Такъ говоритъ она самой себѣ и легкими, послушными шагами бѣжитъ по дорогѣ къ городу. У Навозныхъ воротъ около стѣны сидятъ и дремлютъ въ утренней прохладѣ двое сторожей, обходившихъ ночью городъ. Они просыпаются и смотрятъ съ удивленіемъ на бѣгущую дѣвушку. Младшій изъ нихъ встаетъ и загораживаетъ ей дорогу распростертыми руками.
— Подожди, подожди, красавица! — восклицаетъ онъ со смѣхомъ. — Куда такъ скоро? Ты провела тайкомъ ночь въ постели у своего любезнаго и еще тепла отъ его объятій, а мы продрогли отъ ночной сырости. Будетъ справедливо, если ты немножко посидишь съ нами.
Старшій тоже поднимается и хочетъ обнять Суламиѳь. Онъ не смѣется, онъ дышитъ тяжело, часто и со свистомъ, онъ облизываеть языкомъ синія губы. Лицо его, обезображенное большими шрамами отъ зажившей проказы, кажется страшнымъ въ блѣдной мглѣ. Онъ говоритъ гнусавымъ и хриплымъ голосомъ:
— И правда. Чѣмъ возлюбленный твой лучше другихъ мужчинъ, милая дѣвушка! Закрой глаза, и ты не отличишь меня отъ него. Я даже лучше, потому что, навѣрно, поопытнѣе его.
Они хватаютъ ее за грудь, за плечи, за кисти рукъ, за одежду. Но Суламиѳь гибка и сильна, и тѣло ея, умащенное масломъ, скользко. Она вырывается, оставивъ въ рукахъ сторожей свое верхнее покрывало, и еще быстрѣе бѣжитъ назадъ прежней дорогой. Она не испытала ни обиды ни страха — она вся поглощена мыслью о Соломонѣ. Проходя мимо своего дома, она видитъ, что дверь, изъ которой она только-что вышла, такъ и осталась отворенной, зіяя чернымъ четырехугольникомъ на бѣлой стѣнѣ. Но она только затаиваетъ дыханіе, съеживается, какъ молодая кошка, и на цыпочкахъ, беззвучно пробѣгаетъ мимо.
Так говорит она самой себе и легкими, послушными шагами бежит по дороге к городу. У Навозных ворот около стены сидят и дремлют в утренней прохладе двое сторожей, обходивших ночью город. Они просыпаются и смотрят с удивлением на бегущую девушку. Младший из них встает и загораживает ей дорогу распростертыми руками.
— Подожди, подожди, красавица! — восклицает он со смехом. — Куда так скоро? Ты провела тайком ночь в постели у своего любезного и еще тепла от его объятий, а мы продрогли от ночной сырости. Будет справедливо, если ты немножко посидишь с нами.
Старший тоже поднимается и хочет обнять Суламифь. Он не смеется, он дышит тяжело, часто и со свистом, он облизываеть языком синие губы. Лицо его, обезображенное большими шрамами от зажившей проказы, кажется страшным в бледной мгле. Он говорит гнусавым и хриплым голосом:
— И правда. Чем возлюбленный твой лучше других мужчин, милая девушка! Закрой глаза, и ты не отличишь меня от него. Я даже лучше, потому что, наверно, поопытнее его.
Они хватают ее за грудь, за плечи, за кисти рук, за одежду. Но Суламифь гибка и сильна, и тело ее, умащенное маслом, скользко. Она вырывается, оставив в руках сторожей свое верхнее покрывало, и еще быстрее бежит назад прежней дорогой. Она не испытала ни обиды ни страха — она вся поглощена мыслью о Соломоне. Проходя мимо своего дома, она видит, что дверь, из которой она только что вышла, так и осталась отворенной, зияя черным четырехугольником на белой стене. Но она только затаивает дыхание, сеживается, как молодая кошка, и на цыпочках, беззвучно пробегает мимо.
