— Пропусти. Надо!—сурово, дѣловымъ тономъ отвѣтилъ Сергѣй.—Да вставай, что ли, турецкая лопатка!
Зѣвая, почесываясь и укоризненно причмокивая языкомъ, Ибрагимъ отперъ двери. Узкія улицы татарскаго базара были погружены въ густую темно-синюю тѣнь, которая покрывала зубчатымъ узоромъ всю мостовую и касалась подножій домовъ другой, освѣщенной стороны, рѣзко бѣлѣвшей въ лунномъ свѣтѣ своими низкими стѣнами. На дальнихъ окраинахъ мѣстечка лаяли собаки. Откуда-то съ верхняго шоссе доносился звонкій и дробный топотъ лошади, бѣжавшей иноходью.
Миновавъ бѣлую, съ зеленымъ куполомъ, въ видѣ луковицы, мечеть, окруженную молчаливой семьей темныхъ кипарисовъ, мальчикъ спустился по тѣсному кривому переулку на большую дорогу. Для легкости Сергѣй не взялъ съ собой верхней одежды, оставшись въ одномъ трико. Мѣсяцъ свѣтилъ ему въ спину, и тѣнь мальчика бѣжала впереди его чернымъ, укороченнымъ силуэтомъ. По обоимъ бокамъ шоссе притаился темный курчавый кустарникъ. Какая-то птичка кричала въ немъ однообразно, черезъ ровные промежутки, тонкимъ, нѣжнымъ голосомъ: «Сплю!.. Сплю!..» И казалось, что она покорно сторожитъ въ ночной тишинѣ какую-то печальную тайну, и безсильно борется со сномъ и усталостью, и тихо, безъ надежды, жалуется кому-то: «Сплю, сплю!..» А надъ темными кустами и надъ синеватыми шапками дальнихъ лѣсовъ возвышался, упираясь своими двумя зубцами въ небо, Ай-Петри,—такой легкій, рѣзкій, воздушный, какъ будто онъ былъ вырѣзанъ изъ гигантскаго куска серебрянаго картона.
Сергѣю было немного жутко среди этого величаваго безмолвія, въ которомъ такъ отчетливо и дерзко раздавались его шаги, но въ то же время въ сердцѣ его разливалась какая-то щекочущая, головокружительная
