На другой день Петръ проснулся рано. Въ комнатѣ было тихо, въ домѣ тоже не начиналось еще движеніе дня. Въ окно, которое оставалось открытымъ на ночь, вливалась изъ сада свѣжесть ранняго утра. Не смотря на свою слѣпоту, Петръ отлично чувствовалъ природу. Онъ зналъ, что еще рано, что его окно открыто—шорохъ вѣтвей раздавался отчетливо и близко, ничѣмъ не отдаленный и не прикрытый. Сегодня Петръ чувствовалъ все это особенно ясно: онъ зналъ даже, что въ комнату смотритъ солнце, и что если онъ протянетъ руку въ окно, то съ кустовъ посыплется роса. Кромѣ того, онъ чувствовалъ еще, что все его существо переполнено какимъ-то новымъ, неизвѣданнымъ ощущеніемъ.
Нѣсколько минутъ онъ лежалъ въ постели, прислушиваясь къ тихому щебетанью какой-то пташки въ саду и къ странному чувству, нароставшему въ его сердцѣ.
„Что это было со мной?—подумалъ онъ, и въ то же мгновеніе въ его памяти прозвучали слова, которыя она сказала вчера, въ сумерки, у старой мельницы: „Неужели ты никогда не думалъ объ этомъ?.. Какой ты глупый!..“
Да, онъ никогда объ этомъ не думалъ. Ея близость доставляла ему наслажденіе, но до вчерашняго дня онъ не сознавалъ этого, какъ мы не ощущаемъ воздуха, которымъ дышимъ. Эти простыя слова упали вчера въ его душу, какъ падаетъ съ высоты камень на зеркальную поверхность воды: еще за минуту она была ровна и спокойно отражала свѣтъ солнца и синее небо… одинъ ударъ—и она всколебалась до самаго дна.
Теперь онъ проснулся съ обновленною душой, и она, его давняя подруга, являлась ему въ новомъ свѣтѣ. Вспоминая все, что произошло вчера, до малѣйшихъ подробностей, онъ прислушивался съ удивленіемъ къ тону ея „новаго“ голоса, который возстановило въ его памяти воображеніе. „Полюбила“… „Какой ты глупый!..“
Онъ быстро вскочилъ, одѣлся и по росистымъ дорожкамъ сада побѣжалъ къ старой мельницѣ. Вода журчала, какъ вчера, и такъ же шептались кусты черемухи, только вчера было темно, а теперь стояло яркое солнечное утро. И никогда еще онъ не „чувствовалъ“ свѣта такъ ясно. Казалось, вмѣстѣ съ душистою сыростью, съ ощущеніемъ утренней свѣжести въ него проникли эти смѣющіеся лучи веселаго дня, щекотавшіе его нервы.Во всей усадьбѣ стало какъ-то свѣтлѣе и радостнѣе. Анна Михайловна какъ будто помолодѣла сама, Максимъ чаще шутилъ, хотя все же по временамъ изъ облаковъ дыма, точно раскаты проходящей стороною грозы, раздавалось его ворчаніе. Онъ говорилъ о томъ, что многіе, повидимому, считаютъ жизнь чѣмъ-то въ родѣ плохого романа, кончающагося свадьбой, и что есть на свѣтѣ много такого, о чемъ инымъ людямъ не мѣшало бы подумать. Панъ Попельскій, ставшій очень интереснымъ круглымъ человѣкомъ, съ ровно и красиво сѣдѣющими волосами и румянымъ лицомъ, всегда въ этихъ случаяхъ соглашался съ Максимомъ, вѣроятно, принимая эти слова на свой счетъ, и тотчасъ же отправлялся по хозяйству, которое у него, впрочемъ, шло отлично. Молодые люди усмѣхались и строили какіе-то планы. Петру предстояло доканчивать серьезно свое музыкальное образованіе.
Однажды, осенью, когда жнива были уже закончены, и надъ полями, сверкая золотыми нитками на солнцѣ, лѣниво и томно носилось „бабье лѣто“, Попельскіе всей семьей отправились къ Ставрученкамъ. Имѣніе Ставруково лежало верстахъ въ 70 отъ Попельскихъ, но мѣстность на этомъ разстояніи сильно мѣнялась: послѣдніе отроги Карпатъ, еще видные на Волыни и въ Прибужьи, исчезли, и мѣстность переходила въ степную Украйну. На этихъ равнинахъ, перерѣзанныхъ кое-гдѣ оврагами, лежали, утопая въ садахъ и левадахъ, села, и кое-гдѣ по горизонту, давно запаханныя и охваченныя желтыми жнивами, рисовались высокія могилы.
Такія далекія путешествія были вообще не въ обычаѣ семьи. За предѣлами знакомаго села и ближайшихъ полей, которыя онъ изучилъ въ совершенствѣ, Петръ терялся, больше чувствовалъ свою слѣпоту и становился раздражителенъ и безпокоенъ. Теперь, впрочемъ, онъ охотно принялъ приглашеніе. Послѣ памятнаго вечера, когда онъ созналъ сразу свое чувство и просыпающуюся силу таланта, онъ какъ-то смѣлѣе относился къ темной и неопредѣленной дали, которою охватывалъ его внѣшній міръ. Она начинала тянуть его, все расширяясь въ его воображеніи.
Нѣсколько дней промелькнули очень живо. Петръ чувствовалъ себя теперь гораздо свободнѣе въ молодомъ обществѣ. Онъ съ жаднымъ вниманіемъ слушалъ умѣлую игру старшаго Ставрученка и разсказы о консерваторіи, о столичныхъ концертахъ. Его лицо вспыхивало каждый разъ, когда молодой хозяинъ переходилъ къ восторженнымъ похваламъ его собственному, необработанному, но сильному музыкальному чувству. Теперь онъ уже не стушевывался въ дальнихъ углахъ, а, какъ равный, хотя и нѣсколько сдержанно, вмѣшивался въ общіе разговоры. Недавняя еще холодная сдержанность и какъ бы настороженность Эвелины тоже исчезла. Она держала себя весело и непринужденно, восхищая всѣхъ небывалыми прежде вспышками неожиданнаго и яркаго веселья.
Верстахъ въ десяти отъ имѣнія находился старый N—скій монастырь, очень извѣстный въ томъ краѣ. Когда-то онъ игралъ значительную роль въ мѣстной исторіи; не разъ его осаждали, какъ саранча, загоны татаръ, посылавшихъ черезъ стѣны тучи своихъ стрѣлъ, порой пестрые отряды поляковъ отчаянно лѣзли на стѣны, или, наоборотъ, казаки бурно кидались на приступъ, чтобы отбить твердыню у завладѣвшихъ ею королевскихъ жолнеровъ… Теперь старыя башни осыпались, стѣны кое-гдѣ замѣнились простымъ частоколомъ, защищавшимъ лишь монастырскіе огороды отъ нашествія предпріимчивой мужицкой скотины, а въ глубинѣ широкихъ рвовъ росло просо.
Однажды, въ ясный день ласковой и поздней осени хозяева и гости отправились въ этотъ монастырь. Максимъ и женщины ѣхали въ широкой старинной коляскѣ, качавшейся, точно большая ладья, на своихъ высокихъ рессорахъ. Молодые люди и Петръ въ томъ числѣ—отправились верхами.
Слѣпой ѣздилъ ловко и свободно, привыкнувъ прислушиваться къ топоту другихъ коней и къ шуршанію колесъ ѣдущаго впереди экипажа. Глядя на его свободную, смѣлую посадку, трудно было бы угадать, что этотъ всадникъ не видитъ дороги и лишь привыкъ такъ смѣло отдаваться инстинкту лошади. Анна Михайловна сначала робко оглядывалась, боясь чужой лошади и незнакомыхъ дорогъ, Максимъ посматривалъ искоса съ гордостью ментора и съ насмѣшкой мужчины надъ бабьими страхами.
— Знаете ли…—сказалъ, подъѣзжая къ коляскѣ, студентъ.—Мнѣ вотъ сейчасъ вспомнилась очень интересная могила, исторію которой мы узнали, роясь въ монастырскомъ архивѣ. Если хотите, мы свернемъ туда. Это недалеко, на краю села.
— Отчего же это вамъ приходятъ въ нашемъ обществѣ такія грустныя воспоминанія?—весело засмѣялась Эвелина.
— На этотъ вопросъ отвѣчу послѣ! Сворачивай къ Колоднѣ, къ левадѣ Остапа; тутъ у перелаза остановишься,—крикнулъ онъ кучеру и, повернувъ лошадь, поскакалъ къ своимъ отставшимъ товарищамъ.
Черезъ минуту, когда рыдванъ, шурша колесами въ мягкой пыли и колыхаясь, ѣхалъ узкимъ проселкомъ, молодые люди пронеслись мимо него и спѣшились впереди, привязавъ лошадей у плетня. Двое изъ нихъ пошли навстрѣчу, чтобы помочь дамамъ, а Петръ стоялъ, опершись на луку сѣдла и, по обыкновенію, склонивъ голову, прислушивался, стараясь по возможности опредѣлить свое положеніе въ незнакомомъ мѣстѣ.
Для него этотъ свѣтлый осенній день былъ темною ночью, только оживленною яркими звуками дня. Онъ слышалъ на дорогѣ шуршаніе приближающейся кареты и веселыя шутки встрѣчавшей ее молодежи. Около него лошади, звеня стальными наборами уздечекъ, тянули головы за плетень, къ высокому бурьяну огорода… Гдѣ-то, недалеко, вѣроятно надъ грядами, слышалась тихая пѣсня, лѣниво и задумчиво вѣявшая по легкому вѣтру. Шелестѣли листья сада, гдѣ-то скрипѣлъ аистъ, слышалось хлопанье крыльевъ и крикъ какъ будто внезапно о чемъ-то вспомнившаго пѣтуха, легкій визгъ „журавля“ надъ колодцемъ,—во всемъ этомъ сказывалась близость деревенскаго рабочаго дня.
И дѣйствительно, они остановились у плетня крайняго сада… Изъ болѣе отдаленныхъ звуковъ господствующимъ былъ размѣренный звонъ монастырскаго колокола, высокій и тонкій. По звуку ли этого колокола, по тому ли, какъ тянулъ вѣтеръ, или еще по какимъ-то, можетъ быть, и ему самому неизвѣстнымъ, признакамъ, Петръ чувствовалъ, что гдѣ-то въ той сторонѣ, за монастыремъ, мѣстность внезапно обрывается, быть можетъ, надъ берегомъ рѣчки, за которой далеко раскинулась равнина съ неопредѣленными, трудно уловимыми звуками тихой жизни. Звуки эти долетали до него отрывочно и слабо, давая ему слуховое ощущеніе дали, въ которой мелькаетъ что-то затянутое, неясное, какъ для насъ мелькаютъ очертанія далей въ вечернемъ туманѣ…
Вѣтеръ шевелилъ прядь волосъ, свѣсившуюся изъ-подъ его шляпы, и тянулся мимо его уха, какъ протяжный звонъ эоловой арфы. Какія-то смутныя воспоминанія бродили въ его памяти; минуты изъ далекаго дѣтства, которыя воображеніе выхватывало изъ забвенія прошлаго, оживали въ видѣ вѣяній, прикосновеній и звуковъ… Ему казалось, что этотъ вѣтеръ, смѣшанный съ дальнимъ звономъ и обрывками пѣсни, говоритъ ему какую-то грустную старую сказку о прошломъ этой земли или о его собственномъ прошломъ, или о его будущемъ, неопредѣленномъ и темномъ.
Черезъ минуту подъѣхала коляска, всѣ вышли и, переступивъ черезъ перелазъ въ плетнѣ, пошли въ леваду. Здѣсь, въ углу, заросшая травой и бурьяномъ, лежала широкая, почти вросшая въ землю каменная плита. Зеленые листья репейника съ пламенно-розовыми головками цвѣтовъ, широкій лопухъ, высокій куколь на тонкихъ стебляхъ, выдѣлялись изъ травы и тихо качались отъ вѣтра, и Петру былъ слышенъ ихъ смутный шопотъ надъ заросшею могилой.
— Мы только недавно узнали о существованіи этого памятника,—сказалъ молодой Ставрученко,—а между тѣмъ, знаете ли, кто лежитъ подъ нимъ?—Славный когда-то „лыцарь“, старый ватажко Игнатъ Карый…
— Такъ вотъ ты гдѣ успокоился, старый разбойникъ?—сказалъ Максимъ задумчиво.—Какъ онъ попалъ сюда въ Колодню?
— Въ 17… году казаки съ татарами осаждали этотъ монастырь, занятый польскими войсками… Вы знаете, татары были всегда опасными союзниками… Вѣроятно, осажденнымъ удалось какъ-нибудь подкупить мирзу, и ночью татары кинулись на казаковъ, одновременно съ поляками. Здѣсь, около Колодни, произошла въ темнотѣ жестокая сѣча. Кажется, что татары были разбиты, и монастырь всетаки взятъ, но казаки потеряли въ ночномъ бою своего атамана.
— Въ этой исторіи,—продолжалъ молодой человѣкъ задумчиво,—есть еще другое лицо, хоть мы напрасно искали здѣсь другой плиты. Судя по старой записи, которую мы нашли въ монастырѣ, рядомъ съ Каримъ похороненъ молодой бандуристъ… слѣпой, сопровождавшій атамана въ походахъ…
— Слѣпой? въ походахъ?—испуганно произнесла Анна Михайловна, которой сейчасъ же представился ея мальчикъ въ страшной ночной сѣчѣ.
— Да, слѣпой. Повидимому, это былъ славный на Запорожьи пѣвецъ… такъ, по крайней мѣрѣ, говоритъ о немъ запись, излагающая на своеобразномъ польско-малорусско-церковномъ языкѣ всю эту исторію. Позвольте, я, кажется, помню ее на память: „А съ нимъ славетный поэта козацкій, Юрко, нигды ни оставлявшій Караго и отъ щирого сердца онымъ любимый. Котораго убивши сила поганьская и того Юрка посѣкла нечестно, обычаемъ своей поганьской вѣры, не маючи зваги на калѣцтво и великій талентъ до складу пѣсеннаго и до гры струннои, одъ якои даже и волцы на степу размягчиться могли-бъ, но поганьцы не пошановали въ ночномъ нападѣ. И ту положены рядомъ пѣвецъ и рыцарь, коимъ по честнымъ концѣ незаводная и вѣчная слава вовѣки аминь“…
— Плита довольно широкая,—сказалъ кто-то.—Можетъ быть, они лежатъ здѣсь оба…
— Да, въ самомъ дѣлѣ, но надписи съѣдены мхами… Посмотрите, вотъ вверху булава и бунчукъ. А дальше все зелено отъ лишаевъ.
— Постойте,—сказалъ Петръ, слушавшій весь разсказъ съ захватывающимъ волненіемъ.
Онъ подошелъ къ плитѣ, нагнулся надъ нею, и его тонкіе пальцы впились въ зеленый слой лишайниковъ на поверхности плиты. Сквозь него онъ прощупывалъ твердые выступы камня.
Такъ онъ сидѣлъ съ минуту, съ поднятымъ лицомъ и сдвинутыми бровями. Потомъ онъ началъ читать:
…„Игнатій прозваніемъ Карій… року божого… пострѣленъ изъ сайдака стрѣлою татарскою“…
— Это и мы могли еще разобрать,—сказалъ студентъ.—Пальцы слѣпого, нервно напряженные и изогнутые въ суставахъ, спускались все ниже.
— „Котораго убивши“…
— „Сила поганьская“…—живо подхватилъ студентъ,—эти слова стояли въ описаніи смерти Юрка… значитъ, правда: и онъ тутъ же подъ одной плитой…
— Да,—„сила поганьская“,—прочиталъ Петръ,—дальше все исчезло… постойте, вотъ еще: „порубанъ шаблями татарскими“… кажется, еще какое-то слово… но нѣтъ, больше ничего не сохранилось.
Дѣйствительно, дальше всякая память о бандуристѣ терялась въ широкой язвѣ полуторастолѣтней плиты…
Нѣсколько секундъ стояло глубокое молчаніе, нарушаемое только шорохомъ листьевъ. Оно было прервано протяжнымъ, благоговѣйнымъ вздохомъ. Это Остапъ, хозяинъ левады и собственникъ по праву давности послѣдняго жилища стараго атамана, подошелъ къ господамъ и съ великимъ удивленіемъ смотрѣлъ, какъ молодой человѣкъ съ неподвижными глазами, устремленными кверху, разбиралъ ощупью слова, скрытыя отъ зрячихъ сотнями годовъ, дождями и непогодами.
— Сыла господняя,—сказалъ онъ, глядя на Петра съ благоговѣніемъ.—Сыла божая открывае сліпенькому, чего зрячіи не бачуть очіма.
— Понимаетѣ ли теперь, панночка, почему мнѣ вспомнился этотъ Юрко-бандуристъ,—спросилъ студентъ, когда старая коляска опять тихо двигалась по пыльной дорогѣ, направляясь къ монастырю.—Мы съ братомъ удивлялись, какъ могъ слѣпой сопровождать Караго съ его летучими отрядами. Допустимъ, что въ то время онъ былъ уже не кошевой, а простой ватажко. Извѣстно, однако, что онъ всегда начальствовалъ отрядомъ конныхъ казаковъ-охотниковъ, а не простыми гайдамаками. Обыкновенно бандуристы были старцы нищіе, ходившіе отъ села къ селу съ сумой и пѣсней… Только сегодня, при взглядѣ на вашего Петра, въ моемъ воображеніи какъ-то сразу встала фигура слѣпого Юрка, съ бандурой, вмѣсто рушницы за спиной, и верхомъ на лошади…
— И, можетъ быть, онъ участвовалъ въ битвахъ… Въ походахъ во всякомъ случаѣ, и въ опасностяхъ также…—продолжалъ молодой человѣкъ задумчиво.—Какія бывали времена на нашей Украйнѣ!
— Какъ это ужасно,—вздохнула Анна Михайловна.
— Какъ это было хорошо,—возразилъ молодой человѣкъ…
— Теперь ничего подобнаго не бываетъ,—рѣзко сказалъ Петръ, подъѣхавшій тоже къ экипажу. Поднявъ брови и насторожившись къ топоту сосѣднихъ лошадей, онъ заставилъ свою лошадь идти рядомъ съ коляской… Его лицо было блѣднѣе обыкновеннаго, выдавая глубокое внутреннее волненіе…—Теперь все это уже исчезло,—повторилъ онъ.
— Что должно было исчезнуть—исчезло,—сказалъ Максимъ какъ-то холодно…—Они жили по своему, вы ищите своего…
— Вамъ хорошо говорить,—отвѣтилъ студентъ,—вы взяли свое у жизни…
— Ну, и жизнь взяла у меня мое,—усмѣхнулся старый гарибальдіецъ, глядя на свои костыли.
Потомъ, помолчавъ, онъ прибавитъ:
— Вздыхалъ и я когда-то о сѣчи, объ ея бурной поэзіи и волѣ… Былъ даже у Садыка въ Турціи[1].
— И что же?—спросили молодые люди живо.
— Вылѣчился, когда увидѣлъ ваше „вольное казачество“ на службѣ у турецкаго деспотизма… Историческій маскарадъ и шарлатанство!.. Я понялъ, что исторія выкинула уже всю эту ветошь на задворки, и что главное не въ этихъ красивыхъ формахъ, а въ цѣляхъ… Тогда-то я и отправился въ Италію. Даже не зная языка этихъ людей, я былъ готовъ умереть за ихъ стремленія.
Максимъ говорилъ серьезно и съ какою-то искренней важностью. Въ бурныхъ спорахъ, которые происходили у отца Ставрученка съ сыновьями, онъ обыкновенно не принималъ участія и только посмѣивался, благодушно улыбаясь на апелляціи къ нему молодежи, считавшей его своимъ союзникомъ. Теперь, самъ затронутый отголосками этой трогательной драмы, такъ внезапно ожившей для всѣхъ надъ старымъ мшистымъ камнемъ, онъ чувствовалъ, кромѣ того, что этотъ эпизодъ изъ прошлаго страннымъ образомъ коснулся въ лицѣ Петра близкаго имъ всѣмъ настоящаго.
На этотъ разъ молодые люди не возражали,—можетъ быть, подъ вліяніемъ живого ощущенія, пережитаго за нѣсколько минутъ въ левадѣ Остапа,—могильная плита такъ ясно говорила о смерти прошлаго,—а быть можетъ, подъ вліяніемъ импонирующей искренности стараго ветерана…
— Что же остается намъ?—спросилъ студентъ послѣ минутнаго молчанія.
— Та же вѣчная борьба.
— Гдѣ? Въ какихъ формахъ?
— Ищите,—отвѣтилъ Максимъ кратко.
Разъ оставивъ свой обычный, слегка насмѣшливый тонъ, Максимъ, очевидно, былъ расположенъ говорить серьезно. А для серьезнаго разговора на эту тему теперь уже не оставалось времени… Коляска подъѣхала къ воротамъ монастыря, и студентъ, наклонясь, придержалъ за поводъ лошадь Петра, на лицѣ котораго, какъ въ открытой книгѣ, виднѣлось глубокое волненіе.
Въ монастырѣ обыкновенно смотрѣли старинную церковь и взбирались на колокольню, откуда открывался далекій видъ. Въ ясную погоду старались увидѣть бѣлыя пятнышки губернскаго города и излучины Днѣпра на горизонтѣ.
Солнце уже склонялось, когда маленькое общество подошло къ запертой двери колокольни, оставивъ Максима на крыльцѣ одной изъ монашескихъ келій. Молодой, тонкій послушникъ, въ рясѣ и остроконечной шапкѣ, стоялъ подъ сводомъ, держась одной рукой за замокъ запертой двери… Невдалекѣ, точно распуганная стая птицъ, стояла кучка дѣтей; было видно, что между молодымъ послушникомъ и этой стайкой рѣзвыхъ ребятъ происходило недавно какое-то столкновеніе. По его нѣсколько воинственной позѣ и по тому, какъ онъ держался за замокъ, можно было заключить, что дѣти хотѣли проникнуть на колокольню, вслѣдъ за господами, а послушникъ отгонялъ ихъ. Его лицо было сердито и блѣдно, только на щекахъ пятнами выдѣлялся румянецъ.
Глаза молодого послушника были какъ-то странно неподвижны… Анна Михайловна первая замѣтила выраженіе этого лица и глазъ и нервно схватила за руку Эвелину.
— Слѣпой,—прошептала, дѣвушка съ легкимъ испугомъ.
— Тише,—отвѣтила мать,—и еще… Ты замѣчаешь?
— Да…
Трудно было не замѣтить въ лицѣ послушника страннаго сходства съ Петромъ. Та же нервная блѣдность, тѣ же чистые, но неподвижные зрачки, то же безпокойное движеніе бровей, настораживавшихся при каждомъ новомъ звукѣ и бѣгавшихъ надъ глазами, точно щупальцы у испуганнаго насѣкомаго… Его черты были грубѣе, вся фигура угловатѣе,—но тѣмъ рѣзче выступало сходство. Когда онъ глухо закашлялся, схватившись руками за впалую грудь,—Анна Михайловна смотрѣла на него широко раскрытыми глазами, точно передъ ней вдругъ появился призракъ…
Переставъ кашлять, онъ отперъ дверь и, остановясь на порогѣ, спросилъ нѣсколько надтреснутымъ голосомъ:
— Ребятъ нѣтъ? Кышь, проклятые!—мотнулся онъ въ ихъ сторону всѣмъ тѣломъ и потомъ, пропуская впередъ молодыхъ людей, сказалъ голосомъ, въ которомъ слышалась какая-то вкрадчивость и жадность:
— Звонарю пожертвуете сколько-нибудь?.. Идите осторожно,—темно…
Все общество стало подыматься по ступенямъ. Анна Михайловна, которая прежде колебалась передъ неудобнымъ и крутымъ подъемомъ, теперь съ какою-то покорностью пошла за другими.
Слѣпой звонарь заперъ дверь… Свѣтъ исчезъ, и лишь черезъ нѣкоторое время Анна Михайловна, робко стоявшая внизу, пока молодежь, толкаясь, подымалась по извилинамъ лѣстницы,—могла разглядѣть тусклую струйку сумеречнаго свѣта, лившуюся изъ какого-то косого пролета въ толстой каменной кладкѣ. Противъ этого луча слабо свѣтилось нѣсколько пыльныхъ, неправильной формы камней.
— Дядько, дядюшка, пустить,—раздались изъ-за двери тонкіе голоса дѣтей.—Пустить, дядюшка, хорошій!
Звонарь сердито кинулся къ двери и неистово застучалъ кулаками по желѣзной обшивкѣ.
— Пошли, пошли, проклятые… Чтобъ васъ громомъ убило,—кричалъ онъ, хрипя и какъ-то захлебываясь отъ злости…
— Слѣпой чортъ,—отвѣтили вдругъ нѣсколько звонкихъ голосовъ, и за дверью раздался быстрый топотъ десятка босыхъ ногъ…
Звонарь прислушался и перевелъ духъ.
— Погибели на васъ нѣтъ… на проклятыхъ… чтобъ васъ всѣхъ передушила хвороба… Охъ, Господи! Господи ты Боже мой! Вскую мя оставилъ еси…—сказалъ онъ вдругъ совершенно другимъ голосомъ, въ которомъ слышалось отчаяніе изстрадавшагося и глубоко измученнаго человѣка.
— Кто здѣсь?.. Зачѣмъ остался?—рѣзко спросилъ онъ, наткнувшись на Анну Михайловну, застывшую у первыхъ ступенекъ.
— Идите, идите. Ничего,—прибавилъ онъ мягче.—Постойте, держитесь за меня… Пожертвованіе съ вашей стороны звонарю будетъ?—опять спросилъ онъ прежнимъ непріятно вкрадчивымъ тономъ.
Анна Михайловна вынула изъ кошелька и въ темнотѣ подала ему бумажку. Слѣпой быстро выхватилъ ее изъ протянутой къ нему руки и, подъ тусклымъ лучомъ, къ которому они уже успѣли подняться, она видѣла, какъ онъ приложилъ бумажку къ щекѣ и сталъ водить по ней пальцемъ. Странно освѣщенное и блѣдное лицо, такъ похожее на лицо ея сына, исказилось вдругъ выраженіемъ наивной и жадной радости.
— Вотъ за это спасибо, вотъ спасибо. Столбовка настоящая… Я думалъ—вы на смѣхъ… посмѣяться надъ слѣпенькимъ… Другіе, бываетъ, смѣются…
Все лицо бѣдной женщины было залито слезами. Она быстро отерла ихъ и пошла кверху, гдѣ, точно паденіе воды за стѣной, слышались гулкіе шаги и смѣшанные голоса опередившей ее компаніи.
На одномъ изъ поворотовъ молодые люди остановились. Они поднялись уже довольно высоко, и въ узкое окно, вмѣстѣ съ болѣе свѣжимъ воздухомъ, проникла болѣе чистая, хотя и разсѣянная струйка свѣта. Подъ ней, на стѣнѣ, довольно гладкой въ этомъ мѣстѣ, роились какія-то надписи. Это были по большей части имена посѣтителей.
Обмѣниваясь веселыми замѣчаніями, молодые люди находили фамиліи своихъ знакомыхъ.
— А вотъ и сентенція,—замѣтилъ студентъ и прочиталъ съ нѣкоторымъ трудомъ: „Мнози суть начинающіи, кончающіи же вмалѣ“…—Очевидно, дѣло идетъ объ этомъ восхожденіи,—прибавилъ онъ шутливо.
— Понимай, какъ хочешь,—грубо отвѣтилъ звонарь, поворачиваясь къ нему ухомъ, и его брови заходили быстро и тревожно.—Тутъ еще стихъ есть, пониже. Вотъ бы тебѣ прочитать…
— Гдѣ стихъ? Нѣтъ никакого стиха.
— Ты вотъ знаешь, что нѣтъ, а я тебѣ говорю, что есть. Отъ васъ, зрячихъ, тоже сокрыто многое…
Онъ спустился на двѣ ступеньки внизъ и, пошаривъ рукой въ темнотѣ, гдѣ уже терялись послѣдніе слабые отблески дневного луча, сказалъ:
— Вотъ тутъ. Хорошій стихъ, да безъ фонаря не прочитаете…
Петръ поднялся къ нему и, проведя рукой по стѣнѣ, легко разыскалъ суровый афоризмъ, врѣзанный въ стѣну какимъ-то, можетъ быть, болѣе столѣтія уже умершимъ человѣкомъ:
Помни смертный часъ,
Помни трубный гласъ,
Помни съ жизнію разлуку,
Помни вѣчную муку…
— Тоже сентенція,—попробовалъ пошутить студентъ Ставрученко, но шутка какъ-то не вышла.
— Не нравится,—ехидно сказалъ звонарь.—Конечно, ты еще человѣкъ молодой, а тоже… кто знаетъ. Смертный часъ приходитъ, яко тать въ нощи…—Хорошій стихъ,—прибавилъ онъ опять, какъ-то по другому…—„Помни смертный часъ, помни трубный гласъ…“ Да, что-то вотъ тамъ будетъ,—закончилъ онъ опять довольно злобно.
Еще нѣсколько ступеней, и они всѣ вышли на первую площадку колокольни. Здѣсь было уже довольно высоко, но отверстіе въ стѣнѣ вело еще болѣе неудобнымъ проходомъ выше. Съ послѣдней площадки видъ открылся широкій и восхитительный. Солнце склонилось на западъ къ горизонту, по низинѣ легла длинная тѣнь, на востокѣ лежала тяжелая туча, даль терялась въ вечерней дымкѣ, и только кое-гдѣ косые лучи выхватывали у синихъ тѣней то бѣлую стѣну мазаной хатки, то загорѣвшееся рубиномъ оконце, то живую искорку на крестѣ дальней колокольни.
Всѣ притихли. Высокій вѣтеръ, чистый и свободный отъ испареній земли, тянулся въ пролеты, шевеля веревки, и, заходя въ самые колокола, вызывалъ по временамъ протяжные отголоски. Они тихо шумѣли глубокимъ металлическимъ шумомъ, за которымъ ухо ловило что-то еще, точно отдаленную невнятную музыку или глубокіе вздохи мѣди. Отъ всей разстилавшейся внизу картины вѣяло тихимъ спокойствіемъ и глубокимъ миромъ.
Но тишина, водворившаяся среди небольшого общества, имѣла еще другую причину. По какому-то общему побужденію, вѣроятно вытекавшему изъ ощущенія высоты и своей безпомощности, оба слѣпые подошли къ угламъ пролетовъ и стали, опершись на нихъ обѣими руками, повернувъ лица на встрѣчу тихому вечернему вѣтру.
Теперь ни отъ кого уже не ускользнуло странное сходство. Звонарь былъ нѣсколько старше; широкая ряса висѣла складками на тощемъ тѣлѣ, черты лица были грубѣе и рѣзче. При внимательномъ взглядѣ въ нихъ проступали и различія: звонарь былъ блондинъ, носъ у него былъ нѣсколько горбатый, губы тоньше, чѣмъ у Петра. Надъ губами пробивались усы и кудрявая бородка окаймляла подбородокъ. Но въ жестахъ, въ нервныхъ складкахъ губъ, въ постоянномъ движеніи бровей было то удивительное, какъ бы родственное сходство, вслѣдствіе котораго многіе горбуны тоже напоминаютъ другъ друга лицомъ, какъ братья.
Лицо Петра было нѣсколько спокойнѣе. Въ немъ виднѣлась привычная грусть, которая у звонаря усиливалась острою желчностью и порой озлобленіемъ. Впрочемъ, теперь и онъ видимо успокаивался. Ровное вѣяніе вѣтра какъ бы разглаживало на его лицѣ всѣ морщины, разливая по немъ тихій миръ, лежавшій на всей скрытой отъ незрячихъ взоровъ картинѣ… Брови шевелились все тише и тише.
Но вотъ, онѣ опять дрогнули, одновременно у обоихъ, какъ будто оба заслышали внизу какой-то звукъ изъ долины, неслышный никому другому.
— Звонятъ,—сказалъ Петръ.
— Это у Егорья за пятнадцать верстъ,—пояснилъ звонарь.—У нихъ всегда на полчаса раньше нашего вечерня… А ты слышишь? Я тоже слышу,—другіе не слышатъ…
— Хорошо тутъ,—продолжалъ онъ мечтательно.—Особливо въ праздникъ. Слышали вы, какъ я звоню?
Въ вопросѣ звучало наивное тщеславіе.
— Пріѣзжайте послушать. Отецъ Памфилій… Вы не знаете отца Памфилія? Онъ для меня нарочито эти два подголоска выписалъ.
Онъ отдѣлился отъ стѣны и любовно погладилъ рукой два небольшихъ колокола, еще не успѣвшихъ потемнѣть, какъ другіе.
— Славные подголоски… Такъ тебѣ и поютъ, такъ и поютъ… Особливо подъ Пасху.
Онъ взялъ въ руки веревки и быстрыми движеніями пальцевъ заставилъ задрожать оба колокола мелкою мелодическою дробью; прикосновенія языковъ были такъ слабы и вмѣстѣ такъ отчетливы, что перезвонъ былъ слышенъ всѣмъ, но звукъ навѣрное не распространялся дальше площадки колокольни.
— А тутъ тебѣ вотъ этотъ—бу-ухъ, бу-ухъ, бу-ухъ…
Теперь его лицо освѣтилось дѣтскою радостью, въ которой, однако, было что-то жалкое и больное.
— Колокола-то вотъ выписалъ,—сказалъ онъ со вздохомъ,—а шубу новую не сошьетъ. Скупой! Простылъ я на колокольнѣ… Осенью всего хуже… Холодно…
Онъ остановился и, прислушавшись, сказалъ:
— Хромой васъ кличетъ снизу. Ступайте, пора вамъ.
— Пойдемъ,—первая поднялась Эвелина, до тѣхъ поръ неподвижно глядѣвшая на звонаря, точно завороженная.
Молодые люди двинулись къ выходу, звонарь остался наверху. Петръ, шагнувшій было вслѣдъ за матерью, круто остановился.
— Идите,—сказалъ онъ ей повелительно.—Я сейчасъ.
Шаги стихли, только Эвелина, пропустившая впередъ Анну Михайловну, осталась, прижавшись къ стѣнѣ и затаивъ дыханіе.
Слѣпые считали себя одинокими на вышкѣ. Нѣсколько секундъ они стояли, неловкіе и неподвижные, къ чему-то прислушиваясь.
— Кто здѣсь?—спросилъ затѣмъ звонарь.
— Я…
— Ты тоже слѣпой?
— Слѣпой. А ты давно ослѣпъ?—спросилъ Петръ.
— Родился такимъ,—отвѣтилъ звонарь.—Вотъ другой, есть у насъ, Романъ—тотъ семи лѣтъ ослѣпъ… А ты ночь ото дня отличить можешь ли?
— Могу.
— И я могу. Чувствую, брезжитъ. Романъ не можетъ, а ему всетаки легче.
— Почему легче?—живо спросилъ Петръ.
— Почему? Не знаешь почему? Онъ свѣтъ видалъ, свою матку помнитъ. Понялъ ты: заснетъ ночью, она къ нему во снѣ и приходитъ… Только она старая теперь, а снится ему все молодая… А тебѣ снится ли?
— Нѣтъ,—глухо отвѣтилъ Петръ.
— То-то нѣтъ. Это дѣло бываетъ, когда кто ослѣпъ. А кто ужъ такъ родился!..
Петръ стоялъ сумрачный и потемнѣвшій, точно на лицо его надвинулась туча. Брови звонаря тоже вдругъ поднялись высоко надъ глазами, въ которыхъ виднѣлось такъ знакомое Эвелинѣ выраженіе слѣпого страданія…
— И то согрѣшаешь не однажды… Господи, Создателю, Божья матерь, Пречистая!.. Дайте вы мнѣ хоть во снѣ одинъ разъ свѣтъ-радость увидать…
Лицо его передернулось судорогой, и онъ сказалъ съ прежнимъ желчнымъ выраженіемъ:
— Такъ нѣтъ, не даютъ… Приснится что-то, забрезжитъ, а встанешь, не помнишь…
Онъ вдругъ остановился и прислушался. Лицо его поблѣднѣло, и какое-то судорожное выраженіе исказило всѣ черты.
— Чертенятъ впустили,—сказалъ онъ со злостію въ голосѣ.
Дѣйствительно, снизу изъ узкаго прохода, точно шумъ наводненія, неслись шаги и крики дѣтей. На одно мгновеніе все стихло, вѣроятно толпа выбѣжала на среднюю площадку, и шумъ выливался наружу. Но затѣмъ темный проходъ загудѣлъ, какъ труба, и мимо Эвелины, перегоняя другъ друга, пронеслась веселая гурьба дѣтей. У верхней ступеньки они остановились на мгновеніе, но затѣмъ одинъ за другимъ стали шмыгать мимо слѣпого звонаря, который съ искаженнымъ отъ злобы лицомъ совалъ наудачу сжатыми кулаками, стараясь попасть въ кого-нибудь изъ бѣжавшихъ.
Въ проходѣ вынырнуло вдругъ изъ темноты новое лицо. Это былъ, очевидно, Романъ. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытыя вѣки скрывали впадины глазъ, на губахъ играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся къ стѣнѣ дѣвушки, онъ поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука его товарища попала ему сбоку въ шею.
— Братъ!—окликнулъ онъ пріятнымъ, груднымъ голосомъ.—Егорій,—опять воюешь?
Они столкнулись и ощупали другъ друга.
— Зачѣмъ бісенятъ впустивъ?—спросилъ Егорій по-малорусски, все еще со злостью въ голосѣ.
— Нехай собі,—благодушно отвѣтилъ Романъ…—Пташки божіи. Ось якъ ты ихъ налякавъ. Де вы тутъ, бісенята…
Дѣти сидѣли по угламъ у рѣшотокъ, притаившись, и ихъ глаза сверкали лукавствомъ, а отчасти страхомъ.
Эвелина, неслышно ступая въ темнотѣ, сошла уже до половины перваго прохода, когда за ней раздались увѣренные шаги обоихъ слѣпыхъ, а сверху донесся радостный визгъ и крики ребятъ, кинувшихся цѣлою стаей на оставшагося съ ними Романа.
Компанія тихо выѣзжала изъ монастырскихъ воротъ, когда съ колокольни раздался первый ударъ. Это Романъ зазвонилъ къ вечернѣ.
Солнце сѣло, коляска катилась по потемнѣвшимъ полямъ, провожаемая ровными меланхолическими ударами, замиравшими въ синихъ сумеркахъ вечера.
Всѣ молчали всю дорогу до самаго дома. Вечеромъ долго не было видно Петра. Онъ сидѣлъ гдѣ-то въ темномъ углу сада, не откликаясь на призывы даже Эвелины, и прошелъ ощупью въ комнату, когда всѣ легли…
Попельскіе прожили еще нѣсколько дней у Ставрученковъ. Къ Петру по временамъ возвращалось его недавнее настроеніе, онъ бывалъ оживленъ и по своему веселъ, пробовалъ играть на новыхъ для него инструментахъ, коллекція которыхъ у старшаго изъ сыновей Ставрученка была довольно обширна и которые очень занимали Петра—каждый со своимъ особеннымъ голосомъ, способнымъ выражать особенные оттѣнки чувства. Но все же въ немъ была замѣтна какая-то омраченность, и минуты обычнаго состоянія духа казались вспышками на общемъ все болѣе темнѣющемъ фонѣ.
Точно по безмолвному уговору, никто не возвращался къ эпизоду въ монастырѣ, и вся эта поѣздка какъ будто выпала у всѣхъ изъ памяти и забылась. Однако, было замѣтно, что она запала глубоко въ сердце слѣпого. Всякій разъ, оставшись наединѣ или въ минуты общаго молчанія, когда его не развлекали разговоры окружающихъ, Петръ глубоко задумывался, и на лицѣ его ложилось выраженіе какой-то горечи. Это было знакомое всѣмъ выраженіе, но теперь оно казалось болѣе рѣзкимъ и… сильно напоминало слѣпого звонаря.
За фортепіано, въ минуты наибольшей непосредственности, въ его игру часто вплетался теперь мелкій перезвонъ колоколовъ и протяжные вздохи мѣди на высокой колокольнѣ… И то, о чемъ никто не рѣшался заговорить, ясно вставало у всѣхъ въ воображеніи: мрачные переходы, тонкая фигура звонаря съ чахоточнымъ румянцемъ, его злые окрики и желчный ропотъ на судьбу… А затѣмъ оба слѣпца въ одинаковыхъ позахъ на вышкѣ, съ одинаковымъ выраженіемъ лицъ, съ одинаковыми движеніями чуткихъ бровей… То, что близкіе до сихъ поръ считали личной особенностью Петра, теперь являлось общей печатью темной стихіи, простиравшей свою таинственную власть одинаково на всѣхъ своихъ жертвъ.
— Послушай, Аня,—спросилъ Максимъ у сестры по возвращеніи домой.—Не знаешь ли ты, что случилось во время нашей поѣздки? Я вижу, что мальчикъ измѣнился именно съ этого дня.
— Ахъ, это все изъ-за встрѣчи со слѣпымъ,—отвѣтила Анна Михайловна со вздохомъ.
Она недавно еще отослала въ монастырь двѣ теплыхъ бараньи шубы и деньги съ письмомъ къ отцу Памфилію, прося его облегчить по возможности участь обоихъ слѣпцовъ. У нея, вообще, было доброе сердце, но сначала она забыла о Романѣ, и только Эвелина напомнила ей, что слѣдовало позаботиться объ обоихъ. „Ахъ, да, да, конечно“,—отвѣтила Анна Михайловна, но было видно, что ея мысли заняты однимъ. Къ ея жгучей жалости примѣшивалось отчасти суевѣрное чувство: ей казалось, что этой жертвой она умилостивитъ какую-то темную силу, уже надвигающуюся мрачною тѣнью надъ головой ея ребенка.
— Съ какимъ слѣпымъ?—переспросилъ Максимъ съ удивленіемъ.
— Да съ этимъ… на колокольнѣ…
Максимъ сердито стукнулъ костылемъ.
— Какое проклятье—быть безногимъ чурбаномъ! Ты забываешь, что я не лазаю по колокольнямъ, а отъ бабъ видно не добьешься толку. Эвелина, попробуй хоть ты сказать разумно, что же такое было на колокольнѣ?
— Тамъ,—тихо отвѣтила тоже поблѣднѣвшая за эти дни дѣвушка,—есть слѣпой звонарь… И онъ…
Она остановилась. Анна Михайловна закрыла ладонями пылающее лицо, по которому текли слезы.
— И онъ очень похожъ на Петра.
— И вы мнѣ ничего не сказали! Ну, что же дальше? Это еще не достаточная причина для трагедій, Аня,—прибавилъ онъ съ мягкимъ укоромъ.
— Ахъ, это такъ ужасно,—отвѣтила Анна Михайловна тихо.
— Что же ужасно? Что онъ похожъ на твоего сына?
Эвелина многозначительно посмотрѣла на старика, и онъ смолкъ. Черезъ нѣсколько минутъ Анна Михайловна вышла, а Эвелина осталась со своей всегдашней работой въ рукахъ.
— Ты сказала не все?—спросилъ Максимъ послѣ минутнаго молчанія.
— Да. Когда всѣ сошли внизъ, Петръ остался. Онъ велѣлъ тетѣ Анѣ (она такъ называла Попельскую съ дѣтства) уйти за всѣми, а самъ остался со слѣпымъ. И я… тоже осталась.
— Подслушивать?—сказалъ старый педагогъ почти машинально.
— Я не могла… уйти…—отвѣтила Эвелина тихо.—Они разговаривали другъ съ другомъ, какъ…
— Какъ товарищи по несчастію?
— Да, какъ слѣпые… Потомъ Егоръ спросилъ у Петра, видитъ ли онъ во снѣ мать? Петръ говоритъ: „не вижу“. И тотъ тоже не видитъ. А другой слѣпецъ, Романъ, видитъ во снѣ свою мать молодою, хотя она уже старая…
— Такъ! Что же дальше?
Эвелина задумалась и потомъ, поднимая на старика свои синіе глаза, въ которыхъ теперь виднѣлась борьба и страданіе, сказала:
— Тотъ, Романъ, добрый и спокойный. Лицо у него грустное, но не злое… Онъ родился зрячимъ… А другой… Онъ очень страдаетъ,—вдругъ свернула она.
— Говори, пожалуйста, прямо,—нетерпѣливо перебилъ Максимъ,—другой озлобленъ?..
— Да. Онъ хотѣлъ прибить дѣтей и проклиналъ ихъ. А Романа дѣти любятъ…
— Золъ и похожъ на Петра… понимаю,—задумчиво сказалъ Максимъ.
Эвелина еще помолчала и затѣмъ, какъ будто эти слова стоили ей тяжелой внутренней борьбы, проговорила совсѣмъ тихо:
— Лицомъ оба не похожи… черты другія. Но въ выраженіи… Мнѣ казалось, что прежде у Петра бывало выраженіе немножко, какъ у Романа, а теперь все чаще виденъ тотъ, другой… и еще… Я боюсь, я думаю…
— Чего ты боишься? Иди сюда, моя умная крошка,—сказалъ Максимъ съ необычной нѣжностью. И, когда она, ослабѣвая отъ этой ласки, подошла къ нему со слезами на глазахъ, онъ погладилъ ея шелковистые волосы своей большой рукой и сказалъ:
— Что же ты думаешь? Скажи. Ты, я вижу, умѣешь думать.
— Я думаю, что… онъ считаетъ теперь, что… всѣ слѣпо-рожденные злые… И онъ увѣрилъ себя, что онъ тоже… непремѣнно.
— Да, вотъ что…—проговорилъ Максимъ, вдругъ отнимая руку…—Дай мнѣ мою трубку, голубушка… Вонъ она тамъ, на окнѣ.
Черезъ нѣсколько минутъ надъ его головой взвилось синее облако дыма.
— Гм… да… плохо,—ворчалъ онъ про себя…—Я ошибся. Аня была права: можно грустить и страдать о томъ, чего не испыталъ ни разу. А теперь къ инстинкту присоединилось сознаніе, и оба пойдутъ въ одномъ направленіи. Проклятый случай… А впрочемъ, шила, какъ говорится, въ мѣшкѣ не спрячешь… Все гдѣ-нибудь выставится…
Онъ совсѣмъ потонулъ въ сизыхъ облакахъ… Въ квадратной головѣ старика кипѣли какія-то мысли и новыя рѣшенія.Пришла зима. Выпалъ глубокій снѣгъ и покрылъ дороги, поля, деревни. Усадьба стояла вся бѣлая, на деревьяхъ лежали пушистые хлопья, точно садъ опять распустился бѣлыми листьями… Въ большомъ каминѣ потрескивалъ огонь, каждый входящій со двора вносилъ съ собою свѣжесть и запахъ мягкаго снѣга…
Поэзія перваго зимняго дня была по своему доступна слѣпому. Просыпаясь утромъ, онъ ощущалъ всегда особенную бодрость и узнавалъ приходъ зимы по топанью людей, входящихъ въ кухню, по скрипу дверей, по острымъ едва уловимымъ струйкамъ, разбѣгавшимся по всему дому, по скрипу шаговъ на дворѣ, по особенной „холодности“ всѣхъ наружныхъ звуковъ. И когда онъ выѣзжалъ съ Іохимомъ по первопутку въ поле, то слушалъ съ наслажденіемъ звонкій скрипъ саней и какія-то гулкія щелканья, которыми лѣсъ изъ-за рѣчки обмѣнивался съ дорогой и полемъ.
На этотъ разъ первый бѣлый день повѣялъ на него только большею грустью. Надѣвъ съ утра высокіе сапоги, онъ пошелъ, прокладывая рыхлый слѣдъ по дѣвственнымъ еще дорожкамъ, къ мельницѣ.
Въ саду было совершенно тихо. Смерзшаяся земля, покрытая пушистымъ мягкимъ слоемъ, совершенно смолкла, не отдавая звуковъ: за то воздухъ сталъ какъ-то особенно чутокъ, отчетливо и полно перенося на далекія разстоянія и крикъ вороны, и ударъ топора, и легкій трескъ обломавшейся вѣтки… По временамъ слышался странный звонъ, точно отъ стекла, переходившій на самыя высокія ноты и замиравшій какъ будто въ огромномъ удаленіи. Это мальчишки кидали камни на деревенскомъ пруду, покрывшемся къ утру тонкой пленкой перваго льда.
Въ усадьбѣ прудъ тоже замерзъ, но рѣчка у мельницы, отяжелѣвшая и темная, все еще сочилась въ своихъ пушистыхъ берегахъ и шумѣла на шлюзахъ.
Петръ подошелъ къ плотинѣ и остановился, прислушиваясь. Звонъ воды былъ другой—тяжелѣе и безъ мелодіи. Въ немъ какъ будто чувствовался холодъ помертвѣвшихъ окрестностей…
Въ душѣ Петра тоже было холодно и сумрачно. Темное чувство, которое еще въ тотъ счастливый вечеръ поднималось изъ глубины души какимъ-то опасеніемъ, неудовлетворенностью и вопросомъ, теперь разрослось и заняло въ душѣ мѣсто, принадлежавшее ощущеніямъ радости и счастья.
Эвелины въ усадьбѣ не было. Яскульскіе собрались съ осени къ „благодѣтельницѣ“, старой графинѣ Потоцкой, которая непремѣнно требовала, чтобы старики привезли также дочь. Эвелина сначала противилась, но потомъ уступила настояніямъ отца, къ которымъ очень энергично присоединился и Максимъ.
Теперь Петръ, стоя у мельницы, вспоминалъ свои прежнія ощущенія, старался возстановить ихъ прежнюю полноту и цѣльность и спрашивалъ себя, чувствуетъ ли онъ ея отсутствіе. Онъ его чувствовалъ, но сознавалъ также, что и присутствіе ея не даетъ ему счастія, а приноситъ особенное страданіе, которое безъ нея нѣсколько притупилось.
Еще такъ недавно въ его ушахъ звучали ея слова, вставали всѣ подробности перваго объясненія, онъ чувствовалъ подъ руками ея шелковистые волосы, слышалъ у своей груди удары ея сердца. И изъ всего этого складывался какой-то образъ, наполнявшій его радостью. Теперь что-то безформенное, какъ тѣ призраки, которые населяли его темное воображеніе, ударило въ этотъ образъ мертвящимъ дуновеніемъ, и онъ разлетѣлся. Онъ уже не могъ соединить свои воспоминанія въ ту гармоничную цѣльность чувства, которая переполняла его въ первое время. Ужъ съ самаго начала на днѣ этого чувства лежало зернышко чего-то другого, и теперь это „другое“ разстилалось надъ нимъ, какъ стелется грозовая туча по горизонту.
Звуки ея голоса угасли, и на мѣстѣ яркихъ впечатлѣній счастливаго вечера зіяла пустота. А на встрѣчу этой пустотѣ изъ самой глубины души слѣпого подымалось что-то съ тяжелымъ усиліемъ, чтобы ее заполнить.
Онъ хотѣлъ ее видѣть!
Прежде онъ только чувствовалъ тупое душевное страданіе, но оно откладывалось въ душѣ неясно, тревожило смутно, какъ ноющая зубная боль, на которую мы еще не обращаемъ вниманія.
Встрѣча съ слѣпымъ звонаремъ придала этой боли остроту сознаннаго страданія…
Онъ ее полюбилъ и хотѣлъ ее видѣть!
Такъ шли дни за днями въ притихшей и занесенной снѣгомъ усадьбѣ.
По временамъ, когда мгновенія счастья вставали передъ нимъ, живыя и яркія, Петръ нѣсколько оживлялся, и лицо его прояснялось. Но это бывало не надолго, а со временемъ даже эти свѣтлыя минуты приняли какой-то безпокойный характеръ: казалось, слѣпой боялся, что онѣ улетятъ и никогда уже не вернутся. Это дѣлало его обращеніе неровнымъ: минуты порывистой нѣжности и сильнаго нервнаго возбужденія смѣнялись днями подавленной безпросвѣтной печали. Въ темной гостиной по вечерамъ рояль плакала и надрывалась глубокою и болѣзненною грустью, и каждый ея звукъ отзывался болью въ сердцѣ Анны Михайловны. Наконецъ, худшія ея опасенія сбылись: къ юношѣ вернулись тревожные сны его дѣтства.
Однимъ утромъ Анна Михайловна вошла въ комнату сына. Онъ еще спалъ, но его сонъ былъ какъ-то странно тревоженъ: глаза полуоткрылись и тускло глядѣли изъ-подъ приподнятыхъ вѣкъ, лицо было блѣдно, и на немъ виднѣлось выраженіе безпокойства.
Мать остановилась, окидывая сына внимательнымъ взглядомъ, стараясь открыть причину странной тревоги. Но она видѣла только, что эта тревога все выростаетъ, и на лицѣ спящаго обозначается все яснѣе выраженіе напряженнаго усилія.
Вдругъ ей почудилось надъ постелью какое-то едва уловимое движеніе. Яркій лучъ ослѣпительнаго зимняго солнца, ударявшій въ стѣну надъ самымъ изголовьемъ, будто дрогнулъ и слегка скользнулъ внизъ. Еще и еще… свѣтлая полоска тихо прокрадывалась къ полуоткрытымъ глазамъ, и по мѣрѣ ея приближенія безпокойство спящаго все возрастало.
Анна Михайловна стояла неподвижно, въ состояніи, близкомъ къ кошмару, и не могла оторвать испуганнаго взгляда отъ огненной полосы, которая, казалось ей, легкими, но все же замѣтными толчками все ближе надвигается къ лицу ея сына. И это лицо все больше блѣднѣло, вытягивалось, застывало въ выраженіи тяжелаго усилія. Вотъ желтоватый отблескъ заигралъ въ волосахъ, затеплился на лбу юноши. Мать вся подалась впередъ, въ инстинктивномъ стремленіи защитить его, но ноги ея не двигались, точно въ настоящемъ кошмарѣ. Между тѣмъ, вѣки спящаго совсѣмъ приподнялись, въ неподвижныхъ зрачкахъ заискрились лучи, и голова замѣтно отдѣлилась отъ подушки, на встрѣчу свѣта. Что-то въ родѣ улыбки или плача пробѣжало судорожною вспышкой по губамъ, и все лицо опять застыло въ неподвижномъ порывѣ.
Наконецъ, мать побѣдила оковавшую ея члены неподвижность и, подойдя къ постели, положила руку на голову сына. Онъ вздрогнулъ и проснулся.
— Ты, мама?—спросилъ онъ.
— Да, это я.
Онъ приподнялся. Казалось, тяжелый туманъ застилалъ его сознаніе. Но черезъ минуту онъ сказалъ:
— Я опять видѣлъ сонъ… Я теперь часто вижу сны, но… ничего не помню…Безпросвѣтная грусть смѣнялась въ настроеніи юноши раздражительною нервностью и, вмѣстѣ съ тѣмъ, возрастала замѣчательная тонкость его ощущеній. Слухъ его чрезвычайно обострился; свѣтъ онъ ощущалъ всѣмъ своимъ организмомъ, и это было замѣтно даже ночью: онъ могъ отличать лунныя ночи отъ темныхъ и нерѣдко долго ходилъ по двору, когда всѣ въ домѣ спали, молчаливый и грустный, отдаваясь странному дѣйствію мечтательнаго и фантастическаго луннаго свѣта. При этомъ его блѣдное лицо всегда поворачивалось за плывшимъ по синему небу огненнымъ шаромъ, и глаза отражали искристый отблескъ холодныхъ лучей.
Когда же этотъ шаръ, все выроставшій по мѣрѣ приближенія къ землѣ, подергивался тяжелымъ краснымъ туманомъ и тихо скрывался за снѣжнымъ горизонтомъ, лицо слѣпого становилось спокойнѣе и мягче, и онъ уходилъ въ свою комнату.
О чемъ онъ думалъ въ эти долгія ночи, трудно сказать. Въ извѣстномъ возрастѣ каждый, кто только извѣдалъ радости и муки вполнѣ сознательнаго существованія, переживаетъ въ большей или меньшей степени состояніе душевнаго кризиса. Останавливаясь на рубежѣ дѣятельной жизни, человѣкъ старается опредѣлить свое мѣсто въ природѣ, свое значеніе, свои отношенія къ окружающему міру. Это своего рода „мертвая точка“, и благо тому, кого размахъ жизненной силы проведетъ черезъ нее безъ крупной ломки. У Петра этотъ душевный кризисъ еще осложнялся; къ вопросу: „зачѣмъ жить на свѣтѣ?“—онъ прибавлялъ: „зачѣмъ жить именно слѣпому?“ Наконецъ, въ самую эту работу нерадостной мысли вдвигалось еще что-то постороннее, какое-то почти физическое давленіе неутоленной потребности, и это отражалось на складѣ его характера.
Передъ Рождествомъ Яскульскіе вернулись, и Эвелина, живая и радостная, со снѣгомъ въ волосахъ и вся обвѣянная свѣжестью и холодомъ, прибѣжала изъ поссесорскаго хутора въ усадьбу и кинулась обнимать Анну Михайловну, Петра и Максима. Въ первыя минуты лицо Петра освѣтилось неожиданною радостію, но затѣмъ на немъ появилось опять выраженіе какой-то упрямой грусти.
— Ты думаешь, я люблю тебя?—рѣзко спросилъ онъ въ тотъ же день, оставшись наединѣ съ Эвелиной.
— Я въ этомъ увѣрена,—отвѣтила дѣвушка.
— Ну, а я не знаю,—угрюмо возразилъ слѣпой.—Да, я не знаю. Прежде и я былъ увѣренъ, что люблю тебя больше всего на свѣтѣ, но теперь не знаю. Оставь меня, послушайся тѣхъ, кто зоветъ тебя къ жизни, пока не поздно.
— Зачѣмъ ты мучишь меня?—вырвалась у нея тихая жалоба.
— Мучу?—переспросилъ юноша, и опять на его лицѣ появилось выраженіе упрямаго эгоизма.
— Ну да, мучу. И буду мучить такимъ образомъ всю жизнь, и не могу не мучить. Я самъ не зналъ этого, а теперь знаю. И я не виноватъ. Та самая рука, которая лишила меня зрѣнія, когда я еще не родился, вложила въ меня эту злобу… Мы всѣ такіе, рожденные слѣпыми. Оставь меня… бросьте меня всѣ, потому что я могу дать одно страданіе взамѣнъ любви… Я хочу видѣть—понимаешь? хочу видѣть и не могу освободиться отъ этого желанія. Если бъ я могъ увидѣть такимъ образомъ мать, отца, тебя и Максима, я былъ бы доволенъ… Я запомнилъ бы, унесъ бы это воспоминаніе въ темноту всей остальной жизни…
И онъ съ замѣчательнымъ упорствомъ возвращался къ этой идеѣ. Оставаясь наединѣ, онъ бралъ въ руки различные предметы, ощупывалъ ихъ съ небывалою внимательностью и потомъ, отложивъ ихъ въ сторону, старался вдумываться въ изученныя формы. Точно такъ же вдумывался онъ въ тѣ различія яркихъ цвѣтныхъ поверхностей, которыя, при напряженной чуткости нервной системы, онъ смутно улавливалъ посредствомъ осязанія. Но все это проникало въ его сознаніе именно только какъ различія, въ своихъ взаимныхъ отношеніяхъ, но безъ опредѣленнаго чувственнаго содержанія. Теперь даже солнечный день онъ отличалъ отъ ночной темноты лишь потому, что дѣйствіе яркаго свѣта, проникавшаго къ мозгу недоступными сознанію путями, только сильнѣе раздражало его мучительные порывы.
Однажды, войдя въ гостиную, Максимъ засталъ тамъ Эвелину и Петра. Дѣвушка казалась смущенной. Лицо юноши было мрачно. Казалось, разыскивать новыя причины страданія и мучить ими себя и другихъ стало для него чѣмъ-то въ родѣ потребности.
— Вотъ онъ спрашиваетъ,—сказала Эвелина Максиму,—что можетъ означать выраженіе „красный звонъ“? Я не могу ему объяснить.
— Въ чемъ дѣло?—спросилъ Максимъ коротко, обращаясь къ Петру.
Тотъ пожалъ плечами.
— Ничего особеннаго. Но если у звуковъ есть цвѣта, и я ихъ не вижу, то, значитъ, даже звуки недоступны мнѣ во всей полнотѣ.
— Пустяки и ребячество,—отвѣтилъ Максимъ рѣзко.—И ты самъ хорошо знаешь, что это неправда. Звуки доступны тебѣ въ большей полнотѣ, чѣмъ намъ.
— Но что же значитъ это выраженіе?.. Вѣдь должно же оно обозначать что-нибудь?
Максимъ задумался.
— Это простое сравненіе,—сказалъ онъ.—Такъ какъ и звукъ, и свѣтъ, въ сущности, сводятся къ движенію, то у нихъ должно быть много общихъ свойствъ.
— Какія же тутъ разумѣются свойства?—продолжалъ упрямо допрашивать слѣпой.—„Красный“ звонъ… какой онъ именно?
Максимъ задумался.
Ему пришло въ голову объясненіе, сводящееся къ относительнымъ цифрамъ колебаній, но онъ зналъ, что юношѣ нужно не это. При томъ же, тотъ, кто первый употребилъ свѣтовой эпитетъ въ примѣненіи къ звуку, навѣрное не зналъ физики, а, между тѣмъ, уловилъ какое-то сходство. Въ чемъ же оно заключается?
Въ умѣ старика зародилось нѣкоторое представленіе.
— Погоди,—сказалъ онъ.—Не знаю, впрочемъ, удастся ли мнѣ объяснить тебѣ, какъ слѣдуетъ… Что такое красный звонъ, ты можешь узнать не хуже меня: ты слышалъ его не разъ въ городахъ, въ большіе праздники, только въ нашемъ краю не принято это выраженіе…
— Да, да, погоди,—сказалъ Петръ, быстро открывая піанино.
Онъ ударилъ своею умѣлою рукой по клавишамъ, подражая праздничному колокольному трезвону. Иллюзія была полная. Аккордъ изъ нѣсколькихъ невысокихъ тоновъ составлялъ какъ бы фонъ поглубже, а на немъ выдѣлялись, прыгая и колеблясь, высшія ноты, болѣе подвижныя и яркія. Въ общемъ это былъ именно тотъ высокій и возбужденно-радостный гулъ, который заполняетъ собою праздничный воздухъ.
— Да,—сказалъ Максимъ,—это очень похоже, и мы, съ открытыми глазами, не сумѣли бы усвоить это лучше тебя. Вотъ, видишь ли… когда я смотрю на большую красную поверхность, она производитъ на мой глазъ такое же безпокойное впечатлѣніе чего-то упруго-волнующагося. Кажется, будто эта краснота мѣняется: оставляя подъ собой болѣе глубокій, темный фонъ, она кое-гдѣ выдѣляется болѣе свѣтлыми, быстро всплывающими и такъ же быстро упадающими взмахами, волнами, которыя очень сильно дѣйствуютъ на глазъ,—по крайней мѣрѣ, на мой глазъ.
— Это вѣрно, вѣрно!—живо сказала Эвелина.—Я чувствую то же самое и не могу долго смотрѣть на красную суконную скатерть…
— Такъ же, какъ иные не выносятъ праздничнаго трезвона. Пожалуй, что мое сравненіе и вѣрно, и мнѣ даже приходитъ въ голову дальнѣйшее сопоставленіе: существуетъ также „малиновый“ звонъ, какъ и малиновый цвѣтъ. Оба они очень близки къ красному, но только глубже, ровнѣе и мягче. Когда колокольчикъ долго былъ въ употребленіи, то онъ, какъ говорятъ любители, вызванивается. Въ его звукѣ исчезаютъ неровности, рѣжущія ухо, и тогда-то звонъ этотъ зовутъ малиновымъ. Того же эффекта достигаютъ умѣлымъ подборомъ нѣсколькихъ подголосковъ.
Подъ руками Петра піанино зазвенѣло взмахами почтовыхъ колокольчиковъ.
— Нѣтъ,—сказалъ Максимъ.—Я бы сказалъ, что это слишкомъ красно…
— А, помню!
И инструментъ зазвенѣлъ ровнѣе. Начавшись высоко, оживленно и ярко, звуки становились все глубже и мягче. Такъ звонитъ наборъ колокольцовъ подъ дугой русской тройки, удаляющейся по пыльной дорогѣ въ вечернюю безвѣстную даль, тихо, ровно, безъ громкихъ взмаховъ, все тише и тише, пока послѣднія ноты не замрутъ въ молчаніи спокойныхъ полей.
— Вотъ-вотъ!—сказалъ Максимъ.—Ты понялъ разницу. Когда-то,—ты былъ еще ребенкомъ,—мать пыталась объяснить тебѣ звуками краски.
— Да, я помню… Зачѣмъ ты запретилъ намъ тогда продолжать? Можетъ быть, мнѣ удалось бы понять.
— Нѣтъ,—задумчиво отвѣтилъ старикъ,—ничего бы не вышло. Впрочемъ, я думаю, что вообще на извѣстной душевной глубинѣ впечатлѣнія отъ цвѣтовъ и отъ звуковъ откладываются уже, какъ однородныя. Мы говоримъ: онъ видитъ все въ розовомъ свѣтѣ. Это значитъ, что человѣкъ настроенъ радостно. То же настроеніе можетъ быть вызвано извѣстнымъ сочетаніемъ звуковъ. Вообще, звуки и цвѣта являются символами одинаковыхъ душевныхъ движеній.
Старикъ закурилъ свою трубку и внимательно посмотрѣлъ на Петра. Слѣпой сидѣлъ неподвижно и, очевидно, жадно ловилъ слова Максима. „Продолжать ли?“—подумалъ старикъ, но черезъ минуту началъ какъ-то задумчиво, будто невольно отдаваясь странному направленію своихъ мыслей:
— Да, да! Странныя мысли приходятъ мнѣ въ голову… Случайность это или нѣтъ, что кровь у насъ красная. Видишь ли… когда въ головѣ твоей рождается мысль, когда ты видишь свои сны, отъ которыхъ, проснувшись, дрожишь и плачешь, когда человѣкъ весь вспыхиваетъ отъ страсти,—это значитъ, что кровь бьетъ изъ сердца сильнѣе и приливаетъ алыми ручьями къ мозгу. Ну, и она у насъ красная…
— Красная… горячая…—сказалъ юноша вдумчиво…
— Именно—красная и горячая. И вотъ, красный цвѣтъ, какъ и „красные“ звуки, оставляютъ въ нашей душѣ свѣтъ, возбужденіе и представленія о страсти, которую такъ и называютъ „горячею“, кипучею, жаркою. Замѣчательно, что и художники считаютъ красноватые тоны „горячими“.
Затянувшись и окруживъ себя клубами дыма, Максимъ продолжалъ:
— Если ты взмахнешь рукой надъ своею головою, ты очертишь надъ ней полукругъ. Теперь представь себѣ, что рука у тебя безконечно длинна. Если бы ты могъ тогда взмахнуть ею, то очертилъ бы полукругъ въ безконечномъ отдаленіи… Такъ же далеко видимъ мы надъ собой полушаровой сводъ неба; оно ровно, безконечно и сине… Когда мы видимъ его такимъ, въ душѣ является ощущеніе спокойствія и ясности. Когда же небо закроютъ тучи взволнованными и мутными очертаніями, тогда и наша душевная ясность возмущается неопредѣленнымъ волненіемъ. Ты вѣдь чувствуешь, когда приближается грозовая туча…
— Да, я чувствую, какъ будто что-то смущаетъ душу…
— Это вѣрно. Мы ждемъ, когда изъ-за тучъ проглянетъ опять эта глубокая синева. Гроза пройдетъ, а небо надъ нею останется все то же: мы это знаемъ и потому спокойно переживаемъ грозу. Такъ вотъ, небо сине… Море тоже сине, когда спокойно. У твоей матери синіе глаза, у Эвелины тоже.
— Какъ небо…—сказалъ слѣпой съ внезапно проснувшейся нѣжностью.
— Да. Голубые глаза считаются признакомъ ясной души. Теперь я скажу тебѣ о зеленомъ цвѣтѣ. Земля сама по себѣ черна, черны или сѣры стволы деревьевъ весной; но какъ только теплые и свѣтлые лучи разогрѣютъ темныя поверхности, изъ нихъ ползутъ кверху зеленая трава, зеленые листья. Для зелени нужны свѣтъ и тепло, но только не слишкомъ много тепла и свѣта. Оттого зелень такъ пріятна для глаза. Зелень—это какъ будто тепло въ смѣшеніи съ сырою прохладой: она возбуждаетъ представленіе о спокойномъ довольствѣ, здоровьи, но не о страсти и не о томъ, что люди называютъ счастіемъ… Понялъ ли ты?
— Н-нѣтъ… не ясно… но все же, пожалуйста, говори дальше.
— Ну, что же дѣлать!.. Слушай дальше. Когда лѣто разгорается все жарче, зелень какъ будто изнемогаетъ отъ избытка жизненной силы, листья въ истомѣ опускаются книзу и, если солнечный зной не умѣряется сырою прохладой дождя, зелень можетъ совсѣмъ поблекнуть. За то къ осени, среди усталой листвы наливается и алѣетъ плодъ. Плодъ краснѣе на той сторонѣ, гдѣ больше свѣта; въ немъ какъ будто сосредоточена вся сила жизни, вся страсть растительной природы. Ты видишь, что красный цвѣтъ и здѣсь—цвѣтъ страсти, и онъ служитъ ея символомъ. Это цвѣтъ упоенія, грѣха, ярости, гнѣва и мести. Народныя массы во времена мятежей ищутъ выраженія общаго чувства въ красномъ знамени, которое развѣвается надъ ними, какъ пламя… Но вѣдь ты опять не понимаешь?..
— Все равно, продолжай!
— Наступаетъ поздняя осень. Плодъ отяжелѣлъ; онъ срывается и падаетъ на землю… Онъ умираетъ, но въ немъ живетъ сѣмя, а въ этомъ сѣмени живетъ въ „возможности“ и все будущее растеніе, съ его будущею роскошной листвой и съ его новымъ плодомъ. Сѣмя падетъ на землю; а надъ землей низко подымается уже холодное солнце, бѣжитъ холодный вѣтеръ, несутся холодныя тучи… Не только страсть, но и самая жизнь замираютъ тихо, незамѣтно… Земля все больше проступаетъ изъ-подъ зелени своей чернотой, въ небѣ господствуютъ холодные тоны… И вотъ наступаетъ день, когда на эту смирившуюся и притихшую, будто овдовѣвшую землю падаютъ милліоны снѣжинокъ, и вся она становится ровна, одноцвѣтна и бѣла… Бѣлый цвѣтъ—это цвѣтъ холоднаго снѣга, цвѣтъ высочайшихъ облаковъ, которыя плывутъ въ недосягаемомъ холодѣ поднебесныхъ высотъ,—цвѣтъ величавыхъ и безплодныхъ горныхъ вершинъ… Это—эмблема безстрастія и холодной, высокой святости, эмблема будущей безплотной жизни. Что же касается чернаго цвѣта…
— Знаю,—перебилъ слѣпой.—Это—нѣтъ звуковъ, нѣтъ движеній… ночь…
— Да, и потому это—эмблема печали и смерти…
Петръ вздрогнулъ и сказалъ глухо:
— Ты самъ сказалъ: смерти. А вѣдь для меня все черно… всегда и всюду черно!
— Неправда,—рѣзко отвѣтилъ Максимъ,—для тебя существуютъ звуки, тепло, движеніе… ты окруженъ любовью… Многіе отдали бы свѣтъ очей за то, чѣмъ ты пренебрегаешь, какъ безумецъ… Но ты слишкомъ эгоистично носишься со своимъ горемъ…
— Да!—воскликнулъ Петръ страстно,—я ношусь съ нимъ поневолѣ: куда же мнѣ уйти отъ него, когда оно всюду со мной?
— Если бы ты могъ понять, что на свѣтѣ есть горе во сто разъ больше твоего, такое горе, въ сравненіи съ которымъ твоя жизнь, обезпеченная и окруженная участіемъ, можетъ быть названа блаженствомъ,—тогда…
— Неправда, неправда!—гнѣвно перебилъ слѣпой тѣмъ же тономъ страстнаго возбужденія.—Я помѣнялся бы съ послѣднимъ нищимъ, потому что онъ счастливѣе меня. Да и слѣпыхъ вовсе не нужно окружать заботой: это большая ошибка… Слѣпыхъ нужно выводить на дорогу и оставлять тамъ,—пусть просятъ милостыню. Если-бъ я былъ просто нищимъ, я былъ бы менѣе несчастенъ. Съ утра я думалъ бы о томъ, чтобы достать обѣдъ, считалъ бы подаваемыя копѣйки и боялся бы, что ихъ мало. Потомъ радовался бы удачному сбору, потомъ старался бы собрать на ночлегъ. А если-бъ это не удалось, я страдалъ бы отъ голода и холода… и все это не оставляло бы мнѣ ни минуты и… и… отъ лишеній я страдалъ бы менѣе, чѣмъ страдаю теперь…
— Ты думаешь?—спросилъ Максимъ холодно и посмотрѣлъ въ сторону Эвелины. Во взглядѣ старика мелькнуло сожалѣніе и участіе. Дѣвушка сидѣла серьезная и блѣдная.
— Увѣренъ,—отвѣтилъ Петръ упрямо и жестко.—Я теперь часто завидую Егору, тому, что на колокольнѣ. Часто, просыпаясь подъ утро, особенно, когда на дворѣ метель и вьюга, я вспоминаю Егора: вотъ онъ подымается на свою вышку…
— Ему холодно,—подсказалъ Максимъ.
— Да, ему холодно, онъ дрожитъ и кашляетъ. И онъ проклинаетъ Памфилія, который не заведетъ ему шубы. Потомъ онъ беретъ иззябшими руками веревки и звонитъ къ заутренѣ. И забываетъ, что онъ слѣпой… Потому что тутъ было бы холодно и не слѣпому… А я не забываю, и мнѣ…
— И тебѣ не за что проклинать!..
— Да! мнѣ не за что проклинать! Моя жизнь наполнена одной слѣпотой. Никто не виноватъ, но я несчастнѣе всякаго нищаго…
— Не стану спорить,—холодно сказалъ старикъ.—Можетъ быть, это и правда. Во всякомъ случаѣ, если тебѣ и было бы хуже, то, можетъ быть, самъ ты былъ бы лучше.
Онъ еще разъ бросилъ взглядъ сожалѣнія въ сторону дѣвушки и вышелъ изъ комнаты, стуча костылями.
Душевное состояніе Петра послѣ этого разговора еще обострилось, и онъ еще болѣе погрузился въ свою мучительную работу.
Иногда ему удавалось: онъ находилъ на мгновеніе тѣ ощущенія, о которыхъ говорилъ Максимъ, и они присоединялись къ его пространственнымъ представленіямъ. Темная и грустная земля уходила куда-то вдаль: онъ мѣрялъ ее и не находилъ ей конца. А надъ нею было что-то другое… Въ воспоминаніи прокатывался гулкій громъ, вставало представленіе о шири и небесномъ просторѣ. Потомъ громъ смолкалъ, но что-то тамъ, вверху, оставалось—что-то, рождавшее въ душѣ ощущеніе величія и ясности. Порой это ощущеніе опредѣлялось: къ нему присоединялся голосъ Эвелины и матери, „у которыхъ глаза, какъ небо“; тогда возникающій образъ, выплывшій изъ далекой глубины воображенія и слишкомъ опредѣлившійся, вдругъ исчезалъ, переходя въ другую область.
Всѣ эти темныя представленія мучили и не удовлетворяли. Они стоили большихъ усилій и были такъ неясны, что въ общемъ онъ чувствовалъ лишь неудовлетворенность и тупую душевную боль, которая сопровождала всѣ потуги больной души, тщетно стремившейся возстановить полноту своихъ ощущеній.
Подошла весна.
Верстахъ въ шестидесяти отъ усадьбы Попельскихъ въ сторону, противоположную отъ Ставрученковъ, въ небольшомъ городишкѣ, была чудотворная католическая икона. Знатоки дѣла опредѣлили съ полною точностью ея чудодѣйственную силу: всякій, кто приходилъ къ иконѣ въ день ея праздника пѣшкомъ, пользовался „двадцатью днями отпущенія“, т. е. всѣ его беззаконія, совершенныя въ теченіе двадцати дней, должны были идти на томъ свѣтѣ на смарку. Поэтому каждый годъ, ранней весной, въ извѣстный день небольшой городокъ оживлялся и становился неузнаваемъ. Старая церковка принаряжалась къ своему празднику первою зеленью и первыми весенними цвѣтами, надъ городомъ стоялъ радостный звонъ колокола, грохотали „брички“ пановъ, и богомольцы располагались густыми толпами по улицамъ, на площадяхъ и даже далеко въ полѣ. Тутъ были не одни католики. Слава N—ской иконы гремѣла далеко, и къ ней приходили также недугующіе и огорченные православные, преимущественно изъ городского класса.
Въ самый день праздника по обѣ стороны „каплицы“ народъ вытянулся по дорогѣ несмѣтною пестрою вереницей. Тому, кто посмотрѣлъ бы на это зрѣлище съ вершины одного изъ холмовъ, окружавшихъ мѣстечко, могло бы показаться, что это гигантскій звѣрь растянулся по дорогѣ около часовни и лежитъ тутъ неподвижно, по временамъ только пошевеливая матовою чешуей разныхъ цвѣтовъ. По обѣимъ сторонамъ занятой народомъ дороги въ два ряда вытянулось цѣлое полчище нищихъ, протягивавшихъ руки за подаяніемъ.
Максимъ на своихъ костыляхъ и рядомъ съ нимъ Петръ объ руку съ Іохимомъ тихо двигались вдоль улицы, которая вела къ выходу въ поле.
Говоръ многоголосной толпы, выкрикиванія евреевъ-факторовъ, стукъ экипажей,—весь этотъ грохотъ, катившійся какою-то гигантскою волной, остался сзади, сливаясь въ одно безпрерывное, колыхавшееся, подобно волнѣ, рокотаніе. Но и здѣсь, хотя толпа была рѣже, все же то и дѣло слышался топотъ пѣшеходовъ, шуршаніе колесъ, людской говоръ. Цѣлый обозъ чумаковъ выѣзжалъ со стороны поля и, поскрипывая, грузно сворачивалъ въ ближайшій переулокъ.
Петръ разсѣянно прислушивался къ этому живому шуму, послушно слѣдуя за Максимомъ; онъ то и дѣло запахивалъ пальто, такъ какъ было холодно, и продолжалъ на ходу ворочать въ головѣ свои тяжелыя мысли.
Но вдругъ, среди этой эгоистической сосредоточенности, что-то поразило его вниманіе такъ сильно, что онъ вздрогнулъ и внезапно остановился.
Послѣдніе ряды городскихъ зданій кончились здѣсь, и широкая трактовая дорога входила въ городъ среди заборовъ и пустырей. У самаго выхода въ поле благочестивыя руки воздвигли когда-то каменный столбъ съ иконой и фонаремъ, который, впрочемъ, скрипѣлъ только вверху отъ вѣтра, но никогда не зажигался. У самаго подножія этого столба расположились кучкой слѣпые нищіе, оттертые своими зрячими конкурентами съ болѣе выгодныхъ мѣстъ. Они сидѣли съ деревянными чашками въ рукахъ и по временамъ кто-нибудь затягивалъ жалобную пѣсню:
— Под-дайте сліпенькимъ… ра-а-ди Христа…
День былъ холодный, нищіе сидѣли здѣсь съ утра, открытые свѣжему вѣтру, налетавшему съ поля. Они не могли двигаться среди этой толпы, чтобы согрѣться, и въ ихъ голосахъ, тянувшихъ по очереди унылую пѣсню, слышалась безотчетная жалоба физическаго страданія и полной безпомощности. Первыя ноты слышались еще довольно отчетливо, но затѣмъ изъ сдавленныхъ грудей вырывался только жалобный ропотъ, замиравшій тихою дрожью озноба. Тѣмъ не менѣе, даже послѣдніе, самые тихіе звуки пѣсни, почти терявшіеся среди уличнаго шума, достигая человѣческаго слуха, поражали всякаго громадностью заключеннаго въ нихъ непосредственнаго страданія.
Петръ остановился, и его лицо исказилось, точно какой-то слуховой призракъ явился передъ нимъ въ видѣ этого страдальческаго вопля.
— Что же ты испугался?—спросилъ Максимъ.—Это тѣ самые счастливцы, которымъ ты недавно завидовалъ,—слѣпые нищіе, которые просятъ здѣсь милостыню… Имъ немного холодно, конечно. Но вѣдь отъ этого, по твоему, имъ только лучше.
— Уйдемъ!—сказалъ Петръ, хватая его за руку.
— А, ты хочешь уйти! У тебя въ душѣ не найдется другого побужденія при видѣ чужихъ страданій! Постой, я хочу поговорить съ тобой серьезно и радъ, что это будетъ именно здѣсь. Ты вотъ сердишься, что времена измѣнились, что теперь слѣпыхъ не рубятъ въ ночныхъ сѣчахъ, какъ Юрка-бандуриста, ты досадуешь, что тебѣ некого проклинать, какъ Егору, а самъ проклинаешь въ душѣ своихъ близкихъ за то, что они отняли у тебя счастливую долю этихъ слѣпыхъ. Клянусь честью, ты, можетъ быть, правъ! Да, клянусь честью стараго солдата, всякій человѣкъ имѣетъ право располагать своей судьбой, а ты уже человѣкъ. Слушай же теперь, что я скажу тебѣ: если ты захочешь исправить нашу ошибку, если ты швырнешь судьбѣ въ глаза всѣ преимущества, которыми жизнь окружила тебя съ колыбели, и захочешь испытать участь вотъ этихъ несчастныхъ… я, Максимъ Яценко, обѣщаю тебѣ свое уваженіе, помощь и содѣйствіе… Слышишь ты меня, Петръ Яценко? Я былъ немногимъ старше тебя, когда понесъ свою голову въ огонь и сѣчу… Обо мнѣ тоже плакала мать, какъ будетъ плакать о тебѣ. Но, чортъ возьми! я полагаю, что былъ въ своемъ правѣ, какъ и ты теперь въ своемъ!.. Разъ въ жизни къ каждому человѣку приходитъ судьба и говоритъ: выбирай! Итакъ, тебѣ стоитъ захотѣть… Хведоръ Калдыба, ты здѣсь?—крикнулъ онъ по направленію къ слѣпымъ.
Одинъ голосъ отдѣлился отъ скрипучаго хора и отвѣтилъ:
— Тутъ я… Это вы кличете, Максимъ Михайловичъ?
— Я! Приходи черезъ недѣлю, куда я сказалъ.
— Приду, паночку.—И голосъ слѣпца опять примкнулъ къ хору.
— Вотъ, ты увидишь человѣка,—сказалъ, сверкая глазами, Максимъ,—который вправѣ роптать на судьбу и на людей. Поучись у него переносить свою долю… А ты…
— Пойдемъ, паничу,—сказалъ Іохимъ, кидая на старика сердитый взглядъ.
— Нѣтъ, постой!—гнѣвно крикнулъ Максимъ.—Никто еще не прошелъ мимо слѣпыхъ, не кинувъ имъ хоть пятака. Неужели ты убѣжишь, не сдѣлавъ даже этого? Ты умѣешь только кощунствовать, со своею сытою завистью къ чужому голоду!..
Петръ поднялъ голову, точно отъ удара кнутомъ. Вынувъ изъ кармана свой кошелекъ, онъ пошелъ по направленію къ слѣпымъ. Нащупавъ палкою передняго, онъ разыскалъ рукой деревянную чашку съ мѣдью и бережно положилъ туда свои деньги. Нѣсколько прохожихъ остановились и смотрѣли съ удивленіемъ на богато одѣтаго и красиваго панича, который ощупью подавалъ милостыню слѣпому, принимавшему ее также ощупью.
Между тѣмъ, Максимъ круто повернулся и заковылялъ по улицѣ. Его лицо было красно, глаза горѣли… Съ нимъ была, очевидно, одна изъ тѣхъ вспышекъ, которыя были хорошо извѣстны всѣмъ, знавшимъ его въ молодости. И теперь это былъ уже не педагогъ, взвѣшивающій каждое слово, а страстный человѣкъ, давшій волю гнѣвному чувству. Только кинувъ искоса взглядъ на Петра, старикъ какъ будто смягчился. Петръ былъ блѣденъ, какъ бумага, но брови его были сжаты, а лицо глубоко взволнованно.
Холодный вѣтеръ взметалъ за ними пыль на улицахъ мѣстечка. Сзади, среди слѣпыхъ поднялся говоръ и ссоры изъ-за данныхъ Петромъ денегъ…
Было ли это слѣдствіемъ простуды, или разрѣшеніемъ долгаго душевнаго кризиса, или, наконецъ, то и другое соединилось вмѣстѣ, но только на другой день Петръ лежалъ въ своей комнатѣ въ нервной горячкѣ. Онъ метался въ постели съ искаженнымъ лицомъ, по временамъ къ чему-то прислушиваясь, и куда-то порывался бѣжать. Старый докторъ изъ мѣстечка щупалъ пульсъ и говорилъ о холодномъ осеннемъ вѣтрѣ; Максимъ хмурилъ брови и не глядѣлъ на сестру.
Болѣзнь была упорна. Когда наступилъ кризисъ, больной лежалъ нѣсколько дней почти безъ движенія. Наконецъ, молодой организмъ побѣдилъ.
Разъ, свѣтлымъ осеннимъ утромъ, яркій лучъ прорвался въ окно и упалъ къ изголовью больного. Замѣтивъ это, Анна Михайловна обратилась къ Эвелинѣ:
— Задерни занавѣску… Я такъ боюсь этого свѣта…
Дѣвушка поднялась, чтобъ исполнить приказаніе, но неожиданно раздавшійся, въ первый разъ, голосъ больного остановилъ ее:
— Нѣтъ, ничего. Пожалуйста… оставьте такъ…
Обѣ женщины радостно склонились надъ нимъ.
— Ты слышишь?.. Я здѣсь!..—сказала мать.
— Да!—отвѣтилъ онъ и потомъ смолкъ, будто стараясь что-то припомнить.
— Ахъ, да!..—заговорилъ онъ тихо и вдругъ попытался подняться.—Тотъ… Ѳедоръ приходилъ уже?—спросилъ онъ.
Эвелина переглянулась съ Анной Михайловной, и та закрыла ему ротъ рукой.
— Тише, тише! Не говори; тебѣ вредно.
Онъ прижалъ руку матери къ губамъ и покрылъ ее поцѣлуями. На его глазахъ стояли слезы. Онъ долго плакалъ, и это его облегчило.
Нѣсколько дней онъ былъ какъ-то кротко задумчивъ, и на лицѣ его появлялось выраженіе тревоги всякій разъ, когда мимо комнаты проходилъ Максимъ. Женщины замѣтили это и просили Максима держаться подальше. Но однажды Петръ самъ попросилъ позвать его и оставить ихъ вдвоемъ.
Войдя въ комнату, Максимъ взялъ его за руку и ласково погладилъ ее.
— Ну-ну, мой мальчикъ,—сказалъ онъ.—Я, кажется, долженъ попросить у тебя прощенія…
— Я понимаю,—тихо сказалъ Петръ, отвѣчая на пожатіе.—Ты далъ мнѣ урокъ, и я тебѣ за него благодаренъ.
— Къ чорту уроки!—отвѣтилъ Максимъ съ гримасой нетерпѣнія.—Слишкомъ долго оставаться педагогомъ,—это ужасно оглупляетъ. Нѣтъ, этотъ разъ я не думалъ ни о какихъ урокахъ, а просто очень разсердился на тебя и на себя…
— Значитъ, ты, дѣйствительно, хотѣлъ, чтобы?..
— Хотѣлъ, хотѣлъ!.. Кто знаетъ, чего хочетъ человѣкъ, когда взбѣсится… Я хотѣлъ, чтобы ты почувствовалъ чужое горе и пересталъ такъ носиться со своимъ…
Оба замолчали…
— Эта пѣсня,—черезъ минуту сказалъ Петръ,—я помнилъ ее даже во время бреда… А кто этотъ Ѳедоръ, котораго ты звалъ?
— Ѳедоръ Кандыба, мой старый знакомый.
— Онъ тоже… родился слѣпымъ?
— Хуже: ему выжгло глаза на войнѣ.
— И онъ ходитъ по свѣту и поетъ эту пѣсню?
— Да, и кормитъ ею цѣлый выводокъ сиротъ племянниковъ. И еще находитъ для каждаго веселое слово и шутку…
— Да? — задумчиво переспросилъ Петръ.—Какъ хочешь, въ этомъ есть какая-то тайна. И я хотѣлъ бы…
— Что ты хотѣлъ бы, мой мальчикъ?..
Черезъ нѣсколько минутъ послышались шаги, и Анна Михайловна вошла въ комнату, тревожно вглядываясь въ ихъ лица, видимо взволнованныя разговоромъ, который оборвался съ ея приходомъ.
Молодой организмъ, разъ побѣдивъ болѣзнь, быстро справлялся съ ея остатками. Недѣли черезъ двѣ Петръ былъ уже на ногахъ.
Онъ сильно измѣнился, измѣнились даже черты лица,—въ нихъ не было замѣтно прежнихъ припадковъ остраго внутренняго страданія. Рѣзкое нравственное потрясеніе перешло теперь въ тихую задумчивость и спокойную грусть.
Максимъ боялся, что это только временная перемѣна, вызванная тѣмъ, что нервная напряженность ослаблена болѣзнью. Однажды, въ сумерки, подойдя въ первый разъ послѣ болѣзни къ фортепіано, Петръ сталъ по обыкновенію фантазировать. Мелодіи звучали грустныя и ровныя, какъ его настроеніе. Но вотъ, внезапно, среди звуковъ, полныхъ тихой печали, прорвались первыя ноты пѣсни слѣпыхъ. Мелодія сразу распалась… Петръ быстро поднялся, его лицо было искажено, и на глазахъ стояли слезы. Видимо, онъ не могъ еще справиться съ сильнымъ впечатлѣніемъ жизненнаго диссонанса, явившагося ему въ формѣ этой скрипучей и тяжкой жалобы.
Въ этотъ вечеръ Максимъ опять долго говорилъ съ Петромъ наединѣ. Послѣ этого проходили недѣли, и настроеніе слѣпого оставалось все тѣмъ же. Казалось, слишкомъ острое и эгоистическое сознаніе личнаго горя, вносившее въ душу пассивность и угнетавшее врожденную энергію, теперь дрогнуло и уступило мѣсто чему-то другому. Онъ опять ставилъ себѣ цѣли, строилъ планы; жизнь зарождалась въ немъ, надломленная душа давала побѣги, какъ захирѣвшее деревцо, на которое весна пахнула живительнымъ дыханіемъ… Было, между прочимъ, рѣшено, что еще этимъ лѣтомъ Петръ поѣдетъ въ Кіевъ, чтобы съ осени начать уроки у извѣстнаго піаниста. При этомъ оба они съ Максимомъ настояли, что они поѣдутъ только вдвоемъ.
Теплою іюльскою ночью, бричка, запряженная парою лошадей, остановилась на ночлегъ въ полѣ, у опушки лѣса. Утромъ, на самой зарѣ, двое слѣпыхъ прошли шляхомъ. Одинъ вертѣлъ рукоятку примитивнаго инструмента: деревянный валикъ кружился въ отверстіи пустого ящика и терся о туго натянутыя струны, издававшія однотонное и печальное жужжаніе.
Нѣсколько гнусавый, но пріятный старческій голосъ пѣлъ утреннюю молитву.
Проѣзжавшіе дорогой хохлы съ таранью видѣли, какъ слѣпцовъ подозвали къ бричкѣ, около которой, на разостланномъ коврѣ, сидѣли ночевавшіе въ степи господа. Когда черезъ нѣкоторое время обозчики остановились на водопой у криницы, то мимо нихъ опять прошли слѣпцы, но на этотъ разъ ихъ ужъ было трое. Впереди, постукивая передъ собою длинной палкой, шелъ старикъ съ развѣвающимися сѣдыми волосами и длинными бѣлыми усами. Лобъ его былъ покрытъ старыми язвами, какъ будто отъ обжога; вмѣсто глазъ, были только впадины. Черезъ плечо у него была надѣта широкая тесьма, привязанная къ поясу слѣдующаго. Второй былъ рослый дѣтина, съ желчнымъ лицомъ, сильно изрытымъ оспой. Оба они шли привычнымъ шагомъ, поднявъ незрячія лица кверху, какъ будто разыскивая тамъ свою дорогу. Третій былъ совсѣмъ юноша, въ новой крестьянской одеждѣ, съ блѣднымъ и какъ будто слегка испуганнымъ лицомъ; его шаги были неувѣренны и по временамъ онъ останавливался, какъ будто прислушиваясь къ чему-то назади и мѣшая движенію товарищей.
Часамъ къ десяти они ушли далеко. Лѣсъ остался синей полосой на горизонтѣ. Кругомъ была степь, и впереди слышался звонъ разогрѣваемой солнцемъ проволоки на шоссе, пересѣкавшемъ пыльный шляхъ. Слѣпцы вышли на него и повернули вправо, когда сзади послышался топотъ лошадей и сухой стукъ кованныхъ колесъ по щебню. Слѣпцы выстроились у края дороги. Опять зажужжало деревянное кольцо по струнамъ, и старческій голосъ затянулъ:
— Под-дайте слі-пенькимъ…—Къ жужжанію колеса присоединился тихій переборъ струнъ подъ пальцами юноши.
Монета зазвенѣла у самыхъ ногъ стараго Кандыбы. Стукъ колесъ смолкъ, видимо проѣзжающіе остановились, чтобы посмотрѣть, найдутъ ли слѣпые монету. Кандыба сразу нашелъ ее, и на лицѣ появилось довольное выраженіе.
— Богъ спасетъ,—сказалъ онъ по направленію къ бричкѣ, въ сидѣньи которой виднѣлась квадратная фигура сѣдого господина, и два костыля торчали сбоку.
Старикъ внимательно смотрѣлъ на юношу слѣпца… Тотъ стоялъ блѣдный, но уже успокоившійся. При первыхъ же звукахъ пѣсни, его руки нервно забѣгали по струнамъ, какъ будто покрывая ихъ звономъ ея рѣзкія ноты… Бричка опять тронулась, но старикъ долго оглядывался назадъ.
Вскорѣ стукъ колесъ замолкъ въ отдаленіи. Слѣпцы опять вытянулись въ линію и пошли по шоссе…
— У тебя, Юрій, легкая рука,—сказалъ старикъ.—И играешь славно…
Черезъ нѣсколько минутъ средній слѣпецъ спросилъ:
— По обѣщанію идешь въ Почаевъ?.. Для Бога?
— Да,—тихо отвѣтилъ юноша.
— Думаешь, прозришь?..—спросилъ тотъ опять съ горькой улыбкой…
— Бываетъ,—мягко сказалъ старикъ.
— Давно хожу, а не встрѣчалъ,—угрюмо возразилъ рябой, и они опять пошли молча. Солнце подымалось все выше, виднѣлась только бѣлая линія шоссе, прямого, какъ стрѣла, темныя фигуры слѣпыхъ и впереди черная точка проѣхавшаго экипажа. Затѣмъ дорога раздѣлилась. Бричка направилась къ Кіеву, слѣпцы опять свернули проселками на Почаевъ.
Вскорѣ изъ Кіева пришло въ усадьбу письмо отъ Максима. Онъ писалъ, что оба они здоровы и что все устраивается хорошо.
А въ это время трое слѣпыхъ двигались все дальше. Теперь всѣ шли уже согласно. Впереди, все такъ же постукивая палкой, шелъ Кандыба, отлично знавшій дороги и поспѣвавшій въ большія села къ праздникамъ и базарамъ. Народъ собирался на стройные звуки маленькаго оркестра, и въ шапкѣ Кандыбы то и дѣло звякали монеты.
Волненіе и испугъ на лицѣ юноши давно исчезли, уступая мѣсто другому выраженію. Съ каждымъ новымъ шагомъ на встрѣчу ему лились новые звуки невѣдомаго, широкаго, необъятнаго міра, смѣнившаго теперь лѣнивый и убаюкивающій шорохъ тихой усадьбы… Незрячіе глаза расширялись, ширилась грудь, слухъ еще обострялся; онъ узнавалъ своихъ спутниковъ, добродушнаго Кандыбу и желчнаго Кузьму, долго брелъ за скрипучими возами чумаковъ, ночевалъ въ степи у огней, слушалъ гомонъ ярмарокъ и базаровъ, узнавалъ горе, слѣпое и зрячее, отъ котораго не разъ больно сжималось его сердце… И странное дѣло—теперь онъ находилъ въ своей душѣ мѣсто для всѣхъ этихъ ощущеній. Онъ совершенно одолѣлъ пѣсню слѣпыхъ, и день за днемъ подъ гулъ этого великаго моря все болѣе стихали на днѣ души личныя порыванія къ невозможному… Чуткая память ловила всякую новую пѣсню и мелодію, а когда дорогой онъ начиналъ перебирать свои струны, то даже на лицѣ желчнаго Кузьмы появлялось спокойное умиленіе. По мѣрѣ приближенія къ Почаеву, банда слѣпыхъ все росла.
Позднею осенью, по дорогѣ, занесенной снѣгами, къ великому удивленно всѣхъ въ усадьбѣ, паничъ неожиданно вернулся съ двумя слѣпцами въ нищенской одеждѣ. Кругомъ говорили, что онъ ходилъ въ Почаевъ по обѣту, чтобы вымолить у Почаевской Богоматери исцѣленіе.
Впрочемъ, глаза его оставались попрежнему чистыми и по прежнему незрячими. Но душа, несомнѣнно, исцѣлилась. Какъ будто страшный кошмаръ навсегда исчезъ изъ усадьбы… Когда Максимъ, продолжавшій писать изъ Кіева, наконецъ, вернулся тоже, Анна Михайловна встрѣтила его фразой: „Я никогда, никогда не прощу тебѣ этого“. Но лицо ея противорѣчило суровымъ словамъ…
Долгими вечерами Петръ разсказывалъ о своихъ странствіяхъ, и въ сумерки фортепіано звучало новыми мелодіями, какихъ никто не слышалъ у него раньше… Поѣздка въ Кіевъ была отложена на годъ, вся семья жила надеждами и планами Петра…
Примѣчанія
править- ↑ Чайковскій, украинецъ-романтикъ, извѣстный подъ именемъ Садыка-паши, мечталъ организовать казачество, какъ самостоятельную политическую силу въ Турціи…