едва переводя дыханіе.—Бѣдная? Это мнѣ все равно, что бѣдная. А ты знаешь, какое у дѣвушки богатство? Ты это знаешь?
Женщина молчала.
— Ежели она себя соблюла, вотъ ея богатство! Че-е-есть! Ты этого слова не слыхала? Что̀? Я тебя спрашиваю, ты это слово слыхала или нѣтъ? Ну?
— Слыхала, Иванъ Сидорычъ…
— Врешь, не слыхала. Кабы ты слыхала, ты сама бы честная была. А я тебя развѣ честную замужъ взялъ? Ну?
— Что̀ же, Иванъ Сидорычъ, я какъ передъ Богомъ… Моя вина… Пятый годъ прошу прощенія у васъ.
Она заплакала тихо, тоненько и жалобно. Но ея слезы только еще болѣе раздражили мужа. Онъ отъ нихъ пришелъ въ ярость.
— И десять лѣтъ проси—не прощу. Никогда я тебя, развратница, не прощу. Слышишь, никогда!.. Зачѣмъ ты мнѣ не призналась? Зачѣмъ ты меня обманывала? Ага! Ты думала, я чужіе грѣхи буду покрывать? Вотъ, молъ, дуракъ, слава Богу, нашелся, за честь сочтетъ чужими объѣдками пользоваться. Да ты знаешь ли, тварь, я на купеческой дочкѣ могъ бы жениться, если бы не ты… Я карьеру свою теперь сдѣлалъ. Я бы…
— Да вѣдь не сама я, Иванъ Сидорычъ,—отвѣчала, всхлипывая, женщина:—не своей охотой я пошла то за васъ. Вы сами знаете, какъ меня маменька била въ то время.
Это оправданіе довело мужчину до бѣшенства. Онъ опять страшно закашлялся, и въ промежуткахъ между приступами кашля Авиловъ услышалъ цѣлый потокъ озлобленной скверной ругани. Потомъ вдругъ въ сосѣдней комнатѣ раздался рѣзкій и сухой звукъ пощечины, за нимъ другой, третій, четвертый, и въ ночной тишинѣ посыпались безпощадные, разсчитанные, ожесточенные
