Положи мя яко печать на сердцѣ твоемъ, яко печать на мышцѣ твоей: зане крѣпка яко смерть любовь, жестока яко смерть ревность: стрѣлы ея — стрѣлы огненныя. |
Пѣснь Пѣсней. |
Царь Соломонъ не достигъ еще средняго возраста, — сорока пяти лѣтъ, — а слава о его мудрости и красотѣ, о великолѣпіи его жизни и пышности его двора распространилась далеко за предѣлами Палестины. Въ Ассиріи и Финикіи, въ Верхнемъ и Нижнемъ Египтѣ, отъ древней Тавризы до Іемена и отъ Исмара до Персеполя, на побережьѣ Чернаго моря и на островахъ Средиземнаго — съ удивленіемъ произносили его имя, потому что не было подобнаго ему между царями во всѣ дни его.
Въ 480-мъ году по исшествіи Израиля, въ четвертый годъ своего царствованія, въ мѣсяцѣ Зифѣ, предпринялъ царь сооруженіе великаго храма Господня на горѣ Моріа и постройку дворца въ Іерусалимѣ. Восемьдесятъ тысячъ каменотесовъ и семьдесятъ тысячъ носильщиковъ безпрерывно работали въ горахъ и въ предмѣстьяхъ города, а десять тысячъ дровосѣковъ изъ числа тридцати восьми тысячъ отправлялись посмѣнно на Ливанъ, гдѣ проводили цѣлый мѣсяцъ въ столь тяжкой работѣ, что послѣ нея отдыхали два мѣсяца. Тысячи людей вязали срубленныя деревья въ плоты, и сотни моряковъ сплавляли ихъ моремъ въ Іаффу, гдѣ ихъ обдѣлывали тиряне, искусные въ токарной и столярной работѣ. Только лишь при возведеніи пирамидъ Хефрена, Хуфу и Микерина въ Гизехѣ употреблено было такое несмѣтное количество рабочихъ.
Три тысячи шестьсотъ приставниковъ надзирали за работами, а надъ приставниками начальствовалъ Азарія, сынъ Наѳановъ, человѣкъ жестокій и дѣятельный, про котораго сложился слухъ, что онъ никогда не спитъ, пожираемый огнемъ внутренней неизлѣчимой болѣзни. Всѣ же планы дворца и храма, рисунки колоннъ, давира и мѣднаго моря, чертежи оконъ, украшенія стѣнъ и троновъ созданы были зодчимъ Хирамомъ-Авіемъ изъ Сидона, сыномъ мѣдника изъ рода Нафалимова.
Черезъ семь лѣтъ, въ мѣсяцѣ Булѣ, былъ завершенъ храмъ Господень и черезъ тринадцать лѣтъ — царскій дворецъ. За кедровыя бревна съ Ливана, за кипарисныя и оливковыя доски, за дерево певговое, ситтимъ и ѳарсисъ, за обтесанные и отполированные громадные дорогіе камни, за пурпуръ, багряницу и виссонъ, шитый золотомъ, за голубыя шерстяныя матеріи, за слоновую кость и красныя бараньи кожи, за желѣзо, ониксъ и множество мрамора, за драгоцѣнные камни, за золотыя цѣпи, вѣнцы, шнурки, щипцы, сѣтки, лотки, лампады, цвѣты и свѣтильиики, золотыя петли къ дверямъ и золотые гвозди, вѣсомъ въ шестьдесятъ сиклей каждый, за златокованныя чаши и блюда, за рѣзные и мозаичные орнаменты, за литыя и изсѣченныя въ камнѣ изображенія львовъ, херувимовъ, воловъ, пальмъ и ананасовъ — подарилъ Соломонъ Тирскому царю Хираму, соименнику зодчаго, двадцать городовъ и селеній въ землѣ Галилейской, и Хирамъ нашелъ этотъ подарокъ ничтожнымъ — съ такой неслыханной роскошью были выстроены храмъ Господень и дворецъ Соломоновъ и малый дворецъ въ Милло, для жены царя, красавицы Астисъ, дочери египетскаго фараона Суссакима. Красное же дерево, которое позднѣе пошло на перила и лѣстницы галлерей, на музыкальные инструменты и на переплеты для священныхъ книгъ, было принесено въ даръ Соломону царицей Савской, мудрой и прекрасной Балкисъ, вмѣстѣ съ такимъ количествомъ ароматныхъ куреній, благовонныхъ маслъ и драгоцѣнныхъ духовъ, какого до сихъ поръ еще не видали въ Израилѣ.
Съ каждымъ годомъ росли богатства царя. Три раза въ годъ возвращались въ гавани его корабли: «Ѳарсисъ», ходившій по Средиземному морю, и «Хирамъ», ходившій по Чермному морю. Они привозили изъ Африки слоновую кость, обезьянъ, павлиновъ и антилопъ; богато украшенныя колесницы изъ Египта, живыхъ тигровъ и львовъ, а также звѣриныя шкуры и мѣха изъ Месопотаміи, бѣлоснѣжныхъ коней изъ Кувы, парваимскій золотой песокъ на шестьсотъ шестьдесятъ талантовъ въ годъ, красное, черное и сандаловое дерево изъ страны Офиръ, пестрые ассурскіе и калахскіе ковры съ удивительными рисунками — дружественные дары царя Тиглатъ-Пилеазара, художественную мозаику изъ Ниневіи, Нимруда и Саргона; чудныя узорчатыя ткани изъ Хатуара; златокованные кубки изъ Тира; изъ Сидона — цвѣтныя стекла, а изъ Пунта, близъ Бабъ-Эль-Мандеба, тѣ рѣдкія благовонія — нардъ, алоэ, трость, киннамонъ, шафранъ, амбру, мускусъ, стакти, халванъ, смирну и ладанъ, изъ-за обладанія которыми египетскіе фараоны предпринимали не разъ кровавыя войны.
Серебро же во дни Соломоновы стало цѣною какъ простой камень и красное дерево не дороже простыхъ сикиморъ, растущихъ на низинахъ.
Каменныя бани, обложенныя порфиромъ, мраморные водоемы и прохладные фонтаны устроилъ царь, повелѣвъ провести воду изъ горныхъ источниковъ, низвергавшихся въ Кедронскій потокъ, а вокругъ дворца насадилъ сады и рощи и развелъ виноградникъ въ Ваалъ-Гамонѣ.
Было у Соломона 40.000 стойлъ для муловъ и коней колесничныхъ и 12.000 для конницы; ежедневно привозили для лошадей ячмень и солому изъ провинцій. Десять воловъ откормленныхъ и двадцать воловъ съ пастбища, тридцать ко̀ровъ пшеничной муки и шестьдесятъ прочей, сто батовъ вина разнаго, 300 овецъ, не считая птицы откормленной, оленей, сернъ и сайгаковъ — все это черезъ руки двѣнадцати приставниковъ шло ежедневно къ столу Соломона, а также къ столу его двора, свиты и гвардіи. Шестьдесятъ воиновъ, изъ числа пятисотъ самыхъ сильныхъ и храбрыхъ во всемъ войскѣ, держали посмѣнно караулъ во внутреннихъ покояхъ дворца. Пятьсотъ щитовъ, покрытыхъ золотыми пластинками, повелѣлъ Соломонъ сдѣлать для своихъ тѣлохранителей.
Чего бы глаза царя ни пожелали, онъ не отказывалъ имъ и не возбранялъ сердцу своему никакого веселія. Семьсотъ женъ было у царя и триста наложницъ, не считая рабынь и танцовщицъ. И всѣхъ ихъ очаровывалъ своей любовью Соломонъ, потому что Богъ далъ ему такую неизсякаемую силу страсти, какой не было у людей обыкновенныхъ. Онъ любилъ бѣлолицыхъ, черноглазыхъ, красногубыхъ хеттеянокъ за ихъ яркую, но мгновенную красоту, которая такъ же рано и прелестно расцвѣтаетъ и такъ же быстро вянетъ, какъ цвѣтокъ нарцисса; смуглыхъ, высокихъ, пламенныхъ филистимлянокъ, съ жесткими курчавыми волосами, носившихъ золотыя звенящія запястья на кистяхъ рукъ, золотые обручи на плечахъ, а на обѣихъ щиколоткахъ широкіе браслеты, соединенные тонкой цѣпочкой; нѣжныхъ, маленькихъ, гибкихъ аммореянокъ, сложенныхъ безъ упрека, — ихъ вѣрность и покорность въ любви вошли въ пословицу; женщинъ изъ Ассиріи, удлинявшихъ красками свои глаза и вытравливавшихъ синія звѣзды на лбу и на щекахъ; образованныхъ, веселыхъ и остроумныхъ дочерей Сидона, умѣвшихъ хорошо пѣть, танцовать, а также играть на арфахъ, лютняхъ и флейтахъ подъ аккомпанементъ бубна; желтокожихъ египтянокъ, неутомимыхъ въ любви и безумныхъ въ ревности; сладострастныхъ вавилонянокъ, у которыхъ все тѣло подъ одеждой было гладко какъ мраморъ, потому что онѣ особой пастой истребляли на немъ волосы; дѣвъ Бактріи, красившихъ волосы и ногти въ огненно-красный цвѣтъ и носившихъ шальвары; молчаливыхъ, застѣнчивыхъ моавитянокъ, у которыхъ роскошныя груди были прохладны въ самыя жаркія лѣтнія ночи; безпечныхъ и расточительныхъ аммонитянокъ съ огненными волосами и съ тѣломъ такой бѣлизны, что оно свѣтилось во тьмѣ; хрупкихъ голубоглазыхъ женщинъ съ льняными волосами и нѣжнымъ запахомъ кожи, которыхъ привозили съ сѣвера, черезъ Баальбекъ, и языкъ которыхъ былъ непонятенъ для всѣхъ живущихъ въ Палестинѣ. Кромѣ того любилъ царь многихъ дочерей Іудеи и Израиля.
Также раздѣлялъ онъ ложе съ Балкисъ-Ма̀кеда, царицей Савской, превзошедшей всѣхъ женщинъ въ мірѣ красотой, мудростью, богатствомъ и разнообразіемъ искусства въ страсти; и съ Ависагой-сунамитянкой, согрѣвавшей старость царя Давида, съ этой ласковой, тихой красавицей, изъ-за которой Соломонъ предалъ своего старшаго брата Адонію смерти отъ руки Ванеи, сына Іодаева.
И съ бѣдной дѣвушкой изъ виноградника, по имени Суламиѳь, которую одну изъ всѣхъ женщинъ любилъ царь всѣмъ своимъ сердцемъ.
Носильный одръ сдѣлалъ себѣ Соломонъ изъ лучшаго кедроваго дерева, съ серебряными столпами, съ золотыми локотниками въ видѣ лежащихъ львовъ, съ шатромъ изъ пурпуровой тирской ткани. Внутри же весь шатеръ былъ украшенъ золотымъ шитьемъ и драгоцѣнными камнями — любовными дарами женъ и дѣвъ Іерусалимскихъ. И когда стройные черные рабы проносили Соломона въ дни великихъ празднествъ среди народа, поистинѣ былъ прекрасенъ царь, какъ лилія Саронской долины!
Блѣдно было его лицо, губы — точно яркая алая лента; волнистые волосы черны изсиня, и въ нихъ — украшеніе мудрости — блестѣла сѣдина, подобно серебрянымъ нитямъ горныхъ ручьевъ, падающихъ съ высоты темныхъ скаль Аэрмона; сѣдина сверкала и въ его черной бородѣ, завитой, по обычаю царей Ассирійскихъ, правильными мелкими рядами.
Глаза же у царя были темны, какъ самый темный агатъ, какъ небо въ безлунную лѣтнюю ночь, а рѣсницы, разверзавшіяся стрѣлами вверхъ и внизъ, походили на черные лучи вокругъ черныхъ звѣздъ. И не было человѣка во вселенной, который могъ бы выдержать взглядъ Соломона, не потупивъ своихъ глазъ. И молніи гнѣва въ очахъ царя повергали людей на землю.
Но бывали минуты сердечнаго веселія, когда царь опьянялся любовью, или виномъ, или сладостью власти, или радовался онъ мудрому и красивому слову, сказанному кстати. Тогда, тихо опускались до половины его длинныя рѣсницы, бросая синія тѣни на свѣтлое лицо, и въ глазахъ царя загорались, точно искры въ черныхъ брильянтахъ, теплые огни ласковаго нѣжнаго смѣха; и тѣ, кто видѣли эту улыбку, готовы были за нее отдать тѣло и душу — такъ она была неописуема прекрасна. Одно имя царя Соломона, произнесенное вслухъ, волновало сердце женщинъ, какъ ароматъ пролитаго мирра, напоминающій о ночахъ любви.
Руки царя были нѣжны, бѣлы, теплы и красивы, какъ у женщины, но въ нихъ заключался такой избытокъ жизненной силы, что, налагая ладони на темя больныхъ, царь исцѣлялъ головныя боли, судороги, черную меланхолію и бѣснованіе. На указательномъ пальцѣ лѣвой руки носилъ Соломонъ гемму изъ кроваво-краснаго астерикса, извергавшаго изъ себя шесть лучей жемчужнаго цвѣта. Много сотенъ лѣтъ было этому кольцу, и на оборотной сторонѣ его камня вырѣзана была надпись на языкѣ древняго, исчезнувшаго народа: «Все проходитъ».
И такъ велика была власть души Соломона, что повиновались ей даже животныя: львы и тигры ползали у ногъ царя, и терлись мордами о его колѣни, и лизали его руки своими жесткими языками, когда онъ входилъ въ ихъ помѣщенія. И онъ, находившій веселіе сердца въ сверкающихъ переливахъ драгоцѣнныхъ камней, въ ароматѣ египетскихъ благовонныхъ смолъ, въ нѣжномъ прикосновеніи легкихъ тканей, въ сладостной музыкѣ, въ тонкомъ вкусѣ краснаго искристаго вина, играющаго въ чеканномъ нинуанскомъ потирѣ, — онъ любилъ также гладить суровыя гривы львовъ, бархатныя спины черныхъ пантеръ и нѣжныя лапы молодыхъ пятнистыхъ леопардовъ, любилъ слушать ревъ дикихъ звѣрей, видѣть ихъ сильныя и прекрасныя движенія и ощущать горячій запахъ ихъ хищнаго дыханія.
Такъ живописалъ царя Соломона Іосафатъ, сынъ Ахилуда, историкъ его дней.
«За то, что ты не просилъ себѣ долгой жизни, не просилъ себѣ богатства, не просилъ себѣ душъ враговъ, но просилъ мудрости, то вотъ Я дѣлаю по слову твоему. Вотъ Я даю тебѣ сердце мудрое и разумное, такъ что подобнаго тебѣ не было прежде тебя, и послѣ тебя не возстанетъ подобный тебѣ».
Такъ сказалъ Соломону Богъ, и по слову Его позналъ царь составленіе міра и дѣйствіе стихій, постигъ начало, конецъ и середину временъ, проникъ въ тайну вѣчнаго волнообразнаго и кругового возвращенія событій; у астрономовъ Библоса, Акры, Саргона, Борсиппы и Ниневіи научился онъ слѣдить за измѣненіемъ расположенія звѣздъ и за годовыми кругами. Зналъ онъ также естество всѣхъ животныхъ и угадывалъ чувства звѣрей, понималъ происхожденіе и направленіе вѣтровъ, различныя свойств растеній и силу цѣлебныхъ травъ.
Помыслы въ сердцѣ человѣческомъ — глубокая вода, но и ихъ умѣлъ вычерпывать мудрый царь. Въ словахъ и голосѣ, въ глазахъ, въ движеніяхъ рукъ такъ же ясно читалъ онъ самыя сокровенныя тайны душъ, какъ буквы въ открытой книгѣ. И потому со всѣхъ концовъ Палестины приходило къ нему великое множество людей, прося суда, совѣта, помощи, разрѣшенія спора, а также и за разгадкою непонятныхъ предзнаменованій и сновъ. И дивились люди глубинѣ и тонкости отвѣтовъ Соломоновыхъ.
Три тысячи притчей сочинилъ Соломонъ и тысячу и пять пѣсней. Диктовалъ онъ ихъ двумъ искуснымъ и быстрымъ писцамъ, Елиховеру и Ахіи, сыновьямъ Сивы, и потомъ сличалъ написанное обоими. Всегда облекалъ онъ свои мысли изящными выраженіями, потому что золотому яблоку въ чашѣ изъ прозрачнаго сардоникса подобно слово, сказанное умѣло, и потому также, что слова мудрыхъ остры какъ иглы, крѣпки какъ вбитые гвозди, и составители ихъ всѣ отъ Единаго Пастыря. «Слово — искра въ движеніи сердца», — такъ говорилъ царь. И была мудрость Соломона выше мудрости всѣхъ сыновъ Востока и всей мудрости египтянъ. Былъ онъ мудрѣе и Еѳана Езрахитянина, и Емана, и Хилколы, и Додры, сыновей Махола. Но уже начиналъ онъ тяготиться красотою обыкновенной человѣческой мудрости, и не имѣла она въ глазахъ его прежней цѣны. Безпокойнымъ и пытливымъ умомъ жаждалъ онъ той высшей мудрости, которую Господь имѣлъ на Своемъ пути прежде всѣхъ созданій Своихъ искони, отъ начала, прежде бытія земли, той мудрости, которая была при Немъ великой художницей, когда Онъ проводилъ круговую черту по лицу бездны. И не находилъ ея Соломонъ.
Изучилъ царь ученія маговъ халдейскихъ и ниневійскихъ, науку астрологовъ изъ Абидоса, Саиса и Мемфиса, тайны волхвовъ, мистагоговъ, и эпоптовъ ассирійскихъ и прорицателей изъ Бактры и Персеполя, и убѣдился, что знанія ихъ были знаніями человѣческими.
Также искалъ онъ мудрости въ тайнодѣйствіяхъ древнихъ языческихъ вѣрованій и потому посѣщалъ капища и приносилъ жертвы: могущественному Ваалу-Либанону, котораго чтили подъ именемъ Мелькарта, бога созиданія и разрушенія, покровителя мореплаванія, въ Тирѣ и Сидонѣ, называли Аммономъ въ оазисѣ Сивахъ, гдѣ идолъ его кивалъ головою, указывая пути праздничнымъ шествіямъ, Бэломъ у халдеевъ, Молохомъ у хананеевъ; поклонялся также женѣ его — грозной и сладострастной Астартѣ, имѣвшей въ другихъ храмахъ имена Иштаръ, Исааръ, Ваальтисъ, Ашера, Истаръ-Белитъ и Атаргатисъ. Изливалъ онъ елей и возжигалъ куреніе Изидѣ и Озирису египетскимъ, брату и сестрѣ, соединившимся бракомъ еще во чревѣ матери своей и зачавшимъ тамъ бога Гора, и Деркето, рыбообразной богинѣ тирской, и Анубису съ собачьей головой, богу бальзамированія, и вавилонскому Оанну, и Дагону филистимскому, и Авденаго ассирійскому, и Утсабу, идолу ниневійскому, и мрачной Киббелѣ, и Белъ-Меродоху, покровителю Вавилона — богу планеты Юпитеръ, и халдейскому Ору — богу вѣчнаго огня, и таинственной Оморогѣ, праматери боговъ, которую Бэлъ разсѣкъ на двѣ части, создавъ изъ нихъ небо и землю, а изъ головы — людей; и поклонялся царь еще богинѣ Атанаисъ, въ честь которой дѣвушки Финикіи, Лидіи, Арменіи и Персіи отдавали прохожимъ свое тѣло, какъ священную жертву, на порогѣ храмовъ.
Но ничего не паходилъ царь въ обрядахъ языческихъ, кромѣ пьянства, ночныхъ оргій, блуда, кровосмѣшенія и противоестественныхъ страстей, и въ догматахъ ихъ видѣлъ суесловіе и обманъ. Но никому изъ подданныхъ не воспрещалъ онъ приношеніе жертвъ любимому богу и даже самъ построилъ на Масличной горѣ капище Хамосу, мерзости моавитской, по просьбѣ прекрасной, задумчивой Эллаанъ — моавитянки, бывшей тогда возлюбленной женою царя. Одного лишь не терпѣлъ Соломонъ и преслѣдовалъ смертью — жертвоприношеніе дѣтей.
И увидѣлъ онъ въ своихъ исканіяхъ, что участь сыновъ человѣческихъ и участь животныхъ одна: какъ тѣ умираютъ, такъ умираютъ и эти, и одно дыханіе у всѣхъ, и нѣтъ у человѣка преимущества передъ скотомъ. И понялъ царь, что во многой мудрости много печали, и кто умножаетъ познаніе — умножаетъ скорбь. Узналъ онъ также, что и при смѣхѣ иногда болитъ сердце и концомъ радости бываетъ печаль. И однажды утромъ впервые продиктовалъ онъ Елихоферу и Ахіи:
— Все суета суетъ и томленіе духа, — такъ говоритъ Екклезіастъ.
Но тогда не зналъ еще царь, что скоро пошлетъ ему Богъ такую нѣжную и пламенную, преданную и прекрасную любовь, которая одна дороже богатства, славы и мудрости, которая дороже самой жизни, потому что даже жизнью она не дорожитъ и не боится смерти.
Виноградникъ былъ у царя въ Ваалъ-Гамонѣ, на южномъ склонѣ Ватнъ-Эль-Хава, къ западу отъ капища Молоха; туда любилъ царь уединяться въ часы великихъ размышленій. Гранатовыя деревья, оливы и дикія яблони, вперемежку съ кедрами и кипарисами, окаймляли его съ трехъ сторонъ по горѣ, съ четвертой же былъ онъ огражденъ отъ дороги высокой каменной стѣной. И другіе виноградники, лежавшіе вокругъ, также принадлежали Соломону; онъ отдавалъ ихъ въ наемъ сторожамъ за 1.000 сребренниковъ каждый.
Только съ разсвѣтомъ окончился во дворцѣ роскошный пиръ, который давалъ царь Израильскій въ честь пословъ царя Ассирійскаго, славнаго Тиглатъ-Пилеазара. Несмотря на утомленіе, Соломонъ не могъ заснуть этимъ утромъ. Ни вино ни сикера не отуманили крѣпкихъ ассирійскихъ головъ и не развязали ихъ хитрыхъ языковъ. Но проницательный умъ мудраго царя уже опередилъ ихъ планы и уже вязалъ въ свою очередь тонкую политическую сѣть, которою онъ оплететъ этихъ важныхъ людей съ надменными глазами и съ льстивой рѣчью. Соломонъ сумѣетъ сохранить необходимую пріязнь съ повелителемъ Ассиріи и въ то же время, ради вѣчной дружбы съ Хирамомъ Тирскимъ, спасетъ отъ разграбленія его царство, которое своими неисчислимыми богатствами, скрытыми въ подвалахъ подъ узкими улицами съ тѣсными домами, давно уже привлекаетъ жадные взоры восточныхъ владыкъ.
И вотъ на зарѣ приказалъ Соломонъ отнести себя на гору Ватнъ-Эль-Хавъ, оставилъ носилки далеко на дорогѣ и теперь одинъ сидитъ на простой деревянной скамьѣ, наверху виноградника, подъ сѣнью деревьевъ, еще затаившихъ въ своихъ вѣтвяхъ росистую прохладу ночи. Простой бѣлый плащъ надѣтъ на царѣ, скрѣпленный на правомъ плечѣ и на лѣвомъ боку двумя египетскими аграфами изъ зеленаго золота, въ формѣ свернувшихся крокодиловъ — символъ бога Себаха. Руки царя лежатъ неподвижно на колѣняхъ, а глаза, затѣненные глубокой мыслью, не мигая, устремлены на востокъ, въ сторону Мертваго Моря, — туда, гдѣ изъ-за круглой вершины Аназе восходитъ въ пламени зари солнце.
Утренній вѣтеръ дуетъ съ востока и разноситъ ароматъ цвѣтущаго винограда, — тонкій ароматъ резеды и варенаго вина. Темные кипарисы важно раскачиваютъ тонкими верхушками и льютъ свое смолистое дыханіе. Торопливо переговариваются серебряно-зеленые листы оливъ.
Но вотъ Соломонъ встаетъ и прислушивается. Милый женскій голосъ, ясный и чистый, какъ это росистое утро, поетъ гдѣ-то невдалекѣ, за деревьями. Простой и нѣжный мотивъ льется, льется себѣ, какъ звонкій ручей въ горахъ, повторяя все тѣ же пять-шесть нотъ. И его незатѣйливая изящная прелестъ вызываетъ тихую улыбку умиленія въ глазахъ царя.
Все ближе слышится голосъ. Вотъ онъ уже здѣсь, рядомъ, за раскидистыми кедрами, за темной зеленью можжевельника. Тогда царь осторожно раздвигаетъ руками вѣтви, тихо пробирается между колючими кустами и выходитъ на открытое мѣсто.
Передъ нимъ, за низкой стѣной, грубо сложенной изъ большихъ желтыхъ камней, разстилается вверхъ виноградникъ. Дѣвушка въ легкомъ голубомъ платьѣ ходитъ между рядами лозъ, нагибается надъ чѣмъ-то внизу и опять выпрямляется и поетъ. Рыжіе волосы ел горятъ на солнцѣ.
|
День дохнулъ прохладою, |
Такъ поетъ она, подвязывая виноградныя лозы, и медленно спускается внизъ, ближе и ближе къ каменной стѣнѣ, за которой стоитъ царь. Она одна — никто не видитъ и не слышитъ ея; запахъ цвѣтущаго винограда, радостная свѣжесть утра и горячая кровь въ сердцѣ опьяняютъ ее, и вотъ слова наивной пѣсенки мгновенно рождаются у нея на устахъ и уносятся вѣтромъ, забытыя навсегда:
|
Ловите намъ лисъ и лисенятъ, |
Такъ она доходитъ до самой стѣны и, не замѣчая царя, поворачиваетъ назадъ и идетъ, легко взбираясь въ гору, вдоль сосѣдняго ряда лозъ. Теперь пѣсня звучитъ глуше:
|
Бѣги, возлюбленный мой, |
Но вдругъ она замолкаетъ и такъ пригибается къ землѣ, что ея не видно за виноградникомъ.
Тогда Соломонъ произноситъ голосомъ, ласкающимъ ухо:
— Дѣвушка, покажи мнѣ лицо твое, дай еще услышать твой голосъ.
Она быстро выпрямляется и оборачивается лицомъ къ царю. Сильный вѣтеръ срывается въ эту секунду и треплетъ на ней легкое платье и вдругъ плотно облѣпляетъ его вокругъ ея тѣла и между ногъ. И царь на мгновенье, пока она не становится спиною къ вѣтру, видитъ всю ее подъ одеждой, какъ нагую, высокую и стройную, въ сильномъ расцвѣтѣ тринадцати лѣтъ; видитъ ея маленькія, круглыя, крѣпкія груди и возвышенія сосцовъ, отъ которыхъ матерія лучами расходится врозь, и круглый, какъ чаша, дѣвическій животъ, и глубокую линію, которая раздѣляетъ ея ноги снизу до верху и тамъ расходится надвое, къ выпуклымъ бедрамъ.
— Потому что голосъ твой сладокъ и лицо твое пріятно! — говоритъ Соломонъ.
Она подходитъ ближе и смотритъ на царя съ трепетомъ и съ восхищеніемъ. Невыразимо прекрасно ея смуглое и яркое лицо. Тяжелые, густые темно-рыжіе волосы, въ которые она воткнула два цвѣтка алаго мака, упругими безчисленными кудрями покрываютъ ея плечи и разбѣгаются по спинѣ и пламенѣютъ, пронзенные лучами солнца, какъ золотой пурпуръ. Самодѣльное ожерелье изъ какихъ-то красныхъ сухихъ ягодъ трогательно и невинно обвиваетъ въ два раза ея темную, высокую, тонкую шею.
— Я не замѣтила тебя! — говоритъ она нѣжно, и голосъ ея звучитъ, какъ пѣніе флейты. — Откуда ты пришелъ?
— Ты такъ хорошо пѣла, дѣвушка!
Она стыдливо опускаетъ глаза и сама, краснѣетъ, но подъ ея длинными рѣсницами и въ углахъ губъ дрожитъ тайная улыбка.
— Ты пѣла о своемъ миломъ. Онъ легокъ, какъ серна, какъ молодой горный олень. Вѣдь онъ очень красивъ, твой милый, дѣвушка, не правда ли?
Она смѣется такъ звонко и музыкально, точно серебряный градъ падаетъ на золотое блюдо.
— У меня нѣтъ милаго. Это только пѣсня. У меня еще не было милаго…
Они молчатъ съ минуту и глубоко, безъ улыбки смотрятъ другъ на друга… Птицы громко перекликаются среди деревьевъ. Грудь дѣвушки часто колеблется подъ ветхимъ полотномъ.
— Я не вѣрю тебѣ, красавица. Ты такъ прекрасна…
— Ты смѣешься надо мною. Посмотри, какая я черная…
Она поднимаетъ кверху маленькія темныя руки, и широкіе рукава легко скользятъ внизъ, къ плечамъ, обнажая ея локти, у которыхъ такой тонкій и круглый дѣвическій рисунокъ.
И она говоритъ жалобно:
— Братья мои разсердились на меня и поставили меня стеречь виноградникъ, и вотъ — погляди, какъ опалило меня солнце!
— О, нѣтъ, солнце сдѣлало тебя еще красивѣе, прекраснѣйшая изъ женщинъ! Вотъ ты засмѣялась, и зубы твои — какъ бѣлые двойни-ягнята, вышедшіе изъ купальни, и ни на одномъ изъ нихъ нѣтъ порока. Щеки твои — точно половинки граната подъ кудрями твоими. Губы твои алы — наслажденіе смотрѣть на нихъ. А волосы твои… Знаешь, на что похожи твои волосы? Видала ли ты, какъ съ Галаада вечеромъ спускается овечье стадо? Оно покрываетъ всю гору, съ вершины до подножья, и отъ свѣта зари и отъ пыли кажется такимъ же краснымъ и такимъ же волнистымъ, какъ твои кудри. Глаза твои глубоки, какъ два озера Есевонскихъ у воротъ Батраббима. О, какъ ты красива! Шея твоя пряма и стройна, какъ башня Давидова!..
— Какъ башня Давидова! — повторяетъ она въ упоеніи.
— Да, да, прекраснѣйшая изъ женщинъ. Тысяча щитовъ виситъ на башнѣ Давида, и все это щиты побѣжденныхъ военачальниковъ. Вотъ и мой щитъ вѣшаю я на твою башню…
— О, говори, говори еще…
— А когда ты обернулась назадъ, на мой зовъ, и подулъ вѣтеръ, то я увидѣлъ подъ одеждой оба сосца твои и подумалъ: вотъ двѣ маленькія серны, которыя пасутся между лиліями. Станъ твой былъ похожъ на пальму и груди твои на грозди виноградныя.
Дѣвушка слабо вскрикиваетъ, закрываетъ лицо ладонями, а грудь локтями, и такъ краснѣетъ, что даже уши и шея становятся у нея пурпуровыми.
— И бедра твои я увидѣлъ. Они стройны, какъ драгоцѣнная ваза — издѣліе искуснаго художника. Отними же твои руки, дѣвушка. Покажи мнѣ лицо твое.
Она покорно опускаетъ руки внизъ. Густое золотое сіяніе льется изъ глазъ Соломона и очаровываетъ ее, и кружитъ ей голову, и сладкой, теплой дрожью струится по кожѣ ея тѣла.
— Скажи мнѣ, кто ты? — говоритъ она медленно, съ недоумѣніемъ. — Я никогда не видѣла подобнаго тебѣ.
— Я пастухъ, моя красавица. Я пасу чудесныя стада бѣлыхъ ягнятъ на горахъ, гдѣ зеленая трава пестрѣетъ нарциссами. Не придешь ли ты ко мнѣ, на мое пастбище?
Но она тихо качаетъ головою:
— Неужели ты думаешь, что я повѣрю этому? Лицо твое не огрубѣло отъ вѣтра и не обожжено солнцемъ, и руки твои бѣлы. На тебѣ дорогой хитонъ, и одна застежка на немъ стоить годовой платы, которую братья мои вносятъ за нашъ виноградникъ Адонираму, царскому сборщику. Ты пришелъ оттуда, изъ-за стѣны… Ты, вѣрно, одинъ изъ людей, близкихъ къ царю? Мнѣ кажется, что я видѣла тебя однажды въ день великаго празднества, мнѣ даже помнится — я бѣжала за твоей колесницей.
— Ты угадала, дѣвушка. Отъ тебя трудно скрыться. И правда, зачѣмъ тебѣ быть скиталицей около стадъ пастушескихъ? Да, я одинъ изъ царской свиты. Я главный поваръ царя. И ты видѣла меня, когда я ѣхалъ въ колесницѣ Аминодавовой въ день праздника Пасхи. Но зачѣмъ ты стоишь далеко отъ меня? Подойди ближе, сестра моя! Сядь вотъ здѣсь на камнѣ стѣны и разскажи мнѣ что-нибудь о себѣ. Скажи мнѣ твое имя?
— Суламиѳь, — говоритъ она.
— За что же, Суламиѳь, разсердились на тебя твои братья?
— Мнѣ стыдно говорить объ этомъ. Они выручили деньги отъ продажи вина и послали меня въ городъ купить хлѣба и козьяго сыра. А я…
— А ты потеряла деньги?
— Нѣтъ, хуже…
Она низко склоняетъ голову и шепчетъ:
— Кромѣ хлѣба и сыра я купила еще немножко, совсѣмъ немножко розоваго масла у египтянъ въ старомъ городѣ…
— И ты скрыла это отъ братьевъ?
— Да…
И она произноситъ еле слышно:
— Розовое масло такъ хорошо пахнетъ!
Царъ ласково гладитъ ея маленькую жесткую руку.
— Тебѣ, вѣрно, скучно одной въ виноградникѣ?
— Нѣтъ. Я работаю, пою… Въ полдень мнѣ приносятъ поѣсть, а вечеромъ меня смѣняетъ одинъ изъ братьевъ. Иногда я рою корни мандрагоры, похожіе на маленькихъ человѣчковъ… У насъ ихъ покупаютъ халдейскіе купцы. Говорятъ, они дѣлаютъ изъ нихъ сонный напитокъ… Скажи, правда ли, что ягоды мандрагоры помогаютъ въ любви?
— Нѣтъ, Суламиѳь, въ любви помогаетъ только любовь. Скажи, у тебя есть отецъ или мать?
— Одна мать. Отецъ умеръ два года тому назадъ. Братья — всѣ старше меня — они отъ перваго брака, а отъ второго только я и сестра.
— Твоя сестра такъ же красива, какъ и ты?
— Она еще мала. Ей только девять лѣтъ.
Царь смѣется, тихо обнимаетъ Суламиѳь, привлекаетъ ее къ себѣ и говоритъ ей на ухо:
— Девять лѣтъ… Значитъ, у нея еще нѣтъ такой груди, какъ у тебя? Такой гордой, такой горячей груди!
Она молчитъ, горя отъ стыда и счастья. Глаза ея свѣтятся и меркнутъ, они туманятся блаженной улыбкой. Царь слышитъ въ своей рукѣ бурное біеніе ея сердца.
— Теплота твоей одежды благоухаетъ лучше, чѣмъ мирра, лучше, чѣмъ нардъ, — говорить онъ, жарко касаясь губами ея уха. — И когда ты дышишь, я слышу запахъ отъ ноздрей твоихъ, какъ отъ яблоковъ. Сестра моя, возлюбленная моя, ты плѣнила сердце мое однимъ взглядомъ твоихъ очей, однимъ ожерельемъ на твоей шеѣ.
— О, не гляди на меня! — проситъ Суламиѳь. — Глаза твои волнуютъ меня.
Но она сама изгибаетъ назадъ спину и кладетъ голову на грудь Соломона. Губы ея рдѣютъ надъ блестящими зубами, вѣки дрожать отъ мучительнаго желанія. Соломонъ приникаетъ жадно устами къ ея зовущему рту. Онъ чувствуетъ пламень ея губъ, и скользкость ея зубовъ, и сладкую влажность ея языка, и весь горитъ такимъ нестерпимымъ желаніемъ, какого онъ еще никогда не зналъ въ жизни.
Такъ проходитъ минута и двѣ.
— Что̀ ты дѣлаешь со мною! — слабо говоритъ Суламиѳь, закрывая глаза. — Что̀ ты дѣлаешь со мной!
Но Соломонъ страстно шепчетъ около самаго ея рта:
— Сотовый медъ каплетъ изъ устъ твоихъ, невѣста, медъ и молоко подъ языкомъ твоимъ… О, иди скорѣе ко мнѣ. Здѣсь за стѣной темно и прохладно. Никто не увидитъ насъ. Здѣсь мягкая зелень подъ кедрами.
— Нѣтъ, нѣтъ, оставь меня. Я не хочу, не могу.
— Суламиѳь… ты хочешь, ты хочешь… Сестра моя, возлюбленная моя, иди ко мнѣ!
Чьи-то шаги раздаются внизу по дорогѣ, у стѣны царскаго виноградника, но Соломонъ удерживаетъ за руку испуганную дѣвушку.
— Скажи мнѣ скорѣе, гдѣ ты живешь? Сегодня ночью я приду къ тебѣ, — говорить онъ быстро.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ… Я не скажу тебѣ это. Пусти меня. Я не скажу тебѣ.
— Я не пущу тебя, Суламиѳь, пока ты не скажешь… Я хочу тебя!
— Хорошо, я скажу… Но сначала обѣщай мнѣ не приходить этой ночью… Также не приходи и въ слѣдующую ночь… и въ слѣдующую за той… Царь мой! Заклинаю тебя сернами и полевыми ланями, не тревожь свою возлюбленную, пока она не захочетъ!
— Да, я обѣщаю тебѣ это… Гдѣ же твой домъ, Суламиѳь?
— Если по пути въ городъ ты перейдешь черезъ Кедронъ, по мосту выше Силоама, ты увидишь нашъ домъ около источника. Тамъ нѣтъ другихъ домовъ.
— А гдѣ же тамъ твое окно, Суламиѳь?
— Зачѣмъ тебѣ это знать, милый? О, не гляди же на меня такъ. Взглядъ твой околдовываетъ меня… Не цѣлуй меня… Не цѣлуй меня… Милый! Цѣлуй меня еще…
— Гдѣ же твое окно, единственная моя?
— Окно на южной сторонѣ. Ахъ, я не должна тебѣ этого говорить… Маленькое, высокое окно съ рѣшеткой.
— И рѣшетка отворяется изнутри?
— Нѣтъ, это глухое окно. Но за угломъ есть дверь. Она прямо ведетъ въ комнату, гдѣ я сплю съ сестрою. Но вѣдь ты обѣщалъ мнѣ!.. Сестра моя спитъ чутко. О, какъ ты прекрасенъ, мой возлюбленный. Ты вѣдь обѣщалъ, не правда ли?
Соломонъ тихо гладитъ ея волосы и щеки.
— Я приду къ тебѣ этой ночью, — говоритъ онъ настойчиво. — Въ полночь приду. Это такъ будетъ, такъ будетъ. Я хочу этого.
— Милый!
— Нѣтъ. Ты будешь ждать меня. Только не бойся и вѣрь мнѣ. Я не причиню тебѣ горя. Я дамъ тебѣ такую радость, рядомъ съ которой все на землѣ ничтожно. Теперь прощай. Я слышу, что за мной идутъ.
— Прощай, возлюбленный мой… О, нѣтъ, не уходи еще. Скажи мнѣ твое имя, я не знаю его.
Онъ на мгновеніе, точно нерѣшительно, опускаетъ рѣсницы, но тотчасъ же поднимаетъ ихъ.
— У меня одно имя съ царемъ. Меня зовутъ Соломономъ. Прощай. Я люблю тебя.
Свѣтелъ и радостенъ былъ Соломонъ въ этотъ день, когда сидѣлъ онъ на тронѣ въ залѣ дома Ливанскаго и творилъ судъ надъ людьми, приходившими къ нему.
Сорокъ колоннъ, по четыре въ рядъ, поддерживали потолокъ судилища, и всѣ онѣ были обложены кедромъ и оканчивались капителями въ видѣ лилій; полъ состоялъ изъ штучныхъ кипарисовыхъ досокъ, и на стѣнахъ нигдѣ не было видно камня изъ-за кедровой отдѣлки, украшенной золотой рѣзьбой, представлявшей пальмы, ананасы и херувимовъ. Въ глубинѣ трехсвѣтной залы шесть ступеней вели къ возвышенію трона, и на каждой ступени стояло по два бронзовыхъ льва, по одному съ каждой стороны. Самый же тронъ былъ изъ слоновой кости съ золотой инкрустаціей и золотыми локотниками въ видѣ лежащихъ львовъ. Высокая спинка трона завершалась золотымъ дискомъ. Завѣсы изъ фіолетовыхъ и пурпурныхъ тканей висѣли отъ пола до потолка при входѣ въ залу, отдѣляя притворъ, гдѣ между пяти колоннъ толпились истцы, просители и свидѣтели, а также обвиняемые и преступники подъ крѣпкой стражей.
На царѣ былъ надѣтъ красный хитонъ, а на головѣ простой узкій вѣнецъ изъ 60 берилловъ, оправленныхъ въ золото. По правую руку стоялъ тронъ для матери его, Вирсавіи, но въ послѣднее время, благодаря, преклоннымъ лѣтамъ, она рѣдко показывалась въ городѣ.
Ассирійскіе гости, съ суровыми чернобородыми лицами, сидѣли вдоль стѣнъ на яшмовыхъ скамьяхъ; на нихъ были свѣтлыя оливковыя одежды, вышитыя по краямъ красными и бѣлыми узорами. Они еще у себя въ Ассиріи слышали такъ много о правосудіи Соломона, что старались не пропустить ни одного изъ его словъ, чтобы потомъ разсказывать о судѣ царя израильтянъ. Между ними сидѣли военачальники Соломоновы, его министры, начальники провинцій и придворные. Здѣсь былъ Ванея, — иѣкогда царскій палачъ, убійца Іоава, Адоніи и Семея, — теперь главный начальникъ войска, невысокій, тучный старецъ съ рѣдкой длинной сѣдой бородой; его выцвѣтшіе голубоватые глаза, окруженные красными, точно вывороченными вѣками, глядѣли по-старчески тупо; ротъ былъ открытъ и мокръ, а мясистая красная нижняя губа бѣзсильно свисала внизъ; голова его была всегда потуплена и слегка дрожала. Былъ также Азарія, сынъ Наѳановъ, желчный высокій человѣкъ съ сухимъ, болѣзненнымъ лицомъ и темными кругами подъ глазами, и добродушный, разсѣянный Іосафатъ, исторіографъ, и Ахеларъ, начальникъ двора Соломонова, и Завуѳъ, носившій высокій титулъ друга царя, и Бенъ-Авинодавъ, женатый на старшей дочери Соломона — Таѳафіи, и Бенъ-Геверъ, начальникъ области Арговіи, что въ Васанѣ; подъ его управленіемъ находилось шестьдесятъ городовъ, окруженныхъ стѣнами, съ воротами на мѣдныхъ затворахъ; и Ваана, сынъ Хушая, нѣкогда славившійся искусствомъ метать копье на разстояніи тридцати парасанговъ, и многіе другіе. Шестьдесятъ воиновъ, блестя золочеными шлемами и щитами, стояло въ рядъ по лѣвую и по правую сторну трона; старшимъ надъ ними сегодня былъ чернокудрый красавецъ Эліавъ, сынъ Ахилуда.
Первымъ предсталъ передъ Соломономъ со своей жалобой нѣкто Ахіоръ, ремесломъ гранильщикъ. Работая въ Белѣ Финикійскомъ, онъ нашелъ драгоцѣнный камень, обдѣлалъ его, и попросилъ своего друга Захарію, отправлявшагося въ Іерусалимъ, отдать этотъ камень его, Ахіоровой, женѣ. Черезъ нѣкоторое время возвратился домой и Ахіоръ. Первое, о чемъ онъ спросилъ свою жену, увидѣвшпись съ нею, — это о камнѣ. Но она очень удивилась вопросу мужа и клятвенно подтвердила, что никакого камня она не получала. Тогда Ахіоръ отправился за разъясненіемъ къ своему другу Захаріи; но тотъ увѣрялъ, и тоже съ клятвою, что онъ тотчасъ же по пріѣздѣ передалъ камень по назначенію. Онъ даже привелъ двухъ свидѣтелей, подтверждавшихъ, что они видѣли, какъ Захарія при нихъ передавалъ камень женѣ Ахіора.
И вотъ теперь всѣ четверо — Ахіоръ, Захарія и двое свидѣтелей — стояли передъ трономъ царя Израильскаго.
Соломонъ поглядѣлъ каждому изъ нихъ въ глаза поочередно и сказалъ стражѣ:
— Отведите ихъ всѣхъ въ отдѣльные покои и заприте каждаго отдѣльно.
И когда это было исполнено, онъ приказалъ принести четыре куска сырой глины.
— Пусть каждый изъ нихъ, — повелѣлъ царь: — вылѣпитъ изъ глины ту форму, которую имѣлъ камень.
Черезъ нѣкоторое время слѣпки были готовы. Но одинъ изъ свидѣтелей сдѣлалъ свой слѣпокъ въ видѣ лошадиной головы, какъ обычно обдѣлывались драгоцѣнные камни; другой — въ видѣ овечьей головы, и только у двоихъ — у Ахіора и Захаріи — слѣпки были одинаковы, похожіе формой на женскую грудь.
И царь сказалъ:
— Теперь и для слѣпого ясно, что свидѣтели подкуплены Захаріей. Итакъ, пусть Захарія возвратить камень Ахіору и вмѣстѣ съ нимъ уплатитъ ему тридцать гражданскихъ сиклей судебныхъ издержекъ и отдастъ десять сиклей священныхъ на храмъ. Свидѣтели же, обличившіе сами себя, пусть заплатятъ по пяти сиклей въ казну за ложное показаніе.
Затѣмъ приблизились къ трону Соломонову три брата, судившіеся о наслѣдствѣ. Отецъ ихъ передъ смертью сказалъ имъ: «Чтобы вы не ссорились при дѣлежѣ, я самъ раздѣлю васъ по справѣдливости. Когда я умру, идите за холмъ, что въ срединѣ рощи за домомъ, и разройте его. Тамъ найдете вы ящикъ съ тремя отдѣленіями: знайте, что верхиее для старшаго, среднее — для средняго, нижнее — для меньшого изъ братьевъ». И когда, послѣ его смѣрти, они пошли и сдѣлали, какъ онъ завѣщалъ, то нашли, что вѣрхнее отдѣленіе было наполнено доверху золотыми монетами, между тѣмъ какъ въ среднемъ лежали только простыя кости, а въ нижнемъ куски дерева. И вотъ возникла между меньшими братьями зависть къ старшему и вражда, и жизнь ихъ сдѣлалась подъ конецъ такой невыносимой, что рѣшили они обратиться къ царю за совѣтомъ и судомъ. Даже и здѣсь, стоя передъ трономъ, не воздержались они отъ взаимныхъ упрековъ и обидь.
Царь покачалъ головой, выслушалъ ихъ и сказалъ:
— Оставьте ссоры; тяжелъ камень, вѣсокъ и песокъ, но гнѣвъ глупца тяжелѣе ихъ обоихъ. Отецъ вашъ былъ, очевидно, мудрый и справедливый человѣкъ, и свою волю онъ высказалъ въ своемъ завѣщаніи такъ же ясно, какъ будто бы это совершилось при сотнѣ свидѣтелей. Неужели сразу не догадались вы, несчастные крикуны, что старшему брату онъ оставилъ всѣ деньги, среднему — весь скотъ и всѣхъ рабовъ, а младшему — домъ и пашню. Идите же съ миромъ и не враждуйте больше.
И трое братьевъ — недавніе враги — съ просіявшими лицами поклонились царю въ ноги и вышли изъ судилища рука объ руку.
И еще рѣшилъ царь другое дѣло о наслѣдствѣ, начатое три дня тому назадъ. Одинъ человѣкъ, умирая, сказалъ, что онъ оставляетъ все свое имущество достойнѣйшему изъ двухъ его сыновей. Но такъ какъ ни одинъ изъ нихъ не соглашался признать себя худшимъ, то и обратились они къ царю.
Соломонъ спросилъ ихъ, кто они по дѣламъ своимъ, и, услышавъ въ отвѣтъ, что оба они охотники-лучники, сказалъ:
— Возвращайтесь домой. Я прикажу поставить у дерева трупъ вашего отца. Посмотримъ сначала, кто изъ васъ мѣтче попадетъ ему стрѣлой въ грудь, а потомъ рѣшимъ ваше дѣло.
Теперь оба брата возвратились назадъ въ сопровожденіи человѣка, посланнаго царемъ съ ними для присмотра. Его и разспрашивалъ Соломонъ о состязаніи.
— Я исполнилъ все, что̀ ты приказалъ, царь, — сказалъ этотъ человѣкъ. — Я поставилъ трупъ старика у дерева и далъ каждому изъ братьевъ ихъ луки и стрѣлы. Старшій стрѣлялъ первымъ. На разстояніи ста двадцати локтей онъ попалъ какъ разъ въ то мѣсто, гдѣ бьется у живого человѣка сердце.
— Прекрасный выстрѣлъ, — сказалъ Соломонъ. — А младшій?
— Прости меня, царь, я не могъ настоять на томъ, чтобы твое повелѣніе было исполнено въ точности… Младшій натянулъ тетиву и положилъ уже на нее стрѣлу, но вдругъ опустилъ лукъ къ ногамъ, повернулся и сказалъ, заплакавъ: «Нѣтъ, я не могу сдѣлать этого… Не буду стрѣлять въ трупъ моего отца».
— Такъ пусть ему и принадлежитъ имѣніе его отца, — рѣшилъ царь. — Онъ оказался достойнѣйшимъ сыномъ. Старшій же, если хочетъ, можетъ поступить въ число моихъ тѣлохранителей. Мнѣ нужны такіе сильные и жадные люди, съ мѣткою рукою, вѣрнымъ взглядомъ и съ сердцемъ, обросшимъ шерстью.
Затѣмъ предстали предъ царемъ три человѣка. Ведя общее торговое дѣло, нажили они много денегъ. И вотъ, когда пришла имъ пора ѣхать въ Іерусалимъ, то зашили они золото въ кожаный поясъ и пустились въ путь. Дорогою заночевали они въ лѣсу, а поясъ для сохранности зарыли въ землю. Когда же они проснулись на утро, то не нашли пояса въ томъ мѣстѣ, куда его положили.
Каждый изъ нихъ обвинялъ другого въ тайномъ похищеніи, и такъ какъ всѣ трое казались людьми очень хитрыми и тонкими въ рѣчахъ, то сказалъ имъ царь:
— Прежде, чѣмъ я рѣшу ваше дѣло, выслушайте то, что я разскажу вамъ. Одна красивая дѣвица обѣщала своему возлюбленному, отправлявшемуся въ путешествіе, ждать его возвращенія и никому не отдавать своего дѣвства, кромѣ него. Но, уѣхавъ, онъ въ непродолжительномъ времени женился въ другомъ городѣ на другой дѣвушкѣ, и она узнала объ этомъ. Между тѣмъ къ ней посватался богатый и добросердечный юноша изъ ея города, другъ ея дѣтства. Понуждаемая родителями, она не рѣшилась отъ стыда и страха сказать ему о своемъ обѣщаніи и вышла за него замужъ. Когда же по окончаніи брачнаго пира онъ повелъ ее въ спальню и хотѣлъ лечь съ нею, она стала умолять его: «Позволь мнѣ сходить въ тотъ городъ, гдѣ живетъ прежній мой возлюбленный. Пусть онъ сниметъ съ меня клятву, тогда я возвращусь къ тебѣ и сдѣлаю все, что̀ ты хочешь!» И такъ какъ юноша очень любилъ ее, то согласился на ея просьбу, отпустилъ ее, и она пошла. Доро̀гой напалъ на нее разбойникъ, ограбилъ ее и уже хотѣлъ ее изнасиловать. Но дѣвица упала передъ нимъ на колѣни и въ слезахъ молила пощадить ея цѣломудріе, и разсказала она разбойнику все, что̀ произошло съ ней, и зачѣмъ идетъ она въ чужой городъ. И разбойникъ, выслушавъ ее, такъ удивился ея вѣрности слову и такъ тронулся добротой ея жениха, что не только отпустилъ дѣвушку съ миромъ, но и возвратилъ ей отнятыя драгоцѣнности. Теперь спрашиваю я васъ, кто изъ всѣхъ трехь поступилъ лучше предъ лицомъ Бога — дѣвица, женихъ или разбойникъ?
И одинъ изъ судившихся сказалъ, что дѣвица болѣе всѣхъ достойна похвалы за свою твердость въ клятвѣ. Другой удивлялся великой любви ея жениха; третій же находилъ самымъ великодушнымъ поступокъ разбойника.
И сказалъ царь послѣднему:
— Значитъ, ты и укралъ поясъ съ общимъ золотомъ, потому что по своей природѣ ты жаденъ и желаешь чужого.
Человѣкъ же этотъ, передавъ свой дорожный посохъ одному изъ товарищей, сказалъ, поднявъ руки кверху, какъ бы для клятвы:
— Свидѣтельствую передъ Іеговой, что золото не у меня, а у него!
Царь улыбнулся и приказалъ одному изъ сноихъ воиновъ:
— Возьми жезлъ этого человѣка и разломи его пополамъ.
И когда воинъ исполнилъ повелѣніе Соломона, то посыпались на полъ золотыя монеты, потому что онѣ были спрятаны внутри выдолбленной палки; воръ же, пораженный мудростью царя, упалъ ницъ передъ его трономъ и признался въ своемъ преступленіи.
Также пришла въ домъ Ливанскій женщина, бѣдная вдова каменщика, и сказала:
— Я прошу правосудія, царь! На послѣдніе два динарія, которые у меня оставались, я купила муки, насыпала ее вотъ въ эту большую глиняную чашу и понесла домой. Но вдругъ поднялся сильный вѣтеръ и развѣялъ мою муку. О, мудрый царь, кто возвратитъ миѣ этотъ убытокъ! Мнѣ теперь нечѣмъ накормить моихъ дѣтей.
— Когда это было? — спросилъ царь.
— Это случилось сегодня утромъ, на зарѣ.
И вотъ Соломонъ приказалъ позвать нѣсколькихъ богатыхъ купцовъ, корабли которыхъ должны были въ этотъ день отправляться съ товарами въ Финикію черезъ Іаффу. И когда они явились, встревоженные, въ залу судилища, царь спросилъ ихъ:
— Молили ли вы Бога или боговъ о попутномъ вѣтрѣ для вашихъ кораблей?
И они отвѣтили:
— Да, царь! Это такъ. И Богу были угодны наши жертвы, потому что Онъ послалъ намъ добрый вѣтеръ.
— Я радуюсь за васъ, — сказалъ Соломонъ. — Но тотъ же вѣтеръ развѣялъ у бѣдной женщины муку, которую она несла въ чашѣ. Не находите ли вы справедливымъ, что вамъ нужно вознаградить ее?
И они, обрадованные тѣмъ, что только за этимъ призывалъ ихъ царь, тотчасъ же набросали женщинѣ полную чашу мелкой и крупной серебряной монеты. Когда же она со слезами стала благодарить царя, онъ ясно улыбнулся и сказалъ:
— Подожди, это еще не все. Сегодняшній утренній вѣтеръ далъ и мнѣ радость, которой я не ожидалъ. Итакъ, къ дарамъ этихъ купцовъ я прибавлю и свой царскій даръ.
И онъ повелѣлъ Адонираму, казначею, положить сверхъ денегъ купцовъ столько золотыхъ монетъ, чтобы вовсе не было видно подъ ними серебра.
Никого не хотѣлъ Соломонъ видѣть въ этотъ день несчастнымъ. Онъ роздалъ столько наградъ, пенсій и подарковъ, сколько не раздавалъ иногда въ цѣлый годъ, и простилъ онъ Ахимааса, правителя земли Нефѳалимовой, на котораго прежде пылалъ гнѣвомъ за беззаконные поборы, и сложилъ вины многимъ, преступившимъ законъ, и не оставилъ онъ безъ вниманія просьбъ своихъ подданныхъ, кромѣ одной.
Когда выходилъ царь изъ дома Ливанскаго малыми южными дверями, сталъ на его пути нѣкто въ желтой кожаной одеждѣ, приземистый, широкоплечій человѣкъ съ темно-краснымъ сумрачнымъ лицомь, съ черною густою бородою, съ воловьей шеей и съ суровымъ взглядомъ изъ-подъ косматыхъ черныхъ бровей. Это былъ главный жрецъ капища Молоха. Онъ произнесъ только одно слово умоляющимъ голосомъ:
— Царь!..
Въ бронзовомъ чревѣ его бога было семь отдѣленій: одно для муки, другое для голубей, третье для овецъ, четвертое для барановъ, пятое для телятъ, шестое для быковъ, седьмое же, предназначенное для живыхъ младенцевъ, приносимыхъ ихъ матерями, давно пустовало по запрещенію царя.
Соломонъ прошелъ молча мимо жреца, но тотъ протянулъ вслѣдъ ему руки и воскликнулъ съ мольбой:
— Царь! Заклинаю тебя твоей радостью!.. Царь, окажи мнѣ эту милость, и я открою тебѣ, какой опасности подвергается твоя жизнь.
Соломонъ не отвѣтилъ, и жрецъ, сжавъ кулаки сильныхъ рукъ, проводилъ его до выхода яростнымъ взглядомъ.
Вечеромъ пошла Суламиѳь въ старый городъ, туда, гдѣ длинными рядами тянулись лавки мѣнялъ, ростовщиковъ и торговцевъ благовонными снадобьями. Тамъ продала она ювелиру за три драхмы и одинъ динарій свою единственную драгоцѣнность — праздничныя серьги, серебряныя, кольцами, съ золотой звѣздочкой каждая.
Потомъ она зашла къ продавцу благовоній. Въ глубокой, темной каменной нишѣ, среди банокъ съ сѣрой аравійской амброй, пакетовъ съ ливанскимъ ладаномъ, пучковъ ароматическихъ травъ и склянокъ съ маслами — сидѣлъ, поджавъ подъ себя ноги и щуря лѣнивые глаза, неподвижный, самъ весь благоухающій, старый, жирный, сморщенный скопецъ-египтянинъ. Онъ осторожно отсчиталъ изъ финикійской склянки въ маленькій глиняный флакончикъ ровно столько капель мирры, сколько было динаріевъ во всѣхъ деньгахъ Суламиѳи, и когда онъ окончилъ это дѣло, то сказалъ, подбирая пробкой остатокъ масла вокругъ горлышка и лукаво смѣясь:
— Смуглая дѣвушка, прекрасная дѣвушка! Когда сегодня твой милый поцѣлуетъ тебя между грудей и скажетъ: «Какъ хорошо пахнетъ твое тѣло, о, моя возлюбленная!» — ты вспомни обо мнѣ въ этотъ мигъ. Я перелилъ тебѣ три лишнія капли.
И вотъ, когда наступила ночь и луна поднялась надъ Силоамомъ, перемѣшавъ синюю бѣлизну его домовъ съ черной синевой тѣней и съ матовой зеленью деревьевъ, встала Суламиѳь съ своего бѣднаго ложа изъ козьей шерсти и прислушалась. Все было тихо въ домѣ. Сестра ровно дышала у стѣны, на полу. Только снаружи, въ придорожныхъ кустахъ, сухо и страстно кричали цикады, и кровь толчками шумѣла въ ушахъ. Рѣшетка окна, вырисованная луннымъ свѣтомъ, четко и косо лежала на полу.
Дрожа отъ робости, ожиданья и счастья, разстегнула Суламиѳь свои одежды, опустила ихъ внизъ къ ногамъ и, перешагнувъ черезъ нихъ, осталась среди комнаты нагая, лицомъ къ окну, освѣщенная луною черезъ переплетъ рѣшетки. Она налила густую благовонную мирру себѣ на плечи, на грудь, на животъ и, боясь потерять хоть одну драгоцѣнную каплю, стала быстро растирать масло по ногамъ, подъ мышками и вокругъ шеи. И гладкое, скользящее прикосновеніе ея ладоней и локтей къ тѣлу заставляло ее вздрагивать отъ сладкаго предчувствія. И, улыбаясь и дрожа, глядѣла она въ окно, гдѣ за рѣшеткой виднѣлись два тополя, теемные съ одной стороны, осеребренные съ другой, и шептала про себя:
— Это для тебя, мой милый, это для тебя, возлюбленный мой. Милый мой лучше десяти тысячъ другихъ, голова его — чистое золото, волосы его волнистые, черные, какъ воронъ. Уста его — сладость, и весь онъ — желаніе. Вотъ кто возлюбленный мой, вотъ кто братъ мой, дочери іерусалимскія!..
И вотъ, благоухающая миррой, легла она на свое ложе. Лицо ея обращено къ окну; руки она, какъ дитя, зажала между колѣнями, сердце ея громко бьется въ комнатѣ. Проходитъ много времени. Почти не закрывая глазъ, она погружается въ дремоту, но сердце ея бодрствуетъ. Ей грезится, что милый лежитъ съ ней рядомъ. Правая рука у нея подъ головой, лѣвой онъ обнимаетъ ее. Въ радостномъ испугѣ сбрасываетъ она съ себя дремоту, ищетъ возлюбленнаго около себя на ложѣ, но не находитъ никого. Лунный узоръ на полу передвинулся ближе къ стѣнѣ, укоротился и сталъ косѣе. Кричатъ цикады, монотонно лепечетъ Кедронскій ручей, слышно, какъ въ городѣ заунывно поетъ ночной сторожъ.
«Что, если онъ не придетъ сегодня, — думаетъ Суламиѳь: — я просила его, и вдругъ онъ послушался меня?.. Заклинаю васъ, дочери іерусалимскія, сернами и полевыми лиліями: не будите любви, доколѣ она не придетъ… Но вотъ любовь посѣтила меня. Приди скорѣй, мой возлюбленный! Невѣста ждетъ тебя. Будь быстръ, какъ молодой олень въ горахъ бальзамическихъ».
Песокъ захрустѣлъ на дворѣ подъ легкими шагами. И души не стало въ дѣвушкѣ. Осторожная рука стучитъ въ окно. Темное лицо мелькаетъ за рѣшеткой. Слышится тихій голосъ милаго:
— Отвори мнѣ, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Голова моя покрыта росой. Но волшебное оцѣпенѣніе овладѣваетъ вдругъ тѣломъ Суламиѳи. Она хочетъ встать и не можетъ, хочетъ пошевельнуть рукою и не можетъ. И, не понимая, что съ нею дѣлается, она шепчетъ, глядя въ окно:
— Ахъ, кудри его полны ночною влагой! Но я скинула мой хитонъ. Какъ же мнѣ опять надѣть его?
— Встань, возлюбленная моя. Прекрасная моя, выйди. Близится утро, раскрываются цвѣты, виноградъ льетъ свое благоуханіе, время пѣнія настало, голосъ горлицы доносится съ горъ.
— Я вымыла ноги мои, — шепчетъ Суламиѳь: — какъ же мнѣ ступать ими на полъ?
Темная голова исчезаетъ изъ оконнаго переплета, звучные шаги обходятъ домъ, затихаютъ у двери. Милый осторожно просовываетъ руку сквозь дверную скважину. Слышно, какъ онъ ищетъ пальцами внутреннюю задвижку.
Тогда Суламиѳь встаетъ, крѣпко прижимаетъ ладони къ грудямъ и шепчетъ въ страхѣ:
— Сестра моя спитъ, я боюсь разбудить ее.
Она нерѣшительно обуваетъ сандаліи, надѣваетъ на голое тѣло легкій хитонъ, накидываетъ сверхъ него покрывало и открываетъ дверь, оставляя на ея замкѣ слѣды мирры. Но никого уже нѣтъ на дорогѣ, которая одиноко бѣлѣетъ среди темныхъ кустовъ въ сѣрой утренней мглѣ. Милый не дождался — ушелъ, даже шаговъ его но слышно. Луна уменьшилась и поблѣднѣла и стоитъ высоко. На востокѣ надъ волнами горъ холодно розовѣетъ небо передъ зарею. Вдали бѣлѣютъ стѣны и дома іерусалимскіе.
— Возлюбленный мой! Царь жизни моей! — кричитъ Суламиѳь во влажную темноту. — Вотъ я здѣсь. Я жду тебя… Вернись!
Но никто не отзывается.
«Побѣгу же я по дорогѣ, догоню, догоню моего милаго, — говорить про себя Суламиѳь. — Пойду по городу, по улицамъ, по площадямъ, буду искать того, кого любить душа моя. О, если бы ты былъ моимъ братомъ, сосавшимъ грудь матери моей! Я встрѣтила бы тебя на улицѣ и цѣловала бы тебя, и никто не осудилъ бы меня. Я взяла бы тебя за руку и привела бы въ домъ матери моей. Ты училъ бы меня, а я поила бы тебя сокомъ гранатовыхъ яблоковъ. Заклинаю васъ, дочери іерусалимскія: если встрѣтите возлюбленнаго моего, скажите ему, что я уязвлена любовью».
Такъ говоритъ она самой себѣ и легкими, послушными шагами бѣжитъ по дорогѣ къ городу. У Навозныхъ воротъ около стѣны сидятъ и дремлютъ въ утренней прохладѣ двое сторожей, обходившихъ ночью городъ. Они просыпаются и смотрятъ съ удивленіемъ на бѣгущую дѣвушку. Младшій изъ нихъ встаетъ и загораживаетъ ей дорогу распростертыми руками.
— Подожди, подожди, красавица! — восклицаетъ онъ со смѣхомъ. — Куда такъ скоро? Ты провела тайкомъ ночь въ постели у своего любезнаго и еще тепла отъ его объятій, а мы продрогли отъ ночной сырости. Будетъ справедливо, если ты немножко посидишь съ нами.
Старшій тоже поднимается и хочетъ обнять Суламиѳь. Онъ не смѣется, онъ дышитъ тяжело, часто и со свистомъ, онъ облизываеть языкомъ синія губы. Лицо его, обезображенное большими шрамами отъ зажившей проказы, кажется страшнымъ въ блѣдной мглѣ. Онъ говоритъ гнусавымъ и хриплымъ голосомъ:
— И правда. Чѣмъ возлюбленный твой лучше другихъ мужчинъ, милая дѣвушка! Закрой глаза, и ты не отличишь меня отъ него. Я даже лучше, потому что, навѣрно, поопытнѣе его.
Они хватаютъ ее за грудь, за плечи, за кисти рукъ, за одежду. Но Суламиѳь гибка и сильна, и тѣло ея, умащенное масломъ, скользко. Она вырывается, оставивъ въ рукахъ сторожей свое верхнее покрывало, и еще быстрѣе бѣжитъ назадъ прежней дорогой. Она не испытала ни обиды ни страха — она вся поглощена мыслью о Соломонѣ. Проходя мимо своего дома, она видитъ, что дверь, изъ которой она только-что вышла, такъ и осталась отворенной, зіяя чернымъ четырехугольникомъ на бѣлой стѣнѣ. Но она только затаиваетъ дыханіе, съеживается, какъ молодая кошка, и на цыпочкахъ, беззвучно пробѣгаетъ мимо.
Она переходить черезъ Кедронскій мостъ, огибаетъ окраину Силоамской деревни и каменистой дорогой взбирается постепенно на южный склонъ Ватнъ-Эль-Хава, въ свой виноградникъ. Братъ ея спитъ еще между лозами, завернувшись въ шерстяное одѣяло, все мокрое отъ росы. Суламиѳь будить его, но онъ не можетъ проснуться, окованный молодымъ утреннимъ сномъ.
Какъ и вчера, заря пылаетъ надъ Аназе. Подымается вѣтеръ. Струится ароматъ винограднаго цвѣтенія.
— Пойду, погляжу на то мѣсто у стѣны, гдѣ стоялъ мой возлюбленный, — говоритъ Суламиѳь. — Прикоснусь руками къ камнямъ, которые онъ трогалъ, поцѣлую землю подъ его ногами.
Легко скользитъ она между лозами. Роса падаетъ съ нихъ и холодить ей ноги и брызжетъ на ея локти. И вотъ радостный крикъ Суламиѳи оглашаетъ виноградникъ! Царь стоитъ за стѣной. Онъ съ сіяющимъ лицомъ протягиваетъ ей навстрѣчу руки.
Легче птицы переносится Суламиѳь черезъ ограду и безъ словъ, со стономъ счастья обвивается вокругъ царя.
Такъ проходить нѣсколько минутъ. Наконецъ, отрываясь губами отъ ея рта, Соломонъ говоритъ въ упоеніи, и голосъ его дрожитъ:
— О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!
— О, какъ ты прекрасенъ, возлюбленный мой!
Слезы восторга и благодарности — блаженныя слезы блестятъ на блѣдномъ и прекрасномъ лицѣ Суламиѳи. Изнемогая отъ любви, она опускается на землю и едва слышно шепчетъ безумныя слова:
— Ложе у насъ — зелень. Кедры — потолокъ надъ нами… Лобзай меня лобзаніемъ устъ своихъ. Ласки твои лучше вина…
Спустя небольшое время Суламиѳь лежитъ головою на груди Соломона. Его лѣвая рука обнимаетъ ее.
Склонившись къ самому ея уху, царь шепчетъ ей что-то, царь нѣжно извиняется, и Суламиѳь краснѣетъ отъ его словъ и закрываетъ глаза. Потомъ съ невыразимо-прелестной улыбкой смущенія она говоритъ:
— Братья мои поставили меня стеречь виноградникъ… а своего виноградника я не уберегла.
Но Соломонъ беретъ ея маленькую темную руку и горячо прижимаетъ ее къ губамъ.
— Ты не жалѣешь объ этомъ, Суламиѳь?
— О, нѣтъ, царь мой, возлюбленный мой, я не жалѣю. Если бы ты сейчасъ же всталъ и ушелъ отъ меня, и если бы я осуждена была никогда потомъ не видѣть тебя, я до конца моей жизни буду произносить съ благодарностью твое имя, Соломонъ!
— Скажи мнѣ еще, Суламиѳь… Только, прошу тебя, скажи правду, чистая моя… Знала ли ты, кто я?
— Нѣтъ, я и теперь не знаю этого. Я думала… Но мнѣ стыдно признаться… Я боюсь, ты будешь смѣяться надо мной… Разсказываютъ, что здѣсь; на горѣ Ватнъ-Эль-Хавъ, иногда бродятъ языческіе боги… Многіе изъ нихъ, говорятъ, прекрасны… И я думала: не Горъ ли ты, сынъ Озириса, или иной богъ?
— Нѣтъ, я только царь, возлюбленная. Но вотъ на этомъ мѣстѣ я цѣлую твою милую руку, опаленную солнцемъ, и клянусь тебѣ, что еще никогда: ни въ пору первыхъ любовныхъ томленій юности, ни въ дни моей славы не горѣло мое сердце такимъ неутолимымъ желаніемъ, которое будить во мнѣ одна твоя улыбка, одно прикосновеніе твоихъ огненныхъ кудрей, одинъ изгибъ твоихъ пурпуровыхъ губъ! Ты прекрасна, какъ шатры Кидарскіе, какъ завѣсы въ храмѣ Соломоновомъ! Ласки твои опьяняютъ меня. Вотъ груди твои — онѣ ароматны. Сосцы твои — какъ вино!
— О, да, гляди, гляди на меня, возлюбленный. Глаза твои волнуютъ меня! О, какая радость: вѣдь это ко мнѣ, ко мнѣ обращено желаніе твое! Волосы твои душисты. Ты лежишь какъ мирровый пучокъ у меня между грудей!
Время прекращаетъ свое теченіе и смыкается надъ ними солнечнымъ кругомъ. Ложе у нихъ — зелень, кровля — кедры, стѣны — кипарисы. И знамя надъ ихъ шатромъ — любовь.
Бассейнъ былъ у царя во дворцѣ, восьмиугольный, прохладный бассейнъ изъ бѣлаго мрамора. Темно-зеленыя малахитовыя ступени спускались къ его дну. Облицовка изъ египетской яшмы, снѣжно-бѣлой съ розовыми, чуть замѣтными прожилками, служила ему рамою. Лучшее черное дерево пошло на отдѣлку стѣнъ. Четыре львиныя головы изъ розоваго сардоникса извергали тонкими струями воду въ бассейнъ. Восемь серебряныхъ отполированныхъ зеркалъ отличной сидонской работы, въ ростъ человѣка, были вдѣланы въ стѣны между легкими бѣлыми колоннами.
Передъ тѣмъ, какъ войти Суламиѳи въ бассейнъ, молодыя прислужницы влили въ него ароматные составы, и вода отъ нихъ побѣлѣла, поголубѣла и заиграла переливами молочнаго опала. Съ восхищеніемъ глядѣли рабыни, раздѣвавшія Суламиѳь, на ея тѣло и, когда раздѣли, подвели ее къ зеркалу. Ни одного недостатка не было въ ея прекрасномъ тѣлѣ, озолоченномъ, какъ смуглый зрѣлый плодъ, золотымъ пухомъ нѣжныхъ волосъ. Она же, глядя на себя нагую въ зеркало, краснѣла и думала:
«Все это для тебя, мой царь!»
Она вышла изъ бассейна свѣжая, холодная и благоухающая, покрытая дрожащими каплями воды. Рабыни надѣли на нее короткую бѣлую тунику изъ тончайшаго египетскаго льна и хитонъ изъ драгоцѣннаго саргонскаго виссона, такого блестящаго золотого цвѣта, что одежда казалась сотканной изъ солнечныхъ лучей. Онѣ обули ея ноги въ красныя сандаліи изъ кожи молодого козленка, онѣ осушили ея темно-огненные кудри и перевили ихъ нитями крупнаго чернаго жемчуга, и украсили ея руки звенящими запястьями.
Въ такомъ нарядѣ предстала она предъ Соломономъ, и царь воскликнулъ радостно:
— Кто это, блистающая, какъ заря, прекрасная, какъ луна, свѣтлая, какъ солнце? О, Суламиѳь, красота твоя грознѣе, чѣмъ полки съ распущенными знаменами! Семьсотъ женъ я зналъ и триста наложницъ, и дѣвицъ безъ числа, но единственная — ты, прекрасная моя! Увидятъ тебя царицы и превознесутъ, и поклонятся тебѣ наложницы, и восхвалятъ тебя всѣ женщины на землѣ. О, Суламиѳь, тотъ день, когда ты сдѣлаешься моей женой и царицей, будетъ самымъ счастливымъ для моего сердца.
Она же подошла къ рѣзной масличной двери и, прижавшись къ ней щекою, сказала:
— Я хочу бытъ только твоею рабою, Соломонъ. Воть я приложила ухо мое къ дверному косяку. И прошу, тебя: по закону Моисееву, пригвозди мнѣ ухо, въ свидетельство моего добровольнаго рабства предъ тобою.
Тогда Соломонъ приказалъ принести изъ своей сокровищницы драгоцѣнныя подвѣски изъ глубоко-красныхь карбункуловъ, обдѣланныхъ въ видѣ удлиненныхъ грушъ. Онъ самъ продѣлъ ихъ въ уши Суламиѳи и сказалъ:
— Возлюбленная моя принадлежитъ мнѣ, а я ей.
И, взявъ Суламиѳь за руку, повелъ ее царь въ залу пиршества, гдѣ уже дожидались его друзья и приближенные.
Семь дней прошло съ того утра, когда вступила Суламиѳь въ царскій дворецъ. Семь дней она и царь наслаждались любовью и не могли насытиться ею.
Соломонъ любилъ украшать свою возлюбленную драгоцѣнностями. «Какъ стройны твои маленькія ноги въ сандаліяхъ!» — восклицалъ онъ съ восторгомъ и, становясь передъ нею на колѣни, цѣловалъ поочередно пальцы на ея ногахъ и нанизывалъ на нихъ кольца съ такими прекрасными и рѣдкими камнями, какихъ не было даже на эфодѣ первосвященника. Суламиѳь заслушивалась его, когда онъ разсказывалъ ей о внутренней природѣ камней, о ихъ волшебныхъ свойствахъ и таинственныхъ значеніяхъ.
— Вотъ анфраксъ, священный камень земли Офиръ, — говорилъ царь. — Онъ горячъ и влаженъ. Погляди, онъ красенъ, какъ кровь, какъ вечерняя заря, какъ распустившійся цвѣтъ граната, какъ густое вино изъ виноградниковъ энгедскихъ, какъ твои губы, моя Суламиѳь, какъ твои губы утромъ, послѣ ночи любви. Это камень любви, гнѣва и крови. На рукѣ человѣка, томящагося въ лихорадкѣ или опьяненнаго желаніемъ, онъ становится теплѣе и горитъ краснымъ пламенемъ. Надѣнь его на руку, моя возлюбленная, и ты увидишь, какъ онъ загорится. Если его растолочь въ порошокъ и принимать съ водой, онъ даетъ румянецъ лицу, успокаиваетъ желудокъ и веселить душу. Носящій его пріобрѣтаетъ власть надъ людьми. Онъ врачуетъ сердце, мозгъ и память. Но при дѣтяхъ не слѣдуетъ его носить, потому что онъ будить вокругъ себя любовныя страсти.
«Вотъ прозрачный камень цвѣта мѣдной яри. Въ странѣ эѳіоповъ, гдѣ онъ добывается, его называютъ Мгиадисъ-Фза. Мнѣ подарилъ его отецъ моей жены, царицы Астисъ, египетскій фараонъ Суссакимъ, которому этотъ камень достался отъ плѣннаго царя. Ты видишь — онъ некрасивъ, но цѣна его неисчислима, потому что только четыре человѣка на землѣ владѣютъ камнемъ Мгиадизъ-Фза. Онъ обладаетъ необыкновеннымъ качествомъ притягивать къ себѣ серебро, точно жадный и сребролюбивый человѣкъ. Я тебѣ его дарю, моя возлюбленная, потому что ты безкорыстна.
«Посмотри, Суламиѳь, на эти сапфиры. Одни изъ нихъ похожи цвѣтомъ на васильки въ пшеницѣ, другіе на осеннее небо, иные на море въ ясную погоду. Это камень дѣвственности — холодный и чистый. Во время далекихъ и тяжелыхъ путешествій его кладутъ въ ротъ для утоленія жажды. Онъ также излѣчиваетъ проказу и всякіе злые наросты. Онъ даетъ ясность мыслямъ. Жрецы Юпитера въ Римѣ носятъ его на указателъномъ пальцѣ.
«Царь всѣхъ камней — камень Шамиръ. Греки назызываютъ его Адамасъ, что значитъ — неодолимый. Онъ крѣпче всѣхъ веществъ на свѣтѣ и остается невредимымъ въ самомъ силъномъ огнѣ. Это свѣтъ солнца, сгустившійся въ землѣ и охлажденный временемъ. Полюбуйся, Суламиѳь, онъ играетъ всѣми цвѣтами, но самъ остается прозрачнымъ, точно капля воды. Онъ сіяетъ въ темнотѣ ночи, но даже днемъ теряетъ свой свѣтъ на рукѣ убійцы. Шамиръ привязываютъ къ рукѣ женщины, которая мучится тяжелыми родами, и его также надѣваютъ воины на лѣвую руку, отправляясъ въ бой. Тотъ, кто носитъ Шамиръ — угоденъ царямъ и не боится злыхъ духовъ. Шамиръ сгоняетъ пестрый цвѣтъ съ лица, очищаетъ дыханіе, даетъ спокойный сонъ лунатикамъ и отпотѣваетъ отъ близкаго сосѣдства съ ядомъ. Камни Шамиръ бываютъ мужскіе и женскіе; зарытые глубоко въ землю, они способны размножаться
«Лунный камень, блѣдный и кроткій, какъ сіяніе луны — это камень маговъ халдейскихъ и вавилонскихъ. Передъ прорицаніями они кладутъ его подъ языкъ, и онъ сообщаетъ имъ даръ видѣть будущее. Онъ имѣетъ странную связь съ луною, потому что въ новолуніе холодѣетъ и сіяетъ ярче. Онъ благопріятенъ для женщины въ тотъ годъ, когда она изъ ребенка становится дѣвушкой.
«Это кольцо съ смарагдомъ ты носи постоянно, возлюбленная, потому что смарагдъ — любимый камень Соломона, царя Израильскаго. Онъ зеленъ, чистъ, веселъ и нѣженъ, какъ трава весенняя, и когда смотришь на него долго, то свѣтлѣетъ сердце; если поглядѣть на него съ утра, то весь день будетъ для тебя легкимъ. У тебя надъ ночнымъ ложемъ я повѣшу смарагдъ, прекрасная моя: пусть онъ отгоняетъ отъ тебя дурные сны, утишаетъ біеніе сердца и отводитъ черныя мысли. Кто носитъ смарагдъ, къ тому не приближаются змѣи и скорпіоны; если же держать смарагдъ передъ глазами змѣи, то польется изъ нихъ вода и будетъ литься до тѣхъ поръ, пока она не ослѣпнетъ. Толченый смарагдъ даютъ отравленному ядомъ человѣку вмѣстѣ съ горячимъ верблюжьимъ молокомъ, чтобы вышелъ ядъ испариной; смѣшанный съ розовымъ масломъ, смарагдъ врачуетъ укусы ядовитыхъ гадовъ, а растертый съ шафраномъ и приложенный къ болънымъ глазамъ исцѣляетъ куриную слѣпоту. Помогаетъ онъ еще отъ кроваваго поноса и при черномъ кашлѣ, который неизлѣчимъ никакими средствами человѣческими».
Дарилъ также царь своей возлюбленной ливійскіе аметисты, похожіе цвѣтомъ на раннія фіалки, распускающіяся въ лѣсахъ у подножія Ливійскихъ горъ, — аметисты, обладавшіе чудесной способностью обуздывать вѣтеръ, смягчать злобу, предохранять отъ опьянѣнія и помогать при ловлѣ дикихъ звѣрей; персепольскую бирюзу, которая приноситъ счастье въ любви, прекращаетъ ссору супруговъ, отводитъ царскій гнѣвъ и благопріятствуетъ при укрощеніи и продажѣ лошадей; и кошачій глазъ — оберегающій имущество, разумъ и здоровье своего владѣльца; и блѣдный, сине-зеленый, какъ морская вода у берега, вериллій — средство отъ бѣльма и проказы, добрый спутникъ странниковъ; и разноцвѣтный агатъ — носящій его не боится козней враговъ и избѣгаетъ опасности быть раздавленнымъ во время землетрясенія; и нефритъ, почечный камень, отстраняющій удары молніи; и яблочно-зеленый, мутно-прозрачный онихій — сторожъ хозяина отъ огня и сумасшествія; и ясписъ, заставляющій дрожать звѣрей; и черный ласточкинъ камень, дающій краснорѣчіе; и уважаемый беременными женщинами орлиный камень, который орлы кладутъ въ свои гнѣзда, когда приходитъ пора вылупляться ихъ птенцамъ; и заберзатъ изъ Офира, сіяющій какъ маленькія солнца; и желто-золотистый хрисолитъ — другъ торговцевъ и воровъ; и сардониксъ, любимый царями и царицами; и малиновый лигирій: его находятъ, какъ извѣстно, въ желудкѣ рыси, зрѣніе которой такъ остро, что она видитъ сквозь стѣны, — поэтому и носящіе лигирій отличаются зоркостью глазъ, — кромѣ того онъ останавливаетъ кровотеченіе изъ носу и заживляетъ всякія раны, исключая ранъ, нанесенныхъ камнемъ и желѣзомъ.
Надѣвалъ царь на шею Суламиѳи многоцѣнныя ожерелья изъ жемчуга, который ловили его подданные въ морѣ, и жемчугъ отъ теплоты ея тѣла пріобрѣталъ живой блескъ и нѣжный цвѣтъ. И кораллы становились краснѣе на ея смуглой груди, и оживала бирюза на ея пальцахъ, и издавали въ ея рукахъ трескучія искры тѣ желтыя янтарныя бездѣлушки, которыя привозили въ даръ царю Соломону съ береговъ далекихъ сѣверныхъ морей отважные корабельщики царя Хирама Тирскаго.
Златоцвѣтомъ и лиліями покрывала Суламиѳь свое ложе, приготовляя его къ ночи, и, покоясь на ея груди, говорилъ царь въ веселіи сердца:
— Ты похожа на царскую ладью въ странѣ Офиръ, о, моя возлюбленная, на золотую легкую ладью, которая плыветъ, качаясь, по священной рѣкѣ, среди бѣлыхъ ароматныхъ цвѣтовъ.
Такъ посѣтила царя Соломона — величайшаго изъ царей и мудрѣйшаго изъ мудрецовъ — его первая и послѣдняя любовь.
Много вѣковъ прошло съ той поры. Были царства и цари, и отъ нихъ не осталось слѣда, какъ отъ вѣтра, пробѣжавшаго надъ пустыней. Были длинныя безпощадныя войны, послѣ которыхъ имена полководцевъ сіяли въ вѣкахъ точно кровавыя звѣзды, но время стерло даже самую память о нихъ.
Любовь же бѣдной дѣвушки изъ виноградника и великаго царя никогда не пройдетъ и не забудется, потому что крѣпка, какъ смерть, любовь, потому что каждая женщина, которая любитъ, — царица, потому что любовь — прекрасна!
Семь дней прошло съ той поры, когда Соломонъ — поэтъ, мудрецъ и царь — привелъ въ свой дворецъ бѣдную дѣвушку, встрѣченную имъ въ виноградникѣ на разсвѣтѣ. Семь дней наслаждался царь ея любовью и не могъ насытиться ею. И великая радость освѣщала его лицо, точно золотое солнечное сіяніе.
Стояли свѣтлыя, теплыя, лунныя ночи — сладкія ночи любви! На ложѣ изъ тигровыхъ шкуръ лежала обнаженная Суламиѳь, и царь, сидя на полу у ея ногъ, наполняль свой изумрудный кубокъ золотистымъ виномъ изъ Мареотиса и пилъ за здоровье своей возлюбленной, веселясь всѣмъ сердцемъ, и разсказывалъ онъ ей мудрыя древнія странныя сказанія. И рука Суламиѳи покоилась на его головѣ, гладила его волнистые черные волосы.
— Скажи мнѣ, мой царь, — спросила однажды Суламиѳь: — не удивительно ли, что я полюбила тебя такъ внезапно? Я теперь припоминаю все, и мнѣ кажется, что я стала принадлежать тебѣ съ самаго перваго мгновенія, когда не успѣла еще увидѣть тебя, а только услышала твой голосъ. Сердце мое затрепетало и раскрылось навстрѣчу къ тебѣ, какъ раскрывается цвѣтокъ во время лѣтней ночи отъ южнаго вѣтра. Чѣмъ ты такъ плѣнилъ меня, мой возлюбленный?
И царь, тихо склоняясь головой къ нѣжнымъ колѣнямъ Суламиѳи, ласково улыбнулся и отвѣтилъ:
— Тысячи женщинъ до тебя, о, моя прекрасная, задавали своимъ милымъ этотъ вопросъ, и сотни вѣковъ послѣ тебя онѣ будутъ спрашивать объ этомъ своихъ милыхъ. Три вещи есть въ мірѣ, непонятныя для меня, и четвертую я не постигаю: путь орла въ небѣ, змѣи на скалѣ, корабля среди моря и путь мужчины къ сердцу женщины. Это не моя мудрость, Суламиѳь, это слова Агура, сына Іакеева, слышанныя отъ него учениками. Но почтимъ и чужую мудрость.
— Да, — сказала Суламиѳь задумчиво — можетъ-быть, и правда, что человѣкъ никогда не пойметъ этого. Сегодня во время пира на моей груди было благоухающее вязаніе стакти. Но ты вышелъ изъ-за стола, и цвѣты мои перестали пахнуть. Мнѣ кажется, что тебя должны любить, о, царь, и женщины, и мужчины, и звѣри, и даже цвѣты. Я часто думаю и не могу понять какъ можно любить кого-нибудь другого, кромѣ тебя?
— И кромѣ тебя, кромѣ тебя, Суламиѳь! Каждый часъ я благодарю Бога, что Онъ послалъ тебя на моемъ пути.
— Я помню, я сидѣла на камнѣ стѣнки, и ты положилъ свою руку сверхъ моей. Огонь побѣжалъ по моимъ жиламъ, голова у меня закружилась. Я сказала себѣ: «Вотъ кто господинъ мой, вотъ кто царь мой, возлюбленный мой!»
— Я помню, Суламиѳь, какъ обернулась ты на мой зовъ. Подъ тонкимъ платьемъ я увидѣлъ твое тѣло, твое прекрасное тѣло, которое я люблю, какъ Бога. Я люблю его, покрытое золотымъ пухомъ, точно солнце оставило на немъ свой поцѣлуй. Ты стройна, точно кобылица въ колесницѣ фараоновой, ты прекрасна, какъ колесница Аминодавова. Глаза твои, какъ два голубя, сидящихъ у истока водъ.
— О, милый, слова твои волнуютъ меня. Твоя рука сладко жжеть меня. О, мой царь, ноги твои, какъ мраморные столбы. Животъ твой, точно ворохъ пшеницы, окруженный лиліями.
Окруженные, осіянные молчаливымъ свѣтомъ луны, они забывали о времени, о мѣстѣ, и вотъ проходили часы, и они съ удивленіемъ замѣчали, какъ въ рѣшетчатыя окна покоя заглядывала розовая заря.
Также сказала однажды Суламиѳь:
— Ты зиалъ, мой возлюбленный, женъ и дѣвицъ безъ числа, и всѣ онѣ были самыя красивыя женщины на землѣ. Мнѣ стыдно становится, когда я подумаю о себѣ, простой, неученой дѣвушкѣ, и о моемъ бѣдномъ тѣлѣ, опаленномъ солнцемъ.
Но, касаясь губами ея губъ, говорилъ царь съ безконечной любовью и благодарностью:
— Ты царица, Суламиѳь. Ты родилась настоящей царицей. Ты смѣла и щедра въ любви. Семьсотъ женъ у меня и триста наложиицъ, и дѣвицъ я зналъ безъ числа, но ты единственная моя, кроткая моя, прекраснѣйшая изъ женщинъ. Я нашелъ тебя подобно тому, какъ водолазъ въ Персидскомъ заливѣ наполняетъ множество корзинъ пустыми раковинами и малоцѣнными жемчужинами, прежде чѣмъ достанетъ съ морского дна перлъ, достойный царской короны. Дитя мое, тысячи разъ можетъ любить человѣкъ, но только одинъ разъ онъ любить. Тьмы-темъ людей думаютъ, что они любятъ, но только двумъ изъ нихъ посылаетъ Богъ любовь. И когда ты отдалась мнѣ тамъ, между кипарисами, подъ кровлей изъ кедровъ, на ложѣ изъ зелени, я отъ души благодарилъ Бога, столь милостиваго ко мнѣ.
Еще однажды спросила Суламиѳь:
— Я знаю, что всѣ онѣ любили тебя, потому что тебя нельзя не любить. Царица Савская приходила къ тебѣ изъ своей страны. Говорятъ, она была мудрѣе и прекраснѣе всѣхъ женщинъ, когда-либо бывшихъ на землѣ. Точно во снѣ я вспоминаю ея караваны. Не знаю почему, но съ самаго ранняго дѣтства влекло меня къ колесницамъ знатныхъ. Мнѣ тогда было, можетъ-быть, семь, можетъ-быть, восемь лѣтъ, я помню верблюдовъ въ золотой сбруѣ, покрытыхъ пурпурными попонами, отягощенныхъ тяжелыми ношами, помню муловъ съ золотыми бубенчиками между ушами, помню смѣшныхъ обезьянъ въ серебряныхъ клѣткахъ и чудесныхъ павлиновъ. Множество слугъ шло въ бѣлыхъ и голубыхъ одеждахъ; они вели ручныхъ тигровъ и барсовъ на красныхъ лентахъ. Мнѣ было только восемь лѣтъ.
— О, дитя, тебѣ тогда было только восемь лѣтъ, — сказалъ Соломонъ съ грустью.
— Ты любилъ ее больше, чѣмъ меня, Соломонъ? Разскажи мнѣ что-нибудь о ней?
И царь разсказалъ ей все объ этой удивительной женщинѣ. Наслышавшись много о мудрости и красотѣ Израильскаго царя, она прибыла къ нему изъ своей страды съ богатыми дарами, желая испытать его мудрость и покорить его сердце. Это была пышная сорокалѣтняя женщина, которая уже начинала увядать. Но тайными, волшебными средствами она достигала того, что ея рыхлѣющее тѣло казалось стройнымъ и гибкимъ, какъ у дѣвушки, и лицо ея носило печать страшной, нечеловѣческой красоты. Но мудрость ея была обыкновенной человѣческой мудростью, и при томъ еще мелочной мудростью женщины.
Желая испытать царя загадками, она сначала послала къ нему пятьдесятъ юношей въ самомъ нѣжномъ возрастѣ и пятьдесятъ дѣвушекъ. Всѣ они такъ хитроумно были одѣты въ одинаковыя одежды, что самый зоркій глазъ не распозналъ бы ихъ пола. «Я назову тебя мудрымъ, царь, — сказала Балкисъ: — если ты скажешь мнѣ, кто изъ нихъ женщина и кто мужчина».
Но царь разсмѣялся и приказалъ каждому и каждой изъ посланныхъ подать поодиночкѣ серебряный тазъ и серебряный кувшинъ для умыванія. И въ то время, когда мальчики смѣло брызгались въ водѣ руками и бросали себѣ ее горстями въ лицо, крѣпко вытирая кожу, дѣвочки поступали такъ, какъ всегда дѣлаютъ женщины при умываніи. Онѣ нѣжно и заботливо натирали водою каждую изъ своихъ рукъ, близко поднося ее къ глазамъ.
Такъ просто разрѣшилъ царь первую загадку Балкисъ-Ма̀кеды.
Затѣмъ прислала она Соломону большой алмазъ, величиною съ лѣсной орѣхъ. Въ камнѣ этомъ была тонкая, весьма извилистая трещина, которая узкимъ сложнымъ ходомъ пробуравливала насквозь все его тѣло. Нужно было продѣть сквозь этотъ алмазъ шелковинку. И мудрый царь впустилъ въ отверстіе шелковичнаго червя, который, пройдя наружу, оставилъ за собою слѣдомъ тончайшую шелковую паутинку.
Также прислала прекрасная Балкисъ царю Соломону многоцѣнный кубокъ изъ рѣзного сардоникса великолѣпной художественной работы. «Этотъ кубокъ будетъ твоимъ, — повелѣла она сказать царю: — если ты его наполнишь влагою, взятою ни съ земли ни съ неба». Соломонъ же, наполнивъ сосудъ пѣною, падавшей съ тѣла утомленнаго коня, приказалъ отнести его царицѣ.
Много подобныхъ загадокъ предлагала царица Соломону, но не могла унизить его мудрость, и всѣми тайными чарами ночного сладострастія не сумѣла она сохранить его любви. И когда наскучила она наконецъ царю, онъ жестоко, обидно насмѣялся надъ нею.
Всѣмъ было извѣстно, что царица Савская никому не показывала своихъ ногъ и потому носила длинное до земли платье. Даже въ часы любовныхъ ласкъ держала она ноги плотно закрытыми одеждой. Много странныхъ и смѣшныхъ легендъ сложилось по этому поводу.
Одни увѣряли, что у царицы козлиныя ноги, обросшія шерстью; другіе клялись, что у нея вмѣсто ступней перепончатый гусиныя лапы. И даже разсказывали о томъ, что мать царицы Балкисъ однажды, послѣ купанья, сѣла на песокъ, гдѣ только-что оставилъ свое сѣмя нѣкій богъ, временно превратившійся въ гуся, и что отъ этой случайности понесла она прекрасную царицу Савскую.
И вотъ повелѣлъ однажды Соломонъ устроить въ одномъ изъ своихъ покоевъ прозрачный хрустальный полъ съ пустымъ пространствомъ подъ нимъ, куда налили воды и пустили живыхъ рыбъ. Все это было сдѣлано съ такимъ необычайнымъ искусствомъ, что не предупрежденный человѣкъ ни за что не замѣтилъ бы стекла и сталъ бы давать клятву, что передъ нимъ находится бассейнъ съ чистой свѣжей водой.
И когда все было готово, то пригласилъ Соломонъ свою царственную гостью на свиданіе. Окруженная пышной свитой, она идетъ по комнатамъ Ливанскаго дома и доходитъ до коварнаго бассейна. На другомъ концѣ его сидитъ царь, сіяющій золотомъ и драгоцѣнными камнями и привѣтливымъ взглядомъ черныхъ глазъ. Дверь отворяется передъ царицею, и она дѣлаетъ шагъ впередъ, но вскрикиваетъ и…
Суламиѳь смѣется радостнымъ дѣтскимъ смѣхомъ и хлопаетъ въ ладоши.
— Она нагибается и приподымаетъ платье? — спрашиваетъ Суламиѳь.
— Да, моя возлюбленная, она поступила такъ, какъ поступила бы каждая изъ женщинъ. Она подняла кверху край своей одежды, и хотя это продолжалось только одно мгновеніе, но и я и весь мой дворъ увидѣли, что у прекрасной Савской царицы Балкисъ-Ма̀кеды обыкновенныя человѣческія ноги, но кривыя и обросшія густыми волосами. На другой же день она собралась въ путь, не простилась со мною и уѣхала съ своимъ великолѣпнымъ караваномъ. Я не хотѣлъ ея обидѣть. Вслѣдъ ей я послалъ надежнаго гонца, которому приказалъ передать царицѣ пучокъ рѣдкой горной травы — лучшее средство для уничтоженія волосъ на тѣлѣ. Но она вернула мнѣ назадъ голову моего посланнаго въ мѣшкѣ изъ дорогой багряницы.
Разсказывалъ также Соломонъ своей возлюбленной многое изъ своей жизни, чего не зналъ никто изъ другихъ людей и что̀ Суламиѳь унесла съ собою въ могилу. Онъ говорилъ ей о долгихъ и тяжелыхъ годахъ скитаній, когда, спасаясь отъ гнѣва своихъ братьевъ, отъ зависти Авессалома и отъ ревности Адоніи, онъ принужденъ былъ подъ чужимъ именемъ скрываться въ чужихъ земляхъ, терпя страшную бѣдность и лишенія. Онъ разсказалъ ей о томъ, какъ въ отдаленной неизвѣстной странѣ, когда онъ стоялъ на рынкѣ въ ожиданіи, что его наймутъ куда-нибудь работать, къ нему подошелъ царскій поваръ и сказалъ:
— Чужестранецъ, помоги мнѣ донести эту корзину съ рыбами во дворецъ.
Своимъ умомъ, ловкостью и умѣлымъ обхожденіемъ Соломонъ такъ понравился придворнымъ, что въ скоромъ времени устроился во дворцѣ, а когда старшій поваръ умеръ, то онъ заступилъ его мѣсто. Дальше говориль Соломонъ о томъ, какъ единственная дочь царя, прекрасная пылкая дѣвушка, влюбилась тайно въ новаго повара, какъ она открылась ему невольно въ любви, какъ они однажды бѣжали вмѣстѣ изъ дворца ночью, были настигнуты и приведены обратно, какъ осужденъ былъ Соломонъ на смерть, и какъ чудомъ удалось ему бѣжать изъ темницы.
Жадно внимала ему Суламиѳь, и когда онъ замолкалъ, тогда среди тишины ночи смыкались ихъ губы, сплетались руки, прикасались груди. И когда наступало утро, и тѣло Суламиѳи казалось пѣнно-розовымъ, и любовная усталость окружала голубыми тѣнями ея прекрасные глаза, она говорила съ нѣжной улыбкою:
— Освѣжите меня яблоками, подкрѣпите меня виномъ, ибо я изнемогаю отъ любви.
Въ храмѣ Изиды на горѣ Ватнъ-Эль-Хавъ только-что отошла первая часть великаго тайнодѣйствія, на которую допускались вѣрующіе малаго посвященія. Очередной жрецъ — древній старецъ въ бѣлой одеждѣ, съ бритой головой, безусый и безбородый, повернулся съ возвышенія алтаря къ народу и произнесъ тихимъ, усталымъ голосомъ:
— Пребывайте въ мирѣ, сыновья мои и дочери. Усовершенствуйтесь въ подвигахъ. Прославляйте имя богини. Благословеніе ея надъ вами да пребудетъ во вѣки вѣковъ.
Онъ вознесъ свои руки надъ народомъ, благословляя его. И тотчасъ же всѣ посвященные въ малый чинъ таинствъ простерлись на полу и затѣмъ, вставъ, тихо, въ молчаніи направились къ выходу.
Сегодня былъ седьмой день египетскаго мѣсяца Фаменота, посвященный мистеріямъ Озириса и Изиды. Съ вечера торжественная процессія трижды обходила вокругъ храма со свѣтильниками, пальмовыми листами и амфорами, съ таинственными символами боговъ и со священными изображеніями Фаллуса. Въ серединѣ шествія на плечахъ у жрецовъ и вторыхъ пророковъ возвышался закрытый «наосъ» изъ драгоцѣннаго дерева, украшеннаго жемчугомъ, слоновой костью и золотомъ. Тамъ пребывала сама богиня, Она, Невидимая, Подающая плодородіе, Таинственная, Мать, Сестра и Жена боговъ.
Злобный Сетъ заманилъ своего брата, божественнаго Озириса, на пиршество, хитростью заставилъ его лечь въ роскошный гробъ и, захлопнувъ надъ нимъ крышку, бросилъ гробъ вмѣстѣ съ тѣломъ великаго бога въ Нилъ. Изида, только-что родившая Гора, въ тоскѣ и слезахъ разыскиваетъ по всей землѣ тѣло своего мужа и долго не находить его. Наконецъ рыбы разсказываютъ ей, что гробъ волнами отнесло въ море и прибило къ Библосу, гдѣ вокругъ него выросло громадное дерево и скрыло въ своемъ стволѣ трупъ бога и его плавучій домъ. Царь той страны приказалъ сдѣлать себѣ изъ громаднаго дерева мощную колонну, не зная, что въ ней покоится самъ богъ Озирисъ, великій податель жизни. Изида идеть въ Библосъ, приходитъ туда утомленная зноемъ, жаждой и тяжелой каменистой дорогой. Она освобождаетъ гробъ изъ середины дерева, несетъ его съ собою и прячетъ въ землю у городской стѣны. Но Сеть опять тайно похищаетъ тѣло Озириса, разрѣзаетъ его на четырнадцать частей и разсѣиваетъ ихъ по всѣмъ городамъ и селеніямъ Верхняго и Нижняго Египта.
И опятъ въ великой скорби и рыданіяхъ отправилась Изида въ поиски за священными членами своего мужа и брата. Къ плачу ея присоединяетъ свои жалобы сестра ея, богиня Нефтисъ, и могущественный Тоотъ, и сынъ богини, свѣтлый Горъ, Горизитъ.
Таковъ былъ тайный смыслъ нынѣшней процессіи въ первой половинѣ священнослуженія. Теперь, по уходѣ простыхъ вѣрующихъ и послѣ небольшого отдыха, надлежало совершиться второй части великаго тайнодѣйствія. Въ храмѣ остались толъко посвященные въ высшія степени — мистагоги, эпопты, пророки и жрецы.
Мальчики въ бѣлыхъ одеждахъ разносили на серебряныхъ подносахъ мясо, хлѣбъ, сухіе плоды и сладкое пелузское вино. Другіе разливали изъ узкогорлыхъ тирскихъ сосудовъ сикеру, которую въ тѣ времена давали передъ казнью преступникамъ для возбужденія въ нихъ мужества, но которая также обладала великимъ свойствомъ порождать и поддерживать въ людяхъ огонь священнаго безумія.
По знаку очередного жреца мальчики удалились. Жрецъ-привратникъ заперъ всѣ двери. Затѣмъ онъ внимательно обошелъ всѣхъ оставшихся, всматриваясь имъ въ лица и опрашивая ихъ таинственными словами, составлявшими пропускъ нынѣшней ночи. Два другіе жреца провезли вдоль храма и вокругъ каждой изъ его колоннъ серебряную кадильницу на колесахъ. Синимъ, густымъ, пьянящимъ ароматнымъ ѳиміамомъ наполнился храмъ, и сквозь слои дыма едва стали видны разноцвѣтные огни лампадъ, сдѣланныхъ изъ прозрачныхъ камней, — лампадъ, оправленныхъ въ рѣзное золото и подвѣшенныхъ къ потолку на длинныхъ серебряныхъ цѣпяхъ. Въ давнее время этотъ храмъ Озириса и Изиды отличался небольшими размѣрами и бѣднотою и былъ выдолбленъ на подобіе пещеры въ глубинѣ горы. Узкій подземный коридоръ велъ къ нему снаружи. Но во дни царствованія Соломона, взявшаго подъ свое покровительство всѣ религіи, кромѣ тѣхъ, которыя допускали жертвоприношенія дѣтей, и благодаря усердію царицы Астисъ, родомъ египтянки, храмъ разросся въ глубину и въ высоту и украсился богатыми приношеніями.
Прежній алтарь такъ и остался неприкосновеннымъ въ своей первоначальной суровой простотѣ, вмѣстѣ со множествомъ маленькихъ покоевъ, окружавшихъ его и служившихъ для сохраненія сокровищъ, жертвенныхъ предметовъ и священныхъ принадлежностей, а также для особыхъ тайныхъ цѣлей во время самыхъ сокровенныхъ мистическихъ оргій.
Зато поистинѣ былъ великолѣпенъ наружный дворъ съ пилонами въ честь богини Гаторъ и съ четырехсторонней колоннадой изъ двадцати четырехъ колоннъ. Еще пышнѣе была устроена внутренняя подземная гипостильная зала для молящихся. Ея мозаичный полъ весь былъ украшенъ искусными изображеніями рыбъ, звѣрей, земноводныхъ и пресмыкающихся. Потолокъ же былъ покрытъ голубой глазурью, и на немъ сіяло золотое солнце, свѣтилась серебряная луна, мерцали безчисленныя звѣзды, и парили на распростертыхъ крыльяхъ птицы. Полъ былъ землею, потолокъ — небомъ, а ихъ соединяли, точно могучіе дрѣвѣсныѣ стволы, круглыя и многогранныя колонны. И такъ какъ всѣ колонны завершались капителями въ видѣ нѣжныхъ цвѣтовъ лотоса или тонкихъ свертковъ папируса, то лежавшій на нихъ потолокъ дѣйствительно казался легкимъ и воздушнымъ, какъ небо.
Стѣны до высоты человѣческаго роста были обложены красными гранитными плитами, вывезенными, по желанію царицы Астисъ, изъ Ѳивъ, гдѣ мѣстные мастера умѣли придавать граниту зеркальную гладкость и изумительный блескъ. Выше, до самаго потолка, стѣны такъ же, какъ и колонны, пестрѣли рѣзными и раскрашенными изображеніями съ символами боговъ обоихъ Египтовъ. Здѣсь былъ Себехъ, чтимый въ Фаюмэ подъ видомъ крокодила, и Тоотъ, богъ луны, изображаемый, какъ ибисъ, въ городѣ Хмуну, и солнечный богъ Горъ, которому въ Эдфу былъ посвященъ копчикъ, и Бастъ изъ Бубаса, подъ видомъ кошки, Шу, богъ воздуха — левъ, Пта — аписъ, Гаторъ — богиня веселья — корова, Анубисъ, богъ бальзамироваиія, съ головою шакала, и Монту изъ Гермона, и коптскій Мину, и богиня неба Нейтъ изъ Саиса, и наконецъ, въ видѣ овна, страшный богъ, имя котораго не произносилось и котораго называли Хентіементу, что̀ значитъ «Живущій на Западѣ».
Полутемный алтарь возвышался надъ всѣмъ храмомъ, и въ глубинѣ его тускло блестѣли золотомъ стѣны святилища, скрывавшаго изображенія Изиды. Трое воротъ — большія, среднія и двое боковыхъ маленькихъ — вели въ святилище. Передъ средними стоялъ жертвенникъ со священнымъ каменнымъ ножомъ изъ эѳіопскаго обсидіана. Ступени вели къ алтарю, и на нихъ расположились младшіе жрецы и жрицы съ тимпанами, систрами, флейтами и бубнами.
Царица Астисъ возлежала въ маленькомъ потайномъ покоѣ. Небольшое квадратное отверстіе, искусно скрытое тяжелымъ занавѣсомъ, выходило прямо къ алтарю и позволяло, не выдавая своего присутствія, слѣдить за всѣми подробностями священнодѣйствія. Легкое узкое платъе изъ льняного газа, затканное серебромъ, вплотную облекало тѣло царицы, оставляя обнаженными руки до плечъ и ноги до половины икръ. Сквозь прозрачную матерію розово свѣтилась ея кожа и видны были всѣ чистыя линіи и возвышенія ея стройнаго тѣла, которое до сихъ поръ, несмотря на тридцатилѣтній возрастъ царицы, не утеряло своей гибкости, красоты и свѣжести. Волосы ея, выкрашенные въ синій цвѣтъ, были распущены по плечамъ и по спинѣ, и концы ихъ убраны безчисленными ароматическими шариками. Лицо было сильно нарумянено и набѣлено, а тонко обведенные тушью глаза казались громадными и горѣли въ темнотѣ, какъ у сильнаго звѣря кошачьей породы. Золотой священный уреусъ спускался у нея отъ шеи внизъ, раздѣляя полуобнаженныя груди.
Съ тѣхъ поръ, какъ Соломонъ охладѣлъ къ царицѣ Астисъ, утомленный ея необузданной чувственностью, она со всѣмъ пыломъ южнаго сладострастія, и со всей яростью оскорбленной женской ревности предалась тѣмъ тайнымъ оргіямъ извращенной похоти, которыя входили въ высшій культъ скопческаго служенія Изидѣ. Она всегда показывалась окруженная жрецами-кастратами, и даже теперь, когда одинъ изъ нихъ мѣрно обвѣвалъ ея голову опахаломъ изъ павлиньихъ перьевъ, — другіе сидѣли на полу, впиваясь въ царицу безумно-блаженными глазами. Ноздри ихъ расширялись и трепетали отъ вѣявшаго на нихъ аромата ея тѣла, и дрожащими пальцами они старались незамѣтно прикоснуться къ краю ея чуть колебавшейся легкой одежды. Ихъ чрезмѣрная, никогда не удовлетворяющаяся страстность изощряла ихъ воображеніе до крайнихъ предѣловъ. Ихъ изобрѣтательность въ наслажденіяхъ Кибеллы и Ашеры переступала всѣ человѣческія возможности. И, ревнуя царицу другъ къ другу, ко всѣмъ женщинамъ, мужчинамъ и дѣтямъ, ревнуя даже къ ней самой, они поклонялись ей больше, чѣмъ Изидѣ, и, любя, ненавидѣли ее, какъ безконечный огненный источникъ сладостныхъ и жестокихъ страданій.
Темные, злые, страшные и плѣнительные слухи ходили о царицѣ Астисъ въ Іерусалимѣ. Родители красивыхъ мальчиковъ и дѣвушекъ прятали дѣтей отъ ея взгляда; ея имя боялись произносить на супружескомъ ложѣ, какъ знакъ оскверненія и напасти. Но волнующее, опьяняющее любопытство влекло къ ней души и отдавало во власть ей тѣла. Тѣ, кто испыталъ хоть однажды ея свирѣпыя кровавыя ласки, тѣ уже не могли ея забыть никогда и дѣлались навѣки ея жалкими, отвергнутыми рабами. Готовые ради новаго обладанія ею на всякій грѣхъ, на всякое униженіе и преступленіе, они становились похожими на тѣхъ несчастныхъ, которые, попробовавъ однажды горькое маковое питье изъ страны Офиръ, дающее сладкія грезы, уже никогда не отстанутъ отъ него и только ему одному поклоняются и одно его чтутъ, пока истощеніе и безуміе не прервутъ ихъ жизни.
Медленно колыхалось въ жаркомъ воздухѣ опахало. Въ безмолвномъ восторгѣ созерцали жрецы свою ужасную повелительницу. Но она точно забыла объ ихъ присутствіи. Слегка отодвинувъ занавѣску, она неотступно глядѣла напротивъ, по ту сторону алтаря, гдѣ когда-то изъ-за темныхъ изломовъ старинныхъ златокованныхъ занавѣсовъ показывалось прекрасное, свѣтлое лицо Израильскаго царя. Его одного любила всѣмъ своимь пламеннымъ и порочнымъ сердцемъ отвергнутая царица, жестокая и сладострастная Астисъ. Его мимолетнаго взгляда, ласковаго слова, прикосновенія его руки искала она повсюду и не находила. На торжественныхъ выходахъ, на дворцовыхъ обѣдахъ и въ дни суда оказывалъ Соломонъ къ ней почтительность, какъ къ царицѣ и дочери царя, но душа его была мертва для нея. И часто гордая царица приказывала въ урочные часы проносить себя мимо дома Ливанскаго, чтобы хоть издали, незамѣтно, сквозь тяжелыя ткани носилокъ, увидѣть среди придворной толпы гордое, незабвенно-прекрасное лицо Соломона. И давно уже ея пламенная любовь къ царю такъ тѣсно срослась съ жгучей ненавистью, что сама Астисъ не умѣла отличить ихъ.
Прежде и Соломонъ посѣщалъ храмъ Изиды въ дни великих празднествъ и приносилъ жертвы богинѣ, и даже принялъ титулъ ея верховнаго жреца, второго послѣ египетскаго фараона. Но страшныя таинства «Кровавой жертвы Оплодотворенія» отвратили его умъ и сердце отъ служенія Матери боговъ.
— Оскопленный по невѣдѣнію, или насиліемъ, или случайно, или по болѣзни — не униженъ передъ Богомъ, — сказалъ царь. — Но горе тому, кто самъ изуродуетъ себя.
И вотъ уже цѣлый годъ ложе его въ храмѣ оставалось пустымъ. И напрасно пламенные глаза царицы жадно глядѣли теперь на неподвижныя занавѣски.
Между тѣмъ вино, сикера и одуряющія куренія уже оказывали замѣтное дѣйствіе на собравшихся въ храмѣ. Чаще слышались крикъ и смѣхъ и звонъ падающихъ на каменный полъ серебряныхъ сосудовъ. Приближалась великая, таинственная минута кровавой жертвы. Экстазъ овладѣвалъ вѣрующими.
Разсѣяннымъ взоромъ оглядѣла царица храмъ и вѣрующихъ. Много здѣсь было почтенныхъ и знаменитыхъ людей изъ свиты Соломоновой и изъ его военачальниковъ: Бенъ-Геверъ, властитель области Арговіи, и Ахимаасъ, женатый на дочери царя Васемаѳи, и остроумный Бенъ-Декеръ, и Зовуфъ, носившій, по восточнымъ обычаямъ, высокій титулъ «друга царя», и братъ Соломона отъ перваго брака Давидова — Далуіа, разслабленный полумертвый человѣкъ, преждевременно впадшій въ идіотизмъ отъ излишествъ и пьянства. Всѣ они были — иные по вѣрѣ, иные по корыстнымъ расчетамъ, иные изъ подражанія, а иные изъ сластолюбивыхъ цѣлей — поклонниками Изиды.
И вотъ глаза царицы остановились долго и внимательно, съ напряженною мыслью, на красивомъ юношескомъ лицѣ Эліава, одного изъ начальниковъ царскихъ тѣлохранителей.
Царица знала, отчего горитъ такой яркой краской его смуглое лицо, отчего съ такою страстной тоской устремлены его горячіе глаза сюда, на занавѣски, которыя едва движутся отъ прикосновенія прекрасныхъ бѣлыхъ рукъ царицы. Однажды, почти шутя, повинуясь минутному капризу, она заставила Эліава провести у нея цѣлую длинную блаженную ночь. Утромъ она отпустила его, но съ тѣхъ поръ уже много дней подъ рядъ видѣла она повсюду — во дворцѣ, въ храмѣ, на улицахъ — два влюбленныхъ, покорныхъ, тоскующихъ глаза, которые повсюду провожали ее.
Темныя брови царицы сдвинулись, и ея зеленые длинные глаза вдругъ потемнѣли отъ страшной мысли. Едва замѣтнымъ движѣніѣмъ руки она приказала кастрату опустить внизъ опахало и сказала тихо:
— Выйдите всѣ. Хушай, ты пойдешь и позовешь ко мнѣ Эліава, начальника царской стражи. Пусть онъ придетъ одинъ.
Десять жрецовъ въ бѣлыхъ одеждахъ, испещрѣнныхъ красными пятнами, вышли въ середину алтаря. Слѣдомъ за ними шли еще двое жрецовъ, одѣтыхъ въ женскія одежды. Они должны были изображать сегодня Нефтисъ и Изиду, оплакивающихъ Озириса. Потомъ изъ глубины алтаря вышелъ нѣкто въ бѣломъ хитонѣ безъ единаго украшенія, и глаза всѣхъ женщинъ и мужчинъ съ жадностью приковались къ нему. Это былъ тотъ самый пустынникъ, который провелъ десять лѣгь въ тяжеломъ подвижническомъ искусѣ на горахъ Ливана и нынче долженъ былъ принести великую добровольную кровавую жертву Изидѣ. Лицо его, изнуренное голодомъ, обвѣтренное и обожженное, было строго и блѣдно, глаза сурово опущены внизъ, и нечеловѣческимъ ужасомъ повѣяло отъ него на толпу.
Наконецъ вышелъ и главный жрецъ храма, столѣтній старецъ съ тіарой на головѣ, съ тигровой шкурой на плечахъ, въ парчевомъ передникѣ, украшенномъ хвостами шакаловъ.
Повернувшись къ молящимся, онъ старческимъ голосомъ, кроткимъ и дрожащимъ, произнесъ:
— Сутонь-ди-готпу (Царь приноситъ жертву).
И затѣмъ, обернувшись къ жертвеннику, онъ принялъ изъ рукъ помощника бѣлаго голубя съ красными лапками, отрѣзалъ птицѣ голову, вынулъ у нея изъ груди сердце и кровью ея окропилъ жертвенникъ и священный ножъ.
Послѣ небольшого молчанія онъ возгласилъ:
— Оплачемте Озириса, бога Атуму, великаго Унъ-Ноферъ-Онуфрія, бога Она!
Два кастрата въ женскихъ одеждахъ — Изида и Нефтисъ — тотчасъ же начали плачъ гармоничными тонкими голосами:
«Возвратись въ свое жилище, о, прекрасный юноша. Видѣть тебя — блаженство.
«Изида заклинаетъ тебя, Изида, которая была зачата съ тобою въ одномъ чревѣ, жена твоя и сестра.
«Покажи намъ снова лицо твое, свѣтлый богъ. Вотъ Нефтисъ, сестра твоя. Она обливается слезами и въ горести рветъ свои волосы.
«Въ смертельной тоскѣ разыскиваемъ мы прекрасное тѣло твое. Озирисъ, возвратись въ домъ свой!»
Двое другихъ жрецовъ присоединили къ первымъ свои голоса. Это Горъ и Анубисъ оплакивали Озириса, и каждый разъ, когда они оканчивали стихъ, хоръ, расположившійся на ступеняхъ лѣстницы, повторялъ его торжественнымъ и печальнымъ мотивомъ.
Потомъ съ тѣмъ же пѣніемъ старшіе жрецы вынесли изъ святилища статую богини, теперь уже не закрытую наосомъ. Но черная мантія, усыпанная золотыми звѣздами, окутывала богиню съ ногъ до головы, оставляя видимыми только ея серебряныя ноги, обвитыя змѣей, а надъ головою серебряный дискъ, включенный въ коровьи рога. И медленно, подъ звонъ кадильницъ и систръ, со скорбнымъ плачемъ двинулась процессія богини Изиды со ступенекъ алтаря, внизъ, въ храмъ, вдоль его стѣнъ, между колоннами.
Такъ собирала богиня разбросанные члены своего супруга, чтобы оживить его при помощи Тота и Анубиса:
«Слава городу Абидосу, сохранившему прекрасную голову твою, Озирисъ.
«Става тебѣ, городъ Мемфисъ, гдѣ нашли мы правую руку великаго бога, руку войны и защиты.
«И тебѣ, о, городъ Саисъ, скрывшій лѣвую руку свѣтлаго бога, руку правосудія.
«И ты будь благословенъ, городъ Ѳивы, гдѣ покоилось сердце Унъ-Ноферъ-Онуфрія».
Такъ обошла богиня весь храмъ, возвращаясь назадъ къ алтарю, и все страстнѣе и громче становилось пѣніе хора. Священное воодушевленіе овладѣвало жрецами и молящимися. Всѣ части тѣла Озириса нашла Изида, кромѣ одной, священнаго Фаллуса, оплодотворяющаго материнское чрево, созидающаго новую вѣчную жизнь. Теперь приближался самый великий актъ въ мистеріи Озириса и Изидь.
— Это ты, Эліавъ? — спросила царица юношу, который тихо вошелъ въ дверь.
Въ темнотѣ ложи онъ беззвучно опустился къ ея ногамъ и прижалъ къ губамъ край ея платья. И царица почувствовала, что онъ плачетъ отъ восторга, стыда и желанія. Опустивъ руку ему на курчавую жесткую голову, царица произнесла:
— Разскажи мнѣ, Эліавъ, все, что̀ ты знаешь о царѣ и объ этой дѣвочкѣ изъ виноградника.
— О, какъ ты его любишь, царица! — сказалъ Эліавъ съ горькимъ стономъ.
— Говори… — приказала Астисъ.
— Что̀ я могу тебѣ сказать, царица? Сердце мое разрывается отъ ревности.
— Говори!
— Никого еще не любилъ царь, какъ ее. Онъ не разстается съ ней ни на мигъ. Глаза его сіяютъ счастьемъ. Онъ расточаетъ вокругъ себя милости и дары. Онъ, авимелехъ и мудрецъ, онъ, какъ рабъ, лежитъ около ея ногъ и, какъ собака, не спускаетъ съ нея глазъ своихъ.
— Говори!
— О, какъ ты терзаешь меня, царица! И она… она — вся любовь, вся нѣжность и ласка! Она кротка и стыдлива, она ничего не видитъ и не знаетъ, кромѣ своей любви. Она не возбуждаетъ ни въ комъ ни злобы, ни ревности, ни зависти…
— Говори! — яростно простонала царица и, вцѣпившись своими гибкими пальцами въ черные кудри Эліава, она притиснула его голову къ своему тѣлу, царапая его лицо серебрянымъ шитьемъ своего прозрачнаго хитона.
А въ это время въ алтарѣ вокругъ изображенія богини, покрытой чернымъ покрываломъ, носились жрецы кругомъ, въ священномъ изступленіи, съ криками, похожими на лай, подъ звонъ тимпановъ и дребезжаніе систръ.
Нѣкоторые изъ нихъ стегали себя многохвостыми плетками изъ кожи носорога, другіе наносили себѣ короткими ножами въ грудъ и въ плечи длинныя кровавыя раны, третьи пальцами разрывали себѣ рты, надрывали себѣ уши и царапали лица ногтями. Въ серединѣ этого бѣшенаго хоровода у самыхъ ногъ богини кружился на одномъ мѣстѣ, съ непостижимой быстротой, отшельникъ съ горъ Ливана въ бѣлоснѣжной развѣвающейся одеждѣ. Одинъ верховный жрецъ оставался неподвижнымъ. Въ рукѣ онъ держалъ священный жертвенный ножъ изъ эѳіопскаго обсидіана, готовый передатъ его въ послѣдній страшный моментъ.
— Фаллусъ! Фаллусъ! Фаллусъ! — кричали въ экстазѣ обезумѣвшіе жрецы. — Гдѣ твой Фалаусъ, о, свѣтлый богъ! Приди, оплодотвори богиню! Грудъ ея томится отъ желанія! Чрево ея, какъ пустыня въ жаркіе лѣтніе мѣсяцы!
И вотъ страшный, безумный, пронзительный крикъ на мгновеніе заглушилъ весъ хоръ. Жрецы быстро разступились, и всѣ бывшіе въ храмѣ увидѣли ливанского отшельника, совершенно обнаженнаго, ужаснаго своимъ высокимъ, костлявымъ, желтымъ тѣломъ. Верховный жрецъ протянулъ ему ножъ. Стало невыносимо-тихо въ храмѣ. И онъ, быстро нагнувшись, сдѣлалъ какое-то движеніе, выпрямился и съ воплемъ боли и восторга вдругъ бросилъ къ ногамъ богини кровавый кусокъ мяса.
Онъ шатался. Верховный жрецъ осторожно поддержалъ его, обвивъ рукою за спину, подвелъ его къ изображенію Изиды и бережно накрылъ его чернымъ покрываломъ и оставилъ такъ на нѣсколько мгновеній, чтобы онъ втайнѣ, невидимо для другихъ, могъ запечатлѣть на устахъ оплодотворенной богини свой поцѣлуй. Тотчасъ же вслѣдъ за этимъ его положили на носилки и унесли изъ алтаря. Жрецъ-привратникъ вышелъ изъ храма. Онъ ударилъ деревяннымъ молоткомъ въ громадный мѣдный кругъ, возвѣщая всему міру о томъ, что свершилась великая тайна оплодотворенія богини. И высокій поющій звукъ мѣди понесся надъ Іерусалимомъ.
Царица Астисъ, еще продолжая содрогаться всѣмъ тѣломъ, откинула назадъ голову Эліава. Глаза ея горѣли напряженнымъ краснымъ огнемъ. И она сказала медленно, слово за словомъ:
— Эліавъ, хочешь, я сдѣлаю тебя царемъ Іудеи и Израиля? Хочешь быть властителемъ надъ всей Сиріей и Месопотаміей, надъ Финикіей и Вавилономь?
— Нѣтъ, царица, я хочу только тебя…
— Да, ты будешь моимъ властелиномъ. Всѣ мои ночи будутъ принадлежать тебѣ. Каждое мое слово, каждый мой взглядъ, каждое дыханіе будутъ твоими. Ты знаешь пропускъ. Ты пойдешь сегодня во дворецъ и убьешь ихъ. Ты убьешь ихъ обоихъ! Ты убьешь ихъ обоихъ!
Эліавъ хотѣлъ что-то сказать. Но царица притянула его къ себѣ и прильнула къ его рту жаркиіми губами и языкомъ. Это продолжалось мучительно-долго. Потомъ, внезапно оторвавъ юношу отъ себя, она сказала коротко и повелительно:
— Иди!
— Я иду, — отвѣтилъ покорно Эліавъ.
И была седьмая ночь великой любви Соломона. Странно тихи и глубоко нѣжны были въ эту ночь ласки царя и Суламиѳи. Точно какая-то задумчивая печаль, осторожная стыдливость, отдаленное предчувствіе окутывали легкою тѣнью ихъ слова, поцѣлуи и объятія. Глядя въ окно на небо, гдѣ ночь уже побѣждала догорающій вечеръ, Суламиѳь остановила свои глаза на яркой голубоватой звѣздѣ, которая трепетала кротко и нѣжно.
— Какъ называется эта звѣзда, мой возлюбленный? — спросила она.
— Эта звѣзда Сопдитъ, — отвѣтилъ царь. — Это священная звѣзда. Ассирійскіе маги говорятъ намъ, что души всѣхъ людей живутъ на ней послѣ смерти тѣла.
— Ты вѣришь этому, царь?
Соломонъ не отвѣтилъ. Правая рука его была подъ головою Суламиѳи, а лѣвою онъ обнималъ ее, и она чувствовала его ароматное дыханіе на себѣ, на волосахъ, на вискѣ.
— Можетъ-быть, мы увидимся тамъ съ тобою, царь, послѣ того, какъ умремъ? — спросила тревожно Суламиѳь.
Царь опять промолчалъ.
— Отвѣть мнѣ что-нибудь, возлюбленный, — робко попросила Суламиѳь.
Тогда царь сказалъ:
— Жизнь человѣческая коротка, но время безконечно и вещество безсмертно. Человѣкъ умираетъ и утучняетъ гніеніемъ своего тѣла землю, земля вскармливаетъ колосъ, колосъ приноситъ зерно, человѣкъ поглощаетъ хлѣбъ и питаетъ имъ свое тѣло. Проходятъ тьмы и тьмы-темъ вѣковъ, все въ мірѣ повторяется, — повторяются люди, звѣри, камни, растенія. Во многообразномъ круговоротѣ времени и вещества повторяемся и мы съ тобою, моя возлюбленная. Это такъ же вѣрно, какъ и то, что если мы съ тобою наполнимъ большой мѣшокъ доверху морскимъ гравіемъ и бросимъ въ него всего лишь одинъ драгоцѣнный сапфиръ, то, вытаскивая много разъ изъ мѣшка, ты все-таки рано или поздно извлечешь и драгоцѣнность. Мы съ тобою встрѣтимся, Суламиѳь, и мы не узнаемъ другъ друга, но съ тоской и съ восторгомъ будутъ стремиться наши сердца навстрѣчу, потому что мы уже встречались съ тобою, моя кроткая, моя прѣкрасная Суламиѳь, но мы не помнимъ этого.
— Нѣтъ, царь, нѣтъ! Я помню. Когда ты стоялъ подъ окномъ моего дома и звалъ меня: «Прекрасная моя, выйди, волосы мои полны ночной росою!» — я узнала тебя, я вспомнила тебя, и радость и страхъ овладѣли моимъ сердцемъ. Скажи мнѣ, мой царь, скажи, Соломонъ: вотъ, если завтра я умру, будешь ли ты вспоминать свою смуглую дѣвушку изъ виноградника, свою Суламиѳь?
И, прижимая ее къ своей груди, царь прошепталъ, взволнованный:
— Не говори такъ никогда… Не говори такъ, о, Суламиѳь! Ты избранная Богомъ, ты настоящая, ты царица души моѣй… Смерть не коснется тѣбя…
Рѣзкій мѣдный звукъ вдругъ пронесся надъ Іерусалимомъ. Онъ долго заунывно дрожалъ и колебался въ воздухѣ, и когда замолкъ, то долго еще плыли его трепещущіе отзвуки.
— Это въ храмѣ Изиды окончилось таинство, — сказалъ царь.
— Мнѣ страшно, прекрасный мой! — прошептала Суламиѳъ. — Темный ужасъ проникъ въ мою душу… Я не хочу смерти… Я еще не успѣла насладиться твоими объятіями… Обойми меня… Прижми меня къ себѣ крѣпче… Положи меня какъ печать на сердцѣ твоемъ, какъ печать на мышцѣ твоей!..
— Не бойся смерти, Суламиѳь! Такъ же сильна, какъ и смерть, любовь… Отгони грустныя мысли… Хочешь, я разскажу тебѣ о войнахъ Давида, о пирахъ и охотахъ фараона Суссакима? Хочешь ты услышать одну изъ тѣхъ сказокъ, которыя складываются въ странѣ Офиръ?.. Хочешь, я разскажу тебѣ о чудесахъ Вакрамадитья?
— Да, мой царь. Ты самъ знаешь, что, когда, я слушаю тебя, сердце мое растетъ отъ радости! Но я хочу тебя попросить о чемъ-то…
— О, Суламиѳь, — все, что̀ хочешь! Попроси у меня мою жизнь — я съ восторгомъ отдамъ ее тебѣ. Я буду только жалѣть, что слишкомъ малой цѣной заплатилъ за твою любовь.
Тогда Суламиѳь улыбнулась въ темнотѣ отъ счастья и обвивъ шею царя руками, прошептала ему на ухо:
— Прошу тебя, когда наступитъ утро, пойдемъ вмѣстѣ туда… на виноградникъ… Туда, гдѣ зелень и кипарисы и кедры, гдѣ около каменной стѣнки ты взялъ руками мою душу… Прошу тебя объ этомъ, возлюбленный… Тамъ снова окажу я тебѣ ласки мои…
Въ упоеніи поцѣловалъ царь губы своей милой.
Но Суламиѳь вдругъ встала на своемъ ложѣ и прислушалась.
— Что̀ съ тобою, дитя мое?.. Что̀ испугало тебя? — спросилъ Соломонъ.
— Подожди, мой милый… сюда идутъ… Да… Я слышу шаги…
Она замолчала. И было такъ тихо, что они различали біеніе своихъ сердецъ.
Легкій шорохъ послышался за дверью, и вдругъ она распахнулась быстро и беззвучно.
— Кто тамъ? — воскликнулъ Соломонъ.
Но Суламиѳь уже спрыгнула съ ложа, однимъ движеніемъ метнулась навстрѣчу темной фигурѣ человѣка съ блестящимъ мечомъ въ рукѣ. И тотчасъ же, пораженная насквозь короткимъ, быстрымъ ударомъ, она со слабымъ, точно удивленнымъ крикомъ упала на полъ.
Соломонъ разбилъ рукой сердоликовый экранъ, закрывавшій свѣтъ ночной лампады. Онъ увидалъ Эліава, который стоялъ у двери, слегка наклонившись надъ тѣломъ дѣвушки, шатаясь, точно пьяный. Молодой воинъ подъ взглядомъ Соломона поднялъ голову и, встрѣтившись глазами съ гнѣвными, страшными глазами царя, поблѣднѣлъ и застоналъ. Сверхъестественный ужасъ исказилъ его черты. И вдругъ, согнувшись, спрятавъ въ плащъ голову, онъ робко, точно испуганный шакалъ, сталъ выползать изъ комнаты. Но царь остановилъ его, сказавъ только три слова:
— Кто принудилъ тебя?
Весь трепеща и щелкая зубами, съ глазами, побѣлѣвшими отъ ужаса, молодой воинъ уронилъ глухо:
— Царица Астисъ…
— Выйди, — приказалъ Соломонъ. — Скажи очередной стражѣ, чтобы она стерегла тебя.
Скоро по безчисленнымъ комнатамъ дворца забѣгали люди съ огнями. Всѣ покои освѣтились. Пришли врачи, собрались военачальники и друзья царя.
Старшій врачъ сказалъ:
— Царь, теперь не поможетъ ни наука ни Богъ. Когда извлечемъ мечъ, оставленный въ ея груди, она тотчасъ же умретъ.
Но въ это время Суламиѳь очнулась и сказала со спокойною улыбкой:
— Я хочу пить.
И, когда напилась, она съ нѣжной, прекрасной улыбкою остановила свои глаза на царѣ и уже больше не отводила ихъ; а онъ стоялъ на колѣняхъ передъ ея ложемъ, весь обнаженный, какъ и она, не замѣчая, что его колѣни купаются въ ея крови, и что руки его обагрены алою кровью.
Такъ, глядя на своего возлюбленнаго и улыбаясь кротко, говорила съ трудомъ прекрасная Суламиѳь:
— Благодарю тебя, мой царь, за все: за твою любовь, за твою красоту, за твою мудрость, къ которой ты позволилъ мнѣ прильнуть устами, какъ къ сладкому источнику. Дай мнѣ поцѣловать твои руки, не отнимай ихъ отъ моего рта до тѣхь поръ, пока послѣднее дыханіе не отлетитъ отъ меня. Никогда не было и не будетъ женщины счастливѣе меня. Благодарю тебя, мой царь, мой возлюбленный, мой прекрасный. Вспоминай изрѣдка о твоей рабѣ, о твоей обожженной солнцемъ Суламиѳи.
И царь отвѣтилъ ей глубокимъ, медленнымъ голосомъ:
— До тѣхъ поръ, пока люди будутъ любить другъ друга, пока красота души и тѣла будутъ самой лучшей и самой сладкой мечтой въ мірѣ, до тѣхь поръ, клянусь тебѣ, Суламиѳь, имя твое во многіе вѣка будетъ произноситься съ умиленіемъ и благодарностью.
Къ утру Суламиѳи не стало.
Тогда царь всталъ, велѣлъ дать себѣ умыться и надѣлъ самый роскошный пурпуровый хитонъ, вышитый золотыми скарабеями, и возложилъ на свою голову вѣнецъ изъ кроваво-красныхъ рубиновъ. Послѣ этого онъ подозвалъ къ себѣ Ванею и сказалъ спокойно:
— Ванея, ты пойдешь и умертвишь Эліава. Но старикъ закрылъ лицо руками и упалъ ницъ передъ царемъ.
— Царь, Эліавъ — мой внукъ!
— Ты слышалъ меня, Ванѣя?
— Царь, прости меня, не угрожай мнѣ своимъ гнѣвомъ, прикажи это сдѣлать кому-нибудь другому. Эліавъ, выйдя изъ дворца, побѣжалъ въ храмъ и схватился за рога жертвенника. Я старъ, смерть моя близка, я не смѣю взять на свою душу этого двойного преступіленія.
Но царь возразилъ:
— Однако, когда я поручилъ тебѣ умертвить моего брата Адонію, также схватившагося за священные рога жертвенника, развѣ ты ослушался меня, Ванея?
— Прости меня! Пощади меня, царь!
— Подними лицо твое, — приказалъ Соломонъ.
И когда Ванея поднялъ голову и увидѣлъ глаза царя, онъ быстро всталъ съ пола и послушно направился къ выходу.
Затѣмъ, обратившись къ Ахиссару, начальнику и смотрителю дворца, онъ приказалъ:
— Царицу я не хочу предавать смерти, пусть она живетъ, какъ хочетъ, и умираетъ, гдѣ хочетъ. Но никогда она не увидитъ болѣе моего лица. Сегодня, Ахиссаръ, ты снарядишь караванъ и проводишь царицу до гавани въ Іаффѣ, а оттуда въ Египетъ, къ фараону Суссакиму. Теперь пусть всѣ выйдутъ.
И, оставшись одинъ лицомъ къ лицу, съ тѣломъ Суламиѳи, онъ долго глядѣлъ на ея прекрасныя черты. Лицо ея было бѣло, и никогда оно не было такъ красиво при ея жизни. Полуоткрытыя губы, которыя всего часъ тому назадъ цѣловалъ Соломонъ, улыбались загадочно и блаженно, и зубы, еще влажные, чуть-чуть поблескивали изъ-подъ нихъ.
Долго глядѣлъ царь на свою мертвую возлюбленную, потомъ тихо прикоснулся пальцами къ ея лбу, уже начавшему терять теплоту жизни, и медленными шагами вышелъ изъ покоя.
За дверями его дожидался первосвященникъ Азарія, сынъ Садокіи. Приблизившись къ царю, онъ спросилъ:
— Что намъ дѣлать съ тѣломъ этой женщины? Теперь суббота.
И вспомнилъ царь, какъ много лѣтъ тому назадь скончался его отецъ и лежалъ на пескѣ, и уже началь быстро разлагаться. Собаки, привлеченныя запахомъ падали, уже бродили вокругъ него съ горящими отъ голода и жадности глазами. И, какъ и теперь, спросилъ его первосвященникъ, отецъ Азаріи, дряхлый старикъ!
— Вотъ лежитъ твой отецъ, собаки могутъ растерзать его трупъ… Что̀ намъ дѣлать? Почтить ли память царя и осквернить субботу, или соблюсти субботу, но оставить трупъ твоего отца на съѣденіе собакамъ?
Тогда, отвѣтилъ Соломонъ:
— Оставить. Живая собака лучше мертваго льва.
И когда теперь, послѣ словъ первосвященника, вспомнилъ онъ это, то сердце его сжалось отъ печали и страха.
Ничего не отвѣтивъ первосвященнику, онъ пошелъ дальше, въ залу судилища.
Какъ и всегда по утрамъ, двое его писцовъ, Елихоферъ и Ахія, уже лежали на цыновкахъ по обѣ стороны трона, делжа наготовѣ свертки папируса, тростникъ и чернила. При входѣ царя они встали и поклонились ему до земли. Царь же сѣлъ на свой тронъ изъ слоновой кости съ золотыми украшеніями, оперся локтемъ на спину золотого льва и, склонивъ голову на ладонь, приказалъ:
— Пишите!
«Положи меня, какъ печать на сердцѣ твоемъ, какъ перстень на рукѣ твоей, потому что крѣпка, какъ смерть, любовь, и жестока, какъ адъ, ревность: стрѣлы ея — стрѣлы огненныя».
И, помолчавъ такъ долго, что писцы въ тревогѣ затаили дыханіе, онъ сказалъ:
— Оставьте меня одного.
И весь день, до первыхъ вечернихъ тѣней, оставался царь одинъ на одинъ со своими мыслями, и никто не осмѣлился войти въ громадную, пустую залу судилища.