жетъ: «Какъ хорошо пахнетъ твое тѣло, о, моя возлюбленная!» — ты вспомни обо мнѣ въ этотъ мигъ. Я перелилъ тебѣ три лишнія капли.
И вотъ, когда наступила ночь и луна поднялась надъ Силоамомъ, перемѣшавъ синюю бѣлизну его домовъ съ черной синевой тѣней и съ матовой зеленью деревьевъ, встала Суламиѳь съ своего бѣднаго ложа изъ козьей шерсти и прислушалась. Все было тихо въ домѣ. Сестра ровно дышала у стѣны, на полу. Только снаружи, въ придорожныхъ кустахъ, сухо и страстно кричали цикады, и кровь толчками шумѣла въ ушахъ. Рѣшетка окна, вырисованная луннымъ свѣтомъ, четко и косо лежала на полу.
Дрожа отъ робости, ожиданья и счастья, разстегнула Суламиѳь свои одежды, опустила ихъ внизъ къ ногамъ и, перешагнувъ черезъ нихъ, осталась среди комнаты нагая, лицомъ къ окну, освѣщенная луною черезъ переплетъ рѣшетки. Она налила густую благовонную мирру себѣ на плечи, на грудь, на животъ и, боясь потерять хоть одну драгоцѣнную каплю, стала быстро растирать масло по ногамъ, подъ мышками и вокругъ шеи. И гладкое, скользящее прикосновеніе ея ладоней и локтей къ тѣлу заставляло ее вздрагивать отъ сладкаго предчувствія. И, улыбаясь и дрожа, глядѣла она въ окно, гдѣ за рѣшеткой виднѣлись два тополя, теемные съ одной стороны, осеребренные съ другой, и шептала про себя:
— Это для тебя, мой милый, это для тебя, возлюбленный мой. Милый мой лучше десяти тысячъ другихъ, голова его — чистое золото, волосы его волнистые, черные, какъ воронъ. Уста его — сладость, и весь онъ — желаніе. Вотъ кто возлюбленный мой, вотъ кто братъ мой, дочери іерусалимскія!..
И вотъ, благоухающая миррой, легла она на свое ложе. Лицо ея обращено къ окну; руки она, какъ дитя, за-
жет: «Как хорошо пахнет твое тело, о, моя возлюбленная!» — ты вспомни обо мне в этот миг. Я перелил тебе три лишние капли.
И вот, когда наступила ночь и луна поднялась над Силоамом, перемешав синюю белизну его домов с черной синевой теней и с матовой зеленью деревьев, встала Суламифь со своего бедного ложа из козьей шерсти и прислушалась. Все было тихо в доме. Сестра ровно дышала у стены, на полу. Только снаружи, в придорожных кустах, сухо и страстно кричали цикады, и кровь толчками шумела в ушах. Решетка окна, вырисованная лунным светом, четко и косо лежала на полу.
Дрожа от робости, ожиданья и счастья, расстегнула Суламифь свои одежды, опустила их вниз к ногам и, перешагнув через них, осталась среди комнаты нагая, лицом к окну, освещенная луною через переплет решетки. Она налила густую благовонную мирру себе на плечи, на грудь, на живот и, боясь потерять хоть одну драгоценную каплю, стала быстро растирать масло по ногам, под мышками и вокруг шеи. И гладкое, скользящее прикосновение ее ладоней и локтей к телу заставляло ее вздрагивать от сладкого предчувствия. И, улыбаясь и дрожа, глядела она в окно, где за решеткой виднелись два тополя, теемные с одной стороны, осеребренные с другой, и шептала про себя:
— Это для тебя, мой милый, это для тебя, возлюбленный мой. Милый мой лучше десяти тысяч других, голова его — чистое золото, волосы его волнистые, черные, как ворон. Уста его — сладость, и весь он — желание. Вот кто возлюбленный мой, вот кто брат мой, дочери иерусалимские!..
И вот, благоухающая миррой, легла она на свое ложе. Лицо ее обращено к окну; руки она, как дитя, за-
