надежды. Дѣдушка даже шепнулъ мальчугану, прикрывъ изъ осторожности ротъ ладонью, какъ щиткомъ:
— Ну, Сергѣй, счастье наше, ты только слушай меня: я, братъ, все знаю. Можетъ-быть, изъ платья что-нибудь дастъ или изъ обуви. Это ужъ вѣрно!..
Наконецъ барыня вышла на балконъ, швырнула сверху въ подставленную шляпу Сергѣя маленькую бѣлую монетку и тотчасъ же скрылась. Монета оказалась старымъ, стертымъ съ обѣихъ сторонъ и вдобавокъ дырявымъ гривенникомъ. Дѣдушка долго съ недоумѣніемъ разсматривалъ ее. Онъ уже вышелъ на дорогу и отошелъ далеко отъ дачи, но все еще держалъ гривенникъ на ладони, какъ будто взвѣшивая его.
— Н-да-а… Ловко!—произнесъ онъ, внезапно остановившись.—Могу сказать… А мы-то, три дурня, старались. Ужъ лучше бы она хоть пуговицу дала, что ли. Ту, по крайности, куда-нибудь пришить можно. А что̀ я съ этой дрянью буду дѣлать? Барыня, небось, думаетъ: все равно старикъ кому-нибудь ее ночью спуститъ, потихоньку, значитъ. Нѣтъ-съ, очень ошибаетесь, сударыня. Старикъ Лодыжкинъ такой гадостью заниматься не станетъ. Да-съ! Вотъ вамъ вашъ драгоцѣнный гривенникъ! Вотъ!
И онъ съ негодованіемъ и съ гордостью бросилъ монету, которая, слабо звякнувъ, зарылась въ бѣлую дорожную пыль.
Такимъ образомъ старикъ съ мальчикомъ и съ собакой обошли весь дачный поселокъ и ужъ собирались сойти къ морю. По лѣвую сторону оставалась еще одна, послѣдняя дача. Ея не было видно изъ-за высокой бѣлой стѣны, надъ которой, съ той стороны, возвышался плотный строй тонкихъ запыленныхъ кипарисовъ, похожихъ на длинныя черно-сѣрыя веретена. Только сквозь широкія чугунныя ворота, похожія своей причудливой
