но теперь всѣми позабытыя. Кромѣ того были въ шарманкѣ двѣ предательскія трубы. У одной—дискантовой—пропалъ голосъ; она совсѣмъ не играла, и поэтому, когда до нея доходила очередь, то вся музыка начинала какъ бы заикаться, прихрамывать и спотыкаться. У другой трубы, издававшей низкій звукъ, не сразу открывался клапанъ: разъ загудѣвъ, она тянула одну и ту же басовую ноту, заглушая и сбивая всѣ другіе звуки, до тѣхъ поръ, пока ей вдругъ не приходило желаніе замолчать. Дѣдушка самъ сознавалъ эти недостатки своей машины и иногда замѣчалъ шутливо, но съ оттѣнкомъ тайной грусти:
— Что̀ подѣлаешь?.. Древній орга̀нъ… простудный… Заиграешь—дачники обижаются: «Фу,—говорятъ,—гадость какая!» А вѣдь пьесы были очень хорошія, модныя, но только нынѣшніе господа нашей музыки совсѣмъ не обожаютъ. Имъ сейчасъ «Гейшу» подавай, «Подъ двуглавымъ орломъ», изъ «Продавца птицъ»—вальсъ. Опять-таки трубы эти… Носилъ я орга̀нъ къ мастеру—и чинить не берется. Надо, говоритъ, новыя трубы ставить, а лучше всего, говоритъ, продай ты свою кислую дребедень въ музей… въ родѣ какъ какой-нибудь памятникъ… Ну, да ужъ ладно! Кормила она насъ съ тобой, Сергѣй, до сихъ поръ, Богъ дастъ, и еще покормитъ.
Дѣдушка Мартынъ Лодыжкинъ любилъ свою шарманку такъ, какъ можно любить только живое, близкое, пожалуй, даже родственное существо. Свыкнувшись съ ней за многіе годы тяжелой бродячей жизни, онъ сталъ наконецъ видѣть въ ней что-то одухотворенное, почти сознательное. Случалось иногда, что ночью, во время ночлега, гдѣ-нибудь на грязномъ постояломъ дворѣ, шарманка, стоявшая на полу, рядомъ съ дѣдушкинымъ изголовьемъ, вдругъ издавала слабый звукъ, печальный,
