Ночлег (Куприн)/ПСС 1912 (ДО)

 См. также одноимённые страницы.

Ночлегъ
авторъ Александръ Ивановичъ Купринъ (1870—1938)

Полное собраніе сочиненій А. И. Куприна (1912—1915)

Опубл.: 1895. Источникъ: Полное собраніе сочиненій А. И. Куприна (1912) т. 2. — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1912.

НОЧЛЕГЪ.

Въ послѣднихъ числахъ августа, во время большихъ маневровъ, N—скій пѣхотный полкъ совершалъ большой сорокаверстный переходъ отъ села Большихъ Зимовецъ до деревни Нагорной. День стоялъ жаркій, палящій, томительный. На горизонтѣ, серебряномъ отъ тонкой далекой пыли, дрожали прозрачныя волнующіяся струйки нагрѣтаго воздуха. По обѣимъ сторонамъ дороги, куда только хваталъ глазъ, тянулось все одно и то же пространство сжатыхъ полей, съ торчащими на немъ желтыми, колючими остатками соломы.

Слѣдъ отряда издали обозначался длинной извилистой и узкой лентой желтоватой пыли. Солдаты шли, совершенно окутанные ею. Пыль скрипѣла во рту, садилась на вспотѣвшія лица и дѣлала ихъ черными. Только зубы да бѣлки глазъ сверкали своею бѣлизною на этихъ измученныхъ, исхудавшихъ, казавшихся суровыми лицахъ. Согнувшись подъ тяжестью ранцевъ и надѣтыхъ поверхъ ихъ, скатанныхъ въ кольца шинелей, солдаты шли молча, враздробь, едва волоча усталыя ноги. Лишь изрѣдка, когда чей-нибудь штыкъ съ лязганьемъ задѣвалъ о сосѣдній штыкъ, изъ рядовъ слышалось грубое, озлобленное ругательство. Люди не выспались и томились отъ зноя, усталости и жажды. Нѣкоторые вяло, безъ всякаго аппетита, чтобы только чѣмъ-нибудь сократить время длиннаго и скучнаго перехода, жевали на ходу розданный утромъ хлѣбъ.

Офицеры шли не въ рядахъ,—вольность, на которую высшее начальство смотрѣло въ походѣ сквозь пальцы,—а обочиною, съ правой стороны дороги. Ихъ бѣлые кителя потемнѣли отъ пота на спинахъ и на плечахъ. Ротные командиры и адъютанты дремали, сгорбившись и распустивъ поводья, на своихъ худыхъ, бракованныхъ лошадяхъ. Каждому хотѣлось какъ можно скорѣе, во что бы то ни стало, дойти до привала и лечь въ тѣни.

Поручикъ Авиловъ, болѣзненный, молчаливый и нервный молодой человѣкъ, шелъ противъ перваго ряда своей 11-й роты. Новые сапоги сильно жали ему ноги, портупея оттягивала плечо, въ головѣ мягко и тяжело билась кровь. Но болѣе всего угнетала Авилова всегда овладѣвавшая имъ во время похода тупая скука, отъ которой онъ старался избавиться какимъ-нибудь мелкимъ занятіемъ. То онъ срывалъ съ придорожной ивы гибкій хлыстъ и отчищалъ его зубами и ногтями отъ коры, то старательно сшибалъ шашкою пунцовыя головки колючаго репейника, то, намѣтивъ вдали какой-нибудь пунктъ, старался угадать, сколько до него шаговъ, и потомъ провѣрялъ себя. Наконецъ, когда все это ему надоѣдало, онъ принимался «мечтать», какъ, бывало, дѣлалъ еще въ корпусѣ, за всенощной, чтобы убить время. Онъ мысленно спрашивалъ себя: «Ну, о чемъ же теперь?»—и начиналъ перебирать въ умѣ все, что̀ могло бы ему доставить удовольствіе, или что раньше заинтересовало его воображеніе въ слышанномъ и прочитанномъ. Иногда онъ представлялъ себя извѣстнымъ путешественникомъ, въ родѣ Пржевальскаго или Елисѣева. Онъ собиралъ экспедицію изъ отважныхъ, закаленныхъ въ перенесеніи трудовъ и опасностей авантюристовъ, которые трепетали передъ однимъ его взглядомъ. Онъ открывалъ неизвѣданные еще острова и земли и водружалъ на нихъ русскій флагъ. Имя его гремѣло по всему свѣту. Когда онъ возвращался въ Россію, ему устраивали шумныя встрѣчи. Женщины бросали ему цвѣты и въ восхищеніи шептали одна другой: «Вотъ онъ, вотъ тотъ, самый знаменитый!». Иногда онъ воображалъ, что маневры уже окончились, и онъ идетъ со своей ротой на вольныя работы къ какому-нибудь помѣщику, баснословно богатому и непремѣнно съ аристократическимъ именемъ. У помѣщика есть дочь—блѣдная, задумчивая красавица. Свѣтскіе кавалеры давно опротивѣли ей своей безцвѣтной пустотой, и она съ перваго взгляда же влюбляется въ простого, пѣхотнаго поручика, бѣднаго и гордаго, постоянно замкнутаго въ себѣ, «съ печатью разочарованія на челѣ». Лунная ночь, свиданіе въ старомъ запущенномъ саду, пламенныя признанія въ любви… «Намъ необходимо разстаться,—говоритъ мрачно Авиловъ:—ты богата, а я нищій, мы не будемъ никогда счастливы». Помѣщичья дочь плачетъ у него на груди, онъ утѣшаетъ ее. Изъ-за кустовъ неожиданно появляется самъ помѣщикъ, растроганный, со слезами на глазахъ. «Дѣти мои,—говоритъ помѣщикъ:—я хочу, чтобы вы любили другъ друга. Не деньги, а истинная любовь приноситъ людямъ счастье». Съ этими словами онъ благословляетъ влюбленныхъ; всѣ трое обнимаются и плачутъ. Черезъ нѣсколько дней въ приказѣ по полку товарищи съ удивленіемъ и завистью читаютъ, что поручикъ Авиловъ, рапортомъ за № такимъ-то, проситъ разрѣшенія на вступленіе въ первый законный бракъ съ дѣвицею, княжною Зэтъ…

Порою фантазія такъ ярко рисовала ему эти сцены, что и дорога, и пыль, и сѣрые, однообразно шагающіе ряды солдатъ переставали для него существовать. Онъ шелъ съ низко опущенной головой, съ неопредѣленной улыбкой на губахъ, съ расширившимися и потемнѣвшими неподвижными глазами. Нѣсколько верстъ уходили незамѣтно, и, когда Авиловъ просыпался отъ своихъ грезъ, передъ нимъ уже разстилалась совершенно новая мѣстность.

Вечернія тѣни удлинились. Солнце стояло надъ самой чертой земли, окрашивая пыль въ яркій пурпуровый цвѣтъ. Дорога пошла подъ гору. Далеко на горизонтѣ показались неясный очертанія лѣса и жилыхъ строеній.

Навстрѣчу отряду тянулся безконечный крестьянскій обозъ. При приближеніи солдатъ, хохлы медленно, одинъ за другимъ, сворачивали своихъ громадныхъ, сѣрыхъ, круторогихъ, лѣнивыхъ воловъ съ дороги и снимали шапки. Всѣ они, какъ одинъ, были босикомъ, въ широчайшихъ холщевыхъ штанахъ, въ холщевыхъ же рубахахъ. Изъ разстегнутыхъ воротовъ рубахъ выглядывали обнаженныя шеи, темно-бронзовыя отъ загара и покрытыя безчисленными мелкими морщинами.

По мѣрѣ того, какъ солдаты проходили мимо обоза, изъ рядовъ сыпались нетерпѣливые вопросы:

— Дядька, а далеко еще до Нагорной?

— Землякъ, сколько верстъ осталось до Нагорной?

— Что̀, братцы, это тамъ Нагорная видна?

Хохлы лѣниво, съ разстановкой отвѣчали, что до Нагорной «версты три, або четыре, мабудь, е, съ гакомъ». Солдаты ободрялись, поднимали выше головы и невольно прибавляли шагу.

Черезъ четверть часа внизу, въ глубокой лощинѣ блеснула синяя широкая лента рѣки. Солнце сѣло. Западъ пылалъ цѣлымъ пожаромъ ярко-пурпуровыхъ и огненно-золотыхъ красокъ; немного выше эти горячіе тона переходили въ дымно-красные, желтые и оранжевые оттѣнки, и только извилистые края прихотливыхъ облаковъ отливали серебромъ; еще выше смугло-розовое небо незамѣтно переходило въ нѣжный зеленоватый, почти бирюзовый цвѣтъ. Тонкій серпъ молодого мѣсяца, блѣдный, едва замѣтный, стоялъ посреди неба; первыя звѣзды начинали робко поблескивать въ вышинѣ.

— Господа офицеры, по мѣстамъ! Барабанщики, походъ!—закричалъ въ головѣ отряда раскатистый начальнический голосъ.

Одинъ за другимъ, въ разныхъ мѣстахъ длинной колонны, глухо зарокотали барабаны. Солдаты бѣгомъ заскакивали въ ряды, поправляя на ходу толчкомъ спины и плечъ ранецъ и подпрыгивая, чтобы попасть въ ногу. Офицеры, обнажая на ходу шашки, поспѣшно отыскивали свои мѣста.

Наклонъ дороги сдѣлался еще круче. Отъ рѣки сразу повѣяло сырой прохладой. Скоро старый, дырявый деревянный мостъ задрожалъ и заходилъ подъ тяжелымъ, дробнымъ топотомъ ногъ. Первый батальонъ уже перешелъ мостъ, взобрался на высокій крутой берегъ и шелъ съ музыкой въ деревню. Гулъ разговоровъ стоялъ въ оживившихся и выровнявшихся рядахъ.

— Федорчукъ, не пыли… Подымай, бисовъ сынъ, ноги.

— А что, Шаповаловъ, ловкая у тебя въ Зимовицахъ была хозяйка? А? Какъ она яво, братцы мои, уфатомъ!

— Не лѣзь.

— Очень просто. Потому что онъ сичасъ съ руками.

— Ужъ это безпремѣнно, ребята: какъ вечеромъ небо красное—къ завтрашнему жди вѣтра.

— Эй, третій взводъ, кто за хлѣбомъ? Смотри, черти, опять прозѣваете!

— Подержи, землякъ, ружье, и шинель поправлю. А любезная эта самая вешшь—маневра! Куда лучше, чѣмъ, напримѣръ, ротная школа.

— Не отставай, четвертый взводъ! Дохлые!

Съ пригорка была видна вся деревня. Бѣлыя мазанныя хатенки, тонущія въ вишневыхъ садкахъ, раскинулись широко въ огромной долинѣ и по ея склонамъ. За крайнія хаты высыпала пестрая толпа, большею частью бабъ и ребятишекъ, посмотрѣть на «москалей». Запѣвала 11-й роты, ефрейторъ Нога, самый голосистый во всемъ полку, не дожидаясь приказанія начальства, выскочилъ впередъ, попалъ въ тактъ, оглянулся на идущихъ сзади, сбилъ шапку на затылокъ и, принявъ небрежно-хмурый видъ, преувеличенно-широко размахивая правой рукой, запѣлъ:

Зима люта-ая проходить,
Весына-красна настаеть,
Весна-красна д’настаеть,
У солдата сердце мреть.

Сто здоровыхъ голосовъ оглушительно подхватили припѣвъ, и каждый солдатъ, проходя съ притворно-равнодушнымъ видомъ передъ глазами изумленной толпы, чувствовалъ себя героемъ въ эту минуту. «Это все мужичье, развѣ они что-нибудь понимаютъ? Имъ военная служба страшнѣе самого чорта: и бьютъ, молъ, тамъ, и на ученьи морятъ, и изъ ружья стрѣляютъ, и въ походы на турковъ водятъ. А я вотъ ничего этого не боюсь, и мнѣ на все наплевать, и никакого я на васъ, мужиковъ, вниманія не обращаю, потому что мнѣ некогда, я своимъ солдатскимъ дѣломъ занятъ, самымъ важнымъ и серьезнымъ дѣломъ въ мірѣ». Эту мысль Авиловъ читалъ на всѣхъ лицахъ, начиная отъ запѣвалы и кончая послѣднимъ штрафованнымъ татариномъ, и самъ онъ, противъ воли, проникался сознаніемъ какой-то суровой лихости и шелъ легкой, плывущей походкой, высоко поднявъ голову и выпрямивъ грудь.

Намъ ученье чижало,
Между проч-чимъ ничего! —

пѣлъ Нога, коверкая изъ молодечества слова и подкрикивая хору жесточайшимъ фальцетомъ. Никто не думалъ больше о натертыхъ ногахъ и объ ранцахъ, наломившихъ спины. Люди давно уже, издали, замѣтили четырехъ «своихъ» квартирьеровъ, идущихъ ротѣ навстрѣчу, чтобы сейчасъ-же развести ее по заранѣе назначеннымъ дворамъ. Еще нѣсколько шаговъ, и взводы разошлись, точно растаяли, по разнымъ переулкамъ деревни, слѣдуя съ громкими хохотомъ и неумолкающими шутками каждый за своимъ квартирьеромъ.

Авиловъ нехотя, лѣнивыми шагами доплелся до воротъ, на которыхъ мѣломъ была сдѣлана крупная надпись: «кватера Поручика авелова». Домъ, отведенный Авилову, замѣтно отличался отъ окружающихъ его хатенокъ и размѣрами, и бѣлизною стѣнъ, и желѣзной крышей. Половина двора заросла густой, выше человѣческаго роста кукурузой и гигантскими подсолнечниками, низко гнувшимися подъ тяжестью своихъ желтыхъ шапокъ. Около оконъ, почти закрывая простѣнки между ними, подымались длинныя, тонкія мальвы со своими блѣдно-розовыми и красными цвѣтами.

Денщикъ Авилова, Никифоръ Чурбановъ—ловкій, веселый и безобразный, точно обезьяна, солдатъ—уже раздувалъ на крыльцѣ снятымъ съ ноги сапогомъ самоваръ. Увидя барина, онъ бросилъ сапогъ на землю и вытянулся.

— Сколько разъ я тебѣ повторялъ, чтобы ты не раздувалъ сапогомъ,—сказалъ брезгливо Авиловъ.—Покажи, гдѣ здѣсь пройти.

Денщикъ отворилъ дверь изъ сѣней направо. Комната была просторная и свѣтлая; на окнахъ красныя ситцевыя гардинки; диванъ и стулья, обитые тѣмъ же дешевымъ ситцемъ; на чисто побѣленныхъ стѣнахъ множество фотографическихъ карточекъ въ деревянныхъ ажурныхъ рамахъ и два олеографическихъ «приложенія»; маленькій пузатый комодъ съ висящимъ надъ нимъ квадратнымъ тусклымъ зеркаломъ и наконецъ въ углу необыкновенно высокая двухспальная кровать съ цѣлой пирамидой подушекъ—отъ громадной, во всю ширину кровати, до крошечной думки. Пахло мятою, любисткомъ и чебрецомъ. Въ Малороссіи пучки этихъ травъ всегда втыкаются «для духу» за образа.

Авиловъ стянулъ съ себя объ спинку кровати сапоги и легъ, закинувъ руки за голову. Теперь ему стало еще скучнѣе, чѣмъ на походѣ. «Ну, вотъ и пришли, ну и что же изъ этого?—думалъ онъ, глядя въ одну точку на потолкѣ.—Читать нечего, говорить не съ кѣмъ, занятія нѣтъ никакого. Пришелъ, растянулся, какъ усталое животное, выспался, а опять завтра иди, а тамъ опять спать, и опять итти, и опять, и опять… Развѣ заболѣть да отправиться въ госпиталь?»

Темнѣло. Гдѣ-то близко за стѣной торопливо тикалъ маятникъ часовъ. Со двора слышалось, какъ всей грудью и подолгу не переводя духу, раздувалъ Никифоръ уголья въ самоварѣ. Вдругъ Авилову пришла въ голову мысль искупаться.

— Никифоръ!—крикнулъ онъ громко.

Никифоръ поспѣшно вошелъ, хлопая дверьми и стуча надѣтыми уже сапогами, и остановился у порога.

— Здѣсь рѣка есть?—спросилъ Авиловъ.

— Такъ точно!

— А что̀, если бы выкупаться? Какъ ты думаешь?

— Такъ точно, можно, вашбродь,—немедленно согласился денщикъ.

— Да ты навѣрное говори. Можетъ-быть, грязно?

— Такъ точно, страсть—грязно, вашбродь. Такъ что—прямо болото. Даве кавалерія лошадей поила, такъ лошади пить не хотятъ.

— Ну и дуракъ! А ты вотъ что скажи мнѣ…

Авиловъ запнулся. Онъ и самъ не зналъ, что̀ спросить. Ему просто не хотѣлось оставаться одному.

— Скажи мнѣ… Хозяйка хорошенькая?

Денщикъ засмѣялся, отеръ рукавомъ губы и съ конфузливымъ видомъ отвернулъ голову къ стѣнѣ.

— Ну?—нетерпѣливо поощрилъ Авиловъ.

— Такъ что… Не могу знать… Онѣ—ничего, вашбродь, хорошенькія… въ родѣ какъ монашки.

— А мужъ старый? Молодой?

— Не очень старый, вашбродь. Такъ точно, молодой. Онъ писаремъ здѣсь, мужъ евонный, служитъ.

— Писаремъ? А почему же, какъ монашка? Ты съ ней разговаривалъ?

— Такъ точно, разговаривалъ. Я говорю, смотрите, сейчасъ баринъ мой придетъ, такъ чтобы у васъ все въ порядкѣ было…

— Ну, а она?

— Она что̀ жъ? Она повернулась, да и пошла себѣ. Сердитая.

— А мужъ ея дома?

— Дома. Только теперь его нѣтъ,—ушелъ куда-то.

— Ну, хорошо. Давай самоваръ, да поди, скажи хозяйкѣ, что я прошу ее на чашку чаю. Понимаешь?

Черезъ нисколько минутъ Никифоръ внесъ самоваръ и зажегъ свѣчи. Заваривая дай, онъ произнесъ:

— Ходилъ я сейчасъ… къ хозяйкѣ-то…

— Ну и что̀ же?

— Сказалъ.

— Ну?

— Она говоритъ: оставьте меня, пожалуйста, въ покоѣ. Никакого, говоритъ, мнѣ вашего чая не надо.

— И чортъ съ ней!—рѣшилъ Авиловъ, зѣвая.—Наливай чай!

Онъ молча поужиналъ холодной говядиной и яйцами и напился чаю. Никифоръ такъ же молча ему прислуживалъ. Когда офицеръ кончилъ чай, денщикъ унесъ самоваръ и остатки ужина къ себѣ въ сарай.

Авиловъ раздѣлся и легъ. Какъ всегда послѣ сильной усталости—ему не спалось. Изъ-за стѣны попрежнему слышалось однообразное тиканье часовъ и какой-то странный шумъ, похожій на то, какъ будто бы два человѣка разговаривали быстрымъ и сердитымъ шопотомъ. Въ окнѣ, прямо передъ глазами Авилова, на темно-синемъ небѣ отчетливо рисовался недалекій пирамидальный тополь, стройный, тонкій и темный, а рядомъ съ нимъ, сбоку, ярко-желтый мѣсяцъ. Едва Авиловъ закрывалъ вѣки, передъ нимъ тотчасъ же назойливо вставала скучная картина похода: сѣрыя, комковатыя поля, желтая пыль, согнутыя подъ ранцами фигуры солдатъ. На мгновеніе онъ забывался, и, когда опять открывалъ глаза, ему казалось, что онъ только-что спалъ, но сколько времени—минуту или часъ—онъ не зналъ. Наконецъ ему удалось на самомъ дѣлѣ заснуть легкимъ, тревожнымъ сномъ, но и во снѣ онъ слышалъ быстрое тиканье маятника за стѣной и видѣлъ скучную дневную дорогу.

Часа черезъ полтора Авиловъ вдругъ опять почувствовалъ себя лежащимъ съ открытыми глазами и опять спрашивалъ себя: спалъ онъ, или это только была одна секунда полнаго забвенія, отсутствія мысли? Мѣсяцъ, уже не желтый, а серебряный, поднялся къ самой верхушкѣ тополя. Небо стало еще синѣе и холоднѣе. Порою на мѣсяцъ набѣгало бѣлое, легкое, какъ паутина, облачко, и вдругъ все оно освѣщалось оранжевымъ сіяніемъ. Быстрый сердитый шопотъ, который Авиловъ слышалъ давеча за стѣною, перешелъ въ сдержанный, но довольно громкій разговоръ, похожій на ссору, вотъ-вотъ готовую прорваться въ озлобленныхъ крикахъ. Авиловъ прислушался. Спорили два голоса: мужской—низкій, то дребезжащій, то глухой, точно изъ бочки, какой бываетъ только у чахоточныхъ пьяницъ, и женскій—очень нѣжный, молодой и печальный. Голосъ этотъ на мгновеніе вызвалъ въ головѣ Авилова какое-то смутное, отдаленное воспоминаніе, но такое неясное, что онъ даже и не остановился на немъ.

— Спать я тебѣ не даю?—спрашивалъ мужчина съ желчной ироніей.—Спать тебѣ хочется? А если ты меня, можетъ-быть, на цѣлую жизнь сна рѣшила? Это ничего? А? У, под-длая! Спать хочется? Да ты, дрянь ты этакая, ты еще дышать-то смѣешь ли на бѣломъ свѣтѣ? Ты…

Мужчина внезапно раскашлялся глухимъ, задыхающимся кашлемъ. Авиловъ долго слышалъ, какъ онъ плевалъ, хрипѣлъ и ворочался на постели. Наконецъ ему удалось справиться съ кашлемъ.

— Тебѣ спать хочется, а я, какъ овца, по твоей милости кашляю… Вотъ, погоди, ты меня и въ гробъ скоро вгонишь… Тогда выспишься, змѣя.

— Да вольно же вамъ, Иванъ Сидорычъ, водку пить,—возразилъ печальный и нѣжный женскій голосъ.—Не пили бы, и грудь бы не болѣла.

— Не пить? Не пить, ты говоришь? Да ты это что же? Я твои деньги, что ли, въ кабакѣ оставляю? А? Отвѣчай, твои?

— Свои, Иванъ Сидорычъ,—покорно и тихо отвѣтила женщина.

— Ты въ домъ принесла хоть грошъ какой-нибудь, когда я тебя бралъ-то? А? Хоть гривенникъ дырявый ты принесла?

— Да вы вѣдь сами знали, Иванъ Сидорычъ, я дѣвушка была бѣдная, взять мнѣ было неоткуда. Кабы у меня родители богатые…

Мужчина вдругъ засмѣялся злобнымъ, презрительнымъ, долгимъ хохотомъ и опять раскашлялся.

— Бѣ-ѣдная?—спросилъ онъ ядовитымъ шопотомъ, едва переводя дыханіе.—Бѣдная? Это мнѣ все равно, что бѣдная. А ты знаешь, какое у дѣвушки богатство? Ты это знаешь?

Женщина молчала.

— Ежели она себя соблюла, вотъ ея богатство! Че-е-есть! Ты этого слова не слыхала? Что̀? Я тебя спрашиваю, ты это слово слыхала или нѣтъ? Ну?

— Слыхала, Иванъ Сидорычъ…

— Врешь, не слыхала. Кабы ты слыхала, ты сама бы честная была. А я тебя развѣ честную замужъ взялъ? Ну?

— Что̀ же, Иванъ Сидорычъ, я какъ передъ Богомъ… Моя вина… Пятый годъ прошу прощенія у васъ.

Она заплакала тихо, тоненько и жалобно. Но ея слезы только еще болѣе раздражили мужа. Онъ отъ нихъ пришелъ въ ярость.

— И десять лѣтъ проси—не прощу. Никогда я тебя, развратница, не прощу. Слышишь, никогда!.. Зачѣмъ ты мнѣ не призналась? Зачѣмъ ты меня обманывала? Ага! Ты думала, я чужіе грѣхи буду покрывать? Вотъ, молъ, дуракъ, слава Богу, нашелся, за честь сочтетъ чужими объѣдками пользоваться. Да ты знаешь ли, тварь, я на купеческой дочкѣ могъ бы жениться, если бы не ты… Я карьеру свою теперь сдѣлалъ. Я бы…

— Да вѣдь не сама я, Иванъ Сидорычъ,—отвѣчала, всхлипывая, женщина:—не своей охотой я пошла то за васъ. Вы сами знаете, какъ меня маменька била въ то время.

Это оправданіе довело мужчину до бѣшенства. Онъ опять страшно закашлялся, и въ промежуткахъ между приступами кашля Авиловъ услышалъ цѣлый потокъ озлобленной скверной ругани. Потомъ вдругъ въ сосѣдней комнатѣ раздался рѣзкій и сухой звукъ пощечины, за нимъ другой, третій, четвертый, и въ ночной тишинѣ посыпались безпощадные, разсчитанные, ожесточенные удары. А затѣмъ какъ-то все сразу смолкло. Стало такъ тихо, что можно было разслышать пискъ червяка, точившаго дерево. Авиловъ лежалъ, широко раскрывъ глаза; сердце его учащенно билось отъ какого-то жуткаго, грустнаго и жалостливаго чувства. Потомъ онъ услышалъ тихій голосъ женщины, заглушаемый сдержаннымъ плачемъ.

— Боже мой, Господи,—причитала она, рыдая, скрежеща зубами и захлебываясь отъ слезъ:—отчего Ты мнѣ не пошлешь смерти мучительной? Вѣдь пять лѣтъ… пять лѣтъ каждая ночь не обойдется безъ попрековъ. Хотя убилъ бы меня сразу, извергъ! За что ты меня терзаешь? За что? Развѣ я не слуга тебѣ? Развѣ я не твоя раба? Ну, хоть бы одну ноченьку ты изъ меня души моей не выматывалъ. Одну только ночь! Что̀ же ты думаешь, я того, проклятаго, любила? Пусть его Господь покараетъ за меня позорной смертью. Если бы я встрѣтила его, задушила бы, вотъ такъ, пальцами бы своими задушила!.. Жизнь онъ мою загубилъ, негодяй! Двадцать пять лѣтъ мнѣ, я ужъ старухой стала… Моченьки моей нѣтъ!

Долго Авиловъ слушалъ эти страстныя, отчаянныя жалобы, все стараясь припомнить, гдѣ онъ раньше слышалъ похожій голосъ, и вдругъ неожиданно, сразу, заснулъ крѣпкимъ здоровымъ сномъ, безъ всякихъ видѣній.

Подъ утро онъ опять проснулся. Мѣсяца уже не было видно. Небо изъ темно-синяго сдѣлалось свѣтло-сѣрымъ. Авиловъ съ удивленіемъ опять услышалъ за стѣнкою тѣ же голоса.

— Милая моя, дорогая,—говорилъ мужчина растроганнымъ, ослабѣвшимъ голосомъ:—если бы не это, какъ бы я тебя любилъ-то! То-есть вѣтру на тебя дохнуть не позволилъ бы. Барыней бы у меня была, вотъ что̀.

— Ахъ, Иванъ Сидорычъ, ну, простите вы меня наконецъ. Ну, будемъ, какъ люди, какъ всѣ… На что ужъ я вамъ послушна, а тогда вотъ, кажется, мысли бы ваши угадывала…

Наступило молчаніе, и Авиловъ услышалъ за стѣною звуки продолжительныхъ поцѣлуевъ.

— Ну хорошо, ну хорошо,—заговорилъ ласково и успокоительно мужчина.—Ну будетъ, будетъ… Ты думаешь, мнѣ самому сладко? У меня сердце кровью обливается, а не то что… Голубка моя.

И опять до ушей Авилова донесся долгій поцѣлуй.

— Да, вотъ вы говорите—хорошо,—прошептала женщина, слегка задыхаясь:—а завтра опять… Ужъ сколько разъ вы обѣщались не попрекать больше, а сами… Передъ образа̀ми божились сколько разъ…

— Ну будетъ, ну перестань… Ты мнѣ только скажи, ты того-то, тогдашняго, не любишь вѣдь? Правда?

— Ахъ, Иванъ Сидорычъ, ну что̀ вы спрашиваете? Да я зарѣзала бы его своими руками, если бы только встрѣтила гдѣ!..

Разговоръ за стѣной затихъ, понизился до шопота, все чаще слышались поцѣлуи и подавленный, счастливый смѣхъ Ивана Сидоровича.

Сонъ опять началъ сковывать Авилова, но онъ боролся съ нимъ и все старался припомнить, гдѣ онъ слышалъ такой же голосъ? Порою онъ уже вотъ-вотъ готовъ былъ вспомнить, но мысли его разсѣивались и путались, какъ всегда у засыпающаго человѣка… Наконецъ, совершенно засыпая, онъ вспомнилъ.

Это было лѣтъ шесть тому назадъ. Онъ—только-что произведенный тогда въ офицеры—пріѣхалъ на лѣто къ своему дядѣ въ имѣніе, въ Тульскую губернію. Скука была въ деревнѣ страшная, и Авиловъ постоянно и усиленно искалъ хоть какого-нибудь развлеченія. Охота, рыбная ловля—давно надоѣли, ѣздить верхомъ было слишкомъ жарко.

Вѣроятно, отъ скуки, онъ однажды обратилъ вниманіе на дядину горничную Харитину, высокую, сильную дѣвушку, тихую и серьезную, съ большими, синими, постоянно немного грустными глазами. Какъ-то вечеромъ, встрѣтившись съ Харитиной въ сѣняхъ, Авиловъ обнялъ ее. Дѣвушка молча отбросила его руки отъ своей груди и такъ же молча ушла. Офицеръ смутился и, озираясь, на цыпочкахъ, съ краснымъ лицомъ и бьющимся сердцемъ прошелъ въ свою комнату.

Недѣли двѣ спустя, въ жаркій, истомный іюньскій полдень Авиловъ лежалъ на краю громаднаго густого сада, на сѣнѣ, и читалъ. Вдругъ онъ услышалъ совсѣмъ близко за своею спиной легкіе шаги. Онъ обернулся и увидѣлъ Харитину, которая, повидимому, его не замѣчала.

— Ты куда собралась, Харитина?—окликнулъ ее Авиловъ.

Она сначала испугалась, потомъ сконфузилась.

— Я тутъ… вотъ.... купалась сейчасъ…

Авиловъ подошелъ къ ней, тревожно оглянулся по сторонамъ и обнялъ ее. Она молча, опустивъ глаза и покраснѣвъ, уперлась руками въ его грудь и дѣлала усилія оттолкнуть его. Офицеръ все крѣпче притягивалъ дѣвушку къ себѣ, тяжело дыша и торопливо цѣлуя ея волосы и щеки.

Харитина сопротивлялась долго, съ молчаливымъ упорствомъ и озлобленіемъ. Она была очень сильна. Авиловъ началъ изнемогать и хотѣлъ уже выпустить дѣвушку, какъ вдругъ она страшно поблѣднѣла, руки ея безсильно упали внизъ, глаза закрылись.

Очнувшись, она принялась истерично плакать. Всѣ утѣшенія и обѣщанія Авилова были напрасны. Онъ такъ и ушелъ изъ сада, оставивъ Харитину бившейся въ рыданіяхъ на травѣ.

Она объ этомъ случаѣ никому не сказала ни слова и только старательно избѣгала встрѣчъ съ Авиловымъ.

Да, впрочемъ, и самъ Авиловъ черезъ четыре дня уѣхалъ изъ деревни, по телеграммѣ матери, неожиданно заболѣвшей.

Съ тѣхъ поръ онъ не видалъ Харитины, и только сейчасъ голосъ женщины за стѣною слегка ему ее напомнилъ, слегка,—потому что Авиловъ не успѣлъ еще разобраться въ своихъ воспоминаніяхъ, какъ уже опять заснулъ крѣпкимъ утреннимъ сномъ.

— Вашбродь, вставайте! Вставайте, вашбродь. Ужъ ротный командиръ пошодши къ ротѣ!—будилъ Никифоръ разоспавшагося Авилова, тряся его, съ должнымъ однако почтеніемъ, за плечо.

— Мм… а самоваръ?—промычалъ Авиловъ, съ трудомъ раскрывая глаза.

— Никакъ нѣтъ! Вещи всѣ отправлены: фельдфебель приказали. Я ужъ васъ, почитай, цѣлый часъ будилъ: изволили ругаться и сказали, что чаю не будете пить.

Авиловъ сдѣлалъ наконецъ надъ собою усиліе, быстро вскочилъ съ постели и сталъ поспѣшно одѣваться. Онъ боялся опоздать. Поспѣшно плеснулъ нѣсколько разъ на лицо водою, едва застегнувъ сюртукъ, онъ побѣжалъ къ сборному мѣсту, на ходу надѣвая шарфъ съ кобуромъ и шашку.

Батальоны уже стояли правильными черными четырехугольниками вдоль широкой улицы, рядомъ, одинъ около другого. Авиловъ поспѣшно вступилъ въ свое мѣсто, стараясь не встрѣчаться глазами съ укоризненнымъ взглядомъ командира.

Небо было ясное, чистое, нѣжно-голубого цвѣта. Легкія бѣлыя облака, освѣщенныя съ одной стороны розовымъ блескомъ, лѣниво плыли въ прозрачной вышинѣ. Востокъ алѣлъ и пламенѣлъ, отливая въ иныхъ мѣстахъ перламутромъ и серебромъ. Изъ-за горизонта, точно гигантскіе растопыренные пальцы, тянулись вверхъ по небу золотыя полосы отъ лучей еще не взошедшаго солнца.

Черезъ десять минутъ изъ-за праваго фланга выѣхалъ на своемъ громадномъ сѣромъ меринѣ полковой командиръ. Его голосъ оживленно и явственно раздался въ утреннемъ воздухѣ:

— Здорово, первый ба-тальо-онъ!

— Здра-жла-ва-со!..—весело и бодро крикнули четыреста молодыхъ голосовъ.

Онъ объѣхалъ такимъ образомъ всѣ батальоны, затѣмъ выѣхалъ передъ середину полка, шаговъ на пятьдесятъ, откинулся тѣломъ назадъ и, закинувъ вверхъ голову, молодцоватымъ, радостнымъ голосомъ скомандовалъ:

— Подъ знамена! Ша-а-ай! На кра-у-улъ!

Батальоны брякнули ружьями и замерли. Прозрачно и рѣзко разносясь въ воздухѣ, раздались звуки встрѣчнаго марша. Знамя, обернутое сверху кожанымъ футляромъ, показалось надъ рядами, мѣрно колыхаясь подъ звуки музыки. Того, кто его несъ, не было видно. Потомъ оно остановилось, и музыка замолкла.

Полкъ вытянулся въ длинную, узкую колонну и двинулся. Солдаты шли бодро, радуясь свѣжему, веселому утру, отдохнувшіе и сытые. Всѣмъ хотѣлось пѣть, и, когда Нога своимъ звонкимъ, сильнымъ голосомъ затянулъ:

Ой да изъ-подъ горки, ой изъ-подъ крутой
Ѣхалъ майоръ молодой,

солдаты подхватили припѣвъ особенно дружно и согласно.

Извиваясь длинной лентой, полкъ одну за другой проходилъ улицы большого села. Авиловъ издали узналъ домъ, въ которомъ онъ провелъ ночь. У калитки его стояла какая-то женщина съ коромысломъ на плечѣ, въ темномъ платьѣ, съ бѣлымъ платкомъ на головѣ. «Это, должно-быть, моя хозяйка,—подумалъ Авиловъ:—интересно на нее взглянуть».

Когда онъ сровнялся съ нею, женщина быстро, точно отъ внезапнаго толчка, обернулась назадъ и встрѣтилась глазами съ Авиловымъ. Онъ сразу узналъ ее. Это была, несомнѣнно, Харитина: тѣ же глубокіе, кроткіе глаза, то же серьезное и печальное лицо…

И она его тотчасъ же узнала. Въ глазахъ ея поперемѣнно отразились и изумленіе, и гнѣвъ, и страхъ, и презрѣніе… она поблѣднѣла, и ея ведра упали вмѣстѣ съ коромысломъ на землю, дребезжа и катясь.

Авиловъ обернулся. Тяжелая, острая скорбь внезапно охватила его: точно кто-то сжалъ грубой рукой его сердце. И почему-то въ то же время онъ показался себѣ такимъ маленькимъ-маленькимъ, такимъ подленькимъ трусишкой. И, чувствуя на своей спинѣ взглядъ Харитины, онъ весь съеживался и приподнялъ вверхъ плечи, точно ожидая удара.

А рядомъ съ нимъ справа, слѣва, впереди, сзади—здоровые голоса орали съ гиканьемъ, визгомъ и пронзительнымъ свистомъ:

Здравствуй, Саша, здравствуй, Маша,
Здравствуй, милая моя…