Белый пудель (Куприн)/ПСС 1912 (ДО)
| Бѣлый пудель |
Опубл.: 1903. Источникъ:  Полное собраніе сочиненій А. И. Куприна (1912) т. 7. — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1912. |
Узкими горными тропинками, отъ одного дачнаго поселка до другого, пробиралась вдоль южнаго берега Крыма маленькая бродячая труппа. Впереди обыкновенно бѣжалъ, свѣсивъ на бокъ длинный розовый языкъ, бѣлый пудель Арто, остриженный наподобіе льва. У перекрестковъ онъ останавливался и, махая хвостомъ, вопросительно оглядывался назадъ. По какимъ-то, ему одному извѣстнымъ признакамъ онъ всегда безошибочно узнавалъ дорогу и, весело болтая мохнатыми ушами, кидался галопомъ впередъ. За собакой шелъ двѣнадцатилѣтній мальчикъ Сергѣй, который держалъ подъ лѣвымъ локтемъ свернутый коверъ для акробатическихъ упражненій, а въ правой несъ тѣсную и грязную клѣтку со щегломъ, обученнымъ вытаскивать изъ ящика разноцвѣтныя бумажки съ предсказаніями на будущую жизнь. Наконецъ сзади плелся старшій членъ труппы—дѣдушка Мартынъ Лодыжкинъ, съ шарманкой на скрюченной спинѣ.
Шарманка была старинная, страдавшая хрипотой, кашлемъ и перенесшая на своемъ вѣку не одинъ десятокъ починокъ. Играла она двѣ вещи: унылый нѣмецкій вальсъ Лаунера и галопъ изъ «Путешествія въ Китай»—обѣ бывшія въ модѣ лѣтъ 30—40 тому назадъ, но теперь всѣми позабытыя. Кромѣ того были въ шарманкѣ двѣ предательскія трубы. У одной—дискантовой—пропалъ голосъ; она совсѣмъ не играла, и поэтому, когда до нея доходила очередь, то вся музыка начинала какъ бы заикаться, прихрамывать и спотыкаться. У другой трубы, издававшей низкій звукъ, не сразу открывался клапанъ: разъ загудѣвъ, она тянула одну и ту же басовую ноту, заглушая и сбивая всѣ другіе звуки, до тѣхъ поръ, пока ей вдругъ не приходило желаніе замолчать. Дѣдушка самъ сознавалъ эти недостатки своей машины и иногда замѣчалъ шутливо, но съ оттѣнкомъ тайной грусти:
— Что̀ подѣлаешь?.. Древній орга̀нъ… простудный… Заиграешь—дачники обижаются: «Фу,—говорятъ,—гадость какая!» А вѣдь пьесы были очень хорошія, модныя, но только нынѣшніе господа нашей музыки совсѣмъ не обожаютъ. Имъ сейчасъ «Гейшу» подавай, «Подъ двуглавымъ орломъ», изъ «Продавца птицъ»—вальсъ. Опять-таки трубы эти… Носилъ я орга̀нъ къ мастеру—и чинить не берется. Надо, говоритъ, новыя трубы ставить, а лучше всего, говоритъ, продай ты свою кислую дребедень въ музей… въ родѣ какъ какой-нибудь памятникъ… Ну, да ужъ ладно! Кормила она насъ съ тобой, Сергѣй, до сихъ поръ, Богъ дастъ, и еще покормитъ.
Дѣдушка Мартынъ Лодыжкинъ любилъ свою шарманку такъ, какъ можно любить только живое, близкое, пожалуй, даже родственное существо. Свыкнувшись съ ней за многіе годы тяжелой бродячей жизни, онъ сталъ наконецъ видѣть въ ней что-то одухотворенное, почти сознательное. Случалось иногда, что ночью, во время ночлега, гдѣ-нибудь на грязномъ постояломъ дворѣ, шарманка, стоявшая на полу, рядомъ съ дѣдушкинымъ изголовьемъ, вдругъ издавала слабый звукъ, печальный, одинокій и дрожащій, точно старческій вздохъ. Тогда Лодыжкинъ тихо гладилъ ее по рѣзному боку и шепталъ ласково:
— Что̀, братъ? Жалуешься?.. А ты терпи…
Столько же, сколько шарманку, можетъ-быть, даже немного больше, онъ любилъ своихъ младшихъ спутниковъ въ вѣчныхъ скитаніяхъ: пуделя Арто и маленького Сергѣя. Мальчика онъ взялъ пять лѣтъ тому назадъ «напрокатъ» у забулдыги, вдоваго сапожника, обязавшись ему за это уплачивать по два рубля въ мѣсяцъ. Но сапожникъ вскорѣ умеръ, и Сергѣй остался навѣки связаннымъ съ дѣдушкой и душой и мелкими житейскими интересами.
Тропинка шла вдоль высокаго прибрежнаго обрыва, извиваясь въ тѣни столѣтнихъ маслинъ. Море иногда мелькало между деревьями, и тогда казалось, что, уходя въ даль, оно въ то же время подымается вверхъ спокойной могучей стѣной, и цвѣтъ его былъ еще синѣе, еще гуще въ узорчатыхъ прорѣзахъ, среди серебристо-зеленой листвы. Въ травѣ, въ кустахъ кизиля и дикаго шиповника, въ виноградникахъ и на деревьяхъ,—повсюду заливались цикады; воздухъ дрожалъ отъ ихъ звенящаго, однообразнаго, неумолчнаго крика. День выдался знойный, безвѣтреный, и накалившаяся земля жгла подошвы ногъ.
Сергѣй, шедшій по обыкновенію впереди дѣдушки, остановился и ждалъ, пока старикъ не поровняется съ нимъ.
— Ты что̀, Сережа?—спросилъ шарманщикъ.
— Жара, дѣдушка Лодыжкинъ… нѣтъ никакого терпѣнья! Искупаться бы…
Старикъ на ходу привычнымъ движеніемъ плеча поправилъ на спинѣ шарманку и вытеръ рукавомъ вспотѣвшее лицо.
— На что бы лучше!—вздохнулъ онъ, жадно поглядывая внизъ, на прохладную синеву моря.—Только вѣдь послѣ купанья еще больше разморитъ. Мнѣ одинъ знакомый фельдшеръ говорилъ: соль эта самая на человѣка дѣйствуетъ… значитъ, молъ, разслабляетъ… Соль-то морская…
— Вралъ, можетъ-быть?—съ сомнѣніемъ замѣтилъ Сергѣй.
— Ну, вотъ, вралъ! Зачѣмъ ему врать? Человѣкъ солидный, непьющій… домишко у него въ Севастополѣ. Да потомъ здѣсь и спуститься къ морю негдѣ. Подожди, дойдемъ ужотко до Мисхора, тамъ и пополощемъ тѣлеса свои грѣшныя. Передъ обѣдомъ оно лестно, искупаться-то… а потомъ, значитъ, поспать трошки.... и отличное дѣло…
Арто, услышавшій сзади себя разговоръ, повернулся и подбѣжалъ къ людямъ. Его голубые добрые глаза щурились отъ жары и глядѣли умильно, а высунутый длинный языкъ вздрагивалъ отъ частаго дыханія.
— Что̀, братъ, песикъ? Тепло?—спросилъ дѣдушка.
Собака напряженно зѣвнула, завивъ языкъ трубочкой, затряслась всѣмъ тѣломъ и тонко взвизгнула.
— Н-да, братецъ ты мой, ничего не подѣлаешь… Сказано: въ потѣ лица твоего,—продолжалъ наставительно Лодыжкинъ.—Положимъ, у тебя, примѣрно сказать, не лицо, а морда, а все-таки… Ну, пошелъ, пошелъ впередъ, нечего подъ ногами вертѣться… А я, Сережа, признаться сказать, люблю, когда эта самая теплынь. Орга̀нъ вотъ только мѣшаетъ, а то, кабы не работа, легъ бы гдѣ-нибудь на травѣ, въ тѣни, пузомъ, значитъ, вверхъ, и полеживай себѣ. Для нашихъ старыхъ костей это самое солнце—первая вещь.
Тропинка спустилась внизъ, соединившись съ широкой, твердой, какъ камень, ослѣпительно-бѣлой дорогой. Здѣсь начинался старинный графскій паркъ, въ густой зелени котораго были разбросаны красивыя дачи, цвѣтники, оранжереи и фонтаны. Лодыжкинъ хорошо зналъ эти мѣста; каждый годъ обходилъ онъ ихъ одно за другимъ во время винограднаго сезона, когда весь Крымъ наполняется нарядной, богатой и веселой публикой. Яркая роскошь южной природы не трогала старика, но зато многое восхищало Сергѣя, бывшаго здѣсь впервые. Магноліи, съ ихъ твердыми и блестящими, точно лакированными листьями и бѣлыми, съ большую тарелку величиной, цвѣтами; бесѣдки, сплошь затканныя виноградомъ, свѣсившимъ внизъ тяжелыя гроздья; огромные многовѣковые платаны съ ихъ свѣтлой корой и могучими кронами; табачныя плантаціи, ручьи и водопады, и повсюду—на клумбахъ, на изгородяхъ, на стѣнахъ дачъ—яркія, великолѣпныя душистыя розы,—все это не переставало поражать своей живой цвѣтущей прелестью наивную душу мальчика. Онъ высказывалъ свои восторги вслухъ, ежеминутно теребя старика за рукавъ.
— Дѣдушка Лодыжкинъ, а дѣдушка, глянь-ко-сь, въ фонталѣ-то золотыя рыбы!.. Ей-Богу, дѣдушка, золотыя, умереть мнѣ на мѣстѣ!—кричалъ мальчикъ, прижимаясь лицомъ къ рѣшеткѣ, огораживающей садъ съ большимъ бассейномъ посрединѣ.—Дѣдушка, а персики! Вона сколько! На одномъ деревѣ!
— Иди-иди, дурашка, чего ротъ разинулъ!—подталкивалъ его шутливо старикъ.—Погоди, вотъ дойдемъ мы до города Новороссійскаго и, значитъ, опять подадимся на югъ. Тамъ, дѣйствительно, мѣста,—есть на что̀ посмотрѣть. Сейчасъ, примѣрно сказать, пойдутъ тебѣ Сочи, Адлеръ, Туапсе, а тамъ, братецъ ты мой, Сухумъ, Батумъ… Глаза раскосишь глядѣмши… Скажемъ, примѣрно,—пальма. Удивленіе! Стволъ у нея мохнатый, на манеръ войлока, а каждый листъ такой большой, что намъ съ тобой обоимъ укрыться впору.
— Ей-Богу?—радостно удивился Сергѣй.
— Постой, самъ увидишь. Да мало ли тамъ чего? Апельцынъ, напримѣръ, или хоть, скажемъ, тотъ же лимонъ… Видалъ, небось, въ лавочкѣ?
— Ну?
— Просто такъ себѣ и растетъ въ воздухѣ. Безъ ничего, прямо на деревѣ, какъ у насъ, значитъ, яблоко или груша… И народъ тамъ, братецъ, совсѣмъ диковинный: турки, персюки, черкесы разные, все въ халатахъ и съ кинжалами… Отчаянный народишка! А то бываютъ тамъ, братецъ, эѳіопы. Я ихъ въ Батумѣ много разъ видѣлъ.
— Эѳіопы? Знаю. Это которые съ рогами,—увѣренно сказалъ Сергѣй.
— Роговъ, положимъ, у нихъ нѣтъ, это враки. Но черные, какъ сапогъ, и даже блестятъ. Губищи у нихъ красныя, толстенныя, а глазищи бѣлые, а волосы курчавые, какъ на черномъ баранѣ.
— Страшные, поди… эѳіопы-то эти?
— Какъ тебѣ сказать? Съ непривычки оно точно… опасаешься немного, ну, а потомъ видишь, что другіе люди не боятся, и самъ станешь посмѣлѣе… Много тамъ, братецъ мой, всякой всячины. Придемъ—самъ увидишь. Одно только плохо—лихорадка. Потому кругомъ болота, гниль, а притомъ же жарища. Тамошнимъ-то жителямъ ничего, не дѣйствуетъ на нихъ, а пришлому человѣку приходится плохо. Одначе будетъ намъ съ тобой, Сергѣй, языками трепать. Лѣзь-ка въ калитку. На этой дачѣ господа живутъ очень хорошіе… Ты меня спроси: ужъ я все знаю!
Но день выдался для нихъ неудачный. Изъ однихъ мѣстъ ихъ прогоняли, едва завидѣвъ издали, въ другихъ, при первыхъ же хриплыхъ и гнусавыхъ звукахъ шарманки, досадливо и нетерпѣливо махали на нихъ съ балконовъ руками, въ третьихъ прислуга заявляла, что «господа еще не пріѣхамши». На двухъ дачахъ имъ, правда, заплатили за представленіе, но очень мало. Впрочемъ, дѣдушка никакой низкой платой не гнушался. Выходя изъ ограды на дорогу, онъ съ довольнымъ видомъ побрякивалъ въ карманѣ мѣдяками и говорилъ добродушно:
— Двѣ да пять, итого семь копеекъ… Что̀ жъ, братъ Сереженька, и это деньги. Семъ разъ по семи,—вотъ онъ и полтинникъ набѣжалъ, значитъ, всѣ мы трое сыты, и ночлегъ у насъ есть, и старичку Лодыжкину по его слабости можно рюмочку пропустить, недуговъ многихъ ради… Эхъ, не понимаютъ этого господа! Двугривенный дать ему жалко, а пятачокъ стыдно… ну и велятъ итти прочь. А ты лучше дай хошь три копейки… Я вѣдь не обижаюсь, я ничего… зачѣмъ обижаться?
Вообще Лодыжкинъ быль скромнаго нрава и, даже когда его гнали, не ропталъ. Но сегодня и его вывела изъ обычнаго благодушнаго спокойствія одна красивая, полная, съ виду очень добрая дама, владѣлица прекрасной дачи, окруженной садомъ съ цвѣтами. Она внимательно слушала музыку, еще внимательнѣе глядѣла на акробатическія упражненія Сергѣя и на смѣшныя «штучки» Арто, послѣ этого долго и подробно разспрашивала мальчика о томъ, сколько ему лѣтъ и какъ его зовутъ, гдѣ онъ выучился гимнастикѣ, кѣмъ ему приходится старикъ, чѣмъ занимались его родители и т. д.; потомъ приказала подождать и ушла въ комнаты.
Она не появлялась минутъ десять, а то и четверть часа, и чѣмъ дальше тянулось время, тѣмъ болѣе разрастались у артистовъ неопредѣленныя, но заманчивыя надежды. Дѣдушка даже шепнулъ мальчугану, прикрывъ изъ осторожности ротъ ладонью, какъ щиткомъ:
— Ну, Сергѣй, счастье наше, ты только слушай меня: я, братъ, все знаю. Можетъ-быть, изъ платья что-нибудь дастъ или изъ обуви. Это ужъ вѣрно!..
Наконецъ барыня вышла на балконъ, швырнула сверху въ подставленную шляпу Сергѣя маленькую бѣлую монетку и тотчасъ же скрылась. Монета оказалась старымъ, стертымъ съ обѣихъ сторонъ и вдобавокъ дырявымъ гривенникомъ. Дѣдушка долго съ недоумѣніемъ разсматривалъ ее. Онъ уже вышелъ на дорогу и отошелъ далеко отъ дачи, но все еще держалъ гривенникъ на ладони, какъ будто взвѣшивая его.
— Н-да-а… Ловко!—произнесъ онъ, внезапно остановившись.—Могу сказать… А мы-то, три дурня, старались. Ужъ лучше бы она хоть пуговицу дала, что ли. Ту, по крайности, куда-нибудь пришить можно. А что̀ я съ этой дрянью буду дѣлать? Барыня, небось, думаетъ: все равно старикъ кому-нибудь ее ночью спуститъ, потихоньку, значитъ. Нѣтъ-съ, очень ошибаетесь, сударыня. Старикъ Лодыжкинъ такой гадостью заниматься не станетъ. Да-съ! Вотъ вамъ вашъ драгоцѣнный гривенникъ! Вотъ!
И онъ съ негодованіемъ и съ гордостью бросилъ монету, которая, слабо звякнувъ, зарылась въ бѣлую дорожную пыль.
Такимъ образомъ старикъ съ мальчикомъ и съ собакой обошли весь дачный поселокъ и ужъ собирались сойти къ морю. По лѣвую сторону оставалась еще одна, послѣдняя дача. Ея не было видно изъ-за высокой бѣлой стѣны, надъ которой, съ той стороны, возвышался плотный строй тонкихъ запыленныхъ кипарисовъ, похожихъ на длинныя черно-сѣрыя веретена. Только сквозь широкія чугунныя ворота, похожія своей причудливой рѣзьбой на кружево, можно было разсмотрѣть уголокъ свѣжаго, точно зеленый яркій шелкъ, газона, округлыя цвѣточныя клумбы и вдали, на заднемъ планѣ, крытую, сквозную аллею, всю обвитую густымъ виноградомъ. Посрединѣ газона стоялъ садовникъ, поливавшій изъ длиннаго рукава розы. Онъ прикрылъ пальцемъ отверстіе трубы, и отъ этого въ фонтанѣ безчисленныхъ брызгъ солнце играло всѣми цвѣтами радуги.
Дѣдушка собирался-было пройти мимо, но, заглянувъ въ ворота, остановился въ недоумѣніи.
— Подожди-ка, малость, Сергѣй,—окликнулъ онъ мальчика.—Никакъ тамъ люди шевелятся? Вотъ такъ исторія. Сколько лѣтъ здѣсь хожу—и никогда ни души. А ну-ка, вали, братъ Сергѣй!
— «Дача Дружба», постороннимъ входъ строго воспрещается,—прочиталъ Сергѣй надпись, искусно выбитую на одномъ изъ столбовъ, поддерживавшихъ ворота.
— Дружба,—переспросилъ неграмотный дѣдушка,—Во-во! Это самое настоящее слово—дружба. Весь день у насъ заколодило, а ужъ тутъ мы съ тобой возьмемъ. Это я носомъ чую, на манеръ, какъ охотничій песъ. Арто, иси, собачій сынъ. Вали смѣло, Сережа. Ты меня всегда спрашивай: ужъ я все знаю!
Дорожки сада были усыпаны ровнымъ крупнымъ гравіемъ, хрустѣвшимъ подъ ногами, а съ боковъ обставлены большими розовыми раковинами. На клумбахъ, надъ пестрымъ ковромъ изъ разноцвѣтныхъ травъ, возвышались диковинные яркіе цвѣты, отъ которыхъ сладко благоухалъ воздухъ. Въ фонтанахъ журчала и плескалась прозрачная вода; изъ красивыхъ вазъ, висѣвшихъ въ воздухѣ между деревьями, спускались гирляндами внизъ вьющіяся растенія, а передъ домомъ, на мраморныхъ столбахъ, стояли два блестящіе зеркальные шара, въ которыхъ странствующая труппа отразилась вверхъ ногами, въ смѣшномъ, изогнутомъ и растянутомъ видѣ.
Передъ балкономъ была большая утоптанная площадка. Сергѣй разстелилъ на ней свой коврикъ, а дѣдушка, установивъ шарманку на палкѣ, уже приготовился вертѣть ручку, какъ вдругъ неожиданное и странное зрѣлище привлекло ихъ вниманіе.
На террасу изъ внутреннихъ комнатъ выскочилъ какъ бомба, издавая пронзительные крики, мальчикъ лѣтъ восьми или десяти. Онъ былъ въ легкомъ матросскомъ костюмчикѣ, съ обнаженными руками и голыми колѣнками. Бѣлокурые волосы, всѣ въ крупныхъ локонахъ, растрепались у него небрежно по плечамъ. Слѣдомъ за мальчикомъ выбѣжало еще шесть человѣкъ: двѣ женщины въ фартукахъ; старый толстый лакей во фракѣ, безъ усовъ и безъ бороды, но съ длинными сѣдыми бакенбардами; сухопарая, рыжая, красноносая дѣвица въ синемъ клѣтчатомъ платьѣ; молодая, болѣзненнаго вида, но очень красивая дама въ кружевномъ голубомъ капотѣ и наконецъ толстый лысый господинъ въ чесунчовой парѣ и въ золотыхъ очкахъ. Всѣ они были сильно встревожены, махали руками, говорили громко и даже толкали другъ друга. Сразу можно было догадаться, что причиной ихъ безпокойства является мальчикъ въ матросскомъ костюмѣ, такъ внезапно вылетѣвшій на террасу.
Между тѣмъ виновникъ этой суматохи, ни на секунду не прекращая своего визга, съ разбѣгу повалился животомъ на каменный полъ, быстро перекатился на спину и съ сильнымъ ожесточеніемъ принялся дрыгать руками и ногами во всѣ стороны. Взрослые засуетились вокругъ него. Старый лакей во фракѣ прижималъ съ умоляющимъ видомъ обѣ руки къ накрахмаленной рубашкѣ, трясъ своими длинными бакенбардами и говорилъ жалобно:
— Батюшка, баринъ!.. Николай Аполлоновичъ!.. Не извольте огорчать маменьку-съ—встаньте… Будьте столь добренькіе—выкушайте-съ. Микстурка очень сладенькая, одинъ суропъ-съ. Извольте подняться…
Женщины въ фартукахъ всплескивали руками и щебетали скоро-скоро, подобострастными и испуганными голосами. Красноносая дѣвица кричала съ трагическими жестами что-то очень трогательное, но совершенно непонятное, очевидно, на иностранномъ языкѣ. Разсудительнымъ басомъ уговаривалъ мальчика господинъ въ золотыхъ очкахъ; при этомъ онъ наклонялъ голову то на одинъ, то на другой бокъ и степенно разводилъ руками. А красивая, болѣзненная дама томно стонала, прижимая тонкій кружевной платокъ къ глазамъ.
— Ахъ, Трилли, ахъ, Боже мой!.. Ангелъ мой, я умоляю тебя. Послушай же, мама тебя умоляетъ. Ну, прими же, прими лѣкарство; увидишь, тебѣ сразу-сразу станетъ легче: и животикъ пройдетъ и головка. Ну, сдѣлай это для меня, моя радость! Ну, хочешь, Трилли, мама станетъ передъ тобой на колѣни? Ну вотъ, смотри, я на колѣняхъ передъ тобой. Хочешь, я тебѣ подарю золотой? Два золотыхъ? Пять золотыхъ, Трилли? Хочешь живого ослика? Хочешь живую лошадку?.. Да скажите же ему что-нибудь, докторъ!..
— Послушайте, Трилли, будьте же мужчиной,—загудѣлъ толстый господинъ въ очкахъ.
— Ай-яй-яй-я-а-а-а!—вопилъ мальчикъ, извиваясь по балкону и отчаянно болтая ногами.
Несмотря на свое крайнее волненіе, онъ все-таки норовилъ попадать каблуками въ животы и въ ноги возившихся вокругъ него людей, которые отъ этого, впрочемъ, довольно ловко уклонялись.
Сергѣй, долго глядѣвшій съ любопытствомъ и удивленіемъ на эту сцену, тихонько толкнулъ старика въ бокъ.
— Дѣдушка, Лодыжкинъ, что̀ же это такое съ нимъ?—спросилъ онъ шопотомъ.—Никакъ драть его будутъ?
— Ну вотъ, драть… Такой самъ всякаго посѣкетъ. Просто,—блажной мальчишка. Больной, должно быть.
— Шамашедшій—догадался Сергѣй.
— А я почемъ знаю. Тише!..
— Ай-яй-а-а! Дряни! Дураки!..—надрывался все громче и громче мальчикъ.
— Начинай, Сергѣй. Я знаю!—распорядился вдругъ Лодыжкинъ и съ рѣшительнымъ видомъ завертѣлъ ручку шарманки.
По саду понеслись гнусавые, сиплые, фальшивые звуки стариннаго галопа. Всѣ на балконѣ разомъ встрепенулись, даже мальчикъ замолчалъ на нѣсколько секундъ.
— Ахъ, Боже мой, они еще больше разстроятъ бѣднаго Трилли!—воскликнула плачевно дама въ голубомъ капотѣ.—Ахъ, да прогоните же ихъ, прогоните скорѣе! И эта грязная собака съ ними. У собакъ всегда такія ужасныя болѣзни. Что̀ же вы стоите, Иванъ, точно монументъ?
Она съ усталымъ видомъ и съ отвращеніемъ замахала платкомъ на артистовъ, сухопарая красноносая дѣвица сдѣлала страшные глаза, кто-то угрожающе зашипѣлъ… Человѣкъ во фракѣ быстро и мягко скатился съ балкона и съ выраженіемъ ужаса на лицѣ, широко растопыривъ въ стороны руки, подбѣжалъ къ шарманщику.
— Эт-то что̀ за безобразіе!—захрипѣлъ онъ сдавленнымъ, испуганнымъ и въ то же время начальственно-сердитымъ шопотомъ.—Кто позволилъ? Кто пропустилъ? Маршъ! Вонъ!..
Шарманка, уныло пискнувъ, замолкла.
— Господинъ хорошій, дозвольте вамъ объяснить…—началъ-было деликатно дѣдушка.
— Никакихъ! Маршъ!—закричалъ съ какимъ-то даже свистомъ въ горлѣ фрачный человѣкъ.
Его толстое лицо мигомъ побагровѣло, а глаза невѣроятно-широко раскрылись, точно вдругъ вылѣзли наружу, и заходили колесомъ. Это было настолько страшно, что дѣдушка невольно отступилъ на два шага назадъ.
— Собирайся, Сергѣй,—сказалъ онъ, поспѣшно вскидывая шарманку на спину.—Идемъ!
Но не успѣли они сдѣлать и десяти шаговъ, какъ съ балкона понеслись новые оглушительные крики:
— Ай-яй-яй! Мнѣ! Хочу-у! А-а-а! Д-а-й! Позвать! Мнѣ!
— Но, Трилли!.. Ахъ, Боже мой, Трилли! Ахъ, да воротите же ихъ!—застонала нервная дама.—Фу, какъ вы всѣ безтолковы!.. Иванъ, вы слышите, что̀ вамъ говорятъ? Сейчасъ же позовите этихъ нищихъ!..
— Послушайте! Вы! Эй, какъ васъ? Шарманщики! Вернитесь!—закричало съ балкона нѣсколько голосовъ.
Толстый лакей съ разлетавшимися въ обѣ стороны бакенбардами, подпрыгивая, какъ большой резиновый мячъ, бѣгомъ бросился вслѣдъ уходящимъ артистамъ.
— Пст!.. Музыканты! Слушайте-ка, назадъ!.. Назадъ!..—кричалъ онъ, задыхаясь и махая обѣими руками.—Старичокъ почтенный,—схватилъ онъ, наконецъ, за рукавъ дѣдушку:—заворачивай оглобли! Господа будутъ вашъ пантоминъ смотрѣть. Живо!..
— Н-ну, дѣла!—вздохнулъ, покрутивъ головой, дѣдушка, однако приблизился къ балкону, снялъ шарманку, укрѣпилъ ее передъ собою на палкѣ и заигралъ галопъ съ того самаго мѣста, на которомъ его только-что прервали.
Суета на балконѣ затихла. Барыня съ мальчикомъ и господинъ въ золотыхъ очкахъ подошли къ самымъ периламъ; остальные почтительно оставались на заднемъ планѣ. Изъ глубины сада пришелъ садовникъ въ фартукѣ и сталъ неподалеку отъ дѣдушки. Откуда-то вылѣзшій дворникъ помѣстился позади садовника. Это былъ огромный бородатый мужчина съ мрачнымъ, узколобымъ, рябымъ лицомъ. Одѣтъ онъ былъ въ новую розовую рубашку, по которой шли косыми рядами крупныя черныя горошины.
Подъ хриплые, заикающіеся звуки галопа Сергѣй разостлалъ на землѣ коврикъ, быстро скинулъ съ ногъ парусиновые панталоны (они были сшиты изъ стараго мѣшка и сзади, на самомъ широкомъ мѣстѣ, украшались четыреугольнымъ заводскимъ клеймомъ), сбросилъ съ себя старую куртку и остался въ старенькомъ нитяномъ трико, которое, несмотря на многочисленныя заплаты, ловко охватывало его тонкую, но сильную и гибкую фигуру. У него уже выработались, путемъ подражанія взрослымъ, пріемы заправскаго акробата. Взбѣгая на коврикъ, онъ на ходу приложилъ руки къ губамъ, а потомъ широкимъ театральнымъ движеніемъ размахнулъ ихъ въ стороны, какъ бы посылая публикѣ два стремительныхъ поцѣлуя.
Дѣдушка одной рукой непрерывно вертѣлъ ручку шарманки, извлекая изъ нея дребезжащій, кашляющій мотивъ, а другой бросалъ мальчику разные предметы, которые тотъ искусно подхватывалъ на лету. Репертуаръ у Сергѣя былъ небольшой, но работалъ онъ хорошо, «чисто», какъ говорятъ акробаты, и съ охотой. Онъ подкидывалъ вверхъ пустую пивную бутылку, такъ что она нѣсколько разъ перевертывалась въ воздухѣ, и вдругъ, поймавъ ее горлышкомъ на край тарелки, нѣсколько секундъ держалъ ее въ равновѣсіи; жонглировалъ четырьмя костяными шариками, а также двумя свѣчками, которыя онъ одновременно ловилъ въ подсвѣчники; потомъ игралъ сразу тремя различными предметами— вѣеромъ, деревянной сигарой и дождевымъ зонтомъ. Всѣ они летали у него по воздуху, не прикасаясь къ землѣ, и вдругъ, сразу, зонтъ оказался надъ головой, сигара—во рту, а вѣеръ кокетливо обмахивалъ лицо. Въ заключеніе Сергѣй самъ нѣсколько разъ перекувырнулся на коврѣ, сдѣлалъ «лягушку», показалъ «американскій узелъ» и походилъ на рукахъ. Истощивъ весь запасъ своихъ «трюковъ», онъ опять бросилъ въ публику два поцѣлуя и, тяжело дыша, подошелъ къ дѣдушкѣ, чтобы замѣнить его у шарманки.
Теперь была очередь Арто. Песъ это отлично зналъ и уже давно скакалъ въ волненіи всѣми четырьмя лапами на дѣдушку, вылѣзавшаго бокомъ изъ лямки, и лаялъ на него отрывистымъ, нервнымъ лаемъ. Почемъ знать, можетъ-быть, умный пудель хотѣлъ этимъ сказать, что, по его мнѣнію, безразсудно заниматься акробатическими упражненіями, когда Реомюръ показываетъ 32 градуса въ тѣни? Но дѣдушка Лодыжкинъ съ хитрымъ видомъ вытащилъ изъ-за спины тонкій кизиленый хлыстикъ. «Такъ я и зналъ!»—съ досадой пролаялъ въ послѣдній разъ Арто и лѣниво, непокорно поднялся на заднія ноги, не сводя моргающихъ глазъ съ хозяина.
— Служить, Арто! Такъ, такъ, такъ…—проговорилъ старикъ, держа надъ головой пуделя хлыстъ.—Перевернись. Такъ. Перевернись… Еще, еще… Танцуй, собачка, танцуй!.. Садись! Что-о̀? Не хочешь? Садись, тебѣ говорятъ. А-а… то-то! Смотри! Теперь поздоровайся съ почтеннѣйшей публикой. Ну! Арто!—грозно возвысилъ голосъ Лодыжкинъ.
«Гавъ!»—брехнулъ съ отвращеніемъ пудель. Потомъ поглядѣлъ, жалобно моргая глазами, на хозяина и добавилъ еще два раза: «гавъ! гавъ!»
— Нѣтъ, не понимаетъ меня мой старикъ!—слышалось въ этомъ недовольномъ лаѣ.
— Вотъ это—другое дѣло. Вѣжливость прежде всего. Ну, а теперь немножко попрыгаемъ,—продолжалъ старикъ, протягивая невысоко надъ землею хлыстъ.—Алле! Нечего, братъ, языкъ-то высовывать. Алле!.. Гопъ! Прекрасно. А ну-ка еще, нохъ ейнъ маль[1]… Алле!.. Гопъ! Алле! Гопъ! Чудесно, собачка. Придемъ домой, я тебѣ морковки дамъ. А, ты морковку не кушаешь? Я и забылъ совсѣмъ. Тогда возьми мою чилиндру и попроси у господъ. Можетъ-быть, они тебѣ препожалуютъ что-нибудь повкуснѣе.
Старикъ поднялъ собаку на заднія лапы и всунулъ ей въ ротъ свой древній, засаленный картузъ, который онъ съ такимъ тонкимъ юморомъ называлъ «чилиндрой». Держа картузъ въ зубахъ и жеманно переступая присѣдающими ногами, Арто подошелъ къ террасѣ. Въ рукахъ у болѣзненной дамы появился маленькій перламутровый кошелекъ. Всѣ окружающіе сочувственно улыбались.
— Что̀? Не говорилъ я тебѣ?—задорно шепнулъ дѣдушка, наклоняясь къ Сергѣю.—Ты меня спроси: ужъ я, братъ, все знаю. Никакъ не меньше рубля.
Въ это время съ террасы раздался такой отчаянный, рѣзкій, почти нечеловѣческій вопль, что растерявшійся Арто выронилъ изо рта шапку и вприпрыжку, съ поджатымъ хвостомъ, боязливо оглядываясь назадъ, бросился къ ногамъ своего хозяина.
— Хочу-у-а-а!—закатывался, топая ногами, кудрявый мальчикъ.—Мнѣ! Хочу! Собаку-у-у! Трилли хочетъ соба-а-ку-у…
— Ахъ, Боже мой! Ахъ! Николай Аполлонычъ!.. Батюшка-баринъ!.. Успокойся, Трилли, умоляю тебя!—опять засуетились люди на балконѣ.
— Собаку! Подай собаку! Хочу! Дряни, черти, дураки!—выходилъ изъ себя мальчикъ.
— Но, ангелъ мой, не разстраивай себя!— залепетала надъ нимъ дама въ голубомъ капотѣ.—Ты хочешь погладить собачку? Ну, хорошо, хорошо, моя радость, сейчасъ. Докторъ, какъ вы полагаете, можно Трилли погладить эту собаку?
— Вообще говоря, я не совѣтовалъ бы,—развелъ тотъ руками:—но если надежная дезинфекція, напримѣръ, борной кислотой или слабымъ растворомъ карболовки, то-о… вообще…
— Соба-а-аку!
— Сейчасъ, моя прелесть, сейчасъ. Итакъ, докторъ, мы прикажемъ вымыть ее борной кислотой и тогда… Но, Трилли, не волнуйся же такъ! Старикъ, подведите, пожалуйста, вашу собаку сюда. Не бойтесь, вамъ заплатятъ. Слушайте, она у васъ не больная? Я хочу спросить, она не бѣшеная? Или, можетъ-быть, у ней эхинококки?
— Не хочу погладить, не хочу!—ревѣлъ Трилли, пуская ртомъ и носомъ пузыри.—Хочу совсѣмъ! Дураки, черти! Совсѣмъ мнѣ! Хочу самъ играть… Навсегда!
— Послушайте, старикъ, подойдите сюда,—силилась перекричать его барыня.—Ахъ, Трилли, ты убьешь маму своимъ крикомъ. И зачѣмъ только пустили этихъ музыкантовъ! Да подойдите же ближе, еще ближе… еще, вамъ говорятъ!.. Вотъ такъ… Ахъ, не огорчайся же, Трилли, мама сдѣлаетъ все, что̀ хочешь. Умоляю тебя. Миссъ, да успокойте же наконецъ ребенка… Докторъ, прошу васъ… Сколько же ты хочешь, старикъ?
Дѣдушка снялъ картузъ. Лицо его приняло почтительно-жалкое выраженіе.
— Сколько вашей милости будетъ угодно, барыня, ваше высокопревосходительство… Мы люди маленькіе, намъ всякое даяніе—благо… Чай, сами старичка не обидите…
— Ахъ, какъ вы безтолковы! Трилли, у тебя заболитъ горлышко. Вѣдь поймите, что собака ваша, а не моя. Ну, сколько? Десять? Пятнадцать? Двадцать?
— А-а-а! Хочу-у! Дайте собаку, дайте собаку,—взвизгивалъ мальчикъ, толкая лакея въ круглый животъ ногой.
— То-есть… простите, ваше сіятельство,—замялся Лодыжкинъ.—Я—человѣкъ старый, глупый… Сразу-то мнѣ не понять… къ тому же и глуховатъ малость… т.-е. какъ это вы изволите говорить?.. За собаку?..
— Ахъ, мой Богъ!.. Вы, кажется, нарочно притворяетесь идіотомъ?—вскипѣла дама.—Няня, дайте поскорѣе Трилли воды! Я васъ спрашиваю русскимъ языкомъ, за сколько вы хотите продать вашу собаку? Понимаете, вашу собаку, собаку…
— Собаку! Соба-аку!—залился громче прежняго мальчикъ.
Лодыжкинъ обидѣлся и надѣлъ на голову картузъ.
— Собаками, барыня, не торгую-съ,—сказалъ онъ холодно и съ достоинствомъ.—А этотъ песъ, сударыня, можно сказать, насъ двоихъ,—онъ показалъ большимъ пальцемъ черезъ плечо на Сергѣя:—насъ двоихъ кормитъ, поить и одѣваетъ. И никакъ этого невозможно, что, напримѣръ, продать.
Трилли между тѣмъ кричалъ съ пронзительностью паровознаго свистка. Ему подали стаканъ воды, но онъ яростно выплеснулъ его въ лицо гувернанткѣ.
— Да послушайте же, безумный старикъ!.. Нѣтъ вещи, которая бы не продавалась,—настаивала дама, стискивая свои виски ладонями.—Миссъ, вытрите поскорѣе лицо и дайте мнѣ мой мигренинъ. Можетъ-быть, ваша собака стоитъ сто рублей? Ну, двѣсти? Триста? Да отвѣчайте же, истуканъ! Докторъ, скажите ему что-нибудь, ради Бога.
— Собирайся, Сергѣй,—угрюмо проворчалъ Лодыжкинъ.—Исту-ка-нъ… Арто, иди сюда!..
— Э-э, постой-ка, любезный,—начальственнымъ басомъ протянулъ толстый господинъ въ золотыхъ очкахъ.—Ты бы лучше не ломался, мой милый, вотъ что тебѣ скажу. Собакѣ твоей десять рублей красная цѣна, да еще вмѣстѣ съ тобой на придачу… Ты подумай, оселъ, сколько тебѣ даютъ!
— Покорнѣйше васъ благодарю, баринъ, а только…—Лодыжкинъ, кряхтя, вскинулъ шарманку за плечи.—Только никакъ это дѣло не выходитъ, чтобы, значитъ, продавать. Ужъ вы лучше гдѣ-нибудь другого кобелька поищите… Счастливо оставаться… Сергѣй, иди впередъ!
— А паспортъ у тебя есть?—вдругъ грозно взревѣлъ докторъ.—Я васъ знаю, канальи!
— Дворникъ! Семенъ! Гоните ихъ!—закричала съ искаженнымъ отъ гнѣва лицомъ барыня.
Мрачный дворникъ въ розовой рубахѣ со зловѣщимъ видомъ приблизился къ артистамъ. На террасѣ поднялся страшный, разноголосый гамъ: ревѣлъ благимъ матомъ Трилли, стонала его мать, скороговоркой причитали нянька съ поднянькой, густымъ басомъ, точно разсерженный шмель, гудѣлъ докторъ. Но дѣдушка и Сергѣй ужъ не имѣли времени посмотрѣть, чѣмъ все это кончится. Предшествуемые изрядно струсившимъ пуделемъ, они почти бѣгомъ спѣшили къ воротамъ. А слѣдомъ за ними шелъ дворникъ, подталкивая старика сзади, въ шарманку, и говорилъ угрожающимъ голосомъ:
— Шляетесь здѣсь, лабарданцы! Благодари еще Бога, что по шеѣ, старый хрѣнъ, не заработалъ. А въ другой разъ придешь, такъ и знай, стѣсняться съ тобой не стану, намну загривокъ и стащу къ господину вряднику. Шантрапа!
Долгое время старикъ и мальчикъ шли молча, но вдругъ, точно по уговору, взглянули другъ на друга и разсмѣялись: сначала захохоталъ Сергѣй, а потомъ, глядя на него, но съ нѣкоторымъ смущеніемъ, улыбнулся и Лодыжкинъ.
— Что̀, дѣдушка Лодыжкинъ? Ты все знаешь?—поддразнилъ его лукаво Сергѣй.
— Да-а, братъ. Обмишулились мы съ тобой,—покачалъ головой старый шарманщикъ.—Язвительный однако мальчугашка… Какъ его, такого, выростили, шутъ его возьми? Скажите на милость: двадцать пять человѣкъ вокругъ него танцы танцуютъ. Ну ужъ, будь въ моей власти, я бы ему прописа-алъ ижу. Подавай, говоритъ, собаку? Этакъ что̀ же? Онъ и луну съ неба захочетъ, такъ подавай ему и луну? Поди сюда, Арто, поди, моя собаченька. Ну, и денекъ сегодня задался. Удивительно!
— На что лучше!—продолжалъ ехидничать Сергѣй.—Одна барыня платье подарила, другая цѣлковый дала. Все ты, дѣдушка Лодыжкинъ, напередъ знаешь.
— А ты помалкивай, огарокъ,—добродушно огрызнулся старикъ.—Какъ отъ дворника-то улепетывалъ, помнишь? Я думалъ, и не догнать мнѣ тебя. Серьезный мужчина—этотъ дворникъ.
Выйдя изъ парка, бродячая труппа спустилась крутой, сыпучей тропинкой къ морю. Здѣсь горы, отступивъ немного назадъ, дали мѣсто неширокой плоской полосѣ, покрытой ровными, обточенными прибоемъ камнями, о которые теперь съ тихимъ шелестомъ ласково плескалось море. Саженяхъ въ двухстахъ отъ берега кувыркались въ водѣ дельфины, показывая изъ нея на мгновеніе свои жирныя, круглыя спины. Вдали на горизонтѣ, тамъ, гдѣ голубой атласъ моря окаймлялся темно-синей бархатной лентой, неподвижно стояли стройные, чуть-чуть розовые на солнцѣ, паруса рыбачьихъ лодокъ.
— Тутъ и выкупаемся, дѣдушка Лодыжкинъ,— сказалъ рѣшительно Сергѣй. На ходу онъ уже успѣлъ, прыгая то на одной, то на другой ногѣ, стащить съ себя панталоны.—Давай, я тебѣ пособлю орга̀нъ снять.
Онъ быстро раздѣлся, звонко хлопнулъ себя ладонями по голому, шоколадному отъ загара тѣлу и бросился въ воду, подымая вокругъ себя бугры кипящей пѣны.
Дѣдушка раздѣвался не торопясь. Прикрывъ глаза ладонью отъ солнца и щурясь, онъ съ любовной усмѣшкой глядѣлъ на Сергѣя.
«Ничего себѣ, растетъ паренекъ,—думалъ Лодыжкинъ:—даромъ, что костлявый—вонъ всѣ ребра видать, а все-таки будетъ парень крѣпкій».
— Эй, Сережка! Ты больно далече-то не плавай. Морская свинья утащитъ.
— А я ее за хвостъ!—крикнулъ издали Сергѣй.
Дѣдушка долго постоялъ на солнышкѣ, щупая у себя подъ мышками. Въ воду онъ сошелъ очень осторожно и, прежде чѣмъ окунуться, старательно мочилъ себѣ красное лысое темя и впалые бока. Тѣло у него было желтое, дряблое и безсильное, ноги—поразительно тонкія, а спина съ выдавшимися острыми лопатками была сгорблена отъ долголѣтняго тасканія шарманки.
— Дѣдушка Додыжкинъ, гляди!—крикнулъ Сергѣй.
Онъ перекувырнулся въ водѣ, закинувъ себѣ ноги черезъ голову. Дѣдушка, уже влѣзшій въ воду по поясъ и присѣдавшій въ ней съ блаженнымъ кряхтѣніемъ, крикнулъ тревожно:
— Ну, а ты не балуйся, поросенокъ. Смотри! Я т-тебя!
Арто неистово лаялъ и скакалъ по берегу. Его безпокоило, что мальчикъ заплылъ такъ далеко. «Къ чему показывать свою храбрость?—волновался пудель.—Есть земля—и ходи по землѣ. Гораздо спокойнѣе».
Онъ и самъ залѣзъ-было въ воду по брюхо и два-три раза лакнулъ ее языкомъ. Но соленая вода ему не понравилась, а легкія волны, шуршавшія о прибрежный гравій, пугали его. Онъ выскочилъ на берегъ и опять принялся лаять на Сергѣя. «Къ чему эти дурацкіе фокусы? Сидѣлъ бы у берега, рядомъ со старикомъ. Ахъ, сколько безпокойства съ этимъ мальчишкой!»
— Эй, Сережа, вылѣзай, что ли, въ самомъ дѣлѣ, будетъ тебѣ!—позвалъ старикъ.
— Сейчасъ, дѣдушка Лодыжкинъ,—отозвался мальчикъ.—Смотри, какъ я пароходомъ плыву. У-у-у-ухъ!
Онъ наконецъ подплылъ къ берегу, но, прежде чѣмъ одѣться, схватилъ на руки Арто и, вернувшись съ нимъ въ море, бросилъ его далеко въ воду. Собака тотчасъ же поплыла назадъ, выставивъ наружу только одну морду со всплывшими наверхъ ушами, громко и обиженно фыркая. Выскочивъ на сушу, она затряслась всѣмъ тѣломъ, и тучи брызгъ полетѣли на старика и на Сергѣя.
— Постой-ка, Сережа, никакъ это къ намъ?—сказалъ Лодыжкинъ, пристально глядя вверхъ, на гору.
По тропинкѣ быстро спускался внизъ, неразборчиво крича и махая руками, тотъ самый мрачный дворникъ въ розовой рубахѣ съ черными горошинами, который четверть часа назадъ гналъ странствующую труппу съ дачи.
— Что̀ ему надо?—спросилъ съ недоумѣніемъ дѣдушка.
Дворникъ продолжалъ кричать, сбѣгая внизъ неловкой рысью, причемъ рукава его рубахи трепались по вѣтру, а пазуха надувалась, какъ парусъ.
— О-го-го!.. Подождите трошки!..
— А чтобъ тебя намочило да не высушило,— сердито проворчалъ Лодыжкинъ.—Это онъ опять насчетъ Артошки.
— Давай, дѣдушка, накладемъ ему!—храбро предложилъ Сергѣй.
— А ну тебя, отвяжись… И что̀ это за люди, прости Господи…
— Вы вотъ что…—началъ запыхавшійся дворникъ еще издали.—Продавайте, что ли, пса-то? Ну, никакого сладу съ панычомъ. Реветъ, какъ теля. «Подай да подай собаку»… Барыня послала, купи, говоритъ, чего бы ни стоило.
— Довольно даже глупо это со стороны твоей барыни!—разсердился вдругъ Лодыжкинъ, который здѣсь, на берегу, чувствовалъ себя гораздо увѣреннѣе, чѣмъ на чужой дачѣ.—И опять-таки какая она мнѣ такая барыня? Тебѣ, можетъ-быть, барыня, а мнѣ двоюродное наплевать. И пожалуйста… я тебя прошу… Уйди ты отъ насъ, Христа ради… и того… и не приставай.
Но дворникъ не унимался. Онъ сѣлъ на камни, рядомъ со старикомъ, и говорилъ, неуклюже тыча передъ собой пальцами:
— Да пойми же ты, дуракъ-человѣкъ.
— Отъ дурака и слышу,—спокойно отрѣзалъ дѣдушка.
— Да постой… не къ тому я это… Вотъ, право, репей какой… Ты подумай: ну что̀ тебѣ собака? Подобралъ другого щенка, выучилъ стоять дыбки, вотъ тебѣ и снова песъ. Ну? Не правду, что ли, я говорю? А?
Дѣдушка внимательно завязывалъ ремень вокругъ штановъ. На настойчивые вопросы дворника онъ отвѣтилъ съ дѣланнымъ равнодушіемъ:
— Бреши дальше… Я потомъ сразу тебѣ отвѣчу.
— А тутъ, братъ ты мой, сразу—цифра!—горячился дворникъ.—Двѣсти, а не то триста цѣлковыхъ въ разъ! Ну, обыкновенно мнѣ кое-что за труды… Но ты подумай только: три сотенныхъ! Вѣдь это сразу можно бакалейную открыть…
Говоря такимъ образомъ, дворникъ вытащилъ изъ кармана кусокъ колбасы и швырнулъ его пуделю. Арто поймалъ его на лету, проглотилъ въ одинъ пріемъ и искательно завилялъ хвостомъ.
— Кончилъ?—коротко спросилъ Лодыжкинъ.
— Да тутъ долго и кончать нечего. Давай пса—и по рукамъ.
— Та-акъ-съ,—насмѣшливо протянулъ дѣдушка.—Продать, значитъ, собачку?
— Обыкновенно—продать. Чего вамъ еще? Главное, панычъ у насъ такой скаженый[2]. Чего захотѣлось, такъ весь домъ перебулгачитъ. Подавай—и все тутъ. Это еще безъ отца, а при отцѣ… святители вы наши!.. всѣ вверхъ ногами ходятъ. Баринъ у насъ инженеръ, можетъ-быть, слышали, господинъ Обольяниновъ? По всей Россіи желѣзныя дороги строятъ. Мельонеръ! А мальчишка-то у насъ одинъ. И озоруетъ. Хочу поню живую—на тебѣ поню. Хочу лодку—на тебѣ всамдѣлишную лодку. Какъ есть ни въ чемъ, ни въ чемъ отказу…
— А луну?
— То-есть въ какихъ это смыслахъ?
— Говорю, луну онъ ни разу съ неба не захотѣлъ?
— Ну вотъ… тоже окажешь—луну!—сконфузился дворникъ.—Такъ какъ же, милъ человѣкъ, лады у насъ, что ли?
Дѣдушка, который успѣлъ уже въ это время напялить на себя коричневый, позеленѣвшій на швахъ пиджакъ, гордо выпрямился, насколько ему позволяла вѣчно согнутая спина.
Я тебѣ одно скажу, парень,—началъ онъ не безъ торжественности.—Примѣрно, ежели бы у тебя былъ братъ, или, скажемъ, другъ, который, значитъ, съ самаго сыздѣтства. Постой, друже, ты собакѣ колбасу даромъ не стравляй… самъ лучше скушай… этимъ, братъ, ее не подкупишь. Говорю, ежели бы у тебя былъ самый что ни на есть вѣрный другъ… который сыздѣтства… То за сколько бы ты его, примѣрно, продалъ?
— Прировнялъ тоже!…
— Вотъ те и прировнялъ. Ты такъ и скажи своему барину, который желѣзную дорогу строитъ,—возвысилъ голосъ дѣдушка.—Такъ и скажи: не все, молъ, продается, что покупается. Да! Ты собаку-то лучше не гладь, это ни къ чему. Арто, иди сюда, собачій сынъ, я т-тебѣ! Сергѣй, собирайся.
— Дуракъ ты старый,—не вытерпѣлъ наконецъ дворникъ.
— Дуракъ, да отъ роду такъ, а ты хамъ, Іуда, продажная душа,—выругался Лодыжкинъ.—Увидишь свою генеральшу, кланяйся ей, скажи: отъ нашихъ, молъ, съ любовію низкій поклонъ. Свертывай коверъ, Сергѣй! Э-эхъ, спина моя, спинушка! Пойдемъ.
— Значитъ, та-акъ!—многозначительно протянулъ дворникъ.
— Съ тѣмъ и возьмите!—задорно отвѣтилъ старикъ.
Артисты поплелись вдоль морского берега, опять вверхъ, по той же дорогѣ. Оглянувшись случайно назадъ, Сергѣй увидѣлъ, что дворникъ слѣдитъ за ними. Видъ у него былъ задумчивый и угрюмый. Онъ сосредоточенно чесалъ всей пятерней, подъ съѣхавшей на глаза шапкой, свой лохматый рыжій затылокъ.У дѣдушки Лодыжкина былъ давнымъ-давно примѣченъ одинъ уголокъ между Мисхоромъ и Алупкой, книзу отъ нижней дороги, гдѣ отлично можно было позавтракать. Туда онъ и повелъ своихъ спутниковъ. Неподалеку отъ моста, перекинутаго черезъ бурливый и грязный горный потокъ, выбѣгала изъ-подъ земли, въ тѣни кривыхъ дубовъ и густого орѣшника, говорливая, холодная струйка воды. Она продѣлала въ почвѣ круглый неглубокій водоемъ, изъ котораго сбѣгала въ ручей тонкой змѣйкой, блестѣвшей въ травѣ, какъ живое серебро. Около этого родника по утрамъ и по вечерамъ всегда можно было застать набожныхъ турокъ, пившихъ воду и творившихъ свои священныя омовенія.
— Грѣхи наши тяжкіе, а запасы скудные,—сказалъ дѣдушка, садясь въ прохладѣ подъ орѣшникомъ.—Ну-ка, Сережа, Господи, благослови!
Онъ вынулъ изъ холщеваго мѣшка хлѣбъ, десятокъ красныхъ помидоровъ, кусокъ бессарабскаго сыра «брынзы» и бутылку съ прованскимъ масломъ. Соль была у него завязана въ узелокъ тряпочки сомнительной чистоты. Передъ ѣдой старикъ долго крестился и что-то шепталъ. Потомъ онъ разломилъ краюху хлѣба на три неровныя части: одну, самую большую, онъ протянулъ Сергѣю (малый растетъ—ему надо ѣсть), другую, поменьше, оставилъ для пуделя, самую маленькую взялъ себѣ.
— Во имя Отца и Сына. Очи всѣхъ на Тя, Господи, уповаютъ,—шепталъ онъ, суетливо распредѣляя порціи и поливая ихъ изъ бутылки масломъ.—Вкушай, Сережа!
Не торопясь, медленно, въ молчаніи, какъ ѣдятъ настоящіе труженики, принялись трое за свой скромный обѣдъ. Слышно было только, какъ жевали три пары челюстей. Арто ѣлъ свою долю въ сторонкѣ, растянувшись на животѣ и положивъ на хлѣбъ обѣ переднія лапы. Дѣдушка и Сергѣй поочередно макали въ соль спѣлые помидоры, изъ которыхъ текъ по ихъ губамъ и рукамъ красный, какъ кровь, сокъ, и заѣдали ихъ сыромъ и хлѣбомъ. Насытившись, они напились воды, подставляя подъ струю источника жестяную кружку. Вода была прозрачная, прекрасная на вкусъ и такая холодная, что отъ нея кружка даже запотѣла снаружи. Дневной жаръ и длинный путь изморили артистовъ, которые встали сегодня чуть свѣтъ. У дѣдушки слипались глаза. Сергѣй зѣвалъ и потягивался.
— Что̀, братику, развѣ намъ лечь поспать на минуточку?—спросилъ дѣдушка.—Дай-ка я въ послѣдній разъ водицы попью. Ухъ, хорошо!—крякнулъ онъ, отнимая отъ кружки ротъ и тяжело переводя дыханіе, между тѣмъ какъ свѣтлыя капли бѣжали съ его усовъ и бороды.—Если бы я былъ царемъ, все бы эту воду пилъ… съ утра бы до ночи! Арто, иси, сюда! Ну вотъ, Богъ напиталъ, никто не видалъ, а кто и видѣлъ, тотъ не обидѣлъ… Охъ-охъ-охонюшки-и!
Старикъ и мальчикъ легли рядомъ на травѣ, подмостивъ подъ головы свои старые пиджаки. Надъ ихъ головами шумѣла темная листва корявыхъ, раскидистыхъ дубовъ. Сквозь нее синѣло чистое голубое небо. Ручей, сбѣгавшій съ камня на камень, журчалъ такъ однообразно и такъ вкрадчиво, точно завораживалъ кого-то своимъ усыпительнымъ лепетомъ. Дѣдушка нѣкоторое время ворочался, кряхтѣлъ и говорилъ что-то, но Сергѣю казалось, что голосъ его звучитъ изъ какой-то мягкой и сонной дали, а слова были непонятны, какъ въ сказкѣ.
— Перво дѣло—куплю тебѣ костюмъ: розовое трико съ золотомъ… туфли тоже розовыя, атласныя… Въ Кіевѣ, въ Харьковѣ или, напримѣръ, скажемъ, въ городѣ Одессѣ—тамъ, братъ, во какіе цирки!.. Фонарей видимо-невидимо… все электричество горитъ… Народу, можетъ-быть, тысячъ пять, а то и больше… почему я знаю? Фамилію мы тебѣ сочинимъ непремѣнно итальянскую. Что̀ такая за фамилія Естифеевъ, или, скажемъ, Лодыжкинъ? Чепуха одна—нѣтъ никакого въ ней воображенія. А мы тебя въ афишѣ запустимъ—Антоніо, или, напримѣръ, тоже хорошо—Энрико или Альфонзо…
Дальше мальчикъ ничего не слыхалъ. Нѣжная и сладкая дремота овладѣла имъ, сковавъ и обезсиливъ его тѣло. Заснулъ и дѣдушка, потерявшій вдругъ нить своихъ любимыхъ послѣобѣденныхъ мыслей о блестящемъ цирковомъ будущемъ Сергѣя. Одинъ разъ ему сквозь сонъ показалось, что Арто на кого-то рычитъ. На мгновеніе въ его головѣ скользнуло полусознательное и тревожное воспоминаніе о давешнемъ дворникѣ въ розовой рубахѣ, но, разморенный сномъ, усталостью и жарой, онъ не смогъ встать, а только лѣниво, съ закрытыми глазами, окликнулъ собаку:
— Арто… куда? Я т-тебя, бродяга!
Но мысли его тотчасъ же спутались и расплылись въ тяжелыхъ и безформенныхъ видѣніяхъ.
Разбудилъ дѣдушку голосъ Сергѣя. Мальчикъ бѣгалъ взадъ и впередъ по той сторонѣ ручья, пронзительно свисталъ и кричалъ громко, съ безпокойствомъ и испугомъ:
— Арто, иси! Назадъ! Фью, фью, фью! Арто, назадъ!
— Ты что̀, Сергѣй, вопишь?—недовольно спросилъ Лодыжкинъ, съ трудомъ расправляя затекшую руку.
— Собаку мы проспали, вотъ что̀!—раздраженнымъ голосомъ, грубо отвѣтилъ мальчикъ.—Пропала собака.
Онъ рѣзко свистнулъ и еще разъ закричалъ протяжно:
— Арто-о-о!
— Глупости ты выдумываешь!.. Вернется,—сказалъ дѣдушка. Однако онъ быстро всталъ на ноги и сталъ кричать собаку сердитымъ, сиплымъ со сна, старческимъ фальцетомъ:
— Арто, сюда, собачій сынъ!
Онъ торопливо, мелкими, путающимися шажками перебѣжалъ черезъ мостъ и поднялся вверхъ по шоссе, не переставая звать собаку. Передъ нимъ лежало видное глазу на полверсты, ровное, ярко-бѣлое полотно дороги, но на немъ—ни одной фигуры, ни одной тѣни.
— Арто! Ар-то-шень-ка!—жалобно завылъ старикъ. Но вдругъ онъ остановился, нагнулся низко къ дорогѣ и присѣлъ на корточки.
— Да-а, вотъ оно какое дѣло-то!—произнесъ старикъ упавшимъ голосомъ.—Сергѣй! Сережа, поди-ка сюда.
— Ну, что̀ тамъ еще?—грубо отозвался мальчикъ, подходя къ Лодыжкину.—Вчерашній день нашелъ?
— Сережа… что̀ это такое?.. Вотъ это, что̀ это такое? Ты понимаешь?—еле слышно спрашивалъ старикъ.
Онъ глядѣлъ на мальчика жалкими, растерянными глазами, а его рука, показывавшая прямо въ землю, ходила во всѣ стороны.
На дорогѣ въ бѣлой пыли валялся довольно большой, недоѣденный огрызокъ колбасы, а рядомъ съ нимъ во всѣхъ направленіяхъ отпечатались слѣды собачьихъ лапъ.
— Свелъ вѣдь, подлецъ, собаку!—испуганно прошепталъ дѣдушка, все еще сидя на корточкахъ.—Не кто, какъ онъ—дѣло ясное… Помнишь, давеча у моря-то онъ все колбасой прикармливалъ.
— Дѣло ясное,—мрачно и со злобой повторилъ Сергѣй.
Широко раскрытые глаза дѣдушки вдругъ наполнились крупными слезами и быстро замигали. Онъ закрылъ ихъ руками.
— Что̀ же намъ теперь дѣлать, Сереженька? А? Дѣлать-то намъ что̀ теперь?—спрашивалъ старикъ, качаясь взадъ и впередъ и безпомощно всхлипывая.
— Что̀ дѣлать, что̀ дѣлать!—сердито передразнилъ его Сергѣй.—Вставай, дѣдушка Лодыжкинъ, пойдемъ!..
— Пойдемъ,—уныло и покорно повторилъ старикъ, подымаясь съ земли.—Ну что̀ жъ, пойдемъ, Сереженька!
Вышедшій изъ терпѣнія Сергѣй закричалъ на старика, какъ на маленькаго:
— Будетъ тебѣ, старикъ, дурака-то валять. Гдѣ это видано всамдѣлѣ, чтобы чужихъ собакъ заманивать? Чего ты глазами на меня хлопаешь? Не правду я говорю? Прямо придемъ и скажемъ: «Подавай назадъ собаку!» А нѣтъ—къ мировому, вотъ и весь сказъ.
— Къ мировому… да… конечно… Это вѣрно, къ мировому…—съ безсмысленной, горькой улыбкой повторялъ Лодыжкинъ. Но глаза его неловко и конфузливо забѣгали.—Къ мировому… да… Только вотъ что̀, Сереженька… не выходитъ это дѣло… чтобы къ мировому…
— Какъ это не выходитъ? Законъ одинъ для всѣхъ. Чего имъ въ зубы смотрѣть?—нетерпѣливо перебилъ мальчикъ.
— А ты, Сережа, не того… не сердись на меня. Собаку-то намъ съ тобой не вернутъ.—Дѣдушка таинственно понизилъ голосъ.—Насчетъ пачпорта я опасаюсь. Слыхалъ, что давеча господинъ говорилъ? Спрашиваетъ: «А пачпортъ у тебя есть?» Вотъ она какая исторія. А у меня,—дѣдушка сдѣлалъ испуганное лицо и зашепталъ еле слышно:—у меня, Сережа, пачпортъ-то чужой.
— Какъ чужой?
— То-то вотъ—чужой. Свой я потерялъ въ Таганрогѣ, а можетъ-быть, украли его у меня. Года два я потомъ крутился: прятался, взятки давалъ, писалъ прошенія… Наконецъ, вижу, нѣтъ никакой моей возможности, живу точно заяцъ—всякаго опасаюсь. Покою вовсе не стало. А тутъ въ Одессѣ, въ ночлежкѣ, подвернулся одинъ грекъ. «Это, говоритъ, сущіе пустяки. Клади, говоритъ, старикъ, на столъ двадцать пять рублей, и я тебя навѣки пачпортомъ обезпечу». Раскинулъ я умомъ туда-сюда. Эхъ, думаю, пропадай моя голова. Давай, говорю. И съ тѣхъ поръ, милый мой, вотъ я и живу по чужому пачпорту.
— Ахъ, дѣдушка, дѣдушка!—глубоко, со слезами въ груди вздохнулъ Сергѣй.—Собаку мнѣ ужъ больно жалко… Собака-то ужъ хороша очень…
— Сереженька, родной мой!—протянулъ къ нему старикъ дрожащія руки.—Да будь только у меня пачпортъ настоящій, развѣ бы я поглядѣлъ, что они генералы? За горло бы взялъ!.. «Какъ такъ? Позвольте! Какое имѣете полное право чужихъ собакъ красть? Какой-такой законъ на это есть?» А теперь намъ крышка, Сережа. Приду я въ полицію—первое дѣло: «Подавай пачпортъ! Это ты самарскій мѣщанинъ Мартынъ Лодыжкинъ?»—«Я, вашескродіе». А я, братецъ, и не Лодыжкинъ вовсе и не мѣщанинъ, а крестьянинъ Иванъ Дудкинъ. А кто таковъ этотъ Лодыжкинъ—одинъ Богъ его вѣдаетъ. Почемъ я знаю, можетъ, воришка какой, или бѣглый каторжникъ? Или, можетъ-быть, даже убивецъ? Нѣтъ, Сережа, ничего мы тутъ не сдѣлаемъ… Ничего, Сережа…
Голосъ у дѣдушки оборвался и захлебнулся. Слезы опять потекли по глубокимъ, коричневымъ отъ загара, морщинамъ. Сергѣй, который слушалъ ослабѣвшаго старика молча, съ плотно сжатыми бровями, блѣдный отъ волненія, вдругъ взялъ его подъ мышки и сталъ подымать.
— Пойдемъ, дѣдушка,—сказалъ онъ повелительно и ласково въ то же время.—Къ чорту пачпортъ, пойдемъ! Не ночевать же намъ на большой дорогѣ.
— Милый ты мой, родной,—приговаривалъ, трясясь всѣмъ тѣломъ, старикъ.—Собачка-то ужъ очень затѣйная… Артошенька-то нашъ… Другой такой не будетъ у насъ…
— Ладно, ладно… Вставай,—распоряжался Сергѣй.—Дай я тебя отъ пыли-то очищу. Совсѣмъ ты у меня раскисъ, дѣдушка.
Въ этотъ день артисты больше не работали. Несмотря на свой юный возрастъ, Сергѣй хорошо понималъ все роковое значеніе этого страшнаго слова «пачпортъ». Поэтому онъ не настаивалъ больше ни на дальнѣйшихъ розыскахъ Арто, ни на мировомъ, ни на другихъ рѣшительныхъ мѣрахъ. Но, пока онъ шелъ рядомъ съ дѣдушкой до ночлега, съ лица его не сходило новое, упрямое и сосредоточенное выраженіе, точно онъ задумалъ про себя что-то чрезвычайно серьезное и большое.
Не сговариваясь, но, очевидно, по одному и тому же тайному побужденію, они нарочно сдѣлали значительный крюкъ, чтобы еще разъ пройти мимо «Дружбы». Передъ воротами они задержались немного, въ смутной надеждѣ увидѣть Арто или хоть услышать издали его лай.
Но рѣзныя ворота великолѣпной дачи были плотно закрыты, и въ тѣнистомъ саду подъ стройными, печальными кипарисами стояла важная, невозмутимая, торжественная тишина.
— Гос-спо-да!—шипящимъ голосомъ произнесъ старикъ, вкладывая въ это слово всю ѣдкую горечь, переполнявшую его сердце.
— Будетъ тебѣ, пойдемъ,—сурово приказалъ мальчикъ и потянулъ своего спутника за рукавъ.
— Сереженька, можетъ, убѣжитъ отъ нихъ еще Артошка-то?—вдругъ опять всхлипнулъ дѣдушка.—А? Какъ ты думаешь, милый?
Но мальчикъ не отвѣтилъ старику. Онъ шелъ впередъ большими, твердыми шагами. Его глаза упорно смотрѣли внизъ на дорогу, а тонкія брови сердито сдвинулись къ переносью.
Молча дошли они до Алупки. Дѣдушка всю дорогу кряхтѣлъ и вздыхалъ, Сергѣй же сохранялъ на лицѣ злое, рѣшительное выраженіе. Они остановились на ночлегъ въ грязной турецкой кофейной, носившей блестящее названіе «Ылдызъ», что̀ значитъ по-турецки «звѣзда». Вмѣстѣ съ ними ночевали греки—каменотесы, землекопы—турки, нѣсколько человѣкъ русскихъ рабочихъ, перебивавшихся поденнымъ трудомъ, а также нѣсколько темныхъ, подозрительныхъ бродягъ, которыхъ такъ много шатается по югу Россіи. Всѣ они, какъ только кофейная закрылась въ опредѣленный часъ, разлеглись на скамьяхъ, стоявшихъ вдоль стѣнъ, и прямо на полу, причемъ тѣ, что были поопытнѣе, положили, изъ нелишней предосторожности, себѣ подъ голову все, что̀ у нихъ было наиболѣе цѣннаго изъ вещей и изъ платья.
Было далеко за полночь, когда Сергѣй, лежавшій на полу рядомъ съ дѣдушкой, осторожно поднялся и сталъ безшумно одѣваться. Сквозь широкія окна лился въ комнату блѣдный свѣтъ мѣсяца, стелился косымъ, дрожащимъ переплетомъ по полу и, падая на спящихъ вповалку людей, придавалъ ихъ лицамъ страдальческое и мертвое выраженіе.
— Ты куда носью ходись, малцукъ?—сонно окликнулъ Сергѣя у дверей хозяинъ кофейной, молодой турокъ Ибрагимъ.
— Пропусти. Надо!—сурово, дѣловымъ тономъ отвѣтилъ Сергѣй.—Да вставай, что ли, турецкая лопатка!
Зѣвая, почесываясь и укоризненно причмокивая языкомъ, Ибрагимъ отперъ двери. Узкія улицы татарскаго базара были погружены въ густую темно-синюю тѣнь, которая покрывала зубчатымъ узоромъ всю мостовую и касалась подножій домовъ другой, освѣщенной стороны, рѣзко бѣлѣвшей въ лунномъ свѣтѣ своими низкими стѣнами. На дальнихъ окраинахъ мѣстечка лаяли собаки. Откуда-то съ верхняго шоссе доносился звонкій и дробный топотъ лошади, бѣжавшей иноходью.
Миновавъ бѣлую, съ зеленымъ куполомъ, въ видѣ луковицы, мечеть, окруженную молчаливой семьей темныхъ кипарисовъ, мальчикъ спустился по тѣсному кривому переулку на большую дорогу. Для легкости Сергѣй не взялъ съ собой верхней одежды, оставшись въ одномъ трико. Мѣсяцъ свѣтилъ ему въ спину, и тѣнь мальчика бѣжала впереди его чернымъ, укороченнымъ силуэтомъ. По обоимъ бокамъ шоссе притаился темный курчавый кустарникъ. Какая-то птичка кричала въ немъ однообразно, черезъ ровные промежутки, тонкимъ, нѣжнымъ голосомъ: «Сплю!.. Сплю!..» И казалось, что она покорно сторожитъ въ ночной тишинѣ какую-то печальную тайну, и безсильно борется со сномъ и усталостью, и тихо, безъ надежды, жалуется кому-то: «Сплю, сплю!..» А надъ темными кустами и надъ синеватыми шапками дальнихъ лѣсовъ возвышался, упираясь своими двумя зубцами въ небо, Ай-Петри,—такой легкій, рѣзкій, воздушный, какъ будто онъ былъ вырѣзанъ изъ гигантскаго куска серебрянаго картона.
Сергѣю было немного жутко среди этого величаваго безмолвія, въ которомъ такъ отчетливо и дерзко раздавались его шаги, но въ то же время въ сердцѣ его разливалась какая-то щекочущая, головокружительная отвага. На одномъ поворотѣ вдругъ открылось море. Огромное, спокойное, оно тихо и торжественно зыбилось. Отъ горизонта къ берегу тянулась узкая, дрожащая серебряная дорожка; среди моря она пропадала,—лишь кое-гдѣ изрѣдка вспыхивали ея блестки,—и вдругъ, у самой земли широко расплескивалась живымъ, сверкающимъ металломъ, опоясывая, точно галунъ, весь берегъ.
Беззвучно проскользнулъ Сергѣй въ деревянную калитку, ведущую въ паркъ. Тамъ, подъ густыми деревьями, было совсѣмъ темно. Издали слышался шумъ неугомоннаго ручья и чувствовалось его сырое, холодное дыханіе. Отчетливо застучала подъ ногами деревянная настилка моста. Вода подъ нимъ была черная и страшная. Вотъ наконецъ и высокія чугунныя ворота, узорчатыя, точно кружево, и обвитыя ползучими стеблями глициній. Лунный свѣтъ, прорѣзавшись сквозь чащу деревьевъ, скользилъ по рѣзьбѣ воротъ слабыми фосфорическими пятнами. По ту сторону былъ мракъ и чутко-пугливая тишина.
Было нѣсколько мгновеній, въ теченіе которыхъ Сергѣй испытывалъ въ душѣ колебаніе, почти страхъ. Но онъ поборолъ въ себѣ эти томительныя чувства и прошепталъ:
— А все-таки я полѣзу! Все равно!
Взобраться ему было нетрудно. Изящные чугунные завитки, составлявшіе рисунокъ воротъ, служили вѣрными точками опоры для цѣпкихъ рукъ и маленькихъ мускулистыхъ ногъ. Надъ воротами на большой высотѣ перекинулась со столба на столбъ широкая каменная арка. Сергѣй ощупью взлѣзъ на нее, потомъ, лежа на животѣ, спустилъ ноги внизъ, на другую сторону, и сталъ понемногу сталкивать туда же все туловище, не переставая искать ногами какого-нибудь выступа. Такимъ образомъ онъ уже совсѣмъ перевѣсился черезъ арку, держась за ея край только пальцами вытянутыхъ рукъ, но его ноги все еще не встрѣчали опоры. Онъ не могъ сообразить тогда, что арка надъ воротами выступала внутрь гораздо дальше, чѣмъ кнаружи, и по мѣрѣ того, какъ затекали его руки, и какъ тяжелѣе свисало внизъ обезсилѣвшее тѣло, ужасъ все сильнѣе проникалъ въ его душу.
Наконецъ онъ не выдержалъ. Его пальцы, цѣплявшіеся за острый уголъ, разжались, и онъ стремительно полетѣлъ внизъ.
Онъ слышалъ, какъ заскрежеталъ подъ нимъ крупный гравій, и почувствовалъ острую боль въ колѣняхъ. Нѣсколько секундъ онъ стоялъ на четверенькахъ, оглушенный паденіемъ. Ему казалось, что сейчасъ проснутся всѣ обитатели дачи, прибѣжитъ мрачный дворникъ въ розовой рубахѣ, подымется крикъ, суматоха… Но, какъ и прежде, въ саду была глубокая, важная тишина. Только какой-то низкій, монотонный, жужжащій звукъ разносился по всему саду:
«Жжу… жжу… жжу»…
«Ахъ, вѣдь это шумитъ у меня въ ушахъ!»—догадался Сергѣй. Онъ поднялся на ноги; все было страшно, таинственно, сказочно-красиво въ саду, точно наполненномъ ароматными снами. На клумбахъ тихо шатались, съ неясной тревогой наклоняясь друга къ другу, словно перешептываясь и подглядывая, едва видимые въ темнотѣ цвѣты. Стройные, темные, пахучіе кипарисы медленно кивали своими острыми верхушками съ задумчивымъ и укоряющимъ выраженіемъ. А за ручьемъ, въ чащѣ кустовъ, маленькая усталая птичка боролась со сномъ и съ покорной жалобой повторяла:
«Сплю!.. Сплю!.. Сплю!..»
Ночью, среди перепутавшихся на дорожкахъ тѣней, Сергѣй не узнавалъ мѣста. Онъ долго бродилъ по скрипучему гравію, пока не вышелъ къ дому.
Никогда въ жизни мальчикъ не испытывалъ такого мучительнаго ощущенія полной безпомощности, заброшенности и одиночества, какъ теперь. Огромный домъ казался ему наполненнымъ безпощадными, притаившимися врагами, которые тайно, съ злобной усмѣшкой слѣдили изъ темныхъ оконъ за каждымъ движеніемъ маленькаго, слабаго мальчика. Молча и нетерпѣливо ждали враги какого-то сигнала, ждали чьего-то гнѣвнаго, оглушительно-грознаго приказанія.
— Только не въ домѣ… въ домѣ ея не можетъ быть!—прошепталъ, какъ сквозь сонъ, мальчикъ.—Въ домѣ она выть станетъ, надоѣстъ.
Онъ обошелъ дачу кругомъ. Съ задней стороны, на широкомъ дворѣ было расположено нѣсколько построекъ, болѣе простыхъ и незатѣйливыхъ съ виду, очевидно, предназначенныхъ для прислуги. Здѣсь такъ же, какъ и въ большомъ домѣ, ни въ одномъ окнѣ не было видно огня; только мѣсяцъ отражался въ темныхъ стеклахъ мертвымъ, неровнымъ блескомъ. «Не уйти мнѣ отсюда, никогда не уйти!..»—съ тоской подумалъ Сергѣй. Вспомнился ему на мигъ дѣдушка, старая шарманка, ночлеги въ кофейныхъ, завтраки у прохладныхъ источниковъ. «Ничего, ничего этого больше не будетъ!»—печально повторилъ про себя Сергѣй. Но, чѣмъ безнадежнѣе становились его мысли, тѣмъ болѣе страхъ уступалъ въ его душѣ мѣсто какому-то тупому и спокойно-злобному отчаянію.
Тонкій, словно стонущій визгъ вдругъ коснулся его слуха. Мальчикъ остановился, не дыша, съ напряженными мускулами, вытянувшись на цыпочкахъ. Звукъ повторился. Казалось, онъ исходилъ изъ каменнаго подвала, около котораго Сергѣй стоялъ и который сообщался съ наружнымъ воздухомъ рядомъ грубыхъ, маленькихъ четыреугольныхъ отверстій безъ стеколъ. Ступая по какой-то цвѣточной куртинѣ, мальчикъ подошелъ къ стѣнѣ, приложилъ лицо къ одной изъ отдушинъ и свистнулъ. Тихій, сторожкій шумъ послышался гдѣ-то внизу, но тотчасъ же затихъ.
— Арто! Артошка!—позвалъ Сергѣй дрожащимъ шопотомъ.
Неистовый, срывающійся лай сразу наполнилъ весь садъ, отозвавшись во всѣхъ его уголкахъ. Въ этомъ лаѣ, вмѣстѣ съ радостнымъ привѣтомъ, смѣшивались и жалоба, и злость, и чувство физической боли. Слышно было, какъ собака изо всѣхъ силъ рвалась въ темномъ подвалѣ, силясь отъ чего-то освободиться.
— Арто! Собакушка!.. Артошенька!..—вторилъ ей плачущимъ голосомъ мальчикъ.
— Цыцъ, окаянная!—раздался снизу звѣрскій басовый крикъ.—У, каторжная!
Что-то стукнуло въ подвалѣ. Собака залилась длиннымъ прерывистымъ воемъ.
— Не смѣй бить! Не смѣй бить собаку, проклятый!—закричалъ въ изступленіи Сергѣй, царапая ногтями каменную стѣну.
Все, что̀ произошло потомъ, Сергѣй помнилъ смутно, точно въ какомъ-то ужасномъ горячечномъ бреду. Дверь подвала широко съ грохотомъ распахнулась, и изъ нея выбѣжалъ дворникъ. Въ одномъ нижнемъ бѣльѣ, босой, бородатый, блѣдный отъ яркаго свѣта луны, свѣтившей прямо ему въ лицо, онъ показался Сергѣю великаномъ, разъяреннымъ сказочнымъ чудовищемъ.
— Кто здѣсь бродитъ? Застрѣлю!—загрохоталъ, точно громъ, его голосъ по саду.—Воры! Грабятъ!
Но въ ту же минуту изъ темноты раскрытой двери, какъ бѣлый прыгающій комокъ, выскочилъ съ лаемъ Арто. На шеѣ у него болтался обрывокъ веревки.
Впрочемъ, мальчику было не до собаки. Грозный видъ дворника охватилъ его сверхъестественнымъ ужасомъ, связалъ его ноги, парализовалъ все его маленькое, слабое тѣло. Но, къ счастью, этотъ столбнякъ продолжался недолго. Почти безсознательно Сергѣй испустилъ пронзительный, долгій, отчаянный вопль и наугадъ, не видя дороги, не помня себя отъ страха, пустился бѣжать прочь отъ подвала.
Онъ мчался, какъ птица, крѣпко и часто ударяя о землю ногами, которыя внезапно сдѣлались крѣпкими, точно двѣ стальныя пружины. Рядомъ съ нимъ скакалъ, заливаясь радостнымъ лаемъ, Арто. Сзади тяжело грохоталъ по песку дворникъ, яростно рычавшій какія-то ругательства.
Съ размаху Сергѣй наскочилъ на ворота, но мгновенно не подумалъ, а скорѣе инстинктивно почувствовалъ, что здѣсь дороги нѣтъ. Между каменной бѣлой стѣной и растущими вдоль нея кипарисами была узкая темная лазейка. Не раздумывая, подчиняясь одному чувству страха, Сергѣй, нагнувшись, юркнулъ въ нее и побѣжалъ вдоль стѣны. Острыя иглы кипарисовъ, густо и ѣдко пахнувшихъ смолой, хлестали его по лицу. Онъ спотыкался о корни, падалъ, разбивая себѣ въ кровь руки, но тотчасъ же вставалъ, не замѣчая даже боли, и опять бѣжалъ впередъ, согнувшись почти вдвое, не слыша своего крика. Арто кинулся слѣдомъ за нимъ.
Такъ бѣжалъ онъ по узкому коридору, образованному съ одной стороны—высокой стѣной, съ другой—тѣснымъ строемъ кипарисовъ, бѣжалъ, точно маленькій, обезумѣвшій отъ ужаса звѣрекъ, попавшій въ безконечную западню. Во рту у него пересохло, и каждое дыханіе кололо въ груди тысячью иголокъ. Топотъ дворника доносился то справа, то слѣва, и потерявшій голову мальчикъ бросался то впередъ, то назадъ, нѣсколько разъ пробѣгая мимо воротъ и опять ныряя въ темную, тѣсную лазейку.
Наконецъ Сергѣй выбился изъ силъ. Сквозь дикій ужасъ имъ стала постепенно овладѣвать холодная, мертвая тоска, вялое равнодушіе ко всякой опасности. Онъ сѣлъ подъ дерево, прижался къ его стволу изнемогшимъ отъ усталости тѣломъ и зажмурилъ глаза. Все ближе и ближе хрустѣлъ песокъ подъ грузными шагами врага. Арто тихо повизгивалъ, уткнувъ морду въ колѣни Сергѣя.
Въ двухъ шагахъ отъ мальчика зашумѣли вѣтви, раздвигаемыя руками. Сергѣй безсознательно поднялъ глаза кверху и вдругъ, охваченный невѣроятною радостью, вскочилъ однимъ толчкомъ на ноги. Онъ только теперь замѣтилъ, что стѣна напротивъ того мѣста, гдѣ онъ сидѣлъ, была очень низкая, не болѣе полутора аршинъ. Правда, верхъ ея былъ утыканъ вмазанными въ известку бутылочными осколками, но Сергѣй не задумался надъ этимъ. Мигомъ схватилъ онъ поперекъ туловища Арто и поставилъ его передними лапами на стѣну. Умный песъ отлично понялъ его. Онъ быстро вскарабкался на стѣну, замахалъ хвостомъ и побѣдно залаялъ.
Слѣдомъ за нимъ очутился на стѣнѣ и Сергѣй, какъ разъ въ то время, когда изъ разступившихся вѣтвей кипарисовъ выглянула большая темная фигура. Два гибкихъ, ловкихъ тѣла—собаки и мальчика—быстро и мягко прыгнули внизъ, на дорогу. Вслѣдъ имъ понеслась, подобно грязному потоку, скверная, свирѣпая ругань.
Былъ ли дворникъ менѣе проворнымъ, чѣмъ два друга, усталъ ли онъ отъ круженья по саду, или просто не надѣялся догнать бѣглецовъ, но онъ не преслѣдовалъ ихъ больше. Тѣмъ не менѣе они долго еще бѣжали безъ отдыха,—оба сильные, ловкіе, точно окрыленные радостью избавленія. Къ пуделю скоро вернулось его обычное легкомысліе. Сергѣй еще оглядывался боязливо назадъ, а Арто уже скакалъ на него, восторженно болтая ушами и обрывкомъ веревки, и все изловчался лизнуть его съ разбѣга въ самыя губы.
Мальчикъ пришелъ въ себя только у источника, у того самаго, гдѣ наканунѣ днемъ они съ дѣдушкой завтракали. Препавши вмѣстѣ ртами къ холодному водоему, собака и человѣкъ долго и жадно глотали свѣжую, вкусную воду. Они отталкивали другъ друга, приподнимали на минуту кверху головы, чтобы перевести духъ, причемъ съ ихъ губъ звонко капала вода, и опять съ новой жаждой приникали къ водоему, не будучи въ силахъ отъ него оторваться. И когда они наконецъ отвалились отъ источника и пошли дальше, то вода плескалась и булькала въ ихъ переполненныхъ животахъ. Опасность миновала, всѣ ужасы этой ночи прошли безъ слѣда, и имъ обоимъ весело и легко было итти по бѣлой дорогѣ, ярко освѣщенной луной, между темными кустарниками, отъ которыхъ уже тянуло утренней сыростью и сладкимъ запахомъ освѣженнаго листа.
Въ кофейной «Ылдызъ» Ибрагимъ встрѣтилъ мальчика съ укоризненнымъ шопотомъ:
— И сто ти се сляесься, малцукь? Сто ти се сляесься? Вай-вай-вай, нехоросо…
Сергѣй не хотѣлъ будить дѣдушку, но это сдѣлалъ за него Арто. Онъ въ одно мгновеніе отыскалъ старика среди груды валявшихся на полу тѣлъ и, прежде чѣмъ тотъ успѣлъ опомниться, облизалъ ему съ радостнымъ визгомъ щеки, глаза, носъ и ротъ. Дѣдушка проснулся, увидѣлъ на шеѣ пуделя веревку, увидѣлъ лежащаго рядомъ съ собой, покрытаго пылью мальчика, а понялъ все. Онъ обратился-было къ Сергѣю за разъясненіями, но не могъ ничего добиться. Мальчикъ уже спалъ, разметавъ въ стороны руки и широко раскрывъ ротъ.