кихъ побужденій взялъ, для какой надобности, онъ не сумѣлъ бы разсказать даже самому близкому человѣку: отцу или матери. И самъ Козловскій не такъ мучился бы, если бы наказывали сознательнаго, расчетливаго вора, или даже хоть совсѣмъ невиннаго человѣка, но только бы способнаго чувствовать весь позоръ публичныхъ побоевъ.
Сто ударовъ были отсчитаны, барабанщикъ пересталъ бить, и вокругъ Байгузина опять закопошились тѣ же солдатики. Когда татаринъ всталъ и началъ неловко застегиваться, его глаза и глаза Козловскаго встрѣтились, и опять, какъ и во время дознанія, подпоручикъ почувствовалъ между собой и солдатомъ странную духовную связь.
Четырехугольникъ дрогнулъ, и его сѣрыя стѣны начали расходиться. Офицеры шли всѣ вмѣстѣ къ казарменнымъ воротамъ.
— Що жъ, — говорилъ рыжій офицеръ въ капотѣ, дѣлая руками широкіе, несуразные жесты: — развѣ это называется выдрать? У насъ въ бурсѣ, когда драли, такъ раньше розги въ уксусѣ выпаривали… Отъ, дали бъ мнѣ того татарина, я бъ ему показалъ эти голенища! А то не дерутъ, а щекочутъ.
У Козловскаго вдругъ что-то зашумѣло въ головѣ, а передъ глазами поплылъ красный туманъ. Онъ заступилъ дорогу рыжему офицеру и съ дрожью въ голосѣ, чувствуя себя въ эту минуту смѣшнымъ и еще больше раздражаясь отъ такого сознанія, закричалъ визгливо:
— Вы уже сказали разъ эту гадость и… и… не трудитесь повторять!.. Все, что вы говорите, безчеловѣчно и гнусно.
Рыжій офицеръ, глядя сверху внизъ на своего неожиданнаго врага, пожалъ плечами.
ких побуждений взял, для какой надобности, он не сумел бы рассказать даже самому близкому человеку: отцу или матери. И сам Козловский не так мучился бы, если бы наказывали сознательного, расчетливого вора, или даже хоть совсем невинного человека, но только бы способного чувствовать весь позор публичных побоев.
Сто ударов были отсчитаны, барабанщик перестал бить, и вокруг Байгузина опять закопошились те же солдатики. Когда татарин встал и начал неловко застегиваться, его глаза и глаза Козловского встретились, и опять, как и во время дознания, подпоручик почувствовал между собой и солдатом странную духовную связь.
Четырехугольник дрогнул, и его серые стены начали расходиться. Офицеры шли все вместе к казарменным воротам.
— Що ж, — говорил рыжий офицер в капоте, делая руками широкие, несуразные жесты: — разве это называется выдрать? У нас в бурсе, когда драли, так раньше розги в уксусе выпаривали… От, дали б мне того татарина, я б ему показал эти голенища! А то не дерут, а щекочут.
У Козловского вдруг что-то зашумело в голове, а перед глазами поплыл красный туман. Он заступил дорогу рыжему офицеру и с дрожью в голосе, чувствуя себя в эту минуту смешным и еще больше раздражаясь от такого сознания, закричал визгливо:
— Вы уже сказали раз эту гадость и… и… не трудитесь повторять!.. Все, что вы говорите, бесчеловечно и гнусно.
Рыжий офицер, глядя сверху вниз на своего неожиданного врага, пожал плечами.
