удары. А затѣмъ какъ-то все сразу смолкло. Стало такъ тихо, что можно было разслышать пискъ червяка, точившаго дерево. Авиловъ лежалъ, широко раскрывъ глаза; сердце его учащенно билось отъ какого-то жуткаго, грустнаго и жалостливаго чувства. Потомъ онъ услышалъ тихій голосъ женщины, заглушаемый сдержаннымъ плачемъ.
— Боже мой, Господи,—причитала она, рыдая, скрежеща зубами и захлебываясь отъ слезъ:—отчего Ты мнѣ не пошлешь смерти мучительной? Вѣдь пять лѣтъ… пять лѣтъ каждая ночь не обойдется безъ попрековъ. Хотя убилъ бы меня сразу, извергъ! За что ты меня терзаешь? За что? Развѣ я не слуга тебѣ? Развѣ я не твоя раба? Ну, хоть бы одну ноченьку ты изъ меня души моей не выматывалъ. Одну только ночь! Что̀ же ты думаешь, я того, проклятаго, любила? Пусть его Господь покараетъ за меня позорной смертью. Если бы я встрѣтила его, задушила бы, вотъ такъ, пальцами бы своими задушила!.. Жизнь онъ мою загубилъ, негодяй! Двадцать пять лѣтъ мнѣ, я ужъ старухой стала… Моченьки моей нѣтъ!
Долго Авиловъ слушалъ эти страстныя, отчаянныя жалобы, все стараясь припомнить, гдѣ онъ раньше слышалъ похожій голосъ, и вдругъ неожиданно, сразу, заснулъ крѣпкимъ здоровымъ сномъ, безъ всякихъ видѣній.
Подъ утро онъ опять проснулся. Мѣсяца уже не было видно. Небо изъ темно-синяго сдѣлалось свѣтло-сѣрымъ. Авиловъ съ удивленіемъ опять услышалъ за стѣнкою тѣ же голоса.
— Милая моя, дорогая,—говорилъ мужчина растроганнымъ, ослабѣвшимъ голосомъ:—если бы не это, какъ бы я тебя любилъ-то! То-есть вѣтру на тебя дохнуть не позволилъ бы. Барыней бы у меня была, вотъ что̀.
— Ахъ, Иванъ Сидорычъ, ну, простите вы меня на-
