Да, впрочемъ, и самъ Авиловъ черезъ четыре дня уѣхалъ изъ деревни, по телеграммѣ матери, неожиданно заболѣвшей.
Съ тѣхъ поръ онъ не видалъ Харитины, и только сейчасъ голосъ женщины за стѣною слегка ему ее напомнилъ, слегка,—потому что Авиловъ не успѣлъ еще разобраться въ своихъ воспоминаніяхъ, какъ уже опять заснулъ крѣпкимъ утреннимъ сномъ.
— Вашбродь, вставайте! Вставайте, вашбродь. Ужъ ротный командиръ пошодши къ ротѣ!—будилъ Никифоръ разоспавшагося Авилова, тряся его, съ должнымъ однако почтеніемъ, за плечо.
— Мм… а самоваръ?—промычалъ Авиловъ, съ трудомъ раскрывая глаза.
— Никакъ нѣтъ! Вещи всѣ отправлены: фельдфебель приказали. Я ужъ васъ, почитай, цѣлый часъ будилъ: изволили ругаться и сказали, что чаю не будете пить.
Авиловъ сдѣлалъ наконецъ надъ собою усиліе, быстро вскочилъ съ постели и сталъ поспѣшно одѣваться. Онъ боялся опоздать. Поспѣшно плеснулъ нѣсколько разъ на лицо водою, едва застегнувъ сюртукъ, онъ побѣжалъ къ сборному мѣсту, на ходу надѣвая шарфъ съ кобуромъ и шашку.
Батальоны уже стояли правильными черными четырехугольниками вдоль широкой улицы, рядомъ, одинъ около другого. Авиловъ поспѣшно вступилъ въ свое мѣсто, стараясь не встрѣчаться глазами съ укоризненнымъ взглядомъ командира.
Небо было ясное, чистое, нѣжно-голубого цвѣта. Легкія бѣлыя облака, освѣщенныя съ одной стороны розовымъ блескомъ, лѣниво плыли въ прозрачной вышинѣ. Востокъ алѣлъ и пламенѣлъ, отливая въ иныхъ мѣстахъ перламутромъ и серебромъ. Изъ-за горизонта, точно гигантскіе растопыренные пальцы, тянулись вверхъ по небу золотыя полосы отъ лучей еще не взошедшаго солнца.
