казать. А теперь ужъ по одному чувству долга приходится его сознаніе записать. Да полно, долгъ ли это? А можетъ-быть, долгъ-то мой теперь въ томъ и состоитъ, чтобы этого сознанія не записывать? Вѣдь проникло же ему въ душу какое-то хорошее чувство и даже, вѣроятнѣе всего, раскаяніе. А его, какъ рецидивиста, ужъ непремѣнно, непремѣнно высѣкутъ. Развѣ это поможетъ? Вотъ и «инай» у него тоже есть. И кромѣ того долгъ, вѣдь это «тягучее понятіе», какъ говоритъ капитанъ Гребберъ. Ну, а если его еще разъ будутъ допрашивать? Не могу же я входить съ нимъ въ соглашеніе учить его обманывать начальство. И для какого чорта только я про эту «инай» вспомнилъ! Ахь, ты, бѣдняга, бѣдняга! Я же тебѣ своимь сочувствіемь бѣды надѣлалъ».
Козловскій приказалъ татарину отправиться въ казармы и прійти завтра раннимъ утромъ. До этого времени онъ надѣялся обдумать все дѣло и остановиться на какомъ-нибудь мудромъ рѣшеніи. Самымъ лучшимъ ему все-таки казалось обратиться къ кому-нибудь изъ особенно симпатичныхъ начальниковъ и объяснить всѣ подробности.
Поздно ночью, ложась въ постель, онъ спросилъ у своего денщика, что̀, по его мнѣнію, сдѣлаютъ съ Байгузинымъ.
— Безпремѣнно его выдерутъ, ваше благородіе, — отвѣтилъ денщикъ убѣжденнымъ тономъ. — Да какъ же его не драть, когда онъ у солдата послѣднія голенища тащитъ? Солдатъ — человѣкъ Богу обреченный… Гдѣ же это видано, чтобы у своего брата послѣднія голенища воровать? Скаж-жите, пожалуйста!..
Стояло ясное и слегка морозное осеннее утро. Трава, земля, крыши домовъ — все было покрыто тонкимъ бѣлымъ налетомъ инея; деревья казались тщательно напудренными.
казать. А теперь уж по одному чувству долга приходится его сознание записать. Да полно, долг ли это? А может быть, долг-то мой теперь в том и состоит, чтобы этого сознания не записывать? Ведь проникло же ему в душу какое-то хорошее чувство и даже, вероятнее всего, раскаяние. А его, как рецидивиста, уж непременно, непременно высекут. Разве это поможет? Вот и «инай» у него тоже есть. И кроме того долг, ведь это «тягучее понятие», как говорит капитан Греббер. Ну, а если его еще раз будут допрашивать? Не могу же я входить с ним в соглашение учить его обманывать начальство. И для какого черта только я про эту «инай» вспомнил! Ахь, ты, бедняга, бедняга! Я же тебе своим сочувствием беды наделал».
Козловский приказал татарину отправиться в казармы и прийти завтра ранним утром. До этого времени он надеялся обдумать все дело и остановиться на каком-нибудь мудром решении. Самым лучшим ему все-таки казалось обратиться к кому-нибудь из особенно симпатичных начальников и объяснить все подробности.
Поздно ночью, ложась в постель, он спросил у своего денщика, что, по его мнению, сделают с Байгузиным.
— Беспременно его выдерут, ваше благородие, — ответил денщик убежденным тоном. — Да как же его не драть, когда он у солдата последние голенища тащит? Солдат — человек Богу обреченный… Где же это видано, чтобы у своего брата последние голенища воровать? Скаж-жите, пожалуйста!..
Стояло ясное и слегка морозное осеннее утро. Трава, земля, крыши домов — все было покрыто тонким белым налетом инея; деревья казались тщательно напудренными.
