтому опять, провѣщаніе есть зиждитель дружбы D. между богами и людьми; ибо оно знаетъ, какая человѣческая любовь стремится къ законному и какая къ нечестивому. Итакъ, обширную, великую, или лучше, всю силу имѣетъ вообще всякій Эросъ: но тотъ, который упражняется въ добрѣ съ разсудительностію и справедливостію, какъ у насъ, такъ и у боговъ, — тотъ одаренъ силою величайшею, доставляетъ намъ всякое благополучіе и дѣлаетъ то, что мы можемъ и между собою сводить дружбу, и съ превосходнѣйшими насъ — богами.
E.Можетъ быть, и я, хваля Эроса, многое пропускаю, но только не произвольно. Впрочемъ, если что-нибудь и опущено мною, твое дѣло, Аристофанъ, пополнить. Но ты, можетъ быть, имѣешь въ виду какъ иначе хвалить бога, — въ такомъ случаѣ хвали, такъ какъ теперь икота твоя прекратилась.
189.Тутъ, по разсказу Аристодема, взялся говорить Аристофанъ и началъ слѣдующимъ образомъ: Въ самомъ дѣлѣ прекратилась, только не прежде, какъ я противупоставилъ ей чихоту, и удивляюсь, почему это благопристойность тѣла требуетъ такого шума и щекотанья, какое производится чихотою[82]; ибо икота тотчасъ прекратилась, какъ скоро я началъ чихать. — А Эриксимахъ сказалъ: смотри, что ты дѣлаешь, добрякъ Аристофанъ; — собираясь говорить, смѣешься на мой счетъ и тѣмъ побуждаешь меня подстерегать твою рѣчь, не скажешь ли чего смѣшнаго[83], тогда какъ она могла бы идти спокойно. — Къ этому Аристофанъ со смѣхомъ примолвилъ: ты хорошо говоришь, Эриксимахъ; пусть же сказанное не сказано: но подстерегай меня не въ томъ, что будто я боюсь, какъ бы, намѣреваясь говорить, не сказать мнѣ чего смѣшнаго, — вѣдь это было бы выгодно и нашей музѣ прилично, — а въ томъ, что недостойно осмѣянія. — Откидываешь хвостъ[84], Аристофанъ, и думаешь уйти, сказалъ Эриксимахъ: однакожъ будь внимателенъ и говори такъ, чтобы дать отчетъ; тогда я, C. если понравишься мнѣ, отпущу тебя. —
Но въ умѣ-то у меня, Эриксимахъ, примолвилъ Аристофанъ, говорить иначе, чѣмъ какъ говорили ты и Павзаній[85]. Мнѣ кажется, что люди нисколько не поняли силы Эроса, потому что, понявъ-то, они воздвигли бы ему величайшіе храмы и жертвенники, и приносили бы драгоцѣнныя жертвы. Теперь относительно къ нему ничего такого нѣтъ[86], между тѣмъ какъ надлежало бы этому быть болѣе всего. Вѣдь Эросъ есть человѣколюбивѣйшій изъ боговъ, попечитель людей и D. врачь ихъ; и еслибы они исцѣлились, то человѣческій родъ наслаждался бы величайшимъ счастіемъ. Итакъ, я постараюсь раскрыть его силу вамъ; а вы потомъ будете учителями другихъ. Сперва надобно вамъ знать человѣческую природу и ея свойства; потому что въ древности природа наша была не такова, какая нынѣ, а иная. Въ древнія времена было три рода людей, а не какъ теперь два — мужескій и женскій. Тогда присоединялся къ нимъ еще третій, составленный изъ E. того и другаго, котораго нынѣ осталось одно имя, а самъ онъ исчезъ: тогда былъ андрогинъ[87] въ одномъ лицѣ, и по виду и по имени общій тому и другому полу, мужескому и женскому; а теперь его нѣтъ, кромѣ имени, сдѣлавшагося поноснымъ. Тогда весь образъ каждаго человѣка былъ шаровидный: спина и бока округлялись; рукъ было четыре; да и ногъ столько же, 190. сколько рукъ; на одной шеѣ вертѣлись два совершенно схожихъ лица, смотрѣвшія въ противуположныя стороны, и оба принадлежавшія одной головѣ; и ушей было четыре и два дѣтородныхъ члена; такъ и все прочее сообразно съ этимъ. Ходилъ онъ прямо, какъ теперь, въ которую бы сторону ни захотѣлъ. Когда же нужно было ему бѣжать скоро, катился онъ какъ кольцо, подобно тѣмъ, которые катятся клубкомъ, поднимая ноги кверху, и упирался тогда осьмью членами тѣла. B. Три такихъ рода имѣлось потому, что родъ мужескій вначалѣ былъ порожденіемъ солнца, женскій — порожденіемъ земли, а тотъ и другой свойственъ лунѣ[88], такъ какъ луна причастна обоихъ половъ. Такъ шарообразны были люди и сами, и походка ихъ, потому что уподоблялись своимъ родителямъ. Имѣли они также страшную силу, крѣпость и высокіе помыслы — до того, что замышляли зло богамъ; и что̀ говоритъ Омиръ объ Эфіалтѣ и Отѣ[89], то говорится, и о нихъ, что, то-есть, они рѣшались взойти на небо, съ цѣлію напасть на боговъ.C.
Тогда Зевсъ и прочіе боги начали совѣтоваться, что имъ дѣлать, и находились въ недоумѣніи: потому что, если поразить ихъ громами, какъ поражены гиганты, то родъ ихъ исчезнетъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ исчезнутъ[90] почести богамъ и храмы ихъ; а съ другой стороны, какъ и оставить такую дерзость. Насилу наконецъ Зевсъ придумалъ, и говоритъ: мнѣ кажется, я нашелъ средство, какъ людямъ и существовать, и оставить свою необузданность, сдѣлавшись слабѣе. Теперь D. каждаго изъ нихъ, сказалъ онъ, я разрѣжу надвое, и они сдѣлаются частію слабѣе, частію полезнѣе для насъ; потому что увеличатся количественно, и будутъ ходить прямо на двухъ ногахъ. А если и послѣ того окажутся дерзкими и не захотятъ жить смирно, — я опять, говоритъ, разрѣжу ихъ надвое, чтобъ они ходили, прыгая на одной ногѣ. Сказавъ это, разрѣзалъ онъ людей надвое, какъ разрѣзываютъ ягоды рябинныя, когда хотятъ солить ихъ, или какъ раздвояютъ волосами яйца[91]. И когда кого разрѣзывалъ онъ, тотчасъ E. приказывалъ Аполлону лицо и половину шеи повернуть назадъ — къ сторонѣ разрѣза, чтобы, смотря на свой разрѣзъ, человѣкъ былъ скромнѣе, — и потомъ все это залечить. Аполлонъ лицо повернулъ и, стянувъ со всѣхъ сторонъ кожу на то мѣсто, которое нынѣ называется брюхомъ, подобно тому, какъ стягиваютъ кошелекъ, происшедшее отъ того одно отверстіе завязалъ на срединѣ брюха, что теперь называютъ пупкомъ; 191. выгладилъ также много морщинъ и устроилъ грудь, пользуясь такимъ орудіемъ, какимъ пользуются сапожники, когда разглаживаютъ морщины кожи на колодкѣ; а немногія, около самаго брюха и пупка, оставилъ въ память прежняго состоянія людей. Какъ скоро природа ихъ была разрѣзана надвое, — каждая половина, стремясь вожделѣніемъ къ другой своей половинѣ, сошлась съ нею; обнялись онѣ руками, сплелись между собою и, желая срастись, умирали отъ голода и вообще B. отъ бездѣйствія; потому что ничего не хотѣли дѣлать одна безъ другой. Когда такимъ образомъ одна изъ половинъ умирала, а другая оставалась, — оставшаяся искала новой и сплеталась съ нею, была ли то половина цѣлаго женскаго пола, которую мы теперь называемъ женщиною, или мужескаго; и такъ всѣ погибали. Тогда, сжалившись надъ ними, Зевсъ придумалъ еще одно средство, — дѣтородные ихъ члены перестановилъ напередъ; ибо прежде они были назади, такъ что люди зачинали и сообщали сѣмя не другъ другу, а землѣ, C. какъ кузнечики[92]. Перестановивъ же дѣтородные члены напередъ, онъ сдѣлалъ ихъ такимъ образомъ способными зачинать другъ въ другѣ — въ женщинѣ чрезъ мужчину, — съ тою цѣлію, чтобы, если мужчина сойдется съ женщиною, они зачали и произвели плодъ, а когда мужчина съ мужчиною, — удовлетворившись сходкой, оставили это и, обратившись къ D. дѣламъ, позаботились объ иной жизни. Такъ вотъ съ какого давняго времени Эросъ прирожденъ людямъ и, какъ сводитель древней природы, стремится дѣлать изъ двухъ единое и врачевать человѣческую природу.
Итакъ, каждый изъ насъ есть купонъ[93] человѣка, — какбы отрѣзокъ, камбала. Мы двоица изъ одного, и потому каждый изъ насъ всегда ищетъ другаго своего купона. Отрѣзки, ставшіе мужчинами изъ общаго состава, который тогда назывался андрогиномъ, склонны къ женщинамъ, и отъ этого рода происходитъ много любодѣяній, а сдѣлавшіеся женщинами E. любятъ мужчинъ, и отъ этого рода бываютъ также блудодѣянія. Кромѣ того, женщины, отрѣзанныя отъ женскаго пола, неслишкомъ обращаютъ вниманіе на мужчинъ, но больше расположены къ женщинамъ, и отъ этого рода происходятъ распутницы[94]. А которыя отрѣзаны отъ мужескаго пола, тѣ гоняются за мужескимъ поломъ, и притомъ — пока онъ еще въ дѣтствѣ, и какъ части мужескаго пола, любятъ мужчинъ, находя удовольствіе лежать съ ними и обниматься, — и это 192. лучшіе изъ мальчиковъ и дѣтей, такъ какъ по природѣ они весьма мужественны. Правда, нѣкоторые называютъ ихъ безстыдными, но это ложь; потому что они поступаютъ такъ не отъ безстыдства, а отъ рѣшительности, мужества, и мужеподобія, любя то, что̀ на нихъ походитъ. И вотъ сильное доказательство: эти только выходятъ наконецъ людьми самыми способными къ дѣламъ политическимъ. Когда же возмужаютъ, они сами любятъ мальчиковъ и, по природѣ, не думаютъ о супружествѣ и дѣторожденіи, развѣ бываютъ принуждаемы къ тому закономъ[95]; для нихъ достаточно жить между собою B. безбрачными. Стремясь всегда къ сродному себѣ, такой, безъ сомнѣнія, любитъ мальчиковъ и любимъ ими. А если ему и всякому иному случается сойтись съ своею половиною, то, C. по дружбѣ, свойству и любви, они дивно какъ привлекаются одинъ другимъ, не хотятъ, просто сказать, ни на минуту отойти другъ отъ друга и остаются неразлучными на всю жизнь, даже не могутъ сказать, чего имъ хочется одному отъ другаго, — ибо любовная связь имъ и на мысль не приходитъ: они сошлись какбы только для того, чтобы жить вмѣстѣ; D. душа каждаго изъ нихъ хочетъ, очевидно, чего-то иного, о чемъ не можетъ сказать, а только чувствуетъ и гадательно выражаетъ свои желанія. И пусть бы тогда, какъ они лежатъ вмѣстѣ, предсталъ предъ ними Ифестъ съ орудіями своего искуства, и спросилъ ихъ: «чего хочете вы, люди, другъ отъ друга?» и когда они недоумѣвали бы, что̀ отвѣчать, пусть онъ сказалъ бы имъ опять: «не того ли желаете вы, чтобы вамъ E. быть вмѣстѣ и ни днемъ, ни ночью не оставлять другъ друга? если это ваше желаніе, то я сплавлю и срощу васъ въ одно, чтобы вмѣсто двухъ сдѣлался одинъ, и пока живете, чтобы оба вы жили общею жизнію, какъ одинъ, а когда умрете, чтобы и тамъ опять, въ преисподней, вмѣсто двухъ васъ, съобща умершихъ, былъ одинъ; только смотрите, къ этому ли стремитесь вы и это ли удовлетворитъ васъ, если будетъ получено.» Выслушавъ такое предложеніе, знаемъ, ни одинъ изъ нихъ не отречется отъ него и не обнаружитъ никакого другаго желанія, но тотъ и другой, дѣйствительно, подумаетъ, что онъ слышитъ то самое, чего давно желаетъ, чтобы, то-есть, сошедшись и сплавившись съ любимцемъ, изъ двухъ сдѣлаться однимъ. И причина — та, что древняя наша природа была такова, 193. что мы составляли цѣлое, и этой страсти къ цѣлому, этому преслѣдованію цѣлаго имя — Эросъ. Въ древности, какъ я говорю, были мы одно; а теперь, за неправду, разрознены богомъ — какъ Аркадяне — Лакедемонянами[96]. Итакъ, надобно бояться, какъ бы, въ случаѣ нашего неблагоговѣйнаго отношенія къ богамъ, намъ не быть снова разсѣченными и не выдти похожими на оттиснутыя на столбахъ профильныя изображенія[97], какъ бы, то-есть, разрѣзанные по ноздрямъ, мы не уподобились раздвоеннымъ игральнымъ костямъ. Поэтому всякій человѣкъ долженъ быть благочестивъ предъ богами, чтобы B. того избѣжать, а другое получить, въ чемъ начальникъ и вождь нашъ — Эросъ. Никто не дѣлай противнаго этому: а противное дѣлаетъ тотъ, кто оскорбляетъ боговъ. Вѣдь сдѣлавшись друзьями и примирившись съ богомъ, мы найдемъ и встрѣтимъ соотвѣтственныхъ нашей природѣ любимцевъ, въ чемъ теперь успѣваютъ немногіе. И пусть не возражаетъ мнѣ Эриксимахъ, смѣясь надъ этими словами, какъ будто въ нихъ я разумѣю Павзанія и Агатона. Можетъ быть, и они C. принадлежатъ къ этому разряду, такъ какъ оба, по природѣ, пола мужескаго: но я говорю о всѣхъ мужчинахъ и женщинахъ, и утверждаю, что тогда нашъ родъ будетъ блаженствовать, когда каждый, нашедши сроднаго себѣ любимца, возвратится къ древней природѣ. Если же это — дѣло наилучшее, то по необходимости наилучшимъ дѣломъ будетъ и то, что̀ въ явленіяхъ настоящаго времени весьма близко къ этому. А близко къ этому пріобрѣтеніе любимца, сроднаго себѣ по уму, за что D. восхваляя бога, какъ виновника, мы, по справедливости, должны восхвалять Эроса, который и теперь приноситъ намъ большую пользу, ведя насъ къ сродному, а на послѣдующее время подаетъ величайшую надежду, если мы будемъ благочестивы предъ богами, возвращая насъ къ древней природѣ, чтобы, исцѣленные имъ, мы сдѣлались блаженными и счастливыми.
Вотъ моя рѣчь объ Эросѣ, Эриксимахъ, сказалъ Аристофанъ. Она не такова, какъ твоя; но не смѣйся надъ нею, E. какъ я просилъ тебя, чтобы намъ послушать и прочихъ, что скажетъ каждый, особенно же, что скажутъ остальные — Агатонъ и Сократъ. — Послушаюсь тебя, сказалъ, говоритъ, Эриксимахъ; потому что твоя рѣчь мнѣ понравилась. И еслибы я не зналъ, что Сократъ и Агатонъ въ дѣлѣ эротическомъ сильны, то очень боялся бы, не окажется ли недостатка въ матеріи для рѣчей послѣдующихъ, такъ какъ высказано уже многое 194. и разнообразное. Теперь же я увѣренъ. — А Сократъ на это сказалъ: ты прекрасно подвизался, Эриксимахъ, но еслибы находился на моемъ мѣстѣ въ настоящую минуту, а особенно на моемъ мѣстѣ, можетъ быть, тогда, когда скажетъ рѣчь Агатонъ[98], то, конечно, испугался бы еще болѣе и былъ бы точно въ такомъ состояніи, въ какомъ я сейчасъ. — Ты хочешь заворожить меня, Сократъ, сказалъ Агатонъ, чтобы я смѣшался отъ представленія великихъ ожиданій собранія, что моя рѣчь будетъ хороша. — Я былъ бы дѣйствительно забывчивъ, B. Агатонъ, отвѣчалъ Сократъ, еслибы, видѣвши твое мужество и присутствіе духа, когда, взошедши на подмостки вмѣстѣ съ актерами и смотря на огромную массу зрителей, ты собирался показать себя въ рѣчахъ и нисколько не смущался, — еслибы могъ подумать, что тебѣ легко смѣшаться предъ нами — немногими лицами. — Что же, Сократъ? спросилъ Агатонъ: развѣ я такъ занятъ театромъ, что не знаю, восколько страшнѣе для человѣка благоразумнаго немногіе мудрецы, чѣмъ многіе невѣжды? — Я, конечно, сдѣлалъ бы нехорошо, C. отвѣчалъ Сократъ, еслибы составилъ о тебѣ, Агатонъ, такое дикое понятіе. Нѣтъ, мнѣ очень извѣстно, что встрѣчаясь съ людьми, которыхъ почитаешь мудрыми, ты больше озабочиваешься ими, чѣмъ толпою; но таковы ли именно мы-то? Вѣдь мы же присутствовали и тамъ и принадлежали къ толпѣ. Вотъ еслибы ты встрѣтился съ другими мудрецами, то, думая, можетъ бытъ, сдѣлать что-нибудь предосудительное, конечно, постыдился бы ихъ. Или какъ полагаешь? — Ты правду говоришь, сказалъ онъ. — А толпы, думая сдѣлать что-нибудь дурное, D. не постыдился бы? — Но тутъ Федръ, говоритъ, прервалъ его и сказалъ: любезный Агатонъ! если ты станешь отвѣчать Сократу, то для него будетъ все равно, что ни положили бы сдѣлать присутствующіе здѣсь, лишь бы только было съ кѣмъ разговаривать, и особенно, если собесѣдникъ прекрасенъ. Я и самъ охотно слушаю, когда Сократъ разговариваетъ: но теперь мнѣ необходимо позаботиться о похвалѣ Эросу и выслушать о немъ рѣчь каждаго изъ васъ. Принесите же оба вы дань богу, и потомъ разговаривайте. — Ты хорошо говоришь, Федръ, сказалъ Агатонъ. Да и ничто не мѣшаетъ мнѣ E. предложить вамъ рѣчь; потому что съ Сократомъ придется нерѣдко бесѣдовать и послѣ.
Но я намѣренъ сперва сказать о томъ, какъ должно мнѣ говорить, а потомъ уже и начну свою рѣчь: потому что всѣ, прежде говорившіе, не бога, мнѣ кажется, восхваляли, а ублажали людей ради тѣхъ благъ, которыхъ виновникъ для нихъ 195. богъ; каковъ же самъ тотъ, кто подавалъ эти блага, никто не сказалъ. Прямой способъ всякой похвалы, относительно ко всему, — одинъ: раскрытъ въ словѣ, — каковъ и чего виновникомъ бываетъ тотъ, о комъ идетъ рѣчь. Поэтому-то и намъ, хваля Эроса, слѣдуетъ сказать сперва о томъ, каковъ онъ, а потомъ о его дѣлахъ. Итакъ, я говорю, что Эросъ, если позволительно и не преступно сказать, блаженнѣе всѣхъ блаженныхъ боговъ, что онъ есть существо самое прекрасное и самое доброе[99]. Относительно красоты онъ таковъ: во-первыхъ, юнѣйшій B. между богами, Федръ, и это слово сильно доказываетъ самъ онъ, стремительно убѣгая отъ старости[100], которая, извѣстно, очень быстра, и гораздо скорѣе, чѣмъ нужно, приходитъ къ намъ. Старость Эросу ненавистна; онъ и близко къ ней не подходитъ: а съ юношами всегда въ обращеніи, всегда вмѣстѣ; ибо справедлива старинная пословица, что подобное постоянно стремится къ подобному. Соглашаясь съ Федромъ во многомъ другомъ, я несогласенъ съ нимъ въ томъ, будто C. Эросъ старше Кроноса и Япета, и говорю, что онъ младшій между богами и всегда молодъ. Древнія же дѣла боговъ, о которыхъ разсказываютъ Исіодъ и Парменидъ[101], надобно приписать Ананкѣ[102] (необходимости), а не Эросу, если только разсказы ихъ справедливы; ибо будь въ тѣ времена Эросъ, — не было бы тогда ни оскопленія, ни узъ[103], ни многихъ иныхъ насилій: по воцареніи Эроса надъ богами, воцарились любовь и миръ, какъ теперь. Итакъ онъ юнъ, да кромѣ того, и нѣженъ; а изображать нѣжность бога есть дѣло такого поэта, D. какъ Омиръ[104] который Ату называетъ богинею и притомъ нѣжною, говоря, что
Нѣжны стопы у нея; не касается ими
Праха земнаго; она по главамъ человѣческимъ ходитъ.
Прекрасное, мнѣ кажется, привелъ онъ доказательство нѣжности, что не по твердому ходитъ она, а по мягкому мѣсту. Этимъ же доказательствомъ воспользуемся и мы E. примѣнительно къ Эросу, что онъ нѣженъ; ибо Эросъ ходитъ не по землѣ и даже не по головамъ, которыя неслишкомъ мягки, а по самому мягкому изъ существъ, и тамъ обитаетъ. Вѣдь онъ утверждаетъ свое жилище въ нравахъ и душахъ боговъ и человѣковъ, хотя не по порядку во всѣхъ душахъ, но если встрѣчаетъ душу, имѣющую нравъ жестокій, то удаляется, а когда мягкій — обитаетъ. Итакъ, прикасаясь всегда и ногами, и всѣмъ, къ мягчайшему изъ мягкихъ, Эросъ по необходимости 196. нѣженъ. Онъ въ высшей степени юнъ и нѣженъ, но при этомъ и гибокъ; потому что иначе не могъ бы ни войти во всякую душу, чтобы скрыться въ ней, ни выдти, если она жестока. Важнымъ доказательствомъ этой соразмѣрной и гибкой идеи служитъ благообразіе, которое, по согласію всѣхъ, особенно свойственно Эросу; потому что безобразіе и Эросъ всегда взаимно враждебны. О красотѣ краски въ лицѣ этого бога свидѣтельствуетъ то, что его мѣсто на цвѣтахъ; а что не B. цвѣтетъ, или отцвѣло, — тѣло ли то, или душа, или что другое, — тамъ онъ не садится: онъ сидитъ и остается, встрѣчая только мѣсто цвѣтущее и благовонное.
О красотѣ бога довольно и этого, хотя оставалось бы сказать еще многое. Теперь надобно говорить о добродѣтели Эроса. Важнѣйшее здѣсь то, что Эросъ и не обижаетъ и не получаетъ обиды: обида не существуетъ для него — ни отъ бога, ни въ отношеніи къ богу, ни отъ человѣка, ни въ отношеніи къ человѣку. Онъ и самъ терпитъ не отъ насилія, если что терпитъ, ибо насиліе къ Эросу не прикасается; и другимъ C. дѣлая насиліе, не дѣлаетъ, потому что всякій даетъ ему все охотно. А въ чемъ вольному воля; то, какъ говорятъ царственные законы города, справедливо. Кромѣ справедливости, Эросъ показываетъ и весьма много разсудительности. Вѣдь разсудительность, какъ извѣстно, господствуетъ надъ удовольствіями и страстями: но ни одно удовольствіе не бываетъ могущественнѣе Эроса. Если же они слабѣе, то побѣждаются Эросомъ, и онъ бываетъ побѣдителемъ. А побѣждая удовольствія и страсти, Эросъ долженъ быть особенно разсудителенъ. И опять, что касается до мужества, то Эросу не можетъ противустоять D. и Арей; ибо не Арей владѣетъ Эросомъ, а Эросъ, сынъ Афродиты, какъ разсказываютъ, владѣетъ Ареемъ; владѣющій же могущественнѣе того, кѣмъ онъ владѣетъ. Но владѣя тѣмъ, кто мужественнѣе прочихъ, онъ долженъ быть самымъ мужественнымъ изъ всѣхъ. Итакъ, о справедливости, разсудительности и мужествѣ бога сказано; остается сказать о его мудрости. Постараюсь, сколько могу, не опустить здѣсь ничего. И во-первыхъ, чтобы и мнѣ почтить наше искуство, E. какъ Эриксимахъ почтилъ свое, скажу: этотъ богъ такой мудрый поэтъ, что и другихъ дѣлаетъ поэтами; ибо всякій, сколь бы ни былъ прежде необразованъ, непремѣнно становится поэтомъ, какъ скоро прикасается къ нему Эросъ. И вотъ доказательство, которымъ прилично намъ воспользоваться, что Эросъ — добрый поэтъ, если сказать вообще, во всѣхъ родахъ музыкальнаго творчества[105]: чего кто или не имѣетъ, или не знаетъ, того тотъ не можетъ дать и другому, либо научить другаго. Къ тому же, будетъ ли кто утверждать, что твореніе всѣхъ животныхъ не есть дѣло мудрости Эроса, которою 197. онъ раждаетъ и возращаетъ ихъ? А что касается до производительности искуствъ, то развѣ не знаемъ, что кому этотъ богъ былъ учителемъ, тотъ вышелъ извѣстнымъ и славнымъ; а кого онъ не касался, тотъ оставался во мракѣ? Вѣдь искуство-то стрѣльбы, врачеванія и провѣщанія Аполлонъ изобрѣлъ подъ руководствомъ охоты и любви; такъ что и онъ былъ ученикомъ Эроса. Подъ тѣмъ же руководствомъ и музы B. изобрѣли музыку, и Ифестъ — кузнечество, и Аѳина — ткацкое мастерство, и Зевсъ — управленіе богами и людьми. Оттого-то и устроились дѣла боговъ, что былъ между ними Эросъ, то-есть, богъ прекраснаго, ибо на безобразное онъ не дѣйствуетъ. Прежде Эроса, какъ я сказалъ вначалѣ, съ богами случалось, говорятъ, много ужаснаго, и это происходило отъ владычества Ананки: а когда этотъ богъ родился, — отъ C. любви къ прекрасному произошли всѣ блага и для боговъ и для людей. Такъ кажется мнѣ, Федръ: Эросъ первый былъ существомъ прекраснѣйшимъ и добрѣйшимъ; а потомъ уже послужилъ онъ причиною того же и въ другихъ. При этомъ приходитъ мнѣ на мысль сказать и нѣчто измѣренное, что онъ именно творитъ
Между людями миръ[106], спокойствіе на морѣ,
Отишіе вѣтровъ, на ложѣ сонъ заботамъ.
Онъ удаляетъ насъ отъ отчужденія и сближаетъ другъ съ D. другомъ, устанавливаетъ всѣ подобныя нашему собранія и бываетъ вождемъ на праздникахъ, въ хорахъ, при жертвоприношеніяхъ; онъ распространяетъ кротость и изгоняетъ дикость, съ любовію одаряетъ благоволеніемъ и не любитъ выражать неблаговоленіе; онъ милостивъ къ добрымъ, доступенъ мудрымъ, любезенъ богамъ, вожделѣненъ неимѣющимъ его, вѣренъ получившимъ; онъ — отецъ роскоши, нѣги, удовольствій, прелестей, приманокъ, пожеланій; онъ — попечитель добрыхъ и пренебрегатель злыхъ; онъ въ трудѣ, въ E. страхѣ, въ желаніи, въ словѣ — правитель, товарищь, защитникъ и добрый оберегатель; онъ — украшеніе всѣхъ боговъ и человѣковъ, прекраснѣйшій и добрѣйшій вождь, которому долженъ слѣдовать всякій, кто хорошо восхваляетъ его и усвояетъ себѣ ту прекрасную пѣснь, которую онъ поетъ, услаждая души всѣхъ боговъ и человѣковъ.
Эта моя рѣчь, Федръ, сказалъ онъ, наполненная выраженіями частію игривыми, частію серьезными, сколько это было для меня возможно, да будетъ посвящена богу. —
198.Когда Агатонъ кончилъ, — всѣ присутствовавшіе, говоритъ Аристодемъ, зашумѣли — отъ того, что юноша говорилъ достойно себя и бога. А Сократъ, взглянувъ на Эриксимаха, сказалъ: кажется ли тебѣ теперь, сынъ Акумена, что прежній мой страхъ былъ напрасенъ? Не пророческое ли было недавнее мое слово, что Агатонъ скажетъ рѣчь удивительно, и что я поставленъ буду въ затрудненіе? — Одно, кажется мнѣ, отвѣчалъ Эриксимахъ, произнесъ ты пророчески, что Агатонъ будетъ говорить хорошо; другое же, что ты придешь B. въ затрудненіе, — не думаю. — Да какъ же не затрудняться, почтеннѣйшій, и мнѣ, и всякому другому, примолвилъ Сократъ, намѣреваясь говорить послѣ такой прекрасной и многообъемлющей рѣчи? Другое-то еще неравно удивительно; но на концѣ — какой слушатель не былъ бы пораженъ C. красотою словъ и выраженій? Чувствуя самъ, что не въ состояніи сказать ничего, и приблизительно столь хорошаго, я отъ стыда едва ли бы не убѣжалъ, еслибы было куда. Вѣдь его рѣчь напоминаетъ мнѣ Горгіаса; такъ что со мною случилось именно то, что говорится у Омира[107]: я испугался, какъ бы наконецъ Агатонъ не швырнулъ въ мою рѣчь головою Горгіаса, сильнаго въ словѣ, и не превратилъ меня въ безгласный камень. И мнѣ пришло тогда на мысль, какъ я былъ смѣшонъ, согласившись съ вами принять участіе въ вашихъ D. похвалахъ Эросу и назвавъ себя сильнымъ въ дѣлахъ эротическихъ, тогда какъ нисколько не знаю, какимъ образомъ надобно восхвалять кого бы то ни было: я, по своему невѣжеству, думалъ, что о каждомъ восхваляемомъ предметѣ слѣдуетъ говорить правду, что это должно быть дѣломъ основнымъ[108], и что изъ этого выбирая черты прекраснѣйшія, нужно излагать ихъ самымъ приличнымъ способомъ. И слишкомъ уже много мечталъ я о себѣ, что заговорю хорошо, какъ будто бы E. истина объ умѣньи хвалить кого-нибудь мнѣ была извѣстна. А между тѣмъ не въ этомъ, какъ видно, состоитъ хорошая похвала какой-нибудь вещи, но въ томъ, чтобы приписывать ей все самое великое и прекрасное, такова ли она дѣйствительно или не такова. Если же въ похвалѣ окажется ложь, — нѣтъ нужды; потому что напередъ, какъ видно, было положено, чтобы каждый изъ насъ не хвалилъ Эроса, а показывалъ видъ, что хвалитъ его. Поэтому-то, думаю, вы столь усильно приписываете Эросу всѣ совершенства и называете его такимъ виновникомъ толикихъ благъ, чтобы онъ 199. показался прекраснѣйшимъ и добрѣйшимъ, — очевидно, для тѣхъ, которые не знаютъ его, а не для тѣхъ, конечно, которые знаютъ. Эта похвала, въ самомъ дѣлѣ, хороша и почетна; но я не зналъ такого способа хвалить и, не зная, согласился самъ принять участіе въ похвалѣ: языкъ далъ обѣщаніе, а умъ — нѣтъ. Такъ прощай она; не буду хвалить такимъ образомъ, потому что не могу: — да, не могу, а правду, если хотите, скажу — по моему, не поставляя своей рѣчи въ сравненіе съ B. вашими, чтобы не возбудить смѣха. Смотри же, Федръ, нужно ли сколько-нибудь слышать и такую рѣчь, въ которой высказывалась бы объ Эросѣ истина, и притомъ въ такомъ составѣ словъ и выраженій, какой придетъ на мысль. — Тутъ Федръ и другіе, разсказываетъ Аристодемъ, приказали ему говорить такъ, какъ онъ самъ находитъ нужнымъ. — Но напередъ позволь мнѣ, Федръ, сказалъ Сократъ, спросить кое-о-чемъ Агатона, чтобы начать мнѣ рѣчь, согласившись съ C. нимъ. — Позволяю, сказалъ Федръ; спрашивай. — Послѣ этого Сократъ началъ, говоритъ, почти вотъ съ чего.
Ты, дѣйствительно, хорошо упорядочилъ свою рѣчь, любезный Агатонъ, положивъ, что она сперва должна показать, каковъ самъ Эросъ, а потомъ, — каковы его дѣла. Такое начало очень обрадовало меня. Но разсмотрѣвши такъ прекрасно и величественно все прочее касательно Эроса, каковъ D. онъ, потрудись сказать мнѣ и слѣдующее: таковъ ли Эросъ, что онъ чей-нибудь, или ничей? Спрашиваю не о томъ, есть ли у него мать или отецъ (ибо такой вопросъ былъ бы смѣшонъ, — Эросъ есть ли Эросъ отца или матери), — а такъ, какъ еслибы я спрашивалъ объ этомъ само̀мъ — объ отцѣ: отецъ есть ли отецъ чей-нибудь или нѣтъ? На этотъ вопросъ ты, вѣроятно, отвѣчалъ бы мнѣ, еслибы хотѣлъ отвѣчать хорошо, что отецъ есть отецъ сына или дочери. Не правда ли? — Конечно, сказалъ Агатонъ. — E. Не такъ ли и мать? — Согласился и на это. — Отвѣчай же мнѣ еще немного болѣе, сказалъ Сократъ, чтобы узнать тебѣ, чего я хочу. Еслибы я спросилъ: что, братъ, будучи тѣмъ самымъ, что онъ есть, чей ли-нибудь онъ братъ, или нѣтъ? — Чей-нибудь, отвѣчалъ онъ. — Стало-быть, брата или сестры? — Согласился. — Постарайся же сказать и объ Эросѣ, примолвилъ Сократъ. Эросъ есть ли Эросъ чей-нибудь, или 200. ничей[109]? — Конечно чей-нибудь. — Сбереги же это слово для себя, сказалъ Сократъ, и помни о немъ, а между тѣмъ скажи: Эросъ стремится ли пожеланіемъ къ тому, чего онъ Эросъ, или нѣтъ? — Конечно, отвѣчалъ онъ. — Тогда ли стремится пожеланіемъ и любовію, когда имѣетъ то, чего желаетъ и что любитъ, или когда не имѣетъ? — Вѣроятно, когда не имѣетъ, отвѣчалъ онъ. — Смотри же, примолвилъ Сократъ, ужъ не вѣроятно, а необходимо такъ, что желающее желаетъ того, въ чемъ нуждается, и не желаетъ того, въ чемъ не чувствуетъ нужды. По мнѣ-то, Агатонъ, это крайне необходимо, а по B. тебѣ какъ? — И мнѣ то же кажется, сказалъ онъ. — Ты хорошо говоришь; потому что великій хочетъ ли быть великимъ, или сильный — сильнымъ? — По сказанному выше, это невозможно. — Вѣдь тотъ, кто что-нибудь есть, конечно, не можетъ нуждаться въ томъ, что̀ онъ есть. — Твоя правда. — Равно, еслибы и сильный желалъ быть сильнымъ, сказалъ Сократъ, и быстрый — быстрымъ, и здоровый — здоровымъ.... Но можетъ быть кто-нибудь подумаетъ, что такіе и C. подобные такимъ, имѣя это, могутъ и желать всего того, что имѣютъ? — я говорю съ тою цѣлію, чтобы намъ не обмануться. Вѣдь подобнымъ людямъ, Агатонъ, если понимаешь, имѣть то, что у нихъ есть, хотятъ они или не хотятъ, необходимо въ настоящемъ; а этого-то кто можетъ желать? Когда же кто скажетъ: я, пользующійся здоровьемъ, я, богатый, хочу и быть богатымъ, и желаю того самаго, что имѣю, — мы замѣтимъ ему: ты, человѣкъ, пользующійся богатствомъ, здоровьемъ и силою, хочешь имѣть это и на будущее время, D. потому что въ настоящемъ-то, хочешь или не хочешь, а имѣешь. Смотри же, когда ты говоришь: желаю настоящаго, — иное ли что говоришь, кромѣ слѣдующаго: желаю, чтобы нынѣшнее настоящее и на будущее время было настоящимъ. Не согласился ли бы онъ съ нами? — Согласился бы, сказалъ Агатонъ. — Но стремиться къ тому-то, продолжалъ Сократъ, что, какъ настоящее, скрывается для него во времени будущемъ, не значитъ ли стремиться еще къ неготовому, — къ тому, чего онъ еще не имѣетъ? — Конечно, сказалъ онъ. — Стало-быть, и E. этотъ, и всякій другой, желая неготоваго, желаетъ не настоящаго, — желаетъ, чего не имѣетъ, что онъ не есть самъ, и въ чемъ нуждается. Такъ вотъ — что-то такое, къ чему направляются желаніе и Эросъ. — И очень, сказалъ онъ. — Давай же, согласимся въ своихъ положеніяхъ, примолвилъ Сократъ. Не правда ли, что Эросъ есть, во-первыхъ, чей-нибудь, во-вторыхъ, Эросъ того, въ чемъ онъ имѣетъ нужду? — Да, 201. сказалъ Агатонъ. — Такъ вспомни же теперь, чьимъ въ своей рѣчи назвалъ ты Эроса. А если хочешь, напомню тебѣ я. Кажется, ты какъ-то такъ сказалъ, что дѣла боговъ устроены были чрезъ Эроса, ибо Эросъ не можетъ быть Эросомъ постыднаго. Не такъ ли какъ-то говорилъ ты? — Говорилъ, былъ отвѣтъ Агатона. — Да и хороша твоя мысль, другъ мой, примолвилъ Сократъ; и если это такъ, то инымъ ли чѣмъ будетъ Эросъ, какъ не Эросомъ прекраснаго, безобразнаго же — не будетъ? — Согласился. — Не согласились ли мы также, B. что онъ стремится къ тому, въ чемъ нуждается и чего не имѣетъ? — Да, отвѣчалъ Агатонъ. — Слѣдовательно, Эросъ нуждается въ красотѣ и не имѣетъ ея? — Необходимо, сказалъ онъ. — Что же? нуждающееся въ красотѣ и отнюдь не получившее ея назовешь ли ты прекраснымъ? — Не такъ-то. — Такъ будешь ли еще держаться той мысли, что Эросъ прекрасенъ, если это справедливо? — Должно быть, Сократъ, я нисколько не зналъ, что̀ тогда говорилъ, отвѣчалъ Агатонъ. — И однакожъ говорилъ хорошо, Агатонъ, примолвилъ Сократъ. C. Скажи еще немного. Доброе не кажется ли тебѣ и прекраснымъ[110]? — Кажется. — Но если Эросъ нуждается въ прекрасномъ, а доброе прекрасно; то онъ, вѣроятно, нуждается и въ добромъ. — Я не могу противорѣчить тебѣ, Сократъ, сказалъ онъ. Пусть будетъ такъ, какъ ты говоришь. — Ты не можешь, конечно, противорѣчить истинѣ, любезный Агатонъ, примолвилъ тотъ; а противорѣчить Сократу-то нѣтъ ничего труднаго.
Теперь тебя-то я оставлю и скажу рѣчь объ Эросѣ, D. слышанную мною нѣкогда отъ Мантинеянки Діотимы[111] которая и въ этомъ была мудра, и во многомъ другомъ, и когда Аѳиняне приносили жертву предъ голодомъ, сдѣлала отсрочку болѣзни на десять лѣтъ. Она и мнѣ сообщила познаніе о дѣлахъ эротическихъ, и ея рѣчь, примѣнительно къ тому, въ чемъ согласились мы съ Агатономъ, я постараюсь раскрыть вамъ, говоря, сколько могу, самъ по себѣ. Но надобно, какъ и ты сдѣлалъ, Агатонъ, сперва показать, кто такой Эросъ и E. каковъ онъ, а потомъ его дѣла. Мнѣ кажется, легче будетъ раскрыть этотъ предметъ такъ, какъ раскрыла его нѣкогда та иностранка, то-есть, предлагая мнѣ вопросы. Вѣдь и я говорилъ ей тогда почти то же, что теперь говорилъ мнѣ Агатонъ, что, то-есть, Эросъ — великій богъ и одинъ изъ прекрасныхъ; но она опровергла меня тѣми же доказательствами, какими я опровергъ его, что, то-есть, Эросъ, по моимъ основаніямъ, ни прекрасенъ, ни добръ. Я сказалъ ей: что̀ это ты, Діотима? Развѣ Эросъ безобразенъ и золъ? — А она въ отвѣтъ: говори лучше; неужели думаешь, будто что не прекрасно, то непремѣнно безобразно? — Непремѣнно. — Неужели же что немудро, то невѣжественно? развѣ не знаешь, что между мудростію и невѣжествомъ есть нѣчто среднее? — Что 202. же это? — Такъ ты не знаешь, что правильное мнѣніе, котораго не можешь подтвердить доказательствомъ, не есть ни знаніе (ибо дѣло недоказанное какъ могло бы быть знаніемъ?), ни незнаніе (потому что дѣло, касающееся существенности[112], какъ могло бы быть незнаніемъ?). Это-то именно правильное мнѣніе[113], вѣроятно, и есть средина между невѣжествомъ и разумностію. — Ты правду говоришь, сказалъ я. B. — Итакъ, что непрекрасно, того не заставляй быть безобразнымъ, равно какъ, что недобро, — быть злымъ. Поэтому и Эроса, если соглашаешься, что онъ ни добръ, ни прекрасенъ, не думай оттого почитать безобразнымъ и злымъ, а чѣмъ-то, говоритъ, среднимъ между этими крайностями. — Но вѣдь всѣми признано, сказалъ я, что онъ великій богъ. — О всѣхъ незнающихъ говоришь ты, спросила она, или и о знающихъ? — О всѣхъ вообще. — Тутъ она засмѣялась и сказала: какъ же, Сократъ, признаютъ его великимъ C. богомъ тѣ, которые утверждаютъ, что онъ даже не богъ? — Кто же это? спросилъ я. — Одинъ — ты, говоритъ, другая — я. — Какъ это понимаешь ты? спросилъ я. — Легко понять, говоритъ она. Скажи мнѣ: не всѣхъ ли боговъ называешь ты счастливыми и прекрасными? или осмѣлишься кого-нибудь изъ нихъ не назвать прекраснымъ и счастливымъ? — Нѣтъ, клянусь Зевсомъ, сказалъ я. — Счастливыми же называешь не тѣхъ ли, которые обладаютъ добромъ и красотою? — Конечно. — Между тѣмъ ты согласился, что Эросъ-то, по недостатку въ добромъ и прекрасномъ, желаетъ того самаго, D. чего ему недостаетъ. — Согласился. — Какъ же можетъ быть богомъ тотъ-то, кто не имѣетъ прекраснаго и добраго? — Выходитъ, что никакъ. — Такъ видишь ли? говоритъ; Эроса и ты не почитаешь богомъ. — Что же бы такое могло быть — Эросъ? спросилъ я. Смертный онъ? — Всего менѣе. — Такъ что же? — Подобное прежнему, сказала она, — среднее между смертнымъ и безсмертнымъ. — А что именно, Діотима? — E. Это — великій геній[114], Сократъ; потому что все геніальное находится между богомъ и смертнымъ. — Но какая свойственна ему сила? спросилъ я. — Истолковывающая и переносящая къ богамъ человѣческое, а къ человѣкамъ — божеское; отъ людей — молитвы и жертвы, а отъ боговъ — повелѣнія и воздаянія за жертвы. Находясь въ срединѣ, онъ наполняетъ ее собою между тѣми и другими; такъ что имъ связуется все. Чрезъ него проходитъ и всякое просвѣщеніе, и искуство жрецовъ, занимающихся жертвами, мистеріями, обаяніями, 203. всякимъ гаданіемъ и чародѣйствомъ.
Богъ не смѣшивается съ человѣкомъ; но всякое сношеніе и бесѣда боговъ съ людьми, какъ бодрствующими, такъ спящими, производится чрезъ него. И человѣкъ, въ этомъ отношеніи мудрый, есть человѣкъ геніальный; а мудрый въ чемъ-нибудь иномъ, — въ искуствахъ ли то или въ рукодѣльяхъ какихъ, бываетъ ремесленникомъ. Этихъ геніевъ много, и они различны: одинъ изъ нихъ есть Эросъ. — Но кто же B. отецъ его и мать? спросилъ я. — Долго разсказывать, отвѣчала она; однакожъ скажу тебѣ.
Когда родилась Афродита[115], боги сдѣлали пиръ, на которомъ между прочими былъ Поръ (богатство), сынъ Митиды. Когда они ужинали, привлеченная пированьемъ Пенія (бѣдность) пришла къ нимъ просить милостыни и стала у дверей. Поръ, упившись нектаромъ, — ибо вина тогда еще не было, — вошелъ въ садъ Зевса и, обремененный излишествомъ, заснулъ. Пенія, коварно задумавъ въ помощь своей бѣдности получить отъ Пора дитя, прилегла къ нему и зачала Эроса. Потому-то C. Эросъ и сдѣлался сопутникомъ и слугою Афродиты, что онъ родился въ день ея рожденія и вмѣстѣ былъ по природѣ любитель красоты, а Афродита была прекрасна. Ставъ же сыномъ Пора и Пеніи, Эросъ такую наслѣдовалъ и участь. Во-первыхъ, онъ всегда бѣденъ, и далеко не нѣженъ и не прекрасенъ[116], какимъ почитаютъ его многіе, напротивъ, сухъ, неопрятенъ, необутъ, бездоменъ, всегда валяется на землѣ D. безъ постели, ложится на открытомъ воздухѣ, предъ дверьми, на дорогахъ, и имѣя природу матери, всегда терпитъ нужду. Но по своему отцу, онъ коваренъ въ отношеніи къ прекраснымъ и добрымъ, мужественъ, дерзокъ и стремителенъ, искусный стрѣлокъ, всегда строитъ какое-нибудь лукавство, любитъ благоразуміе, изобрѣтателенъ, во всю жизнь философствуетъ, страшный чародѣй, отравитель и софистъ. Онъ обыкновенно ни смертенъ ни безсмертенъ, но въ E. одинъ и тотъ же день то цвѣтетъ и живетъ, когда у него изобиліе, то умираетъ, — и вдругъ, по природѣ своего отца, опять оживаетъ. Между тѣмъ богатство его всегда уплываетъ, и онъ никогда не бываетъ ни бѣденъ ни богатъ. Тоже опять въ срединѣ онъ между мудростію и невѣжествомъ; потому что въ этомъ отношеніи онъ таковъ. Изъ боговъ никто не философствуетъ и не желаетъ быть мудрымъ, такъ 204. какъ уже мудръ; не философствуетъ и всякій другой, поколику мудрецъ. Точно также не философствуютъ и невѣжды и не желаютъ быть мудрецами; ибо то-то и тяжко въ невѣжествѣ, что не будучи ни прекраснымъ, ни добрымъ, ни умнымъ, невѣжда кажется себѣ достаточнымъ, а потому, не думая, что нуждается, онъ и не желаетъ того, въ чемъ нуждается. — Кто же философствуетъ, Діотима, спросилъ я, если и не мудрецы, и не невѣжды? — Это-то понятно и ребенку, B. отвѣчала она, что занимающіе средину между обоими и что къ нимъ принадлежитъ Эросъ. Вѣдь мудрость направляется къ прекраснѣйшему; а Эросъ есть любовь красоты; стало-быть, Эросу необходимо любить мудрость — быть философомъ, и философъ долженъ занимать мѣсто между мудрецомъ и невѣждою. Причина этого и здѣсь есть его рожденіе — отъ отца мудраго и богатаго, отъ матери же немудрой и неимущей. Итакъ, природа генія, любезный Сократъ, такова. А то, что C. ты думалъ объ Эросѣ, нисколько неудивительно; судя по твоимъ словамъ, ты думалъ, кажется, что Эросъ есть любимое, а не любящее; потому-то, думаю, Эросъ и представлялся тебѣ прекраснѣйшимъ. Вѣдь любимое-то, въ самомъ дѣлѣ, прекрасно, нѣжно, совершенно и достойно блаженства; а любящее, — это другая идея, которую я раскрыла. —
Тутъ я сказалъ: пусть такъ, иностранка; ты хорошо говоришь. Но если Эросъ таковъ, то въ чемъ полезенъ онъ людямъ? D. — Это, Сократъ, сказала она, я и постараюсь теперь раскрыть тебѣ. Эросъ — таковъ по природѣ; но онъ, какъ ты говоришь, есть также Эросъ прекраснаго. Итакъ, еслибы кто спросилъ насъ: для чего, Сократъ и Діотима, онъ есть Эросъ прекраснаго? или, спрошу яснѣе: любящій прекрасное для чего любитъ? — Чтобы оно досталось ему, отвѣчалъ я. — Но твоимъ отвѣтомъ возбуждается слѣдующій вопросъ: что будетъ тому, кому достанется прекрасное? — На этотъ вопросъ E. мнѣ вдругъ не найти отвѣта, сказалъ я. — А еслибы кто превратилъ его, говоритъ, и вмѣсто прекраснаго поставилъ доброе, да и спросилъ: представь, Сократъ, что любящій любитъ доброе; для чего любитъ онъ? — Чтобы оно досталось ему, отвѣчалъ я. — А что будетъ тому, кому достанется доброе? 205. — На это легче отвѣчать, сказалъ я: тотъ будетъ счастливъ. — Потому что счастливые, скажетъ, счастливы чрезъ пріобрѣтеніе добра. И далѣе уже не нужно спрашивать: для чего хотящій быть счастливымъ, хочетъ этого? Здѣсь отвѣтъ кажется конченнымъ. — Твоя правда, сказалъ я. — Но это хотѣніе и этого Эроса почитаешь ли ты общимъ для всѣхъ людей и всѣ ли всегда хотятъ себѣ добра, или какъ ты думаешь? — Такъ, отвѣчалъ я, что оно обще для всѣхъ. — Почему же Сократъ, спросила она, мы говоримъ, что не всѣ любятъ, если только всѣ и всегда любятъ то же самое, но B. утверждаемъ, что одни любятъ, а другіе — нѣтъ? — Я и самъ дивлюсь этому, былъ мой отвѣтъ. — Не дивись, сказала она; мы, взявъ какой-нибудь видъ Эроса, называемъ этимъ именемъ цѣлый родъ, а прочіе виды означаемъ иными именами. — Напримѣръ? спросилъ я. — Напримѣръ такъ: тебѣ извѣстно, что творчество многовидно; ибо всему, что изъ небытія переходитъ въ бытіе причина есть творчество; такъ что и произведенія всѣхъ искуствъ — творчество, а C. производители ихъ — творцы. — Правда. — Однако, ты знаешь также, продолжала она, что они называются не творцами, а имѣютъ другія названія: тутъ изъ всего творчества отдѣляется только одна часть, свойственная музыкѣ и метру, и служитъ именемъ цѣлаго рода. Вѣдь творчествомъ называется одно это, и имѣющіе эту часть творчества удерживаютъ имя творцовъ (поэтовъ). — Правду говоришь, сказалъ я. — То же самое D. и объ Эросѣ. Главное здѣсь то, что всякое желаніе добра и счастія для каждаго есть величайшій и лукавый Эросъ; только нѣкоторые обращаются къ нему иными различными способами: занимаясь то пріобрѣтеніемъ денегъ, то гимнастикою, то философіею, они не называются ни любящими, ни любителями, за то, направляясь заботливо лишь къ одному виду, удерживаютъ имя цѣлаго рода, то-есть имя Эроса — любящаго и любителя. — Должно быть, говоришь правду, E. сказалъ я. — И вотъ есть мнѣніе, говоритъ, что любятъ тѣ, которые ищутъ своей половины: а я думаю, что Эросъ не есть Эросъ ни половины, ни цѣлаго, если это, мой другъ, не добро; потому что люди соглашаются на отнятіе у себя ногъ и рукъ, когда имъ кажется, что эта собственность ихъ нехороша. Вѣдь и своего, думаю, никто не любитъ, развѣ когда своимъ называютъ доброе, а чужимъ — злое; такъ что всѣ ничего 206. болѣе не любятъ, кромѣ добра. Или тебѣ кажется иначе? — Нѣтъ, клянусь Зевсомъ, сказалъ я. — Итакъ, не слѣдуетъ ли просто положить, спросила она, что люди любятъ добро? — Да, отвѣчалъ я. — Но что? не нужно ли прибавить, говоритъ, чтобы добро было для нихъ? — Нужно прибавить. — И притомъ, чтобы нетолько было, говоритъ, но и всегда было? — И это прибавимъ. — Слѣдовательно, вообще, сказала она, Эросъ есть желаніе всегдашняго себѣ добра. — Ты весьма B. справедливо говоришь, примолвилъ я. — Если же это — Эросъ, сказала она, то ревность и стремленіе преслѣдующихъ его по какому способу и дѣятельности называется Эросомъ? Какое тутъ бываетъ дѣло? Можешь ли сказать? — Еслибы могъ, Діотима, отвѣчалъ я, то не удивлялся бы твоей мудрости и не ходилъ бы къ тебѣ учиться этому самому. — Такъ я скажу тебѣ, примолвила она: это есть рожденіе въ прекрасномъ, какъ по тѣлу, такъ и по душѣ. — Тутъ нужно искуство провѣщателя, чтобы понять твои слова, замѣтилъ я, а мнѣ не C. понять ихъ. — Но я скажу яснѣе, прибавила она. Всѣ люди бременѣютъ, Сократъ, и по тѣлу и по душѣ, и какъ скоро наша природа достигаетъ извѣстнаго возраста, — тотчасъ желаетъ раждать. Раждать же можетъ она не въ безобразномъ, а въ прекрасномъ; потому что соединеніе мужчины и женщины есть рожденіе. Это дѣло божественное; бременѣніе и ражданіе, — это въ животномъ истинно смертномъ есть безсмертное, и въ нестройномъ этого быть не можетъ. Нестройное для D. всего божественнаго безобразно, а стройное прекрасно. Итакъ, красота есть Парка и Илиѳія[117] рожденія: и если бременѣющее приближается къ прекрасному, то обнаруживаетъ нѣжную расположенность, разливается, въ радости и раждаетъ; а когда — къ безобразному, — помрачаетъ лицо, скорбно сжимается, отвращается, склубляется и не раждаетъ, но сдерживая бремя, чувствуетъ тяжесть. Отсюда у бременѣющаго и уже готоваго разрѣшаться бываетъ сильный трепетъ въ виду прекраснаго; потому что оно можетъ избавить его отъ великихъ мукъ рожденія. Такъ Эросъ, вопреки твоему мнѣнію, Сократъ, есть Эросъ не прекраснаго. — А чего же? — Ражданія и родильнаго плода въ прекрасномъ. — Пускай, сказалъ я. — Конечно такъ, примолвила она. — Но почему ражданія? — Потому что ражданіе, проявляясь въ смертномъ, бываетъ вѣчно и безсмертно; безсмертія же, какъ согласились мы выше, необходимо желать вмѣстѣ съ добромъ, если только Эросъ есть 207. желаніе себѣ добра; а отсюда необходимо слѣдуетъ, что Эроса надобно почитать также Эросомъ безсмертія. —
Этому-то всему учила она меня, когда говорила о предметахъ эротическихъ, и однажды спросила: какая причина, думаешь, Сократъ, этого Эроса и пожеланія? Развѣ не замѣчаешь, что къ нему сильно расположены всѣ животныя, какъ скоро желаютъ раждать? Развѣ не видишь, что и сухопутныя и пернатыя проникнуты вожделѣніемъ[118] и настроены B. эротически, — что всѣ они сперва стремятся смѣшиваться между собою, а потомъ заботятся о пищѣ для своего приплода, — что и слабѣйшіе изъ нихъ готовы драться за своихъ дѣтей[119] съ сильнѣйшими и умереть, — что сами они томятся голодомъ, лишьбы напитать свое порожденіе, и съ такимъ же расположеніемъ дѣлаютъ все прочее? Люди-то, можно подумать, совершаютъ это по внушенію ума: а у животныхъ какая причина располагаться такъ эротически? Можешь ли сказать? — Я опять отвѣчалъ, что не знаю. — А она и говоритъ: подумай C. же, можешь ли ты когда-нибудь быть сильнымъ въ предметахъ эротическихъ, если этого не понимаешь? — Но для того-то, Діотима, я, какъ уже говорилъ, и хожу къ тебѣ, что сознаю нужду въ учителяхъ. Ты сама скажи мнѣ какъ о причинѣ этого, такъ и о прочемъ относительно дѣлъ эротическихъ. — Такъ не удивляйся, продолжала она, если вѣришь, что Эросъ, по природѣ, есть Эросъ того, что̀ мы многократно усвояли ему. Вѣдь и здѣсь[120] такимъ же образомъ, какъ тамъ, природа смертная, по возможности, старается быть всегдашнею и безсмертною; а возможность ея заключается только въ этомъ способѣ — чрезъ рожденіе оставлять молодое вмѣсто стараго; ибо и въ то время, когда каждое животное называется живущимъ и тѣмъ же самымъ, какбы оно съ дѣтства и до старости удерживало свое тожество, въ немъ, и при этомъ тожествѣ, никогда не имѣется того же самаго, но всегда E. приходитъ обновленіе и потеря въ волосахъ, въ плоти, въ костяхъ, въ крови и во всемъ тѣлѣ. Да и не въ тѣлѣ только, но и въ душѣ — ни нравы, ни привычки, ни мнѣнія, ни пожеланія, ни удовольствія, ни скорби, ни опасенія, — ничто такое никогда, у кого бы то ни было, не остается тѣмъ же, но одно раждается, другое исчезаетъ. А еще гораздо страннѣе этого, что и изъ познаній у насъ одни сохраняются, а 208. другія исчезаютъ, и что даже въ отношеніи къ нимъ мы никогда не остаемся тѣми же, но каждое наше познаніе подвергается одинакой участи; потому что, когда бываетъ размышленіе, тогда познаніе уходитъ[121] — такъ какъ забвеніе есть удаленіе познанія, а размышленіе, впечатлѣвая опять новое, вмѣсто ушедшаго, хранитъ память о познаніи, — и намъ кажется, будто оно — то же самое. Такимъ образомъ сохраняется все смертное, не въ томъ смыслѣ, будто бы оно всегда было совершенно тожественное, подобно божественному, а въ томъ, B. что отходящее и состарѣвающееся оставляетъ по себѣ другое — новое, каково было само. Вотъ способъ, Сократъ, сказала она, которымъ смертное дѣлается причастнымъ безсмертія[122], — какъ тѣло, такъ и все прочее; другой невозможенъ. Поэтому не удивляйся, что все чтитъ свое порожденіе; потому что всякую вещь понуждаетъ своя забота, — свой Эросъ ради безсмертія. — Выслушавъ эту рѣчь, я удивился и C. спросилъ: пускай, мудрѣйшая Діотима; да точно ли такъ это бываетъ? — А она, будто какой совершенный софистъ, отвѣчала мнѣ: хорошо знай это, Сократъ. Вѣдь если захочешь ты всмотрѣться и въ честолюбіе людей, то будешь дивиться ихъ безумію, пока не сообразишь того, о чемъ я говорила, размышляя, какъ увлекаются они Эросомъ — сдѣлаться именитыми и сохранить свою славу безсмертною во всѣ времена, готовые ради этого подвергаться всѣмъ опасностямъ — еще болѣе, чѣмъ ради дѣтей, расточать деньги, предпринимать всевозможные труды и даже умереть. Подумай, говоритъ, умерла ли бы Алкеста за Адмета, умеръ ли бы Ахиллесъ послѣ Патрокла, или поторопился ли бы своею смертію вашъ Кодръ за царство дѣтей, еслибы всѣ они не думали, что память ихъ добродѣтели будетъ безсмертна, какою теперь мы и почитаемъ ее? Совсѣмъ нѣтъ, сказала она. Я думаю, что всѣ люди знаменитые дѣлаютъ это для безсмертной добродѣтели и такой же славы; и чѣмъ они лучше, тѣмъ больше, E. потому что любятъ безсмертіе. Между тѣмъ, продолжала она, бременѣющіе тѣлесно обращаются больше къ женщинамъ и бываютъ послѣдователями Эроса этимъ способомъ, думая стяжать безсмертіе, память и счастіе во всѣ послѣдующія времена, чрезъ дѣторожденіе. Бременѣющіе же душевно[123]....209. ибо есть и такіе, говоритъ, которые бременѣютъ въ душахъ еще болѣе, чѣмъ въ тѣлахъ, смотря по тому, что зачинать и чѣмъ бременѣть свойственно душѣ. А чѣмъ свойственно? разумностію и прочими добродѣтелями, которыхъ пораждателями бываютъ всѣ поэты, а изъ художниковъ такъ называемые изобрѣтатели. Величайшее, говоритъ, и прекраснѣйшее дѣло разумности[124] есть распорядительность относительно городовъ и семействъ, называемая разсудительностію и B. справедливостію. Кто, по душѣ будучи божественнымъ, бременѣетъ ими съ молодыхъ лѣтъ; тотъ, и при наступленіи возраста, желаетъ развивать ихъ и раждать. И этотъ, думаю, повсюду ищетъ прекраснаго, чтобы въ немъ родить; ибо въ безобразномъ никогда не родитъ. Какъ бременѣющій, онъ и тѣла любитъ больше прекрасныя, чѣмъ безобразныя; а если притомъ встрѣчаетъ прекрасную, благородную и даровитую душу, то уже очень любитъ то и другое, и къ этому человѣку тотчасъ обращаетъ рѣчь о добродѣтели и о томъ, C. какимъ долженъ быть добрый человѣкъ, чѣмъ слѣдуетъ ему заниматься, и начинаетъ его образованіе. Входя въ связь съ прекраснымъ, продолжала она, и бесѣдуя съ нимъ, онъ, думаю, развиваетъ и раждаетъ то, чѣмъ давно бременѣлъ, мыслитъ о прекрасномъ въ глаза и за глаза и вмѣстѣ съ нимъ воспитываетъ рожденное, чтобы взаимное общеніе ихъ получило еще бо́льшую силу, и дружба сдѣлалась еще тверже, чѣмъ чрезъ рожденіе[125] обыкновенныхъ дѣтей, такъ какъ они обобщились въ дѣтяхъ прекраснѣйшихъ и безсмертнѣйшихъ. Да и всякій гораздо скорѣе согласился бы родить себѣ такихъ D. дѣтей, чѣмъ человѣчныхъ[126], смотря на Омира и Исіода, и соревнуя другимъ отличнымъ поэтамъ, которые оставили послѣ себя такія порожденія, какія, соотвѣтственно самимъ себѣ[127], доставляютъ имъ безсмертную славу и память, или, если хочешь, говоритъ, какихъ дѣтей оставилъ въ Лакедемонѣ и Ликургъ: это спасители нетолько Лакедемона, но, можно сказать, и всей Эллады. За рожденіе законовъ достойны почтенія и вашъ Солонъ, и подобные въ другихъ странахъ, — E. мужи, у Эллиновъ и варваровъ проявившіе много прекрасныхъ дѣлъ и породившіе многоразличную добродѣтель. За такихъ дѣтей имъ воздвигнуто уже много храмовъ, а за человѣчныхъ — нигдѣ ни одного.
Вотъ, можетъ быть, эротическая наука, Сократъ, въ которую я посвятила тебя. Но къ вступленію на совершеннѣйшую и таинственную ея степень, для которой существуютъ и прежнія, если кто идетъ правильно, не знаю, способенъ ли 210. ты. Итакъ, я буду спрашивать тебя, сказала она, и не ослабѣю въ усердіи; а ты постарайся слѣдовать за мною, если можешь[128]. Идущій, говоритъ, къ этому предмету правильно, долженъ съ юности начать свое шествіе къ прекраснымъ тѣламъ, и притомъ, если руководитель руководствуетъ вѣрно, сперва любить одно тѣло и здѣсь раждать прекрасныя рѣчи; потомъ сообразить, что прекрасное въ какомъ-нибудь одномъ B. тѣлѣ сродно съ прекраснымъ въ другомъ, и какъ скоро надобно преслѣдовать прекрасное видовое, то было бы великое безуміе не почитать его однимъ и тѣмъ же во всѣхъ тѣлахъ. Думая же такъ, онъ долженъ сдѣлаться любителемъ всѣхъ прекрасныхъ тѣлъ, а ту сильную любовь къ одному, презрѣвъ и уничиживъ, ослабить. Послѣ сего слѣдуетъ ему прекрасное въ душахъ цѣнить выше, чѣмъ прекрасное въ тѣлѣ, такъ что еслибы кто, по душѣ благонравный, лицо имѣлъ и C. мало цвѣтущее, — этого довольно должно быть ему, чтобы любить его, заботиться о немъ и стараться раждать въ немъ такія рѣчи, которыя дѣлаютъ юношей лучшими. Такимъ образомъ онъ опять принужденъ будетъ созерцать прекрасное въ занятіяхъ и законахъ, и видѣть его, какъ сродное себѣ, а красоту тѣлесную уничижать. Отъ занятій же ему надобно переводить любимца къ знаніямъ, чтобы послѣдній испыталъ красоту познаній и, смотря уже на прекрасное многоразличное, не любилъ болѣе красоты въ одномъ прекрасномъ или мальчикѣ, или человѣкѣ, или занятіи, будто рабъ, дабы, служа D. ему, не сдѣлался плохимъ или мелочнымъ, но, обратившись къ обширному морю красоты и созерцая различныя, прекрасныя и величественныя рѣчи, пораждалъ мысли въ нѣдрѣ независтливой философіи, пока, укрѣпившись въ этомъ и усилившись, не усмотритъ такого одного знанія, которое есть знаніе прекраснаго самого въ себѣ. Постарайся же теперь, говоритъ, слушать меня со всѣмъ вниманіемъ, съ какимъ E. только можешь.
Кто, относительно предмета эротическаго, возведенъ до этой степени послѣдовательнаго и вѣрнаго созерцанія красоты; тотъ, въ эротическомъ приближаясь уже къ концу, вдругъ увидитъ нѣкое дивное по природѣ прекрасное, — то самое прекрасное, Сократъ, ради котораго предпринимаемы были всѣ прежніе труды. Во-первыхъ, оно всегда существуетъ и 211. ни раждается, ни погибаетъ, ни увеличивается ни оскудѣваетъ; потомъ, оно не таково, что по этому прекрасно, а по иному безобразно, либо иногда прекрасно, а иногда нѣтъ, либо для одного прекрасно, а для другаго безобразно, либо тамъ прекрасно, а здѣсь безобразно, либо однимъ прекрасно, а другимъ безобразно. Это прекрасное не будетъ представляться ему опять какбы какое лицо, или руки, или что другое причастное тѣлу, ни какъ мысль или знаніе, ни какъ сущее въ чемъ-нибудь другомъ, напримѣръ, въ животномъ, B. въ землѣ, въ небѣ, или въ иномъ предметѣ, но какъ сущее само по себѣ, всегда съ собою одновидное. Всѣ же прочія прекрасныя вещи приходятъ въ общеніе съ нимъ, напримѣръ, такъ, что когда онѣ раждаются и уничтожаются, — это не дѣлается ни больше ни меньше и ничего не терпитъ. Итакъ, кто, вышедши оттуда, чрезъ правильную любовь къ дѣтямъ, началъ бы созерцать то прекрасное, тотъ почти коснулся бы самой цѣли. Вѣдь правильное шествіе, или водительство со стороны другаго къ предметамъ эротическимъ, въ томъ и состоитъ, чтобы, начавъ съ тѣхъ прекрасныхъ вещей ради прекраснаго, всегда подниматься выше, какбы по лѣстницѣ, — C. отъ одного къ двумъ, отъ двухъ ко всѣмъ прекраснымъ тѣламъ, отъ прекрасныхъ тѣлъ къ прекраснымъ занятіямъ, отъ прекрасныхъ занятій къ прекраснымъ наукамъ, съ намѣреніемъ — отъ наукъ перейти наконецъ къ той наукѣ, которая есть наука не иного чего, а того самаго прекраснаго, и такимъ образомъ окончательно узнать, что̀ есть прекрасное. Тогда-то жизнь, любезный Сократъ, сказала мантинейская D. иностранка, болѣе чѣмъ когда-нибудь, бываетъ жизненна въ человѣкѣ, созерцающемъ само прекрасное. Еслибы это прекрасное ты увидѣлъ, то и не подумалъ бы сравнивать его ни съ золотомъ, ни съ нарядомъ, ни съ прекрасными мальчиками и юношами, что̀ видя, теперь поражаешься и готовъ самъ, подобно многимъ другимъ, которые видятъ своихъ любезныхъ и всегда обращаются съ ними, если возможно, не ѣсть и не пить, а только смотрѣть и быть вмѣстѣ съ предметомъ любимымъ. E. Такъ что же, говоритъ, еслибы, думаемъ мы, кому досталось узрѣть само прекрасное, истинное, чистое, несмѣшанное, неоскверненное человѣческою плотію, тѣнями цвѣтовъ и другими многими смертными мелочами, — узрѣть само божественное, одновидное, прекрасное? Думаешь ли, говоритъ, что худа была бы жизнь человѣка, смотрящаго туда, 212. созерцающаго то и обращающагося съ тѣмъ, съ чѣмъ должно? Не разумѣешь ли, говоритъ, что тогда ему одному, созерцая красоту, чѣмъ можно созерцать ее, досталось бы раждать не образы добродѣтели, поколику касался бы не образа, а истинное, поколику коснулся бы истины? Раждая же и питая добродѣтель истинную, этотъ человѣкъ не сдѣлался ли бы любезнымъ Богу и безсмертнымъ больше, чѣмъ кто другой изъ людей? —
B.Это-то, Федръ и прочіе, говорила Діотима; а я вѣрилъ и, увѣрившись самъ, стараюсь увѣрять и другихъ, что помощника человѣческой природѣ лучшаго, чѣмъ это стяжаніе — Эросъ, имѣть нелегко. Посему-то утверждаю, что Эроса долженъ чтить каждый человѣкъ; да и самъ я чту дѣло эротическое, особенно подвизаюсь въ немъ и внушаю то же другимъ, — какъ теперь, такъ и всегда, — сколько могу, восхваляю силу C. и мужество Эроса. Прими же, Федръ, если хочешь, эту рѣчь за похвальное слово Эросу, а не то, — назови ее чѣмъ угодно и какимъ нравится тебѣ именемъ. —
Когда Сократъ сказалъ это, — одни стали хвалить, а Аристофанъ, такъ какъ въ рѣчи Сократа указано было на его слова[129], намѣревался что-то говорить. Но вдругъ вмѣстѣ съ стукомъ въ сѣнную дверь произошелъ шумъ, и слышенъ былъ голосъ какбы гулякъ и флейщицы. Тутъ Агатонъ сказалъ: ребята! посмотрите, — и если это кто-нибудь изъ друзей, — D. зовите; а не то, — говорите, что мы не пьемъ, но уже пошли на покой. Спустя немного, на дворѣ послышался голосъ Алкивіада, который былъ очень пьянъ, и съ крикомъ спрашивая, гдѣ Агатонъ, приказывалъ вести себя къ нему. Тогда флейщица и нѣкоторые другіе сопутники взяли его, привели къ намъ и поставили у дверей, увѣнчаннаго густымъ E. плющемъ и фіалками, и имѣвшаго на головѣ множество лентъ[130]: Здравствуйте, друзья, сказалъ онъ; примите въ свою попойку человѣка очень пьянаго. Развѣ уйдемъ мы отсюда, не обвязавши Агатона, къ которому пришли? Вчера-то, говоритъ, я не имѣлъ возможности прійти, а теперь пришелъ, — и вотъ на головѣ моей ленты, чтобы, снявъ ихъ съ моей головы, обвязать ими голову, такъ сказать[131], человѣка мудрѣйшаго и прекраснѣйшаго. Но вы смѣетесь надо мной, какъ надъ пьянымъ? Смѣйтесь! однакожъ я хорошо знаю, что говорю правду. Говорите сейчасъ: войти мнѣ подъ этимъ условіемъ, или нѣтъ? Будете пить со мной, или не будете? — Тутъ всѣ 213. зашумѣли, предлагали ему войти и возлечь; да и самъ Агатонъ звалъ его. И онъ, ведомый людьми, вошелъ и, снимая съ себя ленты, чтобы обвязать ими хозяина, не замѣтилъ бывшаго предъ его глазами Сократа, но сѣлъ возлѣ Агатона, между B. имъ и Сократомъ, который, когда тотъ занималъ мѣсто, отодвинулся. Сѣвши же, Алкивіадъ сталъ обнимать и обвязывать Агатона; а Агатонъ сказалъ: ребята! разуйте Алкивіада, чтобы возлечь ему третьимъ[132]. — Конечно, сказалъ Алкивіадъ; да кто же у насъ тутъ третій-то сочашникъ? — и вдругъ, обернувшись, увидѣлъ Сократа, увидѣвши же его, отскочилъ и вскричалъ: О Ираклъ! что это? ты, Сократъ, здѣсь, въ засадѣ, C. чтобы опять подстеречь меня, какъ и всегда! ты вдругъ являешься тамъ, гдѣ я менѣе всего ожидалъ твоего присутствія! Зачѣмъ ты сегодня пришелъ? для чего здѣсь восклонился? Видишь? — не подлѣ Аристофана, который больше всѣхъ смѣшонъ и хочетъ смѣшить; — нѣтъ, ухитрился, какъ бы возлечь подлѣ прекраснѣйшаго изъ всѣхъ здѣсь находящихся. — Агатонъ! сказалъ Сократъ; смотри, не защитишь ли ты меня. Любовь этого человѣка дѣлаетъ мнѣ немало хлопотъ. Вѣдь съ того времени, какъ онъ полюбилъ меня, нельзя мнѣ D. ни взглянуть на кого-нибудь, ни поговорить съ какимъ-нибудь красавцемъ; въ своей ревности и зависти этотъ человѣкъ дѣлаетъ со мною чудеса — бранится и едва отводитъ отъ меня свои руки. Смотри же, чтобы онъ и теперь не сдѣлалъ чего-нибудь; примири насъ, или, какъ скоро вздумаетъ употребить насиліе, защити; потому что я очень боюсь любовнаго его бѣшенства. — Нѣтъ, сказалъ Алкивіадъ, между мною и тобою мира не будетъ; за это я опять стану мучить тебя. Теперь, E. Агатонъ, возврати мнѣ, говоритъ, ленты, чтобы обвязать ими чудную голову этого человѣка; пусть онъ не порицаетъ меня, что тебя-то я обвязалъ, а его, своими рѣчами побѣждающаго всѣхъ людей — нетолько недавно, какъ ты, но и всегда, вслѣдъ за тобой не обвязалъ. — Тутъ взялъ онъ ленты, возложилъ ихъ на Сократа и занялъ мѣсто; усѣвшись же, сказалъ: Хорошо, друзья; вы, какъ мнѣ кажется, трезвы, — этого позволить вамъ нельзя, надобно пить, — такое было у насъ условіе. И пока вы достаточно не упьетесь, распоряженіе въ попойкѣ я беру на себя. Пусть же Агатонъ принесетъ большую, какая у него есть, чашу; или — не нужно, говоритъ: парень! принеси-ка лучше тотъ холодильникъ[133], который, на-взглядъ, вмѣщаетъ въ себѣ больше восьми 214. котиловъ[134]. Наполнивъ его, онъ сперва выпилъ самъ, потомъ велѣлъ налить для Сократа и въ то же время сказалъ: Сократу, друзья, этотъ софизмъ ничего не значитъ: сколько поднеси ему, столько онъ и выпьетъ, а пьянъ никогда не будетъ. — Итакъ, когда мальчикъ налилъ, Сократъ выпилъ. Но тутъ Эриксимахъ сказалъ: Что же это дѣлается у насъ, Алкивіадъ? Такъ-то вѣдь, занимаясь чашей, мы и не говоримъ и не поемъ, а просто — пьемъ, будто для утоленія жажды. — B. Алкивіадъ же на это отвѣчалъ: здравствуй, Эриксимахъ, лучшій сынъ лучшаго и умнѣйшаго отца! — Тоже и ты, примолвилъ Эриксимахъ; да зачѣмъ пить-то? — Какъ тебѣ угодно; надобно тебя слушаться.
Приказывай же, что хочешь. — Послушай-ка, сказалъ Эриксимахъ. Мы, прежде чѣмъ ты вошелъ, положили, чтобы, начавъ справа по порядку, каждый изъ насъ произнесъ C. возможно лучшую похвальную рѣчь Эросу. Вотъ всѣ, здѣсь находящіеся, и говорили: но ты не говорилъ, а пилъ; поэтому долженъ теперь говорить, сказавши же, велѣть Сократу, что̀ захочешь, а Сократъ — слѣдующему справа, и такъ всѣ прочіе. — Хорошо говоришь ты, Эриксимахъ, возразилъ Алкивіадъ; но человѣкъ пьяный — въ произнесеніи рѣчей съ трезвыми не въ уровнѣ. Притомъ, почтеннѣйшій, ужели вѣришь ты D. тому, что̀ недавно говорилъ Сократъ? Развѣ не знаешь, что все, сказанное имъ, имѣетъ смыслъ противуположный? Вѣдь если я въ его присутствіи буду хвалить бога ли то, или другаго человѣка, кромѣ его, — онъ не отведетъ отъ меня рукъ. — Говори лучше, сказалъ Сократъ. — Клянусь Посидономъ! вскричалъ Алкивіадъ. Не спорь противъ того, что въ твоемъ присутствіи я не буду никого хвалить. — Такъ сдѣлай, если хочешь, вотъ что, сказалъ Эриксимахъ: хвали Сократа. — E. Какъ ты говоришь? спросилъ Алкивіадъ. Надобно, думаешь, Эриксимахъ, напасть на этого человѣка и помучить его предъ вами? — А у тебя что на умѣ? примолвилъ Сократъ. Хочешь хвалить меня въ смѣшную сторону? или ка̀къ поступишь? — Буду говорить правду; только смотри, позволишь ли? — Конечно; правду позволяю и приглашаю говорить. — Не замедлю, сказалъ Алкивіадъ; а ты съ своей стороны дѣлай такъ: если я вымолвлю неправду, прерви меня и объяви, что тутъ 215. ложь. Вѣдь по доброй волѣ я не солгу. Если же, говоря, буду припоминать непослѣдовательно, — не удивляйся; потому что человѣку, такъ нагруженному, исчислять твои странности по порядку — нелегко.
Хвалить Сократа, друзья, я намѣреваюсь подобіями. Можетъ быть, онъ приметъ это въ смѣшную сторону: но подобіе будетъ для истины, а не для смѣха. Такъ вотъ я говорю, что Сократъ весьма похожъ на этихъ силеновъ[136], которые сидятъ въ мастерскихъ ваятелей, изображаются съ B. свирѣлями или флейтами въ рукахъ, и раскрываясь пополамъ, даютъ видѣть внутри себя изображенія боговъ. Говорю также, что онъ походитъ на Марсіасова сатира[137]. И по виду-то ты, Сократъ, подобенъ имъ, въ чемъ, вѣроятно, и самъ не сомнѣваешься; а что подобенъ и въ прочемъ, слушай далѣе. Насмѣшникъ ты, или нѣтъ? если не соглашаешься, представлю свидѣтелей. Не игрокъ ли ты на флейтѣ? даже болѣе удивительный, чѣмъ Олимпъ, который обворожалъ людей C. силою своихъ устъ, при посредствѣ инструмента, и котораго пѣсни иные поютъ еще нынѣ. Вѣдь Олимпъ игралъ на флейтѣ, бывъ наученъ этому искуству, говорю, Марсіасомъ, котораго пѣсни, — играетъ ли ихъ хорошій флейтистъ, или плохая флейщица, приводятъ человѣка въ изступленіе сами собой и, какъ божественныя, обнаруживаютъ желаніе боговъ и людей посвященныхъ: ты же тѣмъ только отличаешься отъ него, что производишь то же самое просто рѣчами, безъ инструмента. Въ самомъ дѣлѣ, когда мы слушаемъ кого другаго, хотя бы иныя рѣчи говорилъ и хорошій риторъ, D. никому, просто сказать, и нужды нѣтъ: а когда кто слушаетъ тебя, или передаетъ какія-нибудь рѣчи твои; то, пусть передаватель былъ бы и плохъ, — женщина ли то, мужчина или дитя слушаетъ ихъ, — всѣ мы поражаемся и бываемъ въ изступленіи. Да, друзья, еслибы я не опасался показаться слишкомъ пьянымъ, то съ клятвою сказалъ бы вамъ, что̀ перечувствовалъ самъ отъ его рѣчей, и что̀ чувствую еще нынѣ; потому E. что когда слушаю его, — сердце у меня бьется сильнѣе, чѣмъ у Коривантовъ, и отъ рѣчей его текутъ слезы. Вижу и весьма многихъ другихъ, которые то же чувствуютъ. Слушая Перикла и иныхъ отличныхъ риторовъ, я полагалъ, что они хорошо говорятъ; однакожъ ничего такого не чувствовалъ, и не волновалась моя душа, не досадовала, зачѣмъ она находится въ рабствѣ: напротивъ, этотъ Марсіасъ часто настроивалъ 216. меня такъ, что не сто̀итъ, казалось мнѣ, жить, какъ я живу. И объ этомъ, Сократъ, не скажешь ты: неправда. Сознаю даже и теперь еще, что еслибы я захотѣлъ слушать тебя, то не удержался бы, чтобъ не чувствовать этого. Вотъ онъ заставляетъ меня согласиться, что будучи недостаточенъ еще радѣть о самомъ себѣ, я занимаюсь дѣлами Аѳинянъ[138]: но я затыкаю уши и изо всей силы бѣгу отъ него, будто отъ сиренъ, чтобы, сидя здѣсь подлѣ него, не состарѣться. Предъ B. этимъ однимъ изъ всѣхъ людей я чувствую то, чего никто во мнѣ не подумалъ бы предполагать, — чувствую стыдъ въ отношеніи къ кому-нибудь. Только его я стыжусь. Сознавая свое безсиліе противорѣчить, что не надобно поступать вопреки его приказанію, я какъ скоро удаляюсь отъ него, — тотчасъ поддаюсь чести со стороны народа; поэтому укрываюсь отъ него и бѣгаю, а встрѣчаясь съ нимъ, стыжусь, что соглашался съ его словами. И часто съ удовольствіемъ представлялъ C. бы я, что онъ не существуетъ между людьми; но еслибы это въ самомъ дѣлѣ случилось, хорошо чувствую, что скорбѣлъ бы гораздо болѣе. Такъ я и не знаю, что мнѣ дѣлать съ этимъ человѣкомъ.
Отъ игры этого сатира, вмѣстѣ со мною, то же чувствуютъ и многіе другіе: впрочемъ вы уже слышали, какъ онъ похожъ на тѣхъ, кому я уподобилъ его, и какою дивною владѣетъ онъ D. силою. Будьте увѣрены, что изъ васъ никто не знаетъ его: но я, такъ какъ уже началъ, могу объявить о немъ. Вотъ вы видите, что Сократъ расположенъ любить прекрасныхъ, всегда бываетъ около нихъ и поражается ими; но тутъ же — все ему неизвѣстно, ничего онъ не знаетъ: такова его маска, не силеновская ли она? — И очень: вѣдь эту-то одежду надѣваетъ онъ сверху, какъ изваянный силенъ; внутри же, когда раскроется, вамъ извѣстно, друзья-сочашники, сколько набито въ немъ разсудительности. Знайте, что если кто и прекрасенъ, — ему нѣтъ нужды; такого онъ презираетъ столько, что E. и не подумалъ бы, — будь онъ хоть богатъ, имѣй хоть иное какое достоинство, ублажаемое чернью. Всѣ эти пріобрѣтенія вмѣняетъ онъ ни во что, равно какъ и насъ, и цѣлую свою жизнь проводитъ, притворяясь и подшучивая надъ людьми. Не знаю, видѣлъ ли кто внутри его изображенія, такъ чтобы онъ серьёзничалъ и былъ открытъ: а я нѣкогда видѣлъ, и они казались мнѣ такими божественными, золотыми, прекраснѣйшими и чудными, что приказанія Сократа надлежало 217. исполнять скоро. Полагая, что онъ серьёзно расположенъ былъ къ моей красотѣ, я считалъ это[139] находкою и чрезвычайнымъ своимъ счастіемъ — въ той мысли, что, доставляя удовольствіе Сократу, услышу все, что онъ знаетъ, ибо удивительно какъ много расчитывалъ на свою красоту. Размышляя такимъ образомъ, я сперва, по привычкѣ имѣть при себѣ провожатаго, бывалъ съ нимъ не одинъ, а потомъ провожатаго сталъ отсылать и оставался наединѣ. Надобно вѣдь высказать вамъ B. всю правду. Обратите же вниманіе, — и если солгу, ты, Сократъ, обличи. Итакъ, друзья, былъ я съ нимъ глазъ-на-глазъ и, думая, что вотъ онъ заведетъ со мною рѣчь о томъ, о чемъ говорятъ наединѣ любители съ любимцами, радовался. Но ничего такого не бывало: побесѣдовавъ со мною, какъ обыкновенно и проведши день, онъ пошелъ домой. Послѣ того я пригласилъ его вмѣстѣ съ собою къ гимнастическимъ упражненіямъ и упражнялся, надѣясь, что тутъ сколько-нибудь C. успѣю. Раздѣлялъ мои занятія и онъ и часто боролся со мною, когда при этомъ никого не было.... Но къ чему говорить? ничто не помогало. Наконецъ, такъ какъ успѣха не оказалось, вздумалъ я напасть на этого человѣка посильнѣе и не отставать, когда взялся, но разузнать, что̀ это значитъ. Итакъ, я приглашаю его къ ужину, замышляя противъ него, D. точно любовникъ противъ любезнаго: но и тутъ онъ не съ перваго зова послушалъ меня, а со временемъ. Пришедши въ первый разъ, онъ поужиналъ и захотѣлъ уйти, и на ту пору я, удерживаемый стыдомъ, отпустилъ его. Впослѣдствіи же былъ опять замыслъ: когда онъ поужиналъ, — я заговорился съ нимъ до глубокой ночи и, какъ скоро задумалъ онъ уйти, — подъ предлогомъ[140] поздняго времени, заставилъ его остаться. Онъ легъ спать на скамьѣ, которая стояла подлѣ моей и склонившись на которую ужиналъ, и кромѣ насъ въ E. комнатѣ не спалъ никто другой. До этого мѣста разсказъ мой могъ идти хорошо, кому бы я ни разсказывалъ; но отсюда — вы не стали бы меня слушать, развѣ по пословицѣ: вино и съ мальчиками и безъ мальчиковъ говоритъ правду[141], да впрочемъ и потому, что взявшись хвалить Сократа, несправедливо было бы, мнѣ кажется, скрыть прекрасный его поступокъ. Притомъ, и я тоже страдаю отъ укушенія змѣи: а говорятъ, что кто страдаетъ отъ этого, тотъ разсказывать, каково его страданіе, согласится лишь укушеннымъ; такъ какъ они одни 218. поймутъ и извинятъ все, что̀, подъ вліяніемъ своего страданія, смѣлъ онъ надѣлать и наговорить. Итакъ, я укушенъ тѣмъ, что̀ причиняетъ особенно тяжкую боль, укушенъ въ то, что чувствуетъ укушеніе съ особенною болью, — сердцемъ ли, душою, или какимъ инымъ именемъ назовите это, — пораненъ и укушенъ философскими рѣчами, которыя, когда овладѣютъ юною и даровитою душою, впиваются въ нее ужаснѣе змѣи и заставляютъ дѣлать и говорить, что угодно. Но вмѣстѣ съ тѣмъ я вижу Федровъ, Агатоновъ, Эриксимаховъ, Павзаніевъ, Аристодемовъ, Аристофановъ: о Сократѣ и B. другихъ подобныхъ что и говорить? Всѣ вы знакомы съ философскимъ неистовствомъ и вакханствомъ; поэтому всѣ вы услышите меня и извините въ томъ, что дѣлалъ я тогда и говорю теперь. А вы — рабы, или кто бы ни былъ иной нечистый и необразованный, закройте свои уши большими дверями[142].
Итакъ, друзья, когда лампа была потушена и слуги C. вышли, мнѣ показалось, что нечего съ нимъ церемониться, надобно прямо сказать, что думаю. Толкнувши его, я спросилъ: спишь ты, Сократъ? — Нѣтъ еще, отвѣчалъ онъ. — Знаешь ли, что мнѣ показалось? — Что особенно? спросилъ онъ. — Мнѣ кажется, сказалъ я, что ты одинъ достойный меня любовникъ и, повидимому, только медлишь открыться мнѣ въ этомъ. А я думаю такъ: считаю безуміемъ не сдѣлать тебѣ удовольствія и въ этомъ и въ иномъ, еслибы, напримѣръ, нужны D. были тебѣ мое имущество, или мои друзья. Вѣдь для меня нѣтъ ничего важнѣе того, чтобы сдѣлаться, сколько можно, лучшимъ; а для этого, думаю, нѣтъ у меня помощника превосходнѣе тебя. Такъ не доставляя удовольствія такому человѣку, гораздо больше стыдился бы я предъ людьми умными, чѣмъ сколько, доставляя его, стыдно было бы мнѣ предъ толпою и безумцами. — Выслушавъ это, онъ иронически и свойственнымъ себѣ образомъ сказалъ: Любезный Алкивіадъ! ты, должно быть, въ самомъ дѣлѣ не плохъ, когда дѣйствительно такъ думаешь о мнѣ, какъ говоришь; и если я обладаю такою E. силою, чрезъ которую ты можешь сдѣлаться наилучшимъ, то видишь во мнѣ чрезвычайную красоту, которая несравненно превосходнѣе твоего благообразія. Поэтому, какъ скоро, видя ее, ты рѣшаешься сообщиться со мною, обмѣнять красоту на красоту, то думаешь воспользоваться отъ меня немалымъ, — 219. хочешь, вмѣсто мнимыхъ прелестей[143], пріобрѣсть истинныя, замышляешь на дѣйствительное золото промѣнять мѣдь. Но разсматривай лучше, почтеннѣйшій, чтобы не утаилось отъ тебя мое ничтожество. Да, око ума начинаетъ смотрѣть остро, когда зрѣніе глазъ теряетъ свою силу; а ты еще далекъ отъ того. — Выслушавъ это, я сказалъ: по моему, пусть такъ, и я ничего не говорилъ иначе, чѣмъ какъ думаю; а ты разсуди самъ съ собою, что почитаешь лучшимъ и для тебя и для меня. — Это-то хорошо говоришь ты, сказалъ онъ; въ настоящее время поразсудивши, мы будемъ дѣлать конечно то, что B. покажется намъ наилучшимъ въ отношеніи и къ этому, и ко всему иному. — Слушая все такое и говоря, я полагалъ, что мои слова поранили его, будто пущенныя стрѣлы; поэтому, вставши и не позволяя ему болѣе говорить, накрылъ его моимъ одѣяломъ — (ибо была зима), и легши подъ его плащь, обнялъ своими руками этого божественнаго и по-истинѣ удивительнаго C. человѣка, и проспалъ съ нимъ всю ночь. И объ этомъ опять ты не скажешь, Сократъ, что я лгу. Послѣ такого моего поступка, какъ рѣшительно побѣдилъ онъ меня! какъ презрѣлъ, осмѣялъ, унизилъ мою красоту! А я думалъ, друзья-судьи, что она-то нѣчто значитъ (вѣдь вы судьи Сократовой гордости). Будьте увѣрены, клянусь богами, что я всталъ, не иначе проспавши съ Сократомъ, какъ еслибы спалъ съ отцомъ D. или старшимъ братомъ. Послѣ того какая, думаете, занимала меня мысль? Я почиталъ себя, конечно, униженнымъ, однакожъ восхищался природою Сократа, его разсудительностію, мужествомъ и тѣмъ, что встрѣтился съ такимъ человѣкомъ, какого, по уму и твердости, встрѣтить никогда не думалъ; такъ что мнѣ не представлялось ни то, за что бы сердиться на него и лишиться обращенія съ нимъ, ни то, какимъ бы способомъ привязать его къ себѣ. — Вѣдь я хорошо зналъ, что деньгами во всякомъ случаѣ еще менѣе можно E. ранить его, чѣмъ Аякса желѣзомъ; а то, чѣмъ только и думалъ поймать его, мнѣ не удалось. Итакъ, я недоумѣвалъ и, порабощенный этимъ человѣкомъ, какъ никто другой никѣмъ другимъ, продолжалъ обращаться съ нимъ.
Все это происходило со мною прежде; потомъ оба мы участвовали въ потидейскомъ походѣ и тамъ имѣли общій столъ. Въ то время своими трудами онъ превосходилъ нетолько меня, но и всѣхъ другихъ. Когда гдѣ-то запертые, что́ на походѣ бываетъ, мы принуждены были голодать, — другіе, 220. относительно къ терпѣнію, передъ нимъ ничего не значили; даже и въ пирушкахъ онъ одинъ не хотѣлъ какъ наслаждаться всѣмъ другимъ, такъ и пить; но когда принуждали его, былъ впереди всѣхъ, и что особенно удивительно, — пьянымъ никогда не видывалъ его никто, — что докажетъ, повидимому, и теперь. Что же касается опять до перенесенія зимняго холода — а тамъ морозы страшные[144], — то онъ дѣлалъ чудеса и другія и слѣдующее: Когда случился жесточайшій морозъ, и никто не B. выходилъ изъ дома, либо, если и выходилъ, то чрезвычайно какъ окутавшись, обувшись и обернувъ ноги войлокомъ и овечьей кожей, — онъ въ это время вышелъ, имѣя на себѣ такую одежду, какую обыкновенно носилъ прежде, и босыми ногами ходилъ по льду легче, чѣмъ другіе обутыми. Солдаты смотрѣли на него, какъ на человѣка, презирающаго ихъ.C.
Что это такъ, то ужъ такъ, а что̀ онъ—
Дерзкорѣшительный мужъ, наконецъ предпринялъ и исполнилъ[145] —
тамъ, на походѣ, — стоитъ послушать. Вошедши мыслію въ себя съ утра, онъ сталъ и задумался; а такъ какъ ему не удавалось, — успѣха не было, то онъ не переставалъ размышлять и настойчиво изслѣдывалъ. Вотъ уже и полдень, и многіе, замѣтивъ его отсутствіе, разсказывали другъ другу, что Сократъ съ ранняго утра стоялъ и о чемъ-то думалъ. Наконецъ D. нѣкоторые изъ Іонянъ, ввечеру, послѣ ужина, такъ какъ тогда было лѣто, вынесши свои постели изъ домовъ, чтобы спать на открытомъ воздухѣ, стали вмѣстѣ съ тѣмъ караулить, будетъ ли Сократъ стоять и ночью. Оказалось, что онъ стоялъ до разсвѣта, до солнечнаго восхода, а потомъ, помолившись солнцу, пошелъ и скрылся изъ глазъ. Не угодно ли также знать, каковъ онъ въ сраженіяхъ? — Тутъ-то уже особенно надобно отдать ему справедливость; потому что, когда происходила битва, за которую военачальники дали мнѣ награду, никто другой изъ людей, кромѣ его, не спасъ меня: онъ не E. хотѣлъ оставить меня раненаго, но сохранилъ и мое оружіе, и меня самого. Я тогда же, Сократъ, просилъ военачальниковъ, чтобы они наградили тебя; и за это ты, конечно, не будешь порицать меня, равно какъ не скажешь, что я лгу. А когда военачальники, имѣя въ виду мои заслуги, хотѣли наградить меня, — съ твоей стороны было больше усердія, чѣмъ со стороны начальниковъ, чтобы получилъ ее скорѣе я, нежели 221. ты. Стоило, друзья, посмотрѣть на Сократа и въ то время, когда войско бѣжало отъ Деліи[146]. Мнѣ случилось тогда быть коннымъ, а ему пѣшимъ. По разсѣяніи воиновъ, началъ отступать и онъ вмѣстѣ съ Лахесомъ. Вотъ я встрѣчаю ихъ, вижу и тотчасъ возбуждаю къ благодушію, говоря, что не оставлю ихъ. Здѣсь мои наблюденія надъ Сократомъ были еще лучше, чѣмъ при Потидеѣ; потому что самъ я, сидя на конѣ, чувствовалъ меньше страха, стало-быть, могъ видѣть, насколько имѣлъ онъ больше присутствія духа, чѣмъ Лахесъ; B. потомъ мнѣ показалось, что онъ и здѣсь, какъ тамъ, говоря твоими словами[147], Аристофанъ, шелъ величаво, съ презрительнымъ взглядомъ, спокойно смотря на друзей и враговъ; такъ что для каждаго и на весьма далекомъ разстояніи ясно было, что если тронуть этого человѣка, — онъ будетъ сильно защищаться. Потому-то безопасно прошли и тотъ и другой; ибо мужей, такъ настроенныхъ во время войны, почти не C. трогаютъ, — преслѣдуютъ только тѣхъ, которые бѣгутъ безъ оглядки. Можно бы похвалить въ Сократѣ и иное многое, что столь же удивительно; но тѣ иныя его дѣла, можетъ быть, нашлись бы и въ комъ другомъ; а по этимъ нѣтъ подобнаго ему между людьми — ни изъ древнихъ, ни изъ современныхъ, — эти достойны всякаго удивленія. Вѣдь каковъ былъ Ахиллесъ, такимъ могутъ изображать и Бразида и иныхъ[148]; и опять — каковъ Периклъ, такими описываются и Несторъ и Антеноръ, — D. а есть и другіе, которыхъ изображаютъ подобными чертами. Но каковъ этотъ человѣкъ по странной своей природѣ, и каковы его рѣчи, — такого, хоть ищи, не найдешь и приблизительно похожаго ни между нынѣшними, ни между древними, развѣ уподобишь его тѣмъ, кому я говорю, — уподобишь и самого, и рѣчи его не изъ людей кому-нибудь, а силенамъ и сатирамъ. Въ самомъ дѣлѣ, въ началѣ своего разсказа я пропустилъ, что и рѣчи его очень походятъ на открытыхъ силеновъ. Вѣдь кто E. захотѣлъ бы слушать разсужденія Сократа, тому они сперва показались бы очень смѣшными: внѣшнею одеждою ихъ служатъ такія слова и выраженія, что походятъ на кожу насмѣшника сатира; потому что онъ толкуетъ о большихъ ослахъ, о какихъ-то мѣдникахъ, да о сапожникахъ, да о кожевникахъ, и повидимому, всегда говоритъ то же чрезъ то же, такъ что надъ его рѣчами всякій человѣкъ неопытный и несмысленный сталъ бы смѣяться. Но кто заглянетъ въ эти рѣчи 222. открытыя[149] и проникнетъ внутрь ихъ, тотъ сперва найдетъ ихъ изъ рѣчей отлично умными, потомъ божественными, заключающими въ себѣ множество изображеній добродѣтели, и простирающимися на многое, особенно же на все то, что долженъ созерцать человѣкъ, желающій быть добрымъ и честнымъ.
Вотъ, друзья, то, что̀ я хвалю въ Сократѣ; примѣшаны въ моей рѣчи вамъ и нанесенныя мнѣ оскорбленія, за которыя я порицаю его. Впрочемъ онъ наносилъ ихъ не мнѣ одному, B. но и Хармиду, сыну Главкона, и Эвтидему[150], сыну Діоклея, и весьма многимъ инымъ, которыхъ обманывая, будто любовникъ, вмѣсто любовника, становился скорѣе самъ любезнымъ. Говорю это и тебѣ, Агатонъ: не обманывайся имъ, но зная, что̀ мы терпѣли, будь остороженъ, чтобы ты, по пословицѣ[151], не оказался уменъ заднимъ умомъ, какъ ребенокъ.
Когда сказалъ это Алкивіадъ, откровенность его, что онъ D. какъ будто и теперь еще любитъ Сократа, возбудила смѣхъ. А Сократъ проговорилъ: Ты, Алкивіадъ, мнѣ кажется, трезвъ; потому что иначе, прикрываясь такимъ хитрымъ оборотомъ, не рѣшился бы утаивать цѣль, для которой все это произнесъ, и которую въ концѣ самъ же указываешь, говоря, будто мимоходомъ, что словами своими ты имѣлъ въ виду поссорить меня съ Агатономъ — въ той мысли, что я долженъ любить тебя, и никого другаго, а Агатонъ долженъ быть любимъ тобою, и никѣмъ другимъ. Но ты не утаился: эта сатировская и силеновская твоя драма[152] сдѣлалась явною. Пусть, любезный Агатонъ, она не будетъ имѣть успѣха; распорядись такъ, чтобы никто не поссорилъ меня съ тобою. — А Агатонъ на это сказалъ: ты, должно быть, Сократъ, въ самомъ дѣлѣ говоришь правду; — заключаю изъ того, что и E. возлегъ онъ въ срединѣ между мною и тобою, желая раздѣлить насъ. Но это ему не удается; пойду къ тебѣ и возлягу. — Конечно, сказалъ Сократъ; возляжь здѣсь, ниже меня. — О Зевсъ! воскликнулъ Алкивіадъ, что̀ я опять терплю отъ этого человѣка! Онъ рѣшается вездѣ опереживать меня. Но если ужъ не иначе, почтеннѣйшій, то позволь Агатону возлечь хоть между нами. — Да невозможно, сказалъ Сократъ: вѣдь ты хвалилъ меня; такъ теперь я долженъ хвалить его, какъ возлежащаго у меня справа. — Если же Агатонъ будетъ возлежать за тобою, то ему придется хвалить опять меня, прежде чѣмъ онъ будетъ хвалимъ мною. Оставь же, добрякъ, и 223. не завидуй моимъ похваламъ, направляемымъ къ юношѣ; потому что мнѣ очень хочется хвалить его. — Увы, Алкивіадъ! воскликнулъ Агатонъ, никакъ не могу здѣсь остаться, но тотчасъ же перемѣщусь, чтобы выслушать похвалу отъ Сократа. — Да, ужъ обыкновенно такъ, примолвилъ Алкивіадъ. Въ присутствіи Сократа, привлечь къ себѣ красавцевъ другому нельзя. Вотъ и теперь нашелъ же онъ причину, да еще какую уважительную, — помѣстить за собою этого.
Тутъ Агатонъ всталъ, чтобы помѣститься за Сократомъ; B. но вдругъ у дверей явилась огромная толпа гулякъ, и, такъ какъ двери, послѣ чьего-то выхода, оставались незатворенными, ввалилась прямо къ нимъ и возлегла. Тогда поднялся большой шумъ, брошенъ всякій порядокъ и всѣ принуждены были пить много вина. Поэтому Эриксимахъ, Федръ и другіе C. нѣкоторые, говоритъ Аристодемъ, пошли домой, а самъ онъ заснулъ и спалъ очень долго; потому что ночь была длинная. Проснулся онъ уже по наступленіи дня, при пѣніи пѣтуховъ, и проснувшись, увидѣлъ, что одни спали, другіе ушли; бодрствовали только Агатонъ, Аристофанъ и Сократъ, и пили изъ большаго фіала по порядку справа. При этомъ Сократъ разговаривалъ съ ними; но тѣхъ рѣчей, говорилъ Аристодемъ, я не припомню, потому что отъ дремоты начала ихъ не слышалъ. D. Главное, Сократъ заставлялъ ихъ согласиться, что одинъ и тотъ же человѣкъ можетъ умѣть написать комедію и трагедію, и что, по искуству трагикъ, есть комикъ. Принуждаемые къ согласію, они наконецъ отъ дремоты не могли достаточно за нимъ слѣдовать, — и сперва заснулъ Аристофанъ, а потомъ, по наступленіи уже дня, и Агатонъ. Сократъ же, усыпивъ ихъ, всталъ и ушелъ; послѣдовалъ за нимъ, по обычаю, и я. Мы отправились въ Ликей, гдѣ онъ умылся и, проведши день по всегдашнему, ввечеру возвратился домой и успокоился.
Примѣчанія
- ↑ Этотъ разсказъ о пирѣ Агатона, какъ видно изъ самаго вступленія въ разговоръ, передаваемъ былъ послѣдовательно три раза. Сперва разсказалъ о немъ нѣкто Аристодемъ, который самъ былъ въ числѣ гостей Агатоновыхъ, и, помня, что говорили они о любви, сообщилъ содержаніе ихъ рѣчей Финику и Аполлодору. См. p. 173. B. Потомъ Главконъ, слышавшій тотъ же разсказъ отъ Финика, сталъ просить Аполлодора, чтобы и онъ со своей стороны передалъ его подробнѣе, — и Аполлодоръ, которому впослѣдствіи пересказывалъ объ этомъ самъ Сократъ, въ то время согласился удовлетворить его желанію. Теперь того же Аполлодора просятъ друзья снова возобновить въ памяти все, что на Агатоновомъ пирѣ было дѣлано и говорено. Вотъ почему Аполлодоръ говоритъ, что онъ недавнею бесѣдою съ Главкономъ не неприготовленъ къ этому разсказу. Что касается до перваго Аполлодорова разговора съ Главкономъ, то нельзя и сомнѣваться, что онъ происходилъ еще при жизни Сократа, какъ это видно изъ свидѣтельства на стр. 172 C. Можно почитать вѣроятнымъ даже и то, что и второй разсказъ Аполлодора, послѣдовавшій вскорѣ за первымъ, предшествовалъ Сократовой смерти; по крайней мѣрѣ такъ можно думать, основываясь на словахъ (p. 173 D): καὶ δοκεῖς μοὶ ἀτεχνῶς πάντας ἀθλίους ἡγεῖσθαι πλὴν Σωχράτους κ. τ. λ. Если же Аполлодоръ разсказывалъ о Пирѣ Агатона, когда живы были еще и Агатонъ и Сократъ, то этотъ разсказъ могъ относиться къ третьему, или четвертому году 94 олимп.
- ↑ Изъ своего фалерскаго дома идти въ городъ. Фалерою называлась аѳинская гавань, отстоявшая отъ самаго города на двадцать стадій. Meurs. de Populo Att. p. 805 и въ Piraeo с. 10. Conf. Pausan. VIII, 10. Въ этой гавани Аполлодоръ имѣлъ свой домъ; почему и говорится, что онъ шелъ οἴκοθεν εἰς ἄστυ, т.-е. въ Аѳины.
- ↑ Охъ этотъ Фалерскій Аполлодоръ! ὧ φαλερεύς οὖτος Ἀπολλόδωρος. Платонъ и другіе греческіе писатели нерѣдко употребляютъ именительный падежъ вмѣсто звательнаго, когда предметъ восклицанія берется въ смыслѣ не субъективномъ, а объективномъ. См. Hipp. mai. p. 281 in. Да и здѣсь ниже, p. 213 B: Σωκράτης οὖτος ἐλλοχῶν — ἐνταῦθα κατέκεισο. Нѣтъ также ничего страннаго, что въ этомъ случаѣ предъ именительнымъ иногда полагается ὦ, какъ и у Эврип. Suppl. v. 277: ὦ φίλος, ὦ δοκιμώτατος Ἐλλάδι. Aristoph. Nubb. 1169: ὧ φίλος, ὧ φίλος. Но гораздо чаще встрѣчается ὦ οὖτος, какъ у Софокла Aiac. 89: ὦ οὖτος Αἴας. Всѣ такія выраженія, какъ ὦ φαλερεύς οὖτος Απολλοδωρος, по справедливому замѣчанію Вольфа, in sono, quo vox pronuntiatur, festivitatem quandam adumbrant, или обнаруживаютъ тонъ шутливости, подобный тому, какой выражается Gorg. p. 495 D.
- ↑ Вѣдь я недавно еще, καὶ μην καὶ ἔναγχος. — Καὶ μὴν подтверждаетъ, или усиливаетъ смыслъ выраженія, такъ что соотвѣтствуетъ русскому: въ самомъ дѣлѣ. Другое же καὶ, предъ ἔναγχος, усиливаетъ значеніе этого самаго слова.
- ↑ Агатонъ, по свидѣтельству Атенея, V, p. 217, въ четвертомъ году 90 олимп. получилъ въ Линеяхъ общественную награду, и эту честь, по обычаю древнихъ, праздновалъ двухдневнымъ пиромъ. Wolf. Prolegg. p. XLIV sqq. Prinsterer in Prosopogr. Platon, p. 166 sqq.
- ↑ Этого Главкона надобно отличать отъ Главкона, брата Платонова, о которомъ упоминается въ Платоновомъ Государствѣ. Приводимый здѣсь Главконъ встрѣчается и въ Хармидѣ, p. 154 A. О его родѣ см. Procl. ad Tim. p. 25.
- ↑ Агатонъ, какъ человѣкъ, любившій жизнь роскошную и веселую, не довольствовался удовольствіями общества аѳинскаго, но вскорѣ уѣхалъ въ Македонію и проводилъ тамъ время на пирахъ тиранна Архелая. См. Schol. ad Aristophan. Ran. у. 85. Отъѣздъ его относится не позднѣе, какъ къ первому году 93 ол., что видно изъ изслѣдованій Ritsch. De Agathonis vita p. 19 sqq.
- ↑ Вмѣстѣ съ своими хористами, т.-е. съ тѣми лицами, которыя составляли хоръ, когда выполняема была его трагедія, потому что Агатонъ принялъ на себя должность χορηγοῦ и образовалъ хоръ собственными своими средствами. Wolf. ad Demosth. or. adv. Septin. Prol. p. 89. Commentat, p. 236, 247.
- ↑ Аристодемъ Кидатинеецъ. Κυδαθήναιον было имя одной аттической деревни. Stephan. Byzant.: Κυδαθήναιον δῆμος τῆς παντιανίδος φυλῆς. ὂ δημότης Κυδαθηναιεύς. Conf. Harpocration s. v. Κυδαθηναιεύς и Meursius de popul. Attic. p. 741. А что Аристодемъ всегда бывалъ ἀνυπόδητος, то въ этомъ онъ, повидимому, подражалъ Сократу, котораго очень любилъ и за которымъ ходилъ неотступно. См. Phaedr. p. 229 A и Xenoph. Memor. 1,4,2, гдѣ онъ называется также μικρός, и говоритъ такъ, что отрицаетъ почитаніе боговъ. Впрочемъ de ἀνυποδήσιᾳ philosophorum и особ. Сократа см. interpp. ad Aristophan. Nubb. v. 103, 362 и Ernest. ad Xenophont. Mem. 1,6,2.
- ↑ Ты всегда тотъ же, ἀεὶ ὅμοιος εἶ. Такъ употребляется ὅμοιος Charm. p. 170 A: ἀλλ᾿ἐγὼ κινδυνέυω ἀεὶ ὅμοιος εἶναι De Rep. IX, p. 585 C. Phaedr. p. 271 A, al.
- ↑ Этимъ именемъ — именемъ неистоваго, ταύτην τὴν ἐπωνυμίαν — τὸ μανιός. Послѣднее слово во многихъ спискахъ измѣнено въ μαλακός, очевидно, отъ ошибочнаго понятія критиковъ. Подлинность слова μανικός подтверждается самымъ отвѣтомъ Аполлодора: ὅτι οὖτω διανοούμενος καὶ περὶ ἐμαυτοῦ καὶ περὶ ὑμῶν μαίνομαι καί παραπαίω. Значеніе слова μανικός весьма хорошо объясняютъ мѣста Apolog. Socrat. p. 21 A и Charmid. p. 153 B. Херефонъ, въ Хармидѣ называющійся μανικός, въ Апологіи описывается какъ σφοδρός ἐφ᾽ ὅ τι ὁρμήσειεν. Такое же значеніе этого слова встрѣчаемъ въ Politic. p. 302 B; Athen. X., p. 435 B; T. II, p. 964, ed. Dind.: Φίλιππος ἦν τὰ αΐὲν φύσει μανικὸς καὶ προπετης ἐπὶ τῶν κυνδύνων. Аполлодоръ названъ μανικός, неистовымъ, — потому, что и въ похвалахъ, особенно Сократу, и въ порицаніи другихъ лицъ увлекался въ крайности.
- ↑ Ужъ разумѣется, καὶ δῆλόν γε δή. Въ этомъ выраженіи δή сообщаетъ словамъ Аполлодора смыслъ ироническій. Силу ироніи созналъ здѣсь и другъ его, какъ показываетъ отвѣтъ: οὐκ ἄξιον περὶ τουτων νῦν ἐρίζειν.
- ↑ Такъ вотъ и принарядился, ταῦτα δη ἐκαλλωπισάμην. Ταῦτα здѣсь отнюдь не зависитъ отъ ἐκαλλωπισάμην, но указываетъ на предшествующую причину τοῦ καλλωπίσασθαι, и поставлено вмѣсто διά ταῦτα. Такъ Protag. p. 310 E: αὑτὰ ταῦτα νῦν ἥκω παρὰ σέ. Xenoph. Symp. IV, 55,25. Aristoph. Pac. v. 414: Ταῦτ᾽ ἄρα πάλαι παρεκλεπιέτην. Maithiae. Gr. § 467, 14, p. 873. (Въ текстѣ нѣтъ указанія на сноску. Ред. электроннаго изданія.)
- ↑ Какъ находишь намѣреніе, πῶς ἔχεις πρὸς τὸ ἐθέλειν ἂν ἰέναι... Здѣсь ἂν съ перваго взгляда представляется лишнимъ. Въ кодексахъ оно соединяется съ глаголомъ ἰέναι, какбы, то-есть, собесѣдники отъ Фалеры поднимались въ городъ. Но едва ли не вѣрнѣе относить ἀν къ глаголу εθέλειν, какбы сказано было: πῶς ἔχεις; ἐθέλοις ἂν ἰέναι;
- ↑ Испортимъ пословицу... Пословица, на которую здѣсь указываетъ Сократъ, выражалась слѣдующимъ стихомъ: αυτόματοι δ᾽ἀγαθοὶ δειλῶν ἐπὶ δαῖτας ἳασι. См. Schol. Platon, p. 43, ed. Ruhnk. et AthenDeipnos. IV, 27. Смыслъ ея тотъ, что добрый и честный человѣкъ не имѣетъ надобности извиняться, приходя безъ зова къ человѣку худшему; потому что приходъ его для послѣдняго и безъ того долженъ быть пріятенъ. Сократъ портитъ эту пословицу тѣмъ, что ведетъ ἀγαθὸν Ἀριστόδημον ἄκλητον οὐκ ἐπὶ δειλοῦ, ἀλλ᾽ἐπ᾽ ἀγαθοῦ Αγάθωνος δαῖταν, и извиняетъ себя примѣромъ Омира, который совершенно извратилъ ту же пословицу, представивъ, что Менелай, полководецъ слабый, пришелъ незваннымъ на пиръ къ Агамемнону, полководцу мужественному. Указывается, т.-е., на мѣсто Иліады β, v. 408: αὐτόματος δέ οἰ ῆλθε βοὴν ἀγαθὸς Μενέλαος, который въ другомъ мѣстѣ (Iliad. ρ, υ. 188) называется μαλθακὸς αἱχμὴτὴς.
- ↑ Идучи двое вмѣстѣ, будемъ думать другъ за друга. Сократъ дѣлаетъ аллюзію къ словамъ Иліады X, v. 224: Σύν τε δυ᾽ ἐρχομένω, καὶ τε προ ὅ τοῦ ἐνόησεν, Ὅππως κέρδος ἕῃ. Этимъ же оборотомъ воспользовался онъ и въ Протагорѣ, p. 348.
- ↑ Пришедши къ дому Агатона, — Ἐπειδὴ γενέσθαι ἐπὶ τῇ οῖκία τῇ Ἀγάθωνος. Ο неокончательномъ послѣ ἐπειδή въ косвенной рѣчи см. de Republ. X, p. 617 D: σφᾶς οὖν, ἐπειδὴ ἀφικέσθαι, εὑθὺς δεῖν ἰέναι; id. p. 614 A, 619 C. Сравн. Rost. § 121 3. 4, p. 466.
- ↑ Въ домѣ встрѣтился... οἶ... ἀπαντήσαντα. Οἶ часто употребляется вмѣсто ποῖ, куда, — и въ такомъ случаѣ требуетъ послѣ себя род. падежа. Но эта частица значитъ также и гдѣ, и тогда поставляется отрѣшенно, какъ напр. Gorg. p. 492 B, Lachet. p. 187 A. Conf. Krüger, ad Dionys. Historiogr. p. 119.
- ↑ Кстати пришелъ, εἰς καλὸν ἡκεις, — весьма обыкновенный идіотизмъ. Menon, p. 90 A: εἰς κὰλὸν ἡμῖν αὐτὸς ὅδε παρεκαθεζετο. Hipp. Maj. p. 286 C. E. Euthyd. p. 275 ἥκετον εἰς κάλλιστον. Theag. p. 122 A. Xenoph. Symp. 14. Вѣроятно, отъ этого греческаго идіотизма произошло русское привѣтствіе: добро пожаловать.
- ↑ Будешь вмѣстѣ съ нами ужинать, ὥπως συνδειπνήσεις. Послѣ ὥπως слѣдовало бы стоять сослагательному наклоненію; но въ формулахъ приглашенія Греки никогда не употребляли его и замѣняли будущимъ временемъ. Hipp. Maj. p. 286 B: αλλ᾽ ὥπως παρέσει καὶ αὐτὸς καὶ ἄλλους ἄξεις. Aristoph. Avv. 131. Невѣжливъ былъ бы Агатонъ, еслибы сказалъ: εἰς καλὸν ὥπως συνδειπνήσῃς. Поэтому ὥπως συνδειπνήσεις надобно понимать какъ выраженіе независящее отъ словъ εἰς καλὸν ἥκεις.
- ↑ И хорошо сдѣлалъ, καλῶς γ᾽ποιῶν σύ: вмѣсто πεποίηκας, — часто употребляющійся идіотизмъ. Charmid. p. 156 A, 162 E. Hipp. Maj. init. Lachet, p. 192 B. Theaet. p. 181 D. Lysid. p. 204 A.
- ↑ Зови его и не отпускай, καλεῖς αὐτὸν καὶ μὴ ἀφήσεις. Καλεὶς здѣсь не настоящее, а будущее аттическое. Aristoph. Eccles. 1179, ed. Dind: Οὔκουν ἅπασι δῆτα γενναίως ἐρεῖς καὶ μὴ παραλείψεις μηδένα. Sophocl. Trachin. 1183. οὐ θᾶσσον οἴσεις μηδ᾽ ἀπιστήσεις ἐμοί; Eurip. Hippol. 500: οὐχὶ συγκλείσεις στόμα καὶ μή μεθήσεις αὖθις αἰσχίστονς λόγους.
- ↑ Какъ вода въ чашахъ изъ полнѣйшей чрезъ шерсть течетъ въ пустѣйшую. Подобіе представляетъ двѣ соприкасающіяся своими краями чаши, изъ которыхъ одна наполнена водою, а другая пустая. Внутреннія полости этихъ чашъ приведены въ сообщеніе мокрою шерстяною покромкою такъ, что одинъ конецъ ея опущенъ въ чашу съ водою, а другой въ чашу безъ воды. Въ такомъ случаѣ вода изъ чаши полной должна, чрезъ шерстяной проводникъ, переходить въ чашу порожнюю. Можно думать, что Сократъ намѣренно воспользовался этимъ подобіемъ, желая выразить отношеніе между собою и пировавшими друзьями Агатона.
- ↑ По этому показанію можно судить объ обширности бывшаго въ Аѳинахъ линнейскаго театра, о которомъ см. Dodwell. Jtinerary of Greece 1, 2, с. 10.
- ↑ Виттенбахъ (аd Plutarchi septem sapient, conviv. p. 939) говоритъ: пиръ по обыкновенію совершался такъ, что, когда гости покушали, столы были выносимы; затѣмъ гостямъ раздаваемы были вѣнки, и при звукѣ флейтъ производилось возліяніе богамъ; а наконецъ по срединѣ залы поставляемъ былъ кратеръ, и слуги приносили стаканы. Xenophon. Symp. II, 1: ὡς δ᾽άφῃρέθησαν αἱ τράπεζαι καὶ ἐσπείσαντο καὶ ἐπαιάνισαν, ἔρχεταί τις αὐτοῖς ἐπί, κῶμον Συροκούσιος ἄνθρωπος κ. τ. λ. Hellen. IV; 7, 4. VII, 2, 23. Scholiasta Ruhnk. p. 43 замѣчаетъ: ἐκιρνῶντο γαρ ἐν αὐταῖς (ταῖς συνουσίαις) κρατῆρες τρεῖς καὶτὸν μὲν πρώτον Διὸς Ὀλυμπίου καὶ θεῶν Ὀλυμπίων ἔλεγον· τὸν δὲ δεύτερον Ηρώων· τὸν δὲ τρίτον Σωτῆρος, ὡς ἐνταῦθά τε (Phileb. p. 65 D) καὶ δή καὶ ἐν Πολιτείᾳ (IV p. 383 A).
- ↑ Павзаній былъ любитель Агатона. Protag. 315 D. E. Davis. ad Max. Tyr. XXVI, 8, p. 27. Wolf. introduct. ad Sympos. p. XLI sqq. Schneider. ad Anabas. p. 420.
- ↑ Легче, въ подлинникѣ ῥᾶστα. Schol.: ῥαστα τό ἥδιστα ἐνταῦθα σημαὶνει. Въ такомъ же смыслѣ немного ниже надобно понимать выраженіе: ῥαστώνη τις τῆς πόσεως.
- ↑ Личность Аристофана всѣмъ извѣстна. Это былъ неутомимый говорунъ, весельчакъ и шутникъ. Такимъ изображаетъ его и Платонъ въ настоящемъ своемъ разговорѣ. Притомъ замѣчательно, что этого комика поставляетъ онъ въ дружескія отношенія къ Сократу и тѣмъ доказываетъ, что Сократъ нисколько не питалъ ненависти къ человѣку, надъ нимъ смѣявшемуся, и что вовсе несправедливо, будто смерть Сократа была ускорена его насмѣшками.
- ↑ Нагрузились. Глаголъ βαπτίζεοθαι прилагается къ тѣмъ, которые пили много вина. Въ этомъ смыслѣ употреблялъ его и Лукіанъ. T. III, p. 81: καρηβαροῦντι καὶ βεβαπτισμένῳ ἔοικεν. Clem. Alex. Phaed. II, p. 182; 29: ὑπό μέθης βαπτιζόμενος εἰς ὓπνον.
- ↑ О врачѣ Эриксимахѣ, сынѣ врача Акумена, см. Protag. p. 315 C; Xenoph. Mem. III, 13. Онъ былъ другомъ того Федра, именемъ котораго надписанъ одинъ изъ Платоновыхъ разговоровъ. См. p. 268 B, 227 A.
- ↑ О Федрѣ, сынѣ Питокла, котораго Атеней (XI, p. 505 F) не почитаетъ однакожъ сверстникомъ Сократа, упоминается также въ Протагорѣ (p. 315), какъ о собесѣдникѣ Калліаса. Онъ былъ человѣкъ изнѣженный и σοφὸς τὰ ἐρωτικά. См. Phaedr. p. 227 A. Слѣдуя сицилійскимъ риторамъ, особенно же Тизіасу и Лизіасу, онъ болѣе всего любилъ изысканную красоту рѣчи. Phaedr. p. 227—273. Поэтому рѣчь его и въ Пирѣ отличается необыкновенными прикрасами и щегольствомъ.
- ↑ Пить такъ — для удовольствія, οὓτω πίνοντας πρός ἡδονήν. Здѣсь οὕτω употреблено δεικτικῶς, какъ частица, отрицающая причину и цѣль, слѣдовательно исключающая всякую разумность дѣйствія, чтобы путемъ этого отрицанія разумности получалось удовольствіе.
- ↑ Я подаю голосъ, εἰςηγοῦμαι. Ἐιςηγεῖσθαι значитъ предлагать, но не совѣтовать. Συμβουλευειν выражаетъ больше обязательности, чѣмъ простое подаваніе голоса. Crit. p. 48 A: οὐκ ὀρθῶς εἰςηγεῖ, εἰσηγούμενος — δεῖν ἡμᾶς φροντίζειν.
- ↑ Эврипидова Меланиппа вошла у Грековъ въ пословицу и примѣнялась къ людямъ, склоннымъ выражать всѣмъ свои жалобы.
- ↑ Мысль о прославленіи Эроса усвояется Федру, какъ человѣку, τὰ ἐρωτικὰ σοφοτάτῳ.
- ↑ Посмотри на добрыхъ софистовъ. Тонкая иронія, равно какъ и въ выраженіи: ὁ βέλτιστος Πρόδικος.
- ↑ Похвалы Ираклу и другимъ. Платонъ разумѣлъ конечно высокопарный разсказъ Продика объ Ираклѣ, помѣщенный Ксенофонтомъ въ его Memor. II, 1,21 sqq.
- ↑ Да это еще и не такъ удивительно, τοῦτο μέν ἧττον καὶ θαυμαστόν. Καὶ часто полагается послѣ слова, предъ которымъ должно бы стоять, когда то слово заключаетъ въ себѣ особенную силу выраженія. Thucyd. VI, 1: ἦ μᾶλλον καὶ ἐπέθεντο. Xenoph. Cyrop. 1, 6, 39, p. 104. ed. Bornem. Ταῦτα γαρ μᾶλλον καὶ ἐξαπατᾶν δύναται. Synesius de providentia p. 15, ed. Krabing.: ἀλλὰ τὰ μεγάλα δεῦρο μeίζοσι καὶ φροιμίοις προςαναδείκνυται. Platon. Sophist, p. 218 A: ἄρα τοίνυν οὕτω καὶ, καθάπερ εἶπε Σωκράτης, πᾶσι κεχαρισμένος ἔσει.
- ↑ Дивная похвала соли. Подобную мысль встрѣчаемъ у Исократа. Helen. Laudat, p. 304: τῶν μὲν γὰρ τοὺς βομβυλιοὺς καὶ τοὺς ἅλας καὶ τὰ τοιαῦτα βουληθέντων ἐπαινεῖν οὐδεῖς πώποτε λόγων ἡπόροσεν. Древніе ораторы считали дѣломъ недостойнымъ низводить свое слово въ кругъ предметовъ простыхъ и посвящать его вещамъ, относящимся къ обстановкѣ матеріальной жизни человѣка. Первые начавшіе, по тогдашнимъ понятіямъ, злоупотреблять благороднымъ даромъ ораторскаго слова были софисты, которые брались разсуждать о всемъ, или, какъ тогда говорили, τὰ ἥττω κρείττω ποιεῖν. На подобное злоупотребленіе ораторскою рѣчью указываетъ и Цицеронъ (Brut. §47): singularum rerum laudationes vituperationesque conscripsit, quod judicaret hoc oratoris esse proprium, rem augere posse laudando vituperandoque rursus affligere. См. Wolf. Prolegg. ad Demosthen. Leptin. p. XXXV sqq.
- ↑ Онъ (Федръ) отецъ рѣчи, т.-е. о любви, ὡς τὰ ἐρωτικὰ σοφότατος и какъ первый, потребовавшій похвальныхъ рѣчей такого содержанія. Phaedr. p. 257 B: Φαῖδρος τε καὶ ἐγῶ, Λυσίαν τὸν τοῦ λόγου πατέρα αἰτιώμενος.
- ↑ Не знаю ничего другаго, кромѣ предметовъ эротическихъ. Объ этой профессіи Сократа см. ниже p. 212 B. Phaedr. p. 227 C. Lysid. p. 204 B. Xenop., Mem. II, 6, 28. Sympos. III, 3. Maxim. Tyr. XXIV, 4. Themist. oratt. XIII, p. 161. О смыслѣ такого признанія см. введеніе къ Хармиду и Симпосіону.
- ↑ Все дѣло съ Діонисомъ и Афродитою. Критики смотрятъ на такое товарищество Аристофана, какъ на необходимое условіе греческой комедіи, которая, по самому своему существу, должна была имѣть дѣло съ этими божествами. См. Casaub. De poës. Satyr, p. 9, ed. Rambach. Но, кажется, нельзя сомнѣваться, что этою чертою Сократъ опредѣляетъ нравственное состояніе Аристофана, котораго и Эриксимахъ выше отнесъ къ числу собесѣдниковъ δυνατωτάτων πίνειν.
- ↑ Первый ораторствовалъ Федръ. Въ похвальномъ словѣ Эросу Федръ разсматриваетъ, во-первыхъ, древность его происхожденія, и многими, взятыми изъ древней исторіи примѣрами доказываетъ божественное его вліяніе на души людей, для возбужденія ихъ ко всякой добродѣтели; потомъ учитъ, что люди, преданные Эросу, удостоиваемы были отъ боговъ величайшихъ наградъ.
- ↑ Особенно древенъ, ἐν τοῖς πρεσβύτατον εἶναι, Ἐν τοῖς обыкновенно прилагается къ превосходной степени, какъ латинское longe, multo, imprimis, praecipue, omnium. Думаютъ, что оно выражаетъ формулу опущенія; но Вольфъ (ad Reizii librum de inclin. accent. p. 21) не безъ причины сомнѣвается въ этомъ; потому что ἐν τοῖς прибавляется также къ именамъ женскаго рода, соединеннымъ съ прилагательными въ превосходной степени. Viger. p. 787 и ниже p. 178 C.
- ↑ Ни прозаика, οὔτε ἰδιώτου. ’Iδιώτης противуполагается τῷ ποιητῇ, какъ Phaedr. p. 288 D; ибо это слово получаетъ разныя значенія, смотря по тому, чему оно противуполагается. См. Hemsterchus. ad Lucian. Necyom. p. 484. Ruhnken. ad Long. p. 410, ed. Weisk. Что у Эроса не было родителей, учили многіе, и уже послѣ временъ Платона является мнѣніе, что онъ происходилъ отъ Юпитера и Венеры. См. Walekenar. Diatrib. p. 160 sq. и ученое разсужденіе Аста о томъ же предметѣ въ концѣ перевода Федра и Пира на нѣмецкій языкъ, p. 273 sq.
- ↑ Эти стихи Исіода взяты изъ его Theogon. v. 117 sq. Plutarch. Amat. p. 756 E: Ἠσίοδος δὲ φυσικώτερον έμοὶ δοκεῖ ποιεῖν Ἐροτα πάντων πρεσβύτατον, ἵνα πάντα δἱ ἐκεῖνου μετάσχῃ γενέσεως.
- ↑ Эти стихи Парменида нѣкоторымъ критикамъ кажутся подозрительными, хотя выпустивъ ихъ, нельзя почитать умѣстнымъ слѣдующее дальше показаніе, что съ Парменидомъ сходятся въ убѣжденіи многіе. Мнѣ кажется, смѣшно было бы, приведши только стихи Исіода и Ахусилая, заключать, что многіе убѣждены въ древности Эроса. Между тѣмъ подлинность приведеннаго здѣсь показанія изъ Парменида подтверждается и тѣмъ, что Агатонъ, произнося ниже свою рѣчь и опровергая въ ней Федра, упоминаетъ нетолько объ Исіодѣ, но и о Парменидѣ. Странно впрочемъ, что въ стихѣ Парменида глаголъ μητίσατο — бременѣла — относится къ какому-то подлежащему, котораго здѣсь невидно. Это недоумѣніе впослѣдствіи объяснили Штальбомъ и Германъ, принявъ слово γἐνεσις за имя собственное и написавъ его прописною буквою, какбы, то-есть, Парменидъ Γένεσιν принималъ за одно и то же съ Афродитою и почиталъ ее плодотворящею силою природы. Такъ понялъ ученіе Парменида и Аристотель (Metaph. 1, 4.): καί γὰρ οὖτος (ὁ Παρμενίδης) κατασκευάζων τὴν τοῦ παντὸς γένεσιν, πρώτιστον μὲν, φησὶν, Ερωτα θεῶν μητίσατο πάντων, гдѣ слово γένεσιν прямо замѣняетъ Афродитою. Amat. p. 756 F.
- ↑ Объ Акусилаѣ разсуждалъ Sturzius въ концѣ книги de Pherecydis Fragmentis p. 215 sq. На это мѣсто указываетъ Clem. Alex. (VI, p. 629 A) и говоритъ, что Исіода перелагали въ прозу и выдавали какбы за собственное произведеніе Эвмелъ и Акусилай.
- ↑ Здѣсь коротко, но ясно и живо опредѣляются главныя опоры языческой нравственности. Человѣкъ, предоставленный водительству собственной своей природы, находился подъ вліяніемъ двухъ ограничивавшихъ его мотивовъ: если удерживался отъ зла, то единственно потому, что стыдился дѣлать зло и боялся потерять доброе имя у людей; а если дѣлалъ добро, то опять единственно потону, что находилъ въ томъ источникъ самоуслажденія и удовлетворялъ собственному самолюбію. Рѣшимость пожертвовать своимъ эгоизмомъ для блага другихъ и стремленіе попрать условные расчеты стыда ради пользы ближнихъ — были недостижимы для языческаго нравоученія. Этими высокими правилами нравственной дѣятельной философская иѳика обязана ученію христіанскому, которое, облагородивъ и озаривъ своимъ свѣтомъ душу человѣка, нашло потомъ и въ ней самой сѣмена тѣхъ порывовъ къ истинной доблести.
- ↑ У язычниковъ почиталось дѣломъ человѣка мужественнаго отмстить за полученную обиду; а кто отказывался отъ мести, тотъ подвергался презрѣнію, какъ трусъ. Crit. p. 49 C. Stahlb. ad h. l.
- ↑ Оставить строй, или броситъ оружіе. Λειποταξία считалось дѣломъ самымъ постыднымъ. Аттическій законъ, о которомъ упоминаетъ ораторъ Лизіасъ, (κατα Φὶλωνος δοκιμασίας, T. V, p. 887, ed. Reisk., et Demosthen. adv. Neaer. T. II, p. 1353), былъ таковъ: τόν λιπόντα τήν τάξιν ἀπέχεσθαι ἀγορᾶς μήτε στεφανοῦσθαι μητ᾽εἰσιέναι εἰς τὰ ἱερὰ τὰ δημοτελῆ. Не меньше безчестно было и бросать оружіе, о чемъ подробно говоритъ Klotz. ad Tyrt. 1, 10, 27 et de Republ. V, p. 468 B. Legg. XII, p. 945, Aristot. de moribus V. 3.
- ↑ Чѣмъ показаться ему, πρὸ τούτου, т.-е. πρὸ τοῦ ὁφθῆναι ὑπό παιδικών.
- ↑ Какъ говоритъ Омиръ, самъ богъ внушалъ отвагу. Такихъ мѣстъ у Омира много. Напр. Iliad. X, v. 482: τῷ δ᾽ (Diomedi) ἐμπνεύσαι μένος γλαυκώπες Ἀθήνη; XV, 202: ὡς εἰπών (Apollo) ἐμπνέυσαι μένος μέγα ποιμένι λαών (Nestori).
- ↑ Говорю, нетолько мужчины, οὐ μόνον ὅτι ἄνδρες. Здѣсь ὃτι заставляетъ подозрѣвать λέγω, какбы стояло такъ: οὐ λέγω μόνον ὅτι ἄνδρες. Xenoph. Memor, II, 9, 8: οὐχ ὅτι μόνον ὁ Κρίτων ἐν ἡσυχίᾳ ἦν, ἀλλὰ καὶ οἱ φίλοι αὐτοῦ.
- ↑ Объ островахъ блаженныхъ душъ см. Gorg. p. 523 A. Menexen. p. 235 D.
- ↑ Узнавъ отъ своей матери. Iliad. σ. ύ. 91 sqq. ί. υ. 410 sqq. Apol. Socr. p. 28 C. μή ἀποκτείνας δέ τοῦτον — τελευτήσοι. Тотъ легко пойметъ это ораторское объясненіе Омировыхъ мѣстъ, кто будетъ имѣть въ виду самыя мѣста. Что Ахиллесъ умретъ вскорѣ по смерти Гектора, о томъ у Омира пророчествуетъ Ѳетида, Iliad. XVIII, 24; а что оставивъ поле битвы и возвратившись домой, Ахиллесъ долго проживетъ, о томъ говоритъ онъ самъ. Iliad. X, 414 sqq. Такимъ же образомъ объяснялъ Омира и Эсхилъ. См. Timarch. с. 59. ed. Bremi.
- ↑ Эсхилъ болтаетъ вздоръ. Извѣстно, что Омиръ (Iliad. XI, 787) изображалъ Патрокла, какъ человѣка, который былъ лѣтами старше Ахиллеса. Поэтому, согласно съ представленіемъ педерастовъ, казалось естественнѣе думать, что любителемъ былъ Патроклъ, а любимцемъ Ахиллесъ. Это самое утверждаетъ и Федръ. Напротивъ, трагики честь любителя приписывали Ахиллесу, а Патрокла представляли лицомъ, которое онъ любилъ. За это-то теперь Эсхилъ и подвергается укоризнѣ со стороны Федра. Впрочемъ, о любви Ахилла и Патрокла см. Fabric. ad Sext. Emp. Pyrrhon. Hypot. III, 24, et interp. ad Lucian. Erot. § 4.
- ↑ Ахиллеса почтили они больше, чѣмъ Алкесту, — потому, то-есть, что послѣдняя рѣшилась умереть за свою любовь къ мужу, а первый предсталъ предъ лицо смерти за любовь къ Патроклу, какъ его любимецъ. Съ точки зрѣнія здраваго смысла, высшій героизмъ любви по праву принадлежитъ, конечно, Алкестѣ, а не Ахиллесу; потому что Ахиллесъ, мстя за смерть человѣка, который любилъ его, мстилъ за оскорбленіе собственнаго эгоизма. Но это-то и составляетъ софистическій характеръ рѣчи Федра.
- ↑ У Ксенофонта (Sympos. C. VIII) Сократъ говоритъ: καίτοι Παυσανίας γε, ὁ Ἀγάθωνος τοῦ ποιητοῦ ἐραστης ἀπολογούμενος ὑπὲρ τῶν ἀκρασίᾳ συνκυλινδουμένων, εἴρηкеν, ὡς καὶ στοάτευμα ἀνκιμώτατον ἂν γένοιτο ἐκ παιδικών τε καὶ ἐραστῶν. Основываясь на этомъ свидѣтельствѣ Ксенофонта, Тиршъ (Specim. de Plat. Sympos. p. 7) и другіе полагали, что Павзаній написалъ эротическое сочиненіе, въ которомъ защищалъ пользу любовной связи мальчиковъ съ людьми возрастными, и заключали, что приписываемая ему въ Платоновомъ Симпосіонѣ рѣчь есть не иное что, какъ очеркъ содержанія его книги. Но мнѣніе, будто Павзаніемъ написана была книга объ этомъ предметѣ, подвергается сомнѣнію самымъ Платоновымъ Симпосіономъ, въ которомъ мысль, приписываемую у Ксенофонта Павзанію, Платонъ, какъ мы видѣли, усвояетъ Федру. Вѣрнѣе, кажется, думать, что въ рѣчи Симпосіона, произнесенной Павзаніемъ, выражено просто нравственное настроеніе Павзанія, какъ оно проявлялось въ его жизни. Въ этомъ согласенъ съ нами и Атеней, v. 56.
- ↑ Просто за просто, ἀπλῶς οὕτως. О нарѣчіи οὕτως, когда оно употребляется εδικτικῶς, или per appositionem, см. выше. p. 176 D.
- ↑ Безъ Эроса нѣтъ Афродиты. Павзаній ведетъ свое доказательство такъ: Афродита необходимо должна быть сопровождаема Эросомъ (такъ какъ женское начало рожденія безъ мужескаго невозможно). Поэтому, еслибы Афродита была одна, то одинъ былъ бы и Эросъ. А какъ Афродитъ двѣ, — одна небесная, другая земная; то два должно быть и Эроса. О двухъ Афродитахъ, по ученію Платона, разсуждали Апулей (Apolog. p. 281), Плотинъ (Enn. Lib. III, c. 2, p. 158 E), Крейцеръ (Symb. 1, стр. 729, 733). А что Афродита (πρεσβυτέρα) называется ἄμητωρ, то это обыкновенно вмѣнялось въ великую похвалу богамъ, что у нихъ не было одного изъ родителей. Wesseling. observv. II. 10, p. 177 sqq. Объ Афродитѣ (νεωτέρα), родившейся отъ Зевса и Діоны, см. interpr. ad Cicer. de Nat. D. III, 33. Creuser. in Melett. 1, p. 27. Впрочемъ, надобно замѣтить, что излагая свое доказательство, Павзаній по произволу измѣняетъ эти басни, примѣнительно къ своей цѣли.
- ↑ Не менѣе женщинъ, какъ и мальчиковъ. О равнодушіи древнихъ Грековъ къ женщинамъ и презрѣніи ихъ см. Meiners vermischte Schriften T. 1, p. 80 sqq.
- ↑ Слѣдовательно, ἔπειτα. Союзъ Ἒπειτα иногда имѣетъ значеніе частицы заключительной. Косовичь такое употребленіе его указываетъ въ Odyss. XVII, 185: ξεῖν῾ ἐπει ἄρρ᾽ ἔπειτα πόλιν δ᾽ ἰέναι μενεαίνεις.
- ↑ И этихъ всенародныхъ любителей, τούτους τοὺς πανδήμους ἐραστάς. Здѣсь членъ τους πανδήμους послѣ τουτους выражаетъ презрѣніе. Criton. p. 45 A: οὐχ ὁρᾶς τούτους τους συκοφάντας ὡς εὐτελεῖς.
- ↑ Труденъ для опредѣленія, ποικίλος, т.-е. неопредѣлененъ, можетъ быть истолковываемъ различно. Phileb. p. 53 E: Λέγε σαφέστερον — ὅτι λέγεις. — Socrat. Οὐδὲν ποικίλον. Tim p. 59 C. Gorg. 491 D.
- ↑ Въ Элидѣ, напримѣръ... У Ксенофонта (Sympos. VIII, § 32—35) Павзаній говоритъ нѣсколько иначе. О нравахъ Лакедемонянъ въ этомъ отношеніи см. Xenoph. Respubl. Laced. II, 13, 14. Plutarch. Laced. inst. p. 257 B. О Ѳивянахъ см. Aelian. V, n. XIII, 5. Athenaeus XIII, 2. Объ Элейцахъ см. Xenoph. Sympos. VIII, 35. De Republ. Laced. l. c. Aelian. l. c.
- ↑ Очень естественно, что Павзаній поставляетъ любовь въ отношеніе къ философіи и гимнастикѣ; потому что педерастія, по справедливому замѣчанію Рейндерсія, начиналась большею частію въ философскихъ школахъ и гимназіяхъ. Cicer. Tuscul. IV, 33. Platon. Legg. 1, 633 B.
- ↑ Объ этомъ событіи см. Meurs.in Pisistrato с. XIII et Hipparch. p. 229.
- ↑ Здѣсь господствуетъ мысль, ᾽ενθυμητέντι. Начавъ эту перикопу причастіемъ, Павзаній такъ увлекся множествомъ представившихся ему вводныхъ мыслей, что какбы вовсе забылъ о главномъ предметѣ своей рѣчи и даже потерялъ изъ виду грамматическій смыслъ начатаго имъ предложенія. За упущенную здѣсь нить хватается онъ снова почти чрезъ цѣлую страницу, p. 183 с.: ταυτῃ μὲν οὖν οἰηθείη ἄν τις πάγκαλον νομίζεσθαι κ. τ. λ. Но тому причастію ἐνθυμητέντι напрасно стали бы мы здѣсь искать чего-нибудь соотвѣтствующаго.
- ↑ Тотъ навлекъ бы на свою философію великое негодованіе. Подъ именемъ философіи Павзаній разумѣетъ извѣстный тонъ практической жизни, поддерживаемый уваженіемъ человѣка къ собственной личности. Такой философіи противуполагаетъ онъ ниже ласкательство, умаливаніе, лежаніе при дверяхъ и проч.
- ↑ Въ любви нѣтъ клятвы. О позволеніи нарушать клятву въ любви говорится и въ Филебѣ (p. 65 C) и подтверждается, что боги въ этомъ случаѣ не взыскиваютъ за клятвопреступленіе. Ἐν ταῖς ἡδοναῖς περὶ τἀφροδίσια — καὶ τὸ ἐπιορκεῖν συγγνώμην εἴληφε παρὰ θεῶν.
- ↑ Безъ приготовленія, ὡς ἐκ τοῦ παραχρήμα. Значеніе этого выраженія хорошо опредѣляется выраженіемъ противуположнымъ: λέγειν τι βουλευσάμενον.. Xenoph. Hell. I, 1, 21: λέγειν τὰ μέν ἀπὸ τοῦ παραχρῆμα, τὰ δὲ βουλευσαμένους. Лат. quasi ex improviso.
- ↑ Когда произошла Павзаніева пауза — Παυσανίου δὲ παυσαμένου, когда, т.-е. Павзаній пересталъ говорить. Здѣсь, очевидно, этимологическая игра словъ, какою во времена Сократа особенно любили заниматься софисты, какъ чѣмъ-то важнымъ и остроумнымъ. Объ этомъ см. Heindorf. ad Phaedr. § 114, ad Gorg. p. 9 et 79. Wesseling. ad Diod. Sicul. XII, p. 514. T. 1. — Τὰ ισα σχηματα, по свидѣтельству Гермогена, περι δεινου (p. 38), почитались тѣ украшенія рѣчи, которыя извѣстны были подъ именами ὀμοιοτέλευσις, παρήκησις etc.
- ↑ Въ этой рѣчи Эриксимахъ прославляетъ силу и дѣйственность Эроса уже нетолько въ людяхъ, какъ прославляли его Федръ и Павзаній, и даже не въ животныхъ только, но во всѣхъ царствахъ природы. Судя по содержанію его рѣчи, можно думать, что онъ имѣлъ въ виду мнѣніе нѣкоторыхъ древнихъ, до-платоновскихъ философовъ, особенно Эмпедокла, который полагалъ, что взаимно-враждебныя стихіи міра, находящіяся между собою въ непрерывной борьбѣ, примиряются и упорядочиваются дружбою. Aristot. Metaph. 1, 4, p. 614, T. II, ed. Duval, Interpr. ad Aristoph. Av. v. 695 sqq. Πρότερον δ᾽οὐκ ἦν γένος ἀθανάτων, πρὶν Ἔρως συνέμυξεν ἅπαντα. Συμμεγνυμένων δ᾽ ἐτέρων ἐτέροις, γένετ᾽ οὐρανὸς ὠκεανὸς τε καὶ γῆ πάντων τε θεῶν μακάρων γένος ἄφθιτον κ. τ. λ. Итакъ, Эросомъ въ обширномъ смыслѣ ораторъ называетъ ту господствующую въ вещахъ силу, которая все въ нихъ враждебное примиряетъ и соединяетъ. Давая этой рѣчи такое направленіе, Платонъ влагаетъ ее именно въ уста Эриксимаха врача, конечно, потому, что врачи, больше чѣмъ кто другой, должны были и въ его время изучать свойства вещей видимой природы.
- ↑ Это правило почти такимъ же образомъ излагаетъ Иппократъ, de morbo sacro. Χρή — μη αὔξειν τὰ νοσήματα, ἀλλὰ σπευδειν τρύχειν, προςφέροντας τῷ νούσῳ τὸ πολεμιώτατον ἑκάστῃ, μὴ τό φίλον καὶ σύνηθες· ὑπὸ μὲν γὰρ συνηθείας θάλλει καὶ αὔξεται, ὑπὸ δὲ τοῦ πολεμίου φθίνει καὶ ἀμαυροῦται.
- ↑ Это опять мнѣніе Иппократа, примѣненное Эриксимахомъ къ любовнымъ дѣламъ. Hippocr. de flat. p. 296 II, ed. Foes. Ἰατρικὴ γὰρ ἐστὶ πρόςθεσις καὶ ἀφέρεσις ἀφέρεσις· μὲν τῶν ὑπερβαλλόντων, πρόςθεσις δέ τῶν ἐλλειπόντων. Ὁ δἐ κάλλιστα τουτο ποιέων ἄριστός ἰητρός.
- ↑ Какъ разсказываютъ эти поэты. Платонъ указываетъ, конечно, на двухъ присутствовавшихъ на пирѣ поэтовъ: на Агатона и Аристофана.
- ↑ О приведенномъ здѣсь положеніи Гераклита разсуждаютъ Creuzer. Studior. T. II, p. 261. Mytholog. T. II, p. 184 sqq. Boeck., Studia T. III, p. 13. Schleiermach. Museum. Studior p. 413 sqq. Мысль его, явно, состоитъ въ слѣдующемъ: Во всей вселенной (τό ἕν) дѣйствуетъ такой законъ, что съ противнымъ борется противное, однакожъ такъ, что противныя взаимно себя не уничтожаютъ, но и въ самой борьбѣ стремятся къ одной и той же цѣли — къ гармоніи. Поэтому, предполагаемая Гераклитомъ гармонія называется παλίντονος. Такъ понимаетъ это мѣсто и Симплицій ad Aristot. Phys. p. 2 A: ἐνεδείκνυτο δὲ (Ἡράκλιτος) τὴν ἐν τῇ γενέσι ἐναρμονίαν μῖξιν τῶν ἐναντίων. Приспособляя Гераклитову мысль къ музыкѣ, Эриксимахъ, очевидно, невѣрно истолковываетъ философа и обвиняетъ его, основываясь на произвольномъ толкованіи. Такое понятіе о приведенномъ положеніи Гераклита Платонъ приписываетъ Эриксимаху, вѣроятно, затрогивая его хвастовство софистическою ученостію.
- ↑ А сынъ Полимніи — Эросъ всенародный. Производя площаднаго, или всенароднаго Эроса отъ Полимніи, или Полигимніи, Платонъ, кажется, имѣлъ въ виду этимологическое значеніе этой музы и принималъ его въ смыслѣ нравственномъ, что, то-есть, она способна или сама пѣть разныя пѣсни, или увлекаться множествомъ ихъ.
- ↑ Происходятъ инеи, росы — πόχναι καὶ χάλαζαι γίνεται. О соединеніи глагола въ единственномъ числѣ съ именами множественнаго, хотя бы эти имена были и не средняго рода, см. Ast. ad Phaedr. p. 310, ad Politic p. 469, Heindorf. ad Euklyd. p. 459, Matthiae § 303.
- ↑ Называется астрономіею. Здѣсь подъ именемъ астрономіи Платонъ разумѣетъ науку нетолько о движеніи звѣздъ, но и о воздушныхъ перемѣнахъ, или о всемъ томъ, что нынѣ относится къ метеорологіи. Такъ понимаетъ онъ астрономію и въ седьмой книгѣ de Republ. p. 257 D sqq. Метеорологія во времена Платона еще не получила отдѣльной организаціи.
- ↑ Этимъ разсказомъ о прекращеніи икоты посредствомъ чиханья Аристофанъ смѣется надъ положеніемъ Эриксимаха, что любовь происходитъ изъ противуположныхъ началъ, поколику они примиряются между собою и образуютъ одну гармонію, подобно тому, какъ икота и чиханье произвели τὸ κόσμον τοῦ σώματος. Намѣреніе Аристофана было, напротивъ, доказать, что любовь состоитъ въ стремленіи противуположностей къ возстановленію того единства, изъ котораго они выступили, какъ противуположности.
- ↑ Не скажешь ли чего смѣшнаго — ἐάν τι γελοῖον εἴπῃς. Γέλοιος имѣетъ двоякій смыслъ; значитъ — смѣшной, веселый, забавный, и — достойный смѣха, нелѣпый. Аристофанъ различаетъ эти значенія, и въ первомъ веселое почитаетъ дѣломъ хорошимъ и приличнымъ музѣ комической, а во второмъ — оно, говоритъ, есть дѣло, достойное подстереженія, и называетъ его въ собственномъ смыслѣ καταγέλαστον.
- ↑ Откидывать хвостъ — βαλών γε φεύ εσθαι. Пословица — Svidas T. 1, p. 414, ed. Kost.: Βαλών φεύξεσθαι οἴει πρὸς τοὺς κακόν τι δράσαντας καὶ οἰομένους ἐκφεύγειν V. Erasmi Adagg. p. 1219, Wittenbach. ad Plat. d. S. N. v. p. 6. Русское выраженіе этой пословицы взято отъ инстинкта лисицы — откидывать въ сторону хвостъ, когда она убѣгаетъ отъ собакъ, и чрезъ то скрывать свое направленіе.
- ↑ Какъ говорили ты и Павзаній — σὺ τε καὶ Παυσανίας εἰπέτην. Здѣсь надлежало бы ожидать глагола во второмъ, а не въ третьемъ лицѣ. Но Elmslejus ad Aristoph. Acharn. v. 773, Med. v. 1041 et Monkius ad Euripid. Med. v. 288 замѣчаютъ, что второе лицо единственнаго числа нѣкогда не отличалось отъ третьяго. Если въ этомъ и можно сомнѣваться, то несомнѣнно по крайней мѣрѣ то, что писатели на древнемъ аттическомъ нарѣчіи часто второе лицо оканчивали на τήν. Я вмѣстѣ съ Шеферомъ полагаю, что древній греческій языкъ въ прошедшемъ времени дѣйствительнаго залога допускалъ безразлично окончаніе ετον и ετην; но позднѣе грамматика установила между ними различіе примѣнительно къ лицамъ, и окончаніе ον отнесла ко второму, а ην къ третьему. У Платона двойственное ην вмѣсто ον употребляется во многихъ мѣстахъ. Euthyd. p. 273 E, 244 E. Legg. IV, p. 705 D VI, p. 753 A.
- ↑ Этихъ словъ Платона въ рѣчи Аристофана нельзя принимать въ смыслѣ свидѣтельства, будто Эросу Греки-язычники вовсе не воздвигали алтарей. См. Valken. Diatrib. in Fragm. Eurip. с. XI; Jacobs Vermischte Schriften p. III, p. 538. Здѣсь вся сила рѣчи сосредоточена на словѣ: величайшіе храмы — μέγιστα ἱερά.
- ↑ Миѳъ объ андрогинахъ вѣроятно, былъ взятъ Платономъ изъ преданій языческой древности и, кажется, особенно сходился съ міровоззрѣніемъ Эмпедокла, Анаксимандра и другихъ философовъ механико-матеріалистической іонійской школы. Такъ какъ этотъ миѳъ имѣетъ характеръ вымысла, порожденнаго самымъ мечтательнымъ воображеніемъ, и притомъ нечуждъ комизма, то Платонъ нашелъ приличнымъ вложить его въ уста Аристофана — необузданнаго мечтателя и поэта комическаго — съ цѣлію изъяснить изъ него взаимное влеченіе половъ, какъ выраженіе любви.
- ↑ Мнѣніе о вліяніи солнца, земли и луны на образованіе мужчины, женщины и андрогина, кажется, принадлежало тѣмъ древнимъ, особенно египетскимъ мудрецамъ, которые огню приписывали силу движенія, а землѣ — женственную способность воспринимать силу огня. Arist. Metaph. 1, 3. 6. Phys. 1, 6, de Gener. I, 3, II, 3. Cicer. Acad. IV, 37. Menag. ad Diog. Laert. p. 74, 317, 318. Но такъ какъ луна представляется въ срединѣ между солнцемъ и землею, то ей приписывали природу воды, и изъ воды производили существа среднія между полами — мужескимъ и женскимъ.
- ↑ Объ Эфіалтѣ и Отѣ — дѣтяхъ Нептуна и Ифимедіи — см. Homer. Odyss. XI, v. 307 sqq. и къ тому же мѣсту Eustathium.
- ↑ Исчезнутъ почести богамъ и храмы ихъ. Съ этими словами въ ближайшей аналогіи стоятъ слова Аристофана въ его Aves, гдѣ Зевсъ, чтобы боги не погибли отъ голода, ввѣрилъ владычество птицамъ.
- ↑ Раздвояютъ волосами яйца. Зиденгамъ и Астъ принимаютъ эти слова за пословицу и находятъ ее у Плутарха, Amat. T. II, p. 770, 13: ὥσπερ οἱ τὰ ὠὰ ταῖς θριξὶ διαιροῦντες. А Гоммелій говоритъ, что разрѣзываніе яицъ волосами была какая-то игра.
- ↑ О томъ, какъ кузнечики кладутъ яйца, одинъ естествоиспытатель, наблюдавшій надъ этимъ явленіемъ самъ, говоритъ такъ: самка кузнечика дѣлаетъ это посредствомъ иглы, находящейся на задней ея части и составляющей третью часть всей ея долготы. Этою иглою она буравитъ землю и кладетъ яйца въ пробуравленный песокъ, гдѣ солнечная теплота оплодотворяетъ ихъ.
- ↑ Купонъ человѣка — ἀνθρώπου ξύμβολον. Aristot. de generat. animal. 1, 18: Ἐμπεδοκλῆς φησὶ ἐν τῷ ἄῤῥενι καὶ ἐν τῷ θήλει οἶον σύμβολον εἶναι, ὅλον δ᾽ ἀπ᾽ οὐδετέρου ἀπιἐναι, и на это, повидимому, ученіе указываетъ Аристофанъ. Словомъ σύμβολον здѣсь означается какбы tessera hospitalitatis, по которой одна половина должна узнавать сродную себѣ другую.
- ↑ Происходятъ распутницы — ἑταιρίστριαι — γίγνονται. Ἑταιρίστριαι у Тимея, p. 123, называются αἱ καλουμεναι τριβάδες — такимъ словомъ, которому буквально соотвѣтствуетъ русское — распутница. По Рункенію, это mulieres lesbiades frictrices et subagitatrices; а по Клименту Алекс. (Paedag. II, p. 264) γυναῖκες ἀνδρίζοντες παρὰ φύσιν. Надобно впрочемъ замѣтить, что Аристофанъ въ выводѣ τῶν γυναικωδων γυναικὸς τμημάτων, равно какъ и въ слѣдующемъ далѣе объясненіи происхожденія τῶν τεμαχίων τοῦ ἄῤῥενος, отступаетъ отъ положеннаго имъ въ основаніе понятія объ андрогинахъ, потому что на этомъ основаніи не могло появиться ни женщинъ, отрѣзанныхъ отъ женщины, ни мужчинъ — отъ мужчины. Если же положимъ, что онъ допускалъ возможность соединенія всякихъ отрѣзковъ со всякими, то чрезъ это уничтожится самое предположеніе андрогиновъ, и Эросъ тутъ останется безъ опоры.
- ↑ Здѣсь, какъ и въ рѣчи Павзанія, подъ именемъ закона надобно разумѣть, конечно, — обычай; ибо ни изъ чего не видно, чтобы въ Аѳинахъ безбрачное состояніе когда-нибудь воспрещалось закономъ. См. Wachsmuth. Antiquitt. Gr. T. II, P. 1, p. 266, тогда какъ въ Спартѣ такіе законы дѣйствительно существовали. Stobacus Sermon. 65, p. 410.
- ↑ Лакедемоняне, разрушивъ Мантинею и ея стѣны, не хотѣли, чтобы Мантинейцы снова сошлись въ свой городъ, и разсѣяли ихъ по деревнямъ. Это случилось въ 4 году 98 олимпіады. Пиръ Агатона долженствовалъ быть гораздо ранѣе этого времени. Стало-быть, здѣсь — явный анахронизмъ. Оправдывать Платона въ такой ошибкѣ нельзя, да и нѣтъ надобности: излагая свой Симпосіонъ вскорѣ по разсѣяніи Мантинейцевъ по Аркадіи, онъ не обращалъ вниманія на хронологическія несообразности, а имѣлъ въ виду только выразительность подобія.
- ↑ Оттиснутыя на столбахъ профильныя изображенія, — καταγραφὴν ἐκτυπώμενοι. Подъ словомъ καταγραφαί, въ соединеніи съ глаголомъ ἐκτυποῦν, разумѣются барельефы, которыми Греки украшали стѣны. Herman in Programmat. De veterum Graecorum pictura parietum p.8. Καταγραφὴ само по себѣ есть профильное изображеніе, которое, по свидѣтельству Плинія (XXXV, 34), изобрѣтено Кимономъ Кленейцемъ. Hic cathaprapha invenit, hoc ist, obliquas imagines. Такія изображенія, естественно, представляются разрѣзанными по ноздрямъ, διαπεπρισμένοι κατὰ τας ῥῖνας.
- ↑ Рѣчь Агатона отличается особенными, больше поэтическими чертами. По замѣчанію Принстерера (Prosopographia Platonis p. 167), Платонъ удивительно какъ въ этой рѣчи приспособился къ образу мыслей и выраженію Агатона. Она исполнена звучныхъ словъ, принаровленій, торжественности, что такъ живо изображаетъ въ немъ ученика Горгіасова.
- ↑ Существо самое прекрасное и самое доброе. Этими словами Агатонъ указываетъ на двѣ части своей рѣчи. Въ первой части онъ прославляетъ красоту Эроса, а во второй его дѣла и добродѣтели.
- ↑ Стремительно убѣгая отъ старости — φεύγων φυγῇ τὸ γῆρας. Этотъ плеоназмъ, напоминающій о восточномъ характерѣ выраженія, встрѣчается у многихъ греческихъ писателей. Lucian. adv. iudoct. §, 16: φυγῇ φευκτέον ἀπὸ τῶν βιβλίων. Liban. Decl. IV, p. 136: τὰ ἐργαστήρια φυγῇ φεύγεις. Aristid. Orat. Plat. II, 153. T. II: φυγῇ φευξούμεθα τὰ πράγματα — et cetera.
- ↑ Имя Парменида, по мнѣнію Аста, внесено сюда вмѣсто Эпименида; потому что Пармениду древность не усвояетъ никакой ѳеогоніи. Но почему не допустить, что во второй части своего стихотворенія, которая до насъ не дошла, Парменидъ разсуждалъ о происхожденіи и подвигахъ боговъ? Brandis comment. Elcat. p. 127. Притомъ явно, что Агатонъ указываетъ здѣсь на вышесказанныя слова Федра объ Исіодѣ и Парменидѣ p. 170 B.
- ↑ Сила Ананки, или необходимости, по убѣжденію древнихъ, была такова, что она владычествовала нетолько надъ людьми, но и надъ богами.
- ↑ Ни оскопленія, ни узъ. Указывается на извѣстный миѳъ, въ которомъ высказано, что хотя люди сами признаютъ Зевса лучшимъ и справедливѣйшимъ изъ боговъ, однакожъ соглашаются, что Зевсъ, связавъ своего отца, оскопилъ его — за то, что онъ пожиралъ дѣтей. Hesiod. Theogon. 173 sqq.
- ↑ Приводимые здѣсь стихи Омира взяты изъ его Иліады — XIX, 92 sqq.
- ↑ Музыкальнаго творчества — ποίησιν τὴν κατὰ μουσικήν. Слово ποίησις у Грековъ означало не одну поэзію, а всякую работу. Поэтому для означенія собственно поэзіи, Агатонъ прибавляетъ: ποίησιν τὴν κατὰ μουσικήν, потому что рѣчь размѣренная подводима была подъ категорію музыки.
- ↑ Эти стихи приводятся здѣсь такъ, какбы они принадлежали самому Агатону. По мнѣнію Крейцера, Annal. Uindobb. c. p. 141, поэтъ имѣлъ предъ глазами стихи Омира Odyss. μ'. 168 sq.; но это сомнительно.
- ↑ Указывается на мѣсто Омира въ Odyss. λ᾽ 632, гдѣ Улиссъ опасается, какъ бы, смотря на голову Горгоны, не превратиться въ камень. Сходство именъ страшнаго чудовища, Горгоны, и софиста Горгіаса, представляетъ Сократу случай къ забавному сближенію этихъ предметовъ.
- ↑ Это должно быть дѣломъ основнымъ — καὶ τοῦτο μὲν ὑπάρχειν. Такъ употребляется у Платона глаголъ ὑπάρχειν. Шнейдеръ (ad Xenoph. Oecon. XXI, II) весьма справедливо замѣчаетъ ὑπάρχειν dicuntur а Platone quaecunque fundamenti loco adesse debeut, ubi quis quid exsequi voluerit. Vid. Menex. 237 B.
- ↑ Всѣ эти вопросы Сократъ, очевидно, наклоняетъ къ ограниченію понятія объ Эросѣ, или къ тому, чтобы Эросъ представлялся не отвлеченнымъ понятіемъ, а показателемъ дѣйствительныхъ свойствъ того человѣка, которому онъ принадлежитъ, — чтобы Эроса поселить не въ воздухѣ гдѣ-нибудь, а въ человѣческомъ сердцѣ.
- ↑ Доброе не кажется ли тебѣ и прекраснымъ? Прекрасное и доброе у Грековъ тѣсно соединялись между собою; такъ что изъ этихъ стихій составили они одно понятіе — καλοκαγαθία и прилагали его къ человѣку, въ общественной жизни совершенному. Доброе и прекрасное нерѣдко отожествлялъ самъ Платонъ. См. Lysid. p. 216 D. Hipp. Maj. p. 296 A sqq. Menon, p. 97 B. Причины этого отожествленія излагаются въ Филебѣ. p. 64 sqq. Поэтому нисколько не удивительно, что Агатонъ на предложенный вопросъ Сократа отвѣчалъ положительно.
- ↑ Кто была эта Мантинеянка Діотима? Мнѣніе тѣхъ, которые почитали ее лицомъ вымышленнымъ, почти не заслуживаетъ вниманія; потому что тогда съ подобною основательностію можно бы почитать вымышленными также лицами и Аспазію, и другихъ подобныхъ собесѣдницъ въ діалогахъ Платона. Притомъ Сократъ прямо говоритъ, что Діотима была Мантинеянка и предъ пелопонезскою войною избавила Аѳинянъ отъ язвы. Слѣдовательно, она нетолько дѣйствительно существовала, но извѣстна была Аѳинянамъ, какъ мудрая женщина. О личности Діотимы древность оставила два свидѣтельства: одно Проклово, а другое принадлежитъ схоліасту Аристида. Проклъ (in Platonis Remp. p. 420) причисляетъ ее къ Пиѳагореянкамъ, и этому мнѣнію слѣдовали — Фабрицій (Bibl. Gr. v. II, p. 403) и Шлегель (Griechen und Kömer p. 253 sqq.) А схоліастъ Аристида у Крейцера (Lect. Plat, въ концѣ Платона de pulchrit. p. 527—468, ed. Dindorf.) называетъ ее жрицею Зевса ліанскаго, котораго чтили въ Аркадіи и о которомъ см. Remp. p. 565 D et al. Впрочемъ Крейцеръ (Annal. Vindobb. vol. 56, a. 1831, p. 140) соглашаетъ эти мнѣнія, почитая Діотиму и Пиѳагореянкою и жрицею. Признавая такія свидѣтельства древности справедливыми, легко понять, почему Платонъ въ свой разговоръ о любви ввелъ Діотиму. Намѣреваясь любовь въ понятіи своихъ собесѣдниковъ одуховить, отторгнуть отъ земли и вознести на небо, онъ ученіе о ней могъ всего естественнѣе приписать жрицѣ, какбы въ той мысли, что спасши нѣкогда Аѳины отъ заразы физической, она, чрезъ одуховленіе понятія о любви, въ состояніи отогнать отъ нихъ и заразу нравственную.
- ↑ Дѣло, касающееся существенности — τὸ τοῦ ὄντος τυγχάνον. Подъ этими словами никакъ нельзя разумѣть идей, а разумѣются только правильныя мнѣнія, которыя хотя и въ области идеальнаго, однакожъ не утверждаются въ ней на основаніи, и потому не имѣютъ постоянства.
- ↑ Правильное мнѣніе — τὸ ὀρθὰ δοξάζειν. Ἡ δόξα относится къ вещамъ чувственнымъ и не заключаетъ въ себѣ познанія истины въ собственномъ смыслѣ слова: напротивъ, ἐπιστήμη относится къ ὄντως ὄντα, то-есть къ идеямъ, въ созерцаніи которыхъ только и постигается истина. Но такъ какъ δόξα, имѣя предметомъ вещи чувственныя, по мнѣнію Платона, и нечужда истины, и не имѣетъ устойчивости настоящаго знанія; то ясно, что она должна находиться μεταξὺ φρονήσεως καὶ ἀμαθίας. Theaet. p. 196 A sqq. Sophist, p. 263 sqq. Phileb. p. 87 A sqq. De Rep. V, p. 477 A sqq. VI, p. 506 C sqq.
- ↑ Это — великій геній. Ученія о геніяхъ — δαιμονίοις — Платонъ касается во многихъ мѣстахъ своихъ діалоговъ, напр. Politic. p. 271. 539 Epinom. p. 984 sqq. Всѣ послѣдующіе писатели, разсуждавшіе о томъ же предметѣ, предполагали источникъ его въ ученіи орфическомъ. Это видно впрочемъ и изъ того, что отрывокъ орфеевыхъ гимновъ, сохранившійся у Климента Алекс. (Stom. V, p. 724) содержитъ въ себѣ почти то же, что говоритъ Діотима Сократу.
- ↑ Миѳъ о рожденіи Эроса у древнихъ и новѣйшихъ его излагателей обрисовывается различными чертами. См. Plutarch. de Iside et Osir. p. 374 C sqq. X, 4, p. 107. Orig. c. cels. IV, p. 532. Euseb. Praep. Ev. XII, II. Damascius περὶ ἀρχῶν p. 362, ed. Köpp. Sydeuhamus у Вольфія p. 75. Schelling. Brunon. p. 188. У Платона Діотима разсказываетъ этотъ миѳъ примѣнительно къ главной своей мысли объ Эросѣ, что онъ не есть ни богъ, ни человѣкъ, ни прекрасенъ, ни безобразенъ и проч., и что, слѣдовательно, онъ — не больше, какъ геній, существо, занимающее средину между людьми и богами. Чтобы эту мысль выразить всѣми подробностями аллегоріи, Діотима отцомъ Эроса представляетъ Пора — богача, какбы какое божественное существо, обладающее всѣми небесными совершенствами, а матерію его — Пенію, неимѣющую нисколько тѣхъ небесныхъ совершенствъ и обреченную нищенствовать на землѣ. Притомъ, для рожденія Эроса отъ этихъ противуположныхъ началъ, Пору надлежало опьянѣть и заснуть въ саду Зевса, который своею цвѣтучестію и плодоносіемъ какбы сближаетъ небесныя радости съ земными и чрезъ то представляетъ возможность встрѣчи духовнаго богатства съ физическою бѣдностію. Не безъ цѣли также Эросъ зачатъ въ день рожденія Афродиты: не имѣя совершенствъ отца и однакожъ возвышаясь своимъ стремленіемъ надъ недостатками матери, онъ подъ звѣздою богини красоты осуществляетъ свое стремленіе любовію къ прекрасному и неуклонно слѣдуетъ за Афродитою.
- ↑ Какимъ почитаютъ его многіе. Сократъ этими словами довольно деликатно затрогиваетъ Агатона; p. 195 D. E.
- ↑ Парка и Илиѳія рожденія. Подъ именемъ Илиѳіи Греки разумѣли богиню, присутствующую и помогающую при родахъ. Boettiger de Ilithia, Vinar. 1799 a. Creuzer. Symbol. T. II, p. 140 sqq. Подругою и спутницею Илиѳіи почитаема была Парка. Въ такой связи съ Илиѳіею воспѣваютъ её и поэты, называя πάρεδρον Μοιρᾶν. Spanheim. ad Callimach. Hymn. in Dian. 22.
- ↑ Проникнуты вожделѣніемъ — νοσοῦντα. Такъ употребляется слово νοσεῖν въ смыслѣ метафорическомъ: имъ означается страстная похоть, то-есть нетолько страдательное состояніе человѣка, но отъ недостатка въ чемъ-нибудь даже страдающее чувство его. Phaedr. p. 238 B.
- ↑ За своихъ дѣтей — ὑπὲρ τοῦτων. Это мѣстоименіе множественнаго числа относится къ τοῦ γενομένου. Но какъ τὸ γενόμενον принято въ смыслѣ имени собирательнаго, то грамматика не препятствуетъ относящееся къ нему мѣстоименіе поставлять въ множественномъ числѣ. Dorvill. ad Charit. p. 353.
- ↑ Здѣсь, то-есть въ царствѣ животныхъ; тамъ, то-есть у людей.
- ↑ Когда бываетъ размышленіе, тогда познаніе уходитъ. Здѣсь указывается на удивительное дѣйствіе памяти, которая, собственно говоря, есть забвеніе всѣхъ прочихъ познаній, когда мы размышляемъ объ одномъ изъ нихъ. Понятіе о забвеніи излагается въ Филебѣ. Впрочемъ познаніемъ Платонъ называетъ здѣсь не то познаніе абсолютное, которое у него постоянно и неизмѣнно, а частное, получаемое отвнѣ.
- ↑ Смертное дѣлается причастнымъ безсмертія. Такъ различаетъ Платонъ безсмертіе животныхъ отъ безсмертія, свойственнаго человѣку. Животнымъ онъ приписываетъ безсмертіе родовое, то-есть допускаетъ вѣчное продолженіе ихъ родовъ, тогда какъ недѣлимыя, состарѣваясь и разрушаясь, исчезаютъ. Напротивъ, человѣка почитаетъ онъ безсмертнымъ въ самой его недѣлимости, или въ личномъ его бытіи, такъ какъ человѣкъ окрыленъ любовію къ прекрасному самъ по себѣ и для себя. Изъ этого видно, насколько взглядъ Платона выше взгляда Гегелева: различіе этихъ взглядовъ таково же, каково различіе между человѣкомъ и животнымъ; и когда человѣкъ ищетъ безсмертія по законамъ жизни животной, тогда онъ и получаетъ безсмертіе, свойственное только животнымъ, — если получаетъ и это, а для безсмертія своей души ничего не дѣлаетъ, хотя и тутъ не перестаетъ быть безсмертнымъ. См. далѣе — p. 209.
- ↑ Бременѣющіе же душевно — οἱ δέ κατὰ τὴν ψυχὴν, т.-е. κύοντες. Послѣ этихъ словъ рѣчь вдругъ прерывается; потому что Сократъ увлекается многими представленіями, служащими къ объясненію понятія о душевномъ бременѣніи. Прерванная мысль возобновляется гораздо далѣе — словами: τουτων δ᾽ αὐ ὅταν τις ἐκ νέου ἐκγ. Кто, по душѣ будучи божественнымъ, бременѣетъ ими съ молодыхъ лѣтъ: но грамматическая связь ихъ съ началомъ совсѣмъ теряется изъ виду; потому что конструкція ихъ примѣняется уже къ мыслямъ вводнымъ.
- ↑ Распорядительность относительно городовъ и семействъ. Нравственное свое ученіе Платонъ раскрывалъ обыкновенно, примѣняясь къ требованіямъ и цѣлямъ общественной жизни; а потому разумность понималъ какъ распорядительность относительно городовъ и семействъ. Это, по его словамъ (De Rep. V, p. 473 D. E), μεγίστη καὶ καλλίστη τῆς φρονήσεως.
- ↑ Общеніе ихъ получило еще большую силу, чѣмъ чрезъ рожденіе обыкновенныхъ дѣтей — πολὺ μείζω κοινονίαν τῆς τῶν παίδων. Греческое выраженіе здѣсь очень сжато и можетъ возбудить недоумѣнія. Членъ τῆς заставляетъ разумѣть опущеніе κοινονίας; а κοινονία τῆς κοινονίας τῶν παίδων будетъ то же, что κοινονία διὰ τῶν κοινῶν παίδων.
- ↑ Чѣмъ человѣчныхъ, ἢ τοὺς ἀνθροπίνους. Разумѣются дѣти, раждаемыя по законамъ органической связи половъ, и противуполагаемыя порожденіямъ отъ непосредственнаго соприкосновенія душъ, — порожденіямъ чистой, безплотной мысли.
- ↑ Какія (порожденія), соотвѣтственно самимъ себѣ, — αὐτὰ τοιαῦτα ὄντα, то-есть, славныя и безсмертныя, доставляютъ имъ безсмертную славу и память.
- ↑ Съ этихъ словъ Діотима начинаетъ открывать Сократу степени знанія, возводя его мало по малу къ созерцанію вещей идеальному. Первая степень, говоритъ она, на которую возводится посвящаемый въ тайны знанія, состоитъ въ томъ, что человѣкъ привязывается только къ прекрасному тѣлу и старается родить изъ него добродѣтель — плодъ добрыхъ рѣчей, причемъ любитъ не одно какое-нибудь тѣло, но всѣ, отличающіяся красотою. Вторая за тѣмъ степень должна возвысить человѣка до созерцанія красоты душевной, предъ которою тѣлесная ничтожна и которая открывается въ нравахъ, законахъ, постановленіяхъ. На третьей же степени онъ вступаетъ, наконецъ, въ храмъ философіи и, воспламеняясь любовію къ мудрости, созерцаетъ красоту истинную, постоянную и вѣчную.
- ↑ Это указаніе на слова Аристофана см. p. 205 D. E: «есть мнѣніе, что любятъ тѣ, которые ищутъ своей половины: а я думаю, что Эросъ не есть Эросъ ни половины, ни цѣлаго.»
- ↑ Увѣнчаннаго густымъ плющемъ и фіалками, и имѣвшаго на головѣ множество лентъ. У Грековъ былъ обычай украшать головы людей вѣнками, когда они либо оказали услугу отечеству, напримѣръ одержали побѣду, или по какому-нибудь случаю праздновали дома съ друзьями. Ruhnken. ad Tim. gloss, p. 246 sqq. Paschal. de coronis IV, 8. Interpet. ad Horat. Odar. IV, 11, 2. О бражничествѣ Алкивіада см. Atheneum XII, p. 534 Spauhem. ad Iulian. orat. 1, p. 124.
- ↑ Обвязать ими голову человѣка, такъ сказать, мудрѣйшаго и прекраснѣйшаго. Критики въ этомъ мѣстѣ діалога чрезвычайно затрудняются словами: такъ сказать — ἐὰν εἴπω οὑτωσὶ — до того, что либо поставляютъ ихъ въ другую конструкцію, либо совсѣмъ изгоняютъ изъ текста. А мнѣ кажется, здѣсь они весьма умѣстны и показываютъ ловкость Платона въ оттѣненіи словомъ всѣхъ положеній человѣка. Ἐὰν εἴπω οὑτωσὶ есть выраженіе, прекрасно характеризующее здѣсь говоръ пьянаго Алкивіада. Прибавка-то этихъ словъ, повидимому, и разсмѣшила собесѣдниковъ; потому что Алкивіадъ вслѣдъ за тѣмъ говоритъ: «смѣйтесь! однакожъ я хорошо знаю, что говорю правду.» Даже и приказаніе «говорите сейчасъ» — λέγετε αὐτόθεν, а особенно нарѣчіе αὐτόθεν, какъ будто отзывается здѣсь нетрезвостію.
- ↑ Разуйте Алкивіада, чтобы возлечь ему третьимъ. Во время обѣдовъ гости восклонялись на диваны, обыкновенно снявъ обувь. Gataker, Advers. Misecll. c. 19. Возлечь третьимъ, то-есть, ниже Агатона и Сократа.
- ↑ Тотъ холодильникъ — ψυκτήρα. Ψυκτῆρ былъ большой и широкій сосудъ, который наполнялся холодною водою, чтобы въ эту воду ставить сосуды съ виномъ для охлажденія. Ruhnkenius.
- ↑ Котилъ — греческая мѣра вмѣстимостей. Wurm. De ponderibus, nummis et mensuris apud Graecos et Romanos p. 133 sqq.
- ↑ Этотъ стихъ взятъ изъ Омировой Иліады λ᾽ v. 514.
- ↑ О сходствѣ Сократа съ силенами см. Theaet. p. 143 E. Xenoph. Symp. IV, 19 и тамъ же interpr. V, 6. Creuzer. Studior. T. II, p. 231. 271. 290 sqq. et al. Художники въ Аѳинахъ имѣли обыкновеніе украшать свои мастерскія большими шкафами, имѣвшими форму силеновъ, и въ эти шкафы становить драгоцѣнныя свои произведенія. Итакъ, Алкивіадово сравненіе показываетъ, что въ Сократѣ скрываются такія драгоцѣнности, о которыхъ, судя по наружности его, и не подумаешь. Это сравненіе тѣмъ лучше, что и внѣшнія черты Сократовой фигуры выражали что-то силеновское, насмѣшливое. Впрочемъ Юліанъ (orat. VI, p. 184 A) такой же силеновской статуѣ уподобляетъ и киническую философію: Φημὶ γὰρ δὴ τὴν κυνικὴν φίλοσοφίαν ὁμοιοτάτην εἶναι τοἶς Σειληνοῖς τούτοις τοῖς ἐν τοῖς ἑρμογλυφείοις καθημένοις, οὕςτινας ἐργάζονται οἱ δημιοῦργοὶ σύριγγας ἤ αὐλοὺς ἔχοντας, οἱ δὲ διοιχθέντες ἔνδον φαίνονται ἀγάλματα ἔχοντες θεῶν.
- ↑ На марсіасова сатира. Марсіасъ, Фригіянинъ, лицо миѳическое, сопутникъ Бахуса, см. Boettiger. p. 279. Rlupfer. Lexic. Mytholog. s. v. Ученикомъ его, παιδικὰ, былъ, говорятъ, Олимпъ. Aristot. Polit. VIII, 5, p. 326, ed. Schneid. Plutarh. de Musica p. 1133.
- ↑ Этими словами Платонъ явно указываетъ на одинъ изъ моментовъ содержанія, заключающагося въ діалогѣ подъ заглавіемъ: Алкивіадъ первый. Отсюда необходимо заключить, что Алкивіадъ первый есть подлинное сочиненіе Платона, и что этотъ діалогъ написанъ ранѣе Пира.
- ↑ Я считалъ это находкою — ἕρμαιον ἠγησάμην. См. Euthyd. p. 273 E.
- ↑ Подъ предлогомъ — σκηπτόμενος — то же, что προφασιζόμενος. См. Ruhnken. p. 232.
- ↑ Вино и съ мальчиками и безѣ мальчиковъ говоритъ правду — οἶνος ἄνευ παίδων καὶ μετὰ παίδων ἦν ἀληθής. Эта пословица выражалась собственно такъ: οἶνος καὶ ἀληθεία. Смыслъ словъ Алкивіада раскрываетъ Photii Lexic., гдѣ указываются въ одной пословицѣ двѣ: одна οἶνος καὶ ἀλήθεια, другая οἶνος καὶ παῖδες ἀληθεἴς. По-русски говорятъ: правда на двѣ рюмки; что у трезваго на умѣ, то у пьянаго на языкѣ.
- ↑ Этими словами указывается на извѣстный стихъ Орфея p. 447, ed. Herm.: Φθέγξομαι оἷς θέμις ἐστί· θύρας δ᾽ἐπίθεσθε βέβηλοι. См. Ruhnk. ad Tim. p. 60. Creuzer ad. Plot. de Pulchrit. p. 332.
- ↑ Вмѣсто мнимыхъ прелестей пріобрѣсть истинныя — ἀντὶ δόξης ἀλήθειαν καλῶν κτᾶσθαι, то-есть, ἀντὶ καλῶν ἃ δοκεῖ καλὰ εἶναι, κτᾶσθαι ἐπιχειρεῖς καλὰ ἃ ἐστἱν ὡς ἀληθῶς. Слѣдующими же за этимъ словами дѣлается аллюзія на слова Омира (Iliad. VI, v. 234 sqq.):
Въ оное время у Главка разсудокъ восхитилъ Кроніонъ:
Онъ Діомеду герою доспѣхъ золотой свой на мѣдный,
Во сто цѣнимый тельцовъ обмѣнялъ на стоющій девять. - ↑ Потидея находилась во Ѳракіи, на берегу Эгейскаго моря. Объ этомъ походѣ, въ которомъ принимали участіе Сократъ и Алкивіадъ, упоминается у Платона нерѣдко. См. Apolog. Socr. p. 28 E. Charmid. p. 153 A. C.
- ↑ Это стихъ изъ Омировой Одиссеи IV, 242.
- ↑ Сраженіе при Деліи, городѣ Беотіи, происходило въ 1 году 84 олимп. См. Thucyd. IV, 96 sqq. Атеней утверждаетъ, будто Сократъ не участвовалъ ни въ одномъ сраженіи (L. V, p. 329 sqq.). Но его основательно опровергаютъ Perizon. ad Aelian. V, II, III, 17. Luzac. Orat. de Socrate cive, p. 75. См. Plat. Lachet. p. 181 B.
- ↑ Здѣсь Алкивіадъ указываетъ на слова Аристофана Nubb. V, 361: ὅτι βρενθύει τ᾽ἐν ταῖσιν ὁδοῖς καὶ τώφθαλμῶ παραβάλλει. Βρενθύεθαι — μεγαλοφρονεῖ, ὑπερηφανεύεται, ἐπαίρεται. Tim. Glos p. 64. Слово произведено отъ βρένθος — цапля, имѣющая длинныя ноги. Отсюда βρενθύεσθαι — гордиться, величаво выступать. Тоже и выраженіе τὠφθαλμῶ παραβάλλειν значитъ смотрѣть вкось съ презрѣніемъ.
- ↑ Бразидъ былъ мужественный лакедемонскій вождь въ пелопонезской войнѣ. Онъ палъ въ сраженіи подъ Амфиполисомъ въ 3 году 89 олимп. См. Thucyd. W. 70. V. 6.
- ↑ Этимъ словомъ выдерживается сходство Сократовой рѣчи съ фигурою силена, которая снаружи смѣшна, а внутри заключаетъ драгоцѣнныя сокровища.
- ↑ О Хармидѣ, сынѣ Главкона, см. Plat. Charm. p. 157 sqq. Xenoph. Memor. III, 7. Sympos. III, 9. IV, 29. Онъ происходилъ изъ благороднаго дома Критіевъ и отличался прекрасными свойствами души. Подъ Эвтидемомъ, сыномъ Діоклея, разумѣется тотъ самый Эвтидемъ, который въ Запискахъ Ксенофонта (IV, 2. 40) вводится въ бесѣду съ Сократомъ, а не тотъ, именемъ котораго названъ одинъ изъ разговоровъ Платона.
- ↑ Эта пословица взята у Омира Iliad. XVII. v. 52. и XX v. 198. πρίν τι κακὸν παθέειν, ῥέχθὲν δέ τε νήπιος ἔγνω,. Hesiod. Εργ. ν. 216. παθὼν δέ τε νήπιος ἔγνω. Erasm. Adagg. p. 29.
- ↑ Сатировскою и силеновскою драмою здѣсь указывается на сравненіе Сократа съ силеномъ и сатиромъ; какъ будто бы, то-есть, Алкивіадъ такимъ сравненіемъ разыгрывалъ съ Сократомъ такое представленіе, какія въ тѣ времена нерѣдко даваемы были на театральной сценѣ подъ именемъ сатировскихъ и силеновскихъ. Ruhnken. ad Tim. p. 236.