дой: она возбуждаетъ представленіе о спокойномъ довольствѣ, здоровьи, но не о страсти и не о томъ, что люди называютъ счастіемъ… Понялъ ли ты?
— Н-нѣтъ… не ясно… но все же, пожалуйста, говори дальше.
— Ну, что же дѣлать!.. Слушай дальше. Когда лѣто разгорается все жарче, зелень какъ будто изнемогаетъ отъ избытка жизненной силы, листья въ истомѣ опускаются книзу и, если солнечный зной не умѣряется сырою прохладой дождя, зелень можетъ совсѣмъ поблекнуть. За то къ осени, среди усталой листвы наливается и алѣетъ плодъ. Плодъ краснѣе на той сторонѣ, гдѣ больше свѣта; въ немъ какъ будто сосредоточена вся сила жизни, вся страсть растительной природы. Ты видишь, что красный цвѣтъ и здѣсь—цвѣтъ страсти, и онъ служитъ ея символомъ. Это цвѣтъ упоенія, грѣха, ярости, гнѣва и мести. Народныя массы во времена мятежей ищутъ выраженія общаго чувства въ красномъ знамени, которое развѣвается надъ ними, какъ пламя… Но вѣдь ты опять не понимаешь?..
— Все равно, продолжай!
— Наступаетъ поздняя осень. Плодъ отяжелѣлъ; онъ срывается и падаетъ на землю… Онъ умираетъ, но въ немъ живетъ сѣмя, а въ этомъ сѣмени живетъ въ „возможности“ и все будущее растеніе, съ его будущею роскошной листвой и съ его новымъ плодомъ. Сѣмя падетъ на землю; а надъ землей низко подымается уже холодное солнце, бѣжитъ холодный вѣтеръ, несутся холодныя тучи… Не только страсть, но и самая жизнь замираютъ тихо, незамѣтно… Земля все больше проступаетъ изъ-подъ зелени своей чернотой, въ небѣ господствуютъ холодные тоны… И вотъ наступаетъ день, когда на эту смирившуюся и притихшую, будто овдовѣвшую землю падаютъ милліоны снѣжинокъ, и вся она становится ровна, одноцвѣтна и бѣла… Бѣлый цвѣтъ—это цвѣтъ холоднаго снѣга, цвѣтъ высочайшихъ облаковъ, которыя плывутъ въ недосягаемомъ холодѣ поднебесныхъ высотъ,—цвѣтъ величавыхъ и безплодныхъ горныхъ вершинъ… Это—эмблема безстрастія и холодной, высокой святости, эмблема будущей безплотной жизни. Что же касается чернаго цвѣта…
— Знаю,—перебилъ слѣпой.—Это—нѣтъ звуковъ, нѣтъ движеній… ночь…
— Да, и потому это—эмблема печали и смерти…
Петръ вздрогнулъ и сказалъ глухо:
— Ты самъ сказалъ: смерти. А вѣдь для меня все черно… всегда и всюду черно!
