только у чахоточныхъ пьяницъ, и женскій—очень нѣжный, молодой и печальный. Голосъ этотъ на мгновеніе вызвалъ въ головѣ Авилова какое-то смутное, отдаленное воспоминаніе, но такое неясное, что онъ даже и не остановился на немъ.
— Спать я тебѣ не даю?—спрашивалъ мужчина съ желчной ироніей.—Спать тебѣ хочется? А если ты меня, можетъ-быть, на цѣлую жизнь сна рѣшила? Это ничего? А? У, под-длая! Спать хочется? Да ты, дрянь ты этакая, ты еще дышать-то смѣешь ли на бѣломъ свѣтѣ? Ты…
Мужчина внезапно раскашлялся глухимъ, задыхающимся кашлемъ. Авиловъ долго слышалъ, какъ онъ плевалъ, хрипѣлъ и ворочался на постели. Наконецъ ему удалось справиться съ кашлемъ.
— Тебѣ спать хочется, а я, какъ овца, по твоей милости кашляю… Вотъ, погоди, ты меня и въ гробъ скоро вгонишь… Тогда выспишься, змѣя.
— Да вольно же вамъ, Иванъ Сидорычъ, водку пить,—возразилъ печальный и нѣжный женскій голосъ.—Не пили бы, и грудь бы не болѣла.
— Не пить? Не пить, ты говоришь? Да ты это что же? Я твои деньги, что ли, въ кабакѣ оставляю? А? Отвѣчай, твои?
— Свои, Иванъ Сидорычъ,—покорно и тихо отвѣтила женщина.
— Ты въ домъ принесла хоть грошъ какой-нибудь, когда я тебя бралъ-то? А? Хоть гривенникъ дырявый ты принесла?
— Да вы вѣдь сами знали, Иванъ Сидорычъ, я дѣвушка была бѣдная, взять мнѣ было неоткуда. Кабы у меня родители богатые…
Мужчина вдругъ засмѣялся злобнымъ, презрительнымъ, долгимъ хохотомъ и опять раскашлялся.
— Бѣ-ѣдная?—спросилъ онъ ядовитымъ шопотомъ,
