зали раздѣться, татаринъ не сразу понялъ, и только когда ему повторили еще разъ и показали знаками, что̀ надо сдѣлать, онъ медленно, неумѣлыми движеніями, разстегнулъ шинель и мундиръ. Докторъ, избѣгая глядѣть ему въ глаза, съ выраженіемъ брезгливаго ужаса на лицѣ, выслушалъ сердце и пульсъ и пожалъ въ недоумѣніи плечами. Онъ не замѣтилъ даже малѣйшихъ слѣдовъ обычнаго въ этихъ случаяхъ волненія. Очевидно было, что или Байгузинъ не понималъ того, что̀ съ нимъ хотятъ дѣлать, или его темный мозгъ и крѣпкіе нервы не могли проникнуться ни стыдомъ ни трусостью.
Докторъ сказалъ нѣсколько словъ на ухо батальонному командиру и быстро, тѣмъ же неловкимъ шагомъ ушелъ за строй. Откуда-то выскочили человѣкъ пять солдатъ и окружили Байгузина. Одинъ изъ нихъ, барабанщикъ, остался въ сторонѣ и, поднявъ кверху правую руку съ палкой, глядѣлъ выжидательно на батальоннаго командира.
Татаринъ сталъ снимать шинель, но дѣлалъ это очень медленно, такъ что выскочившіе люди принуждены были помочь ему. Нѣкоторое время онъ колебался, не зная, что дѣлать съ этой шинелью, наконецъ постлалъ ее аккуратно на землю и началъ раздѣваться. Тѣло у него было черное и до страннаго худое. У Козловскаго мелькнула мысль, что татарину, должно-быть, очень холодно, и отъ этой мысли офицеръ задрожалъ еще сильнѣе.
Татаринъ стоялъ неподвижно. Хлопотавшіе вокругъ него солдаты стали ему показывать, что надо ложиться. Онъ медленно, неловко опустился на колѣни, касаясь руками земли, и легъ на разостланную шинель. Одинъ солдатъ, присѣвъ на корточки, сталъ держать его голову, другой сѣлъ ему на ноги. Третій, унтеръ-офицеръ, сталъ въ сторонѣ, чтобы считать удары, и только въ это время Козловскій замѣтилъ, что на землѣ у ногъ остальныхъ
зали раздеться, татарин не сразу понял, и только когда ему повторили еще раз и показали знаками, что надо сделать, он медленно, неумелыми движениями, расстегнул шинель и мундир. Доктор, избегая глядеть ему в глаза, с выражением брезгливого ужаса на лице, выслушал сердце и пульс и пожал в недоумении плечами. Он не заметил даже малейших следов обычного в этих случаях волнения. Очевидно было, что или Байгузин не понимал того, что с ним хотят делать, или его темный мозг и крепкие нервы не могли проникнуться ни стыдом ни трусостью.
Доктор сказал несколько слов на ухо батальонному командиру и быстро, тем же неловким шагом ушел за строй. Откуда-то выскочили человек пять солдат и окружили Байгузина. Один из них, барабанщик, остался в стороне и, подняв кверху правую руку с палкой, глядел выжидательно на батальонного командира.
Татарин стал снимать шинель, но делал это очень медленно, так что выскочившие люди принуждены были помочь ему. Некоторое время он колебался, не зная, что делать с этой шинелью, наконец постлал ее аккуратно на землю и начал раздеваться. Тело у него было черное и до странного худое. У Козловского мелькнула мысль, что татарину, должно быть, очень холодно, и от этой мысли офицер задрожал еще сильнее.
Татарин стоял неподвижно. Хлопотавшие вокруг него солдаты стали ему показывать, что надо ложиться. Он медленно, неловко опустился на колени, касаясь руками земли, и лег на разостланную шинель. Один солдат, присев на корточки, стал держать его голову, другой сел ему на ноги. Третий, унтер-офицер, стал в стороне, чтобы считать удары, и только в это время Козловский заметил, что на земле у ног остальных
