мудраго и богатаго, отъ матери же немудрой и неимущей. Итакъ, природа генія, любезный Сократъ, такова. А то, что C. ты думалъ объ Эросѣ, нисколько неудивительно; судя по твоимъ словамъ, ты думалъ, кажется, что Эросъ есть любимое, а не любящее; потому-то, думаю, Эросъ и представлялся тебѣ прекраснѣйшимъ. Вѣдь любимое-то, въ самомъ дѣлѣ, прекрасно, нѣжно, совершенно и достойно блаженства; а любящее, — это другая идея, которую я раскрыла. —
Тутъ я сказалъ: пусть такъ, иностранка; ты хорошо говоришь. Но если Эросъ таковъ, то въ чемъ полезенъ онъ людямъ? D. — Это, Сократъ, сказала она, я и постараюсь теперь раскрыть тебѣ. Эросъ — таковъ по природѣ; но онъ, какъ ты говоришь, есть также Эросъ прекраснаго. Итакъ, еслибы кто спросилъ насъ: для чего, Сократъ и Діотима, онъ есть Эросъ прекраснаго? или, спрошу яснѣе: любящій прекрасное для чего любитъ? — Чтобы оно досталось ему, отвѣчалъ я. — Но твоимъ отвѣтомъ возбуждается слѣдующій вопросъ: что будетъ тому, кому достанется прекрасное? — На этотъ вопросъ E. мнѣ вдругъ не найти отвѣта, сказалъ я. — А еслибы кто превратилъ его, говоритъ, и вмѣсто прекраснаго поставилъ доброе, да и спросилъ: представь, Сократъ, что любящій любитъ доброе; для чего любитъ онъ? — Чтобы оно досталось ему, отвѣчалъ я. — А что будетъ тому, кому достанется доброе? 205. — На это легче отвѣчать, сказалъ я: тотъ будетъ счастливъ. — Потому что счастливые, скажетъ, счастливы чрезъ пріобрѣтеніе добра. И далѣе уже не нужно спрашивать: для чего хотящій быть счастливымъ, хочетъ этого? Здѣсь отвѣтъ кажется конченнымъ. — Твоя правда, сказалъ я. — Но это хотѣніе и этого Эроса почитаешь ли ты общимъ для всѣхъ людей и всѣ ли всегда хотятъ себѣ добра, или какъ ты думаешь? — Такъ, отвѣчалъ я, что оно обще для всѣхъ. — Почему же Сократъ, спросила она, мы говоримъ, что не всѣ любятъ, если только всѣ и всегда любятъ то же самое, но B. утверждаемъ, что одни любятъ, а другіе — нѣтъ? — Я и самъ дивлюсь этому, былъ мой отвѣтъ. — Не дивись, сказала она;
мудрого и богатого, от матери же немудрой и неимущей. Итак, природа гения, любезный Сократ, такова. А то, что C. ты думал об Эросе, нисколько неудивительно; судя по твоим словам, ты думал, кажется, что Эрос есть любимое, а не любящее; потому-то, думаю, Эрос и представлялся тебе прекраснейшим. Ведь любимое-то, в самом деле, прекрасно, нежно, совершенно и достойно блаженства; а любящее, — это другая идея, которую я раскрыла. —
Тут я сказал: пусть так, иностранка; ты хорошо говоришь. Но если Эрос таков, то в чём полезен он людям? D. — Это, Сократ, сказала она, я и постараюсь теперь раскрыть тебе. Эрос — таков по природе; но он, как ты говоришь, есть также Эрос прекрасного. Итак, если бы кто спросил нас: для чего, Сократ и Диотима, он есть Эрос прекрасного? или, спрошу яснее: любящий прекрасное для чего любит? — Чтобы оно досталось ему, отвечал я. — Но твоим ответом возбуждается следующий вопрос: что будет тому, кому достанется прекрасное? — На этот вопрос E. мне вдруг не найти ответа, сказал я. — А если бы кто превратил его, говорит, и вместо прекрасного поставил доброе, да и спросил: представь, Сократ, что любящий любит доброе; для чего любит он? — Чтобы оно досталось ему, отвечал я. — А что будет тому, кому достанется доброе? 205. — На это легче отвечать, сказал я: тот будет счастлив. — Потому что счастливые, скажет, счастливы чрез приобретение добра. И далее уже не нужно спрашивать: для чего хотящий быть счастливым, хочет этого? Здесь ответ кажется конченным. — Твоя правда, сказал я. — Но это хотение и этого Эроса почитаешь ли ты общим для всех людей и все ли всегда хотят себе добра, или как ты думаешь? — Так, отвечал я, что оно обще для всех. — Почему же Сократ, спросила она, мы говорим, что не все любят, если только все и всегда любят то же самое, но B. утверждаем, что одни любят, а другие — нет? — Я и сам дивлюсь этому, был мой ответ. — Не дивись, сказала она;
