изъ угла въ уголъ и вдругъ закричалъ со злостью на переводчика:
— Иди. Ты мнѣ больше не нуженъ… Ступай, ступай!
Когда Кучербаевъ ушелъ, Козловскій еще долго ходилъ изъ угла въ уголъ вдоль своей единственной комнаты. Въ трудныя минуты жизни онъ всегда прибѣгалъ къ этому испытанному средству. И каждый разъ, проходя мимо Байгузина, онъ сбоку, такъ, чтобы это было незамѣтно, разсматривалъ его. Этотъ защитникъ отечества былъ худъ и малъ, точно двѣнадцатилѣтній мальчикъ. Его дѣтское лицо, коричневое, скуластое и совсѣмъ безволосое, смѣшно и жалко выглядывало изъ непомѣрно-широкой сѣрой шинели съ рукавами по колѣни, въ которой Байгузинъ болтался, какъ горошина въ стручкѣ. Глазъ его не было видно, потому что онъ ихъ все время держалъ опущенными.
— Отчего ты не хочешь отвѣчать? — спросилъ подпоручикъ, остановившись передъ солдатикомъ.
Татаринъ молчалъ, не поднимая глазъ.
— Ну, чего же ты молчишь, братецъ? Вотъ про тебя говорятъ, что ты взялъ голенища. Такъ, можетъ-быть, это и не ты вовсе? А? Ну, говори же, взялъ ты или нѣтъ? А?
Не дождавшись отвѣта, Козловскій опять принялся ходить. Осенній вечеръ быстро темнѣлъ, и все въ комнатѣ принимало скучный и сѣрый оттѣнокъ. Углы совсѣмъ потонули въ темнотѣ, и Козловскій съ трудомъ различалъ понурую, неподвижную фигуру, мимо которой онъ каждый разъ проходилъ. Подпоручикъ понималъ, что если бы онъ такъ продолжалъ ходить весь вечеръ и всю ночь, вплоть до утра, то и понурая фигура продолжала бы такъ же неподвижно и молчаливо стоять на своемъ мѣстѣ. Эта мысль была ему особенно тяжела и непріятна.
Стѣнные часы съ гирьками быстро и глухо пробили
из угла в угол и вдруг закричал со злостью на переводчика:
— Иди. Ты мне больше не нужен… Ступай, ступай!
Когда Кучербаев ушел, Козловский еще долго ходил из угла в угол вдоль своей единственной комнаты. В трудные минуты жизни он всегда прибегал к этому испытанному средству. И каждый раз, проходя мимо Байгузина, он сбоку, так, чтобы это было незаметно, рассматривал его. Этот защитник отечества был худ и мал, точно двенадцатилетний мальчик. Его детское лицо, коричневое, скуластое и совсем безволосое, смешно и жалко выглядывало из непомерно-широкой серой шинели с рукавами по колени, в которой Байгузин болтался, как горошина в стручке. Глаз его не было видно, потому что он их все время держал опущенными.
— Отчего ты не хочешь отвечать? — спросил подпоручик, остановившись перед солдатиком.
Татарин молчал, не поднимая глаз.
— Ну, чего же ты молчишь, братец? Вот про тебя говорят, что ты взял голенища. Так, может быть, это и не ты вовсе? А? Ну, говори же, взял ты или нет? А?
Не дождавшись ответа, Козловский опять принялся ходить. Осенний вечер быстро темнел, и все в комнате принимало скучный и серый оттенок. Углы совсем потонули в темноте, и Козловский с трудом различал понурую, неподвижную фигуру, мимо которой он каждый раз проходил. Подпоручик понимал, что если бы он так продолжал ходить весь вечер и всю ночь, вплоть до утра, то и понурая фигура продолжала бы так же неподвижно и молчаливо стоять на своем месте. Эта мысль была ему особенно тяжела и неприятна.
Стенные часы с гирьками быстро и глухо пробили
