Теперь ни отъ кого уже не ускользнуло странное сходство. Звонарь былъ нѣсколько старше; широкая ряса висѣла складками на тощемъ тѣлѣ, черты лица были грубѣе и рѣзче. При внимательномъ взглядѣ въ нихъ проступали и различія: звонарь былъ блондинъ, носъ у него былъ нѣсколько горбатый, губы тоньше, чѣмъ у Петра. Надъ губами пробивались усы и кудрявая бородка окаймляла подбородокъ. Но въ жестахъ, въ нервныхъ складкахъ губъ, въ постоянномъ движеніи бровей было то удивительное, какъ бы родственное сходство, вслѣдствіе котораго многіе горбуны тоже напоминаютъ другъ друга лицомъ, какъ братья.
Лицо Петра было нѣсколько спокойнѣе. Въ немъ виднѣлась привычная грусть, которая у звонаря усиливалась острою желчностью и порой озлобленіемъ. Впрочемъ, теперь и онъ видимо успокаивался. Ровное вѣяніе вѣтра какъ бы разглаживало на его лицѣ всѣ морщины, разливая по немъ тихій миръ, лежавшій на всей скрытой отъ незрячихъ взоровъ картинѣ… Брови шевелились все тише и тише.
Но вотъ, онѣ опять дрогнули, одновременно у обоихъ, какъ будто оба заслышали внизу какой-то звукъ изъ долины, неслышный никому другому.
— Звонятъ,—сказалъ Петръ.
— Это у Егорья за пятнадцать верстъ,—пояснилъ звонарь.—У нихъ всегда на полчаса раньше нашего вечерня… А ты слышишь? Я тоже слышу,—другіе не слышатъ…
— Хорошо тутъ,—продолжалъ онъ мечтательно.—Особливо въ праздникъ. Слышали вы, какъ я звоню?
Въ вопросѣ звучало наивное тщеславіе.
— Пріѣзжайте послушать. Отецъ Памфилій… Вы не знаете отца Памфилія? Онъ для меня нарочито эти два подголоска выписалъ.
Онъ отдѣлился отъ стѣны и любовно погладилъ рукой два небольшихъ колокола, еще не успѣвшихъ потемнѣть, какъ другіе.
— Славные подголоски… Такъ тебѣ и поютъ, такъ и поютъ… Особливо подъ Пасху.
Онъ взялъ въ руки веревки и быстрыми движеніями пальцевъ заставилъ задрожать оба колокола мелкою мелодическою дробью; прикосновенія языковъ были такъ слабы и вмѣстѣ такъ отчетливы, что перезвонъ былъ слышенъ всѣмъ, но звукъ навѣрное не распространялся дальше площадки колокольни.
— А тутъ тебѣ вотъ этотъ—бу-ухъ, бу-ухъ, бу-ухъ…
Теперь его лицо освѣтилось дѣтскою радостью, въ которой, однако, было что-то жалкое и больное.
