Подпоручикъ Козловскій задумчиво чертилъ на бѣлой клеенкѣ стола тонкій профиль женскаго лица со взбитой кверху гривкой и съ воротникомъ à la Марія Стюартъ. Лежавшее передъ нимъ предписаніе начальства коротко приказывало ему произвести немедленное дознаніе о кражѣ пары голенищъ и тридцати семи копеекъ деньгами, рядовымъ Мухаметомъ Байгузинымъ изъ запертаго сундука, принадлежащаго молодому солдату Венедикту Есипакѣ. Собранные по этому дѣлу свидѣтели: фельдфебель Остапчукъ и ефрейторъ Пискунъ, и вмѣстѣ съ ними рядовой Кучербаевъ, вызванный въ качествѣ переводчика, помѣщались въ хозяйской кухнѣ, откуда ихъ по одному впускалъ въ комнату денщикъ подпоручика, сохранявшій на лицѣ приличное случаю — степенное и даже нѣсколько высокомѣрное выраженіе.
Первымъ вошелъ фельдфебель, Тарасъ Гавриловичъ Остапчукъ, и тотчасъ же далъ о себѣ знать учтивымъ покашливаніемъ, для чего поднесъ ко рту фуражку. Тарасъ Гавриловичъ — «зубъ» по уставной части, непоколебимый авторитетъ для всего галуннаго начальства — пользовался въ полку весьма широкою извѣстностью. Подъ его опытнымъ руководствомъ сходили благополучно для роты смотры, парады и всякія инспекторскіе опросы, между тѣмъ какъ ротный командиръ проводилъ дни и ночи въ изобрѣтеніи финансовыхъ мѣръ противъ тѣхъ исполнительныхъ листовъ, которые то и дѣло представляли на него въ канцелярію полка безчисленные кредиторы изъ полковыхъ ростовщиковъ. Снаружи фельдфебель производилъ впечатлѣніе маленькаго, сильнаго крѣпыша съ наклонностью къ сытой полнотѣ, съ квадратнымъ краснымъ лицомъ, на которомъ зорко и остро глядѣли узенькіе глазки. Тарасъ Гавриловичъ былъ женатъ и въ лагерное время послѣ вечерней переклички пилъ чай съ молокомъ и горячей булкой, сидя въ полосатомъ халатѣ передъ своей палаткой. Онъ любилъ говорить съ вольноопредѣляющимися своей роты о политикѣ, при чемъ всегда оставался при особомъ мнѣніи, а несогласнаго назначалъ иногда на лишнее дежурство.
— Какъ… тебя… зовутъ? — спросилъ нерѣшительно Козловскій.
Онъ еще и года не выслужилъ въ полку и всегда запинался, если ему приходилось говорить «ты» такой заслуженной особѣ, какъ Тарасъ Гавриловичъ, у котораго на груди висѣла большая серебряная медаль «за усердіе» и лѣвый рукавъ былъ расшитъ золотыми и серебряными углами.
Опытный фельдфебель очень тонко и вѣрно оцѣнилъ замѣшательство молодого офицера и, нѣсколько польщенный имъ, назвалъ себя съ полною обстоятельностью.
— Разскажите… разскажите… кто тамъ эту кражу совершилъ? Сапоги тамъ какіе-то, что ли? Чортъ знаетъ, что̀ такое!
Чорта онъ прибавилъ, чтобы хоть немного поддать своему тону увѣренности. Фельдфебель выслушалъ его съ видомъ усиленнаго вниманія, вытянувъ впередъ шею. Показаніе свое онъ началъ неизбѣжнымъ «такъ что».
— Такъ что, вашъ бродь, сижу я и переписываю нарядъ. Внезапно прибѣгаетъ ко мнѣ дежурный, этотъ самый, значить, Пискунъ, и докладываетъ: такъ и такъ, господинъ фельдфебель, въ ротѣ неблагополучно. — «Какъ такъ неблагополучно?» — «Точно такъ, говоритъ, у молодого солдатика сапоги украли и тридцать копеекъ денегъ». — «А зачѣмъ онъ, спрашиваю, сундука не запиралъ?» Потому что, вашъ бродь, у нихъ, у каждаго, при сундучкѣ замо̀къ долженъ находиться. — «Точно такъ, говоритъ, онъ запиралъ, только у него взломали». — «Кто взломалъ? Какъ смѣли? Эт-та что̀ за безобразіе?» — «Не могу знать, господинъ фельдфебель». Тогда я пошелъ къ ротному командиру и доложилъ: такъ и такъ, ваше высокоблагородіе, и вотъ что̀ случилось, а только меня въ это время въ ротѣ не было, потому что я ходилъ до оружейнаго мастера.
— Это все, что̀ тебѣ извѣстно?
— Точно такъ.
— Ну, а этотъ солдатъ, Байгузинъ, хорошій онъ солдатъ? Раньше его замѣчали въ чемъ-нибудь?
Тарасъ Гавриловичъ потянулъ впередъ подбородокъ, какъ будто бы воротникъ рѣзалъ ему шею.
— Точно такъ, въ прошломъ году въ бѣгахъ былъ три недѣли. Я полагаю, что эти татаре — самая несообразная нація. Потому что они на луну молятся и ничего по-нашему не понимаютъ. Я полагаю, вашъ бродь, что ихъ больше, татаръ то-есть, ни въ одномъ государствѣ не водится…
Тарасъ Гавриловичъ любилъ поговорить съ образованнымъ человѣкомъ. Козловскій слушалъ молча и кусалъ ручку пера.
Благодаря недостатку служебнаго опыта, онъ не могъ ни собраться съ духомъ, ни найти надлежащій, твердый тонъ, чтобы осадить политичнаго фельдфебеля. Наконецъ, заикаясь, онъ спросилъ, чтобы только что-нибудь сказать, и въ то же время чувствуя, что Тарасъ Гавриловичъ понимаетъ ненужность его вопроса:
— Ну, и что̀ же теперь будутъ съ Байгузинымъ дѣлать?
Тарасъ Гавриловичъ отвѣтилъ съ самымъ благосклоннымъ видомъ:
— Надо полагать, что Байгузина, вашъ бродь, будутъ теперь пороть. Потому, ежели бы онъ въ прошломъ году не бѣгалъ, ну, тогда дѣло другого рода, а теперь я такъ полагаю, что его безпремѣнно выдерутъ. Потому, какъ онъ штрафованный.
Козловскій прочелъ ему дознаніе и далъ для подписи. Тарасъ Гавриловичъ бойко и тщательно написалъ свое званіе, имя, отчество и фамилію, потомъ перечелъ написанное, подумалъ и, неожиданно придѣлавъ подъ подписью закорючку, хитро и дружелюбно поглядѣлъ на офицера.
Затѣмъ вошелъ ефрейторъ Пискунъ. Онъ еще не доросъ до разбиранія степени авторитетности начальства и потому одинаково пучилъ на всѣхъ глаза, стараясь говорить «громко, смѣло и при томъ всегда правду». Отъ этого, уловивъ въ вопросѣ начальника намекъ на положительный отвѣтъ, онъ кричалъ: «точно такъ», а въ противномъ случаѣ — «никакъ нѣтъ».
— Ты не знаешь, кто укралъ у молодого солдата Есипаки голенища?
Пискунъ закричалъ, что онъ не можетъ знать.
— А можетъ-быть, это Байгузинъ сдѣлалъ?
— Точно такъ, ваше благородіе! — закричалъ Пискунъ радостнымъ и увѣреннымъ голосомъ.
— Почему же ты такъ думаешь?
— Не могу знать, ваше благородіе.
— Такъ ты, можетъ-быть, и не видалъ вовсе, какъ онъ кралъ-то?
— Никакъ нѣтъ, не видалъ. А когда солдаты пошли на ужинъ, то онъ все около наръ вертѣлся. Я его спросилъ: «Чего ты здѣсь околачиваешься?» А онъ говоритъ: «Я хлѣбъ свой ищу».
— Значить, ты самой кражи не видалъ?
— Не видалъ, ваше благородіе.
— Да, можетъ-быть, кто-нибудь еще, кромѣ Байгузина, тамъ былъ? Можетъ-быть, это вовсе и не онъ укралъ?
— Точно такъ, ваше благородіе.
Съ ефрейторомъ Козловскій чувствовалъ себя несравненно развязнѣе и потому, назвавъ его осломъ, далъ ему для подписи дознаніе.
Пискунъ долго, пристраивался, громко сопя и высовывая кончикъ языка отъ усердія, и наконецъ вывелъ съ громаднымъ трудомъ: ефре Спиридонь Пескуноу.
Теперь Козловскій понялъ, что все дѣло въ концѣ концовъ сводилось къ одному шаткому показанію дежурнаго по ротѣ — Пискуна, который видѣлъ Байгузина околачивающимся во время ужина въ казармѣ. Что же касается до молодого солдата Есипаки, то его еще раньше отправили въ госпиталь, потому что онъ заболѣлъ трахомой.
Наконецъ денщикъ впустилъ обоихъ татаръ. Они вошли робко, съ преувеличенною осторожностью ступая сапогами, съ которыхъ кусками валилась на полъ осенняя грязь, и остановились у самой двери. Козловскій приказалъ имъ подойти ближе; они сдѣлали еще по три шага, высоко поднимая ноги.
— Фамиліи! — обратился къ нимъ офицеръ.
Кучербаевъ очень бойко отчеканилъ свою фамилію, въ которую входили и «оглы», и «гирей», и «мирза».
Байгузинъ молчалъ и глядѣлъ въ землю.
— Скажи ему по-татарски, чтобы онъ назвалъ свою фамилію, — приказалъ Козловскій переводчику.
Кучербаевъ поворотился къ обвиняемому и что-то проговорилъ по-татарски ободрительнымъ тономъ.
Байгузинъ поднявъ глаза, поглядѣлъ на переводчика тѣмъ немигающимъ и печальнымъ взглядомъ, какимъ смотритъ на своего хозяина маленькая обезьянка, и проговорилъ быстро, хриплымъ и равнодушнымъ голосомъ:
— Мухаметъ Байгузинъ.
— Точно такъ, ваше благородіе, Мухаметъ Байгузинъ, — доложилъ переводчикъ.
— Спроси его, взялъ онъ у Есипаки голенища?
Подпоручикъ опять убѣдился въ своей неопытности и малодушіи, потому что изъ какого-то стыдливаго и деликатнаго чувства не могъ выговорить настоящее слово «укралъ».
Кучербаевъ снова поворотился и заговорилъ, на этотъ разъ вопросительно и какъ будто бы съ оттѣнкомъ строгости. Байгузинъ поднялъ на него глаза и опять промолчалъ. И на всѣ вопросы онъ отвѣчалъ такимъ же печальнымъ молчаніемъ.
— Не хочетъ говорить, — объяснилъ переводчикъ.
Офицеръ всталъ, прошелся задумчиво взадъ и впередъ по комнатѣ и спросилъ:
— А по-русски-то онъ совсѣмъ ничего не понимаетъ?
— Понимаетъ, ваше благородіе. Онъ даже говорить можетъ. Эй! Харандашъ, кора̀ли минга̀[1], — обратился онъ опять къ Байгузину и заговорилъ по-татарски что-то длинное, на что Байгузинъ отвѣчалъ только своимъ обезьяньимъ взглядомъ.
— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе, не хочетъ.
Наступило молчаніе; подпоручикъ еще разъ прошелся изъ угла въ уголъ и вдругъ закричалъ со злостью на переводчика:
— Иди. Ты мнѣ больше не нуженъ… Ступай, ступай!
Когда Кучербаевъ ушелъ, Козловскій еще долго ходилъ изъ угла въ уголъ вдоль своей единственной комнаты. Въ трудныя минуты жизни онъ всегда прибѣгалъ къ этому испытанному средству. И каждый разъ, проходя мимо Байгузина, онъ сбоку, такъ, чтобы это было незамѣтно, разсматривалъ его. Этотъ защитникъ отечества былъ худъ и малъ, точно двѣнадцатилѣтній мальчикъ. Его дѣтское лицо, коричневое, скуластое и совсѣмъ безволосое, смѣшно и жалко выглядывало изъ непомѣрно-широкой сѣрой шинели съ рукавами по колѣни, въ которой Байгузинъ болтался, какъ горошина въ стручкѣ. Глазъ его не было видно, потому что онъ ихъ все время держалъ опущенными.
— Отчего ты не хочешь отвѣчать? — спросилъ подпоручикъ, остановившись передъ солдатикомъ.
Татаринъ молчалъ, не поднимая глазъ.
— Ну, чего же ты молчишь, братецъ? Вотъ про тебя говорятъ, что ты взялъ голенища. Такъ, можетъ-быть, это и не ты вовсе? А? Ну, говори же, взялъ ты или нѣтъ? А?
Не дождавшись отвѣта, Козловскій опять принялся ходить. Осенній вечеръ быстро темнѣлъ, и все въ комнатѣ принимало скучный и сѣрый оттѣнокъ. Углы совсѣмъ потонули въ темнотѣ, и Козловскій съ трудомъ различалъ понурую, неподвижную фигуру, мимо которой онъ каждый разъ проходилъ. Подпоручикъ понималъ, что если бы онъ такъ продолжалъ ходить весь вечеръ и всю ночь, вплоть до утра, то и понурая фигура продолжала бы такъ же неподвижно и молчаливо стоять на своемъ мѣстѣ. Эта мысль была ему особенно тяжела и непріятна.
Стѣнные часы съ гирьками быстро и глухо пробили одиннадцать часовъ, потомъ зашипѣли и, какъ будто бы въ раздумьѣ, прибавили еще три.
Козловскому стало очень жаль этого ребенка въ большой солдатской шинели. Впрочемъ, это было почти неуловимое, странное и совсѣмъ новое чувство для Козловскаго, который не умѣлъ въ немъ разобраться. Какъ будто бы въ жалкой пришибленности и безпомощности Байгузина былъ виноватъ не кто иной, какъ самъ подпоручикъ Козловскій. Въ чемъ заключалась эта вина, онъ не сумѣлъ бы отвѣтить, но ему сдѣлалось бы стыдно, если бы теперь кто-нибудь напомнилъ ему, что онъ недуренъ собой и ловко танцуетъ, что его считаютъ неглупымъ, что онъ выписываетъ толстый журналъ и имѣетъ связь съ хорошенькой дамой.
Стало такъ темно, что Козловскій уже не различалъ фигуры татарина. На печкѣ заиграли длинныя блѣдныя пятна отъ восходившаго молодого мѣсяца.
— Послушай, Байгузинъ, — заговорилъ Козловскій искреннимъ, дружелюбнымъ голосомъ. — Богъ вѣдь у насъ у всѣхъ одинъ. Ну, Аллахъ, что ли, по-вашему? Такъ вѣдь надо правду говорить. А? Если не скажешь теперь, все равно потомъ узнаютъ, и будетъ еще хуже. А сознаешься — все-таки не такъ. И я за тебя попрошу. Честное слово, ужъ я тебѣ говорю, что просить буду за тебя. Понимаешь, одно слово — Аллахъ.
Опять въ комнатѣ сдѣлалось тихо, и только часы стучали съ настойчивымъ и скучнымъ однообразіемъ.
— Ну, Байгузинъ, я же тебя, какъ человѣкъ, прошу, Ну, просто какъ человѣкъ, а не какъ начальникъ. Начальникъ йокъ. Понимаешь? У тебя отецъ-то есть? А? Можетъ-быть, и инай есть? — прибавилъ онъ, вспомнивъ случайно, что по-татарски мать — инай.
Татаринъ молчалъ. Козловскій прошелся по комнатѣ, перетянулъ кверху гирьки часовъ и затѣмъ, подойдя къ окну, сталъ глядѣть съ тоскливымъ сердцемъ въ холодную темноту осенней ночи.
И вдругъ онъ вздрогнулъ, услышавъ сзади себя хриплый и тонкій голосъ:
— Инай есть.
Козловскій быстро обернулся. Онъ какъ разъ въ это время думалъ, что и у него есть инай, милая старушка инай, отъ которой онъ отдѣленъ пространствомъ въ полторы тысячи верстъ. Онъ вспомнилъ, что, въ сущности, безъ нея онъ былъ совсѣмъ одинокъ въ этомъ краѣ, гдѣ говорятъ ломанымъ русскимъ языкомъ и гдѣ онъ всегда чувствовалъ себя чужимъ; вспомнилъ ея теплую ласку и нѣжную заботу; вспомнилъ, что иногда, увлекаемый шумной, подчасъ безалаберной жизнью, онъ позабывалъ въ продолженіе мѣсяцевъ отвѣчать на ея длинныя, обстоятельныя и нѣжныя письма, въ которыхъ она неизмѣнно поручала его покровительству Царицы Небесной.
Между подпоручикомъ и молчаливымъ татариномъ вдругъ возникла тонкая и нѣжная связь. Козловскій рѣшительно подошелъ къ солдату и положилъ ему обѣ руки на плечи.
— Ну, послушай, голубчикъ, говори правду, укралъ ты или не укралъ эти голенища?
Байгузинъ потянулъ носомъ и повторилъ точно эхо:
— Укралъ голенища.
— И тридцать семь копеекъ укралъ?
— Тридцать семь копеекъ укралъ.
Подпоручикъ вздохнулъ и опять зашагалъ по комнатѣ. Теперь онъ уже сожалѣлъ, что началъ разговоръ про «инай» и довелъ Байгузина до сознанія. Раньше, по крайней мѣрѣ, хоть не было ни одной прямой улики.
«Ну, околачивался онъ въ казармѣ, и что же изъ того, что околачивался? И никто бы ничего не могъ доказать. А теперь ужъ по одному чувству долга приходится его сознаніе записать. Да полно, долгъ ли это? А можетъ-быть, долгъ-то мой теперь въ томъ и состоитъ, чтобы этого сознанія не записывать? Вѣдь проникло же ему въ душу какое-то хорошее чувство и даже, вѣроятнѣе всего, раскаяніе. А его, какъ рецидивиста, ужъ непремѣнно, непремѣнно высѣкутъ. Развѣ это поможетъ? Вотъ и «инай» у него тоже есть. И кромѣ того долгъ, вѣдь это «тягучее понятіе», какъ говоритъ капитанъ Гребберъ. Ну, а если его еще разъ будутъ допрашивать? Не могу же я входить съ нимъ въ соглашеніе учить его обманывать начальство. И для какого чорта только я про эту «инай» вспомнилъ! Ахь, ты, бѣдняга, бѣдняга! Я же тебѣ своимь сочувствіемь бѣды надѣлалъ».
Козловскій приказалъ татарину отправиться въ казармы и прійти завтра раннимъ утромъ. До этого времени онъ надѣялся обдумать все дѣло и остановиться на какомъ-нибудь мудромъ рѣшеніи. Самымъ лучшимъ ему все-таки казалось обратиться къ кому-нибудь изъ особенно симпатичныхъ начальниковъ и объяснить всѣ подробности.
Поздно ночью, ложась въ постель, онъ спросилъ у своего денщика, что̀, по его мнѣнію, сдѣлаютъ съ Байгузинымъ.
— Безпремѣнно его выдерутъ, ваше благородіе, — отвѣтилъ денщикъ убѣжденнымъ тономъ. — Да какъ же его не драть, когда онъ у солдата послѣднія голенища тащитъ? Солдатъ — человѣкъ Богу обреченный… Гдѣ же это видано, чтобы у своего брата послѣднія голенища воровать? Скаж-жите, пожалуйста!..
Стояло ясное и слегка морозное осеннее утро. Трава, земля, крыши домовъ — все было покрыто тонкимъ бѣлымъ налетомъ инея; деревья казались тщательно напудренными.
Широкій казарменный дворъ, обнесенный со всѣхъ четырехъ сторонъ длинными деревянными строеніями, кишѣлъ, точно муравейникъ, сѣрыми солдатскими фигурами. Сначала казалось, что въ этой муравьиной суетѣ не было никакого порядка, но опытный взглядъ уже могъ замѣтить, какъ въ четырехъ концахъ двора образовались четыре кучки, и какъ постепенно каждая изъ нихъ развертывалась въ длинный правильный строй. Послѣдніе запоздавшіе люди торопливо бѣжали, дожевывая на ходу кусокъ хлѣба и застегивая ремень съ сумками.
Черезъ нѣсколько минутъ роты одна за другой блеснули и звякнули ружьями и одна за другой вышли къ самому центру двора, гдѣ стали лицами внутрь, въ видѣ правильнаго четырехугольника, въ серединѣ котораго осталась небольшая площадь, шаговъ около сорока въ квадратѣ,
Небольшая кучка офицеровъ стояла въ сторонѣ, вокругъ батальоннаго командира. Предметомъ разговора служилъ рядовой Байгузинъ, надъ которымъ долженъ былъ сегодня приводиться въ исполненіе приговоръ полкового суда.
Разговоромъ больше всѣхъ завладѣлъ громадный рыжій офицеръ въ толстой шинели солдатскаго сукна съ бараньимъ воротникомъ. Эта шинель имѣла свою исторію и была извѣстна въ полку подъ двумя названіями: постового тулупа и бабушкина капота. Впрочемъ, никто такъ не называлъ этой шинели при самомъ владѣльцѣ, потому что всѣ побаивались его длиннаго и грязнаго языка. Онъ говорилъ, какъ всегда, грубо, съ малорусскимъ произношеніемъ, съ широкими жестами, никогда не подходившими къ смыслу разговора, съ тѣмъ нелѣпымъ строеніемъ фразы, которое обличаетъ бывшаго семинариста.
— Вотъ у насъ въ бурсѣ такъ дѣйствительно драли. Хочешь-не-хочешь, бывало, а въ субботу снимай штаны! Такъ и говорили: «правда твоя, миленькій, правда, — а ну-ка, ложись…» Коли виноватъ — въ наказаніе, а не виноватъ — въ поощреніе.
— Ну, этому сильно, должно-быть, достанется, — вставилъ батальонный командиръ: — солдаты воровства не прощаютъ.
Рыжій офицеръ быстро повернулся въ сторону батальоннаго съ готовымъ возраженіемъ, но раздумалъ и замолчалъ.
Къ батальонному командиру подбѣжалъ сбоку фельдфебель и вполголоса доложилъ:
— Ваше высокоблагородіе, ведутъ этого самаго татарчонка.
Всѣ обернулись назадъ. Живой четырехугольникъ вдругъ зашевелился безъ всякой команды и затихъ. Офицеры поспѣшно пошли къ ротамъ, застегивая на ходу перчатки. Среди наступившей тишины рѣзко слышались тяжелые шаги трехъ человѣкъ. Байгузинъ шелъ въ серединѣ между двумя конвойными. Онъ былъ все въ той же непомѣрной шинели, заплатанной на спинѣ кусками разныхъ оттѣнковъ; рукава попрежнему болтались по колѣно. Поля нахлобученной шапки опустились спереди на кокарду, а сзади высоко поднялись, что̀ придавало татарину еще болѣе жалкій видъ. Странное производилъ впечатлѣніе этотъ маленькій, сгорбленный преступникъ, когда онъ остановился между двумя конвойными, посреди четырехсотъ вооруженныхъ людей.
Съ тѣхъ поръ, какъ подпоручикъ Козловскій прочелъ въ приказѣ о назначеніи надъ Байгузинымъ тѣлеснаго наказанія, имъ овладѣли дикія и очень смѣшанныя впечатлѣнія. Ему, ничего не удалось сдѣлать для Байгузина, потому что начальство на другой же день заторопило его съ дознаніемъ. Правда, помня данное татарину слово, онъ обратился къ своему ротному командиру за совѣтомъ, но потерпѣлъ полную неудачу. Ротный командиръ сначала удивился, потомъ расхохотался и наконецъ, видя возрастающее волненіе молодого офицера, заговорилъ о чемъ-то постороннемъ и отвлекъ его вниманіе. Теперь Козловскій чувствовалъ себя не то что предателемъ, но ему казалось, будто онъ обманомъ вытянулъ у Байгузина признаніе въ воровствѣ. «Вѣдь это, пожалуй, еще хуже, — думалъ онъ: — растрогать человѣка воспоминаніемъ о домѣ, о матери, да потомъ сразу и прихлопнуть». Сейчасъ, слушая рыжаго офицера, онъ особенно сильно ненавидѣлъ его непріятную, грязную бороду, его тяжелую, грубую фигуру, замасленныя косички его волосъ, торчавшихъ сзади изъ-подъ шапки. Этотъ человѣкъ, повидимому, съ удовольствіемъ пришелъ на зрѣлище, виновникомъ, котораго Козловскій считалъ все-таки себя.
Батальонный командиръ вышелъ на середину батальона и, повернувшись задомъ къ Байгузину, протяжно и рѣзко закричалъ командныя слова:
— Ша-ай! На кра-а…
Козловскій вытащилъ до половины изъ ноженъ шапку, вздрогнулъ, точно отъ холода, и потомъ уже все время не переставалъ дрожать мелкою нервною дрожью. Батальонный скользнулъ глазами по строю и отрывисто крикнулъ:
— …улъ!..
Четырехугольникъ шевельнулся, отчетливо бряцнулъ два раза ружьями и замеръ.
— Адъютантъ, прочтите приговоръ полкового суда, — произнесъ батальонный своимъ твердымъ, яснымъ голосомъ.
Адъютантъ вышелъ на середину. Онъ совсѣмъ не умѣлъ ѣздить верхомъ, но подражалъ походкѣ кавалерійскихъ офицеровъ, раскачиваясь на ходу и наклоняясь впередъ корпусомъ при каждомъ шагѣ.
Онъ читалъ съ неправильными удареніями, неразборчиво и растягивая безъ надобности слова:
— Полковой судъ N—скаго пѣхотнаго полка въ составѣ подполковника N. и членовъ такого-то и такого-то…
Байгузинъ попрежнему, понурясь, стоялъ между двумя конвойными и лишь изрѣдка обводилъ безучастнымъ взглядомъ ряды солдатъ. Видно было, что онъ ни слова не слыхалъ изъ того, что̀ читалось, да и врядъ ли хорошо сознавалъ, за что его собираются наказывать. Одинъ разъ только онъ шевельнулся, потянулъ носомъ и утерся рукавомъ шинели.
Козловскій также не вникалъ въ смыслъ приговора и вдругъ вздрогнулъ, услышавъ свою фамилію. Это было въ томъ мѣстѣ, гдѣ говорилось о его дознаніи. Онъ сразу испыталъ такое чувство, какъ будто бы всѣ мгновенно повернули къ нему головы и тотчасъ же отвернулись. Его сердце испуганно забилось. Но это ему только показалось, потому что, кромѣ него, фамиліи никто не разслышалъ, и всѣ одинаково равнодушно слушали, какъ адъютантъ однообразно и быстро отбарабанивалъ приговоръ. Адъютантъ кончилъ на томъ, что Байгузинъ приговаривается къ наказанію розгами, въ размѣрѣ ста ударовъ.
Батальонный командиръ скомандовалъ: «къ ногѣ» и сдѣлалъ знакъ головою доктору, который боязливо и вопросительно выглядывалъ изъ-за рядовъ. Докторъ, молодой и серьезный человѣкъ, первый разъ въ жизни присутствовалъ при экзекуціи. Теряясь и чувствуя себя точно связаннымъ подъ сотнями уставленныхъ на него глазъ, онъ неловко вышелъ на середину батальона, блѣдный, съ дрожащею нижнею челюстью. Когда Байгузину приказали раздѣться, татаринъ не сразу понялъ, и только когда ему повторили еще разъ и показали знаками, что̀ надо сдѣлать, онъ медленно, неумѣлыми движеніями, разстегнулъ шинель и мундиръ. Докторъ, избѣгая глядѣть ему въ глаза, съ выраженіемъ брезгливаго ужаса на лицѣ, выслушалъ сердце и пульсъ и пожалъ въ недоумѣніи плечами. Онъ не замѣтилъ даже малѣйшихъ слѣдовъ обычнаго въ этихъ случаяхъ волненія. Очевидно было, что или Байгузинъ не понималъ того, что̀ съ нимъ хотятъ дѣлать, или его темный мозгъ и крѣпкіе нервы не могли проникнуться ни стыдомъ ни трусостью.
Докторъ сказалъ нѣсколько словъ на ухо батальонному командиру и быстро, тѣмъ же неловкимъ шагомъ ушелъ за строй. Откуда-то выскочили человѣкъ пять солдатъ и окружили Байгузина. Одинъ изъ нихъ, барабанщикъ, остался въ сторонѣ и, поднявъ кверху правую руку съ палкой, глядѣлъ выжидательно на батальоннаго командира.
Татаринъ сталъ снимать шинель, но дѣлалъ это очень медленно, такъ что выскочившіе люди принуждены были помочь ему. Нѣкоторое время онъ колебался, не зная, что дѣлать съ этой шинелью, наконецъ постлалъ ее аккуратно на землю и началъ раздѣваться. Тѣло у него было черное и до страннаго худое. У Козловскаго мелькнула мысль, что татарину, должно-быть, очень холодно, и отъ этой мысли офицеръ задрожалъ еще сильнѣе.
Татаринъ стоялъ неподвижно. Хлопотавшіе вокругъ него солдаты стали ему показывать, что надо ложиться. Онъ медленно, неловко опустился на колѣни, касаясь руками земли, и легъ на разостланную шинель. Одинъ солдатъ, присѣвъ на корточки, сталъ держать его голову, другой сѣлъ ему на ноги. Третій, унтеръ-офицеръ, сталъ въ сторонѣ, чтобы считать удары, и только въ это время Козловскій замѣтилъ, что на землѣ у ногъ остальныхъ двухъ, которые стали по бокамъ Байгузина, лежали связки красныхъ гибкихъ прутьевъ.
Батальонный командиръ кивнулъ головою, и барабанщикъ громко и часто забилъ дробь. Два солдата, стоявшіе по бокамъ Байгузина, нерѣшительно глядѣли другъ на друга; ни одинъ изъ нихъ не хотѣлъ нанести первый ударъ. Унтеръ-офицеръ подошелъ къ нимъ и что-то сказалъ… Тогда стоявшій по правую сторону, стиснувъ зубы, сдѣлалъ ожесточенное лицо, взмахнулъ быстро розгами и такъ же быстро опустилъ ихъ, нагнувшись всѣмъ тѣломъ впередъ. Козловскій услышалъ отрывистый свистъ прутьевъ, глухой ударъ и голосъ унтеръ-офицера, крикнувшаго: «разъ!». Татаринъ слабо, точно удивленно, вскрикнулъ. Унтеръ-офицеръ скомандовалъ: «два!». Стоявшій слѣва солдатъ такъ же быстро взмахнулъ розгами и нагнулся. Татаринъ опять закричалъ, на этотъ разъ громче, и въ голосѣ его отозвалось страданіе истязуемаго молодого тѣла.
Козловскій поглядѣлъ на стоявшихъ рядомъ съ нимъ солдатъ. Ихъ однообразныя сѣрыя лица были такъ же неподвижны и безучастны, какъ всегда они бываютъ въ строю. Ни сожалѣнія ни любопытства, — никакой мысли нельзя было прочесть на этихъ каменныхъ лицахъ. Подпоручикъ все время дрожалъ отъ холода и волненія; всего мучительнѣе было для него — не крики Байгузина, не сознаніе своего участія въ наказаніи, а именно то, что татаринъ и вины своей, какъ видно, не понялъ, и за что его бьютъ — не знаетъ толкомъ; онъ пришелъ на службу, наслышавшись еще дома про нее всякихъ ужасовъ, уже заранѣе готовый къ строгости и несправедливости. Первымъ его движеніемъ послѣ суроваго пріема, оказаннаго ему ротой, казармой и начальствомъ, было — бѣжать къ роднымъ белебеевскимъ нивамъ. Его поймали и засадили въ карцеръ. Потомъ онъ взялъ эти голенища. Изъ какихъ побужденій взялъ, для какой надобности, онъ не сумѣлъ бы разсказать даже самому близкому человѣку: отцу или матери. И самъ Козловскій не такъ мучился бы, если бы наказывали сознательнаго, расчетливаго вора, или даже хоть совсѣмъ невиннаго человѣка, но только бы способнаго чувствовать весь позоръ публичныхъ побоевъ.
Сто ударовъ были отсчитаны, барабанщикъ пересталъ бить, и вокругъ Байгузина опять закопошились тѣ же солдатики. Когда татаринъ всталъ и началъ неловко застегиваться, его глаза и глаза Козловскаго встрѣтились, и опять, какъ и во время дознанія, подпоручикъ почувствовалъ между собой и солдатомъ странную духовную связь.
Четырехугольникъ дрогнулъ, и его сѣрыя стѣны начали расходиться. Офицеры шли всѣ вмѣстѣ къ казарменнымъ воротамъ.
— Що жъ, — говорилъ рыжій офицеръ въ капотѣ, дѣлая руками широкіе, несуразные жесты: — развѣ это называется выдрать? У насъ въ бурсѣ, когда драли, такъ раньше розги въ уксусѣ выпаривали… Отъ, дали бъ мнѣ того татарина, я бъ ему показалъ эти голенища! А то не дерутъ, а щекочутъ.
У Козловскаго вдругъ что-то зашумѣло въ головѣ, а передъ глазами поплылъ красный туманъ. Онъ заступилъ дорогу рыжему офицеру и съ дрожью въ голосѣ, чувствуя себя въ эту минуту смѣшнымъ и еще больше раздражаясь отъ такого сознанія, закричалъ визгливо:
— Вы уже сказали разъ эту гадость и… и… не трудитесь повторять!.. Все, что вы говорите, безчеловѣчно и гнусно.
Рыжій офицеръ, глядя сверху внизъ на своего неожиданнаго врага, пожалъ плечами.
— Вы, вѣрно, молодой человѣкъ, нездоровы? Чего вы ко мнѣ прицѣпились?
— Чего? — закричалъ визгливо Козловскій. — Чего?.. А того, что вы… что если вы сейчасъ же не замолчите…
Его уже тянули назадъ за руки встревоженные неожиданной ссорой офицеры, и онъ, вдругъ закрывъ лицо ладонями, разразился громкими рыданіями, сотрясаясь всѣмъ тѣломъ, точно плачущая женщина, и жестоко, до боли стыдясь своихъ слезъ…
Примѣчанія
- ↑ Кора̀ли минга̀ — значить по-татарски — смотри на меня. Харандашъ — пріятель.