Такъ прошло еще нѣсколько лѣтъ.
Ничто не измѣнилось въ тихой усадьбѣ. По прежнему шумѣли буки въ саду, только ихъ листва будто потемнѣла, сдѣлалась еще гуще; по прежнему бѣлѣли привѣтливыя стѣны, только онѣ чуть-чуть покривились и осѣли; по прежнему хмурились соломенныя стѣны[1], и даже свирѣль Іохима слышалась, въ тѣ же часы изъ конюшни; только теперь уже и самъ Іохимъ, остававшійся холостымъ конюхомъ въ усадьбѣ, предпочиталъ слушать игру слѣпого панича на дудкѣ или на фортепіано—безразлично.
Максимъ посѣдѣлъ еще больше. У Попельскихъ не было другихъ дѣтей, и потому слѣпой первенецъ по прежнему остался центромъ, около котораго группировалась вся жизнь усадьбы. Для него усадьба замкнулась въ своемъ тѣсномъ кругу, довольствуясь своею собственною тихою жизнью, къ которой примыкала не менѣе тихая жизнь поссесорской „хатки“. Такимъ образомъ, Петръ, ставшій уже юношей, выросъ, какъ тепличный цвѣтокъ, огражденный отъ рѣзкихъ стороннихъ вліяній далекой жизни.
Онъ, какъ и прежде, стоялъ въ центрѣ громаднаго темнаго міра. Надъ нимъ, вокругъ него, всюду протянулась тьма безъ конца и предѣловъ: чуткая тонкая организація подымалась, какъ упруго-натянутая струна, на встрѣчу всякому впечатлѣнію, готовая задрожать отвѣтными звуками. Въ настроеніи слѣпого замѣтно сказывалось это чуткое ожиданіе: ему казалось, что вотъ-вотъ эта тьма протянется къ нему своими невидимыми руками и тронетъ въ немъ что-то такое, что такъ томительно дремлетъ въ душѣ и ждетъ пробужденія.
Но знакомая добрая и скучная тьма усадьбы шумѣла только ласковымъ шопотомъ стараго сада, навѣвая смутную, баюкающую, успокоительную думу. О далекомъ мірѣ слѣпой зналъ только изъ пѣсенъ, изъ исторіи, изъ книгъ. Подъ задумчивый шопотъ сада, среди тихихъ будней усадьбы, онъ узнавалъ лишь по разсказамъ о буряхъ и волненіяхъ далекой жизни. И все это рисовалось ему сквозь какую-то волшебную дымку, какъ пѣсня, какъ былина, какъ сказка.
Казалось, такъ было хорошо. Мать видѣла, что огражденная будто стѣной душа ея сына дремлетъ въ какомъ-то заколдованномъ полуснѣ, искусственномъ, но спокойномъ. И она не хотѣла нарушать этого равновѣсія, боялась его нарушить.
Эвелина, выросшая и сложившаяся какъ-то совершенно незамѣтно, глядѣла на эту заколдованную тишь своими ясными глазами, въ которыхъ можно было по временамъ подмѣтить что-то въ родѣ недоумѣнія, вопроса о будущемъ, но никогда не было и тѣни нетерпѣнія. Попельскій-отецъ привелъ имѣніе въ образцовый порядокъ, но до вопросовъ о будущемъ его сына доброму человѣку, конечно, не было ни малѣйшаго дѣла. Онъ привыкъ, что все дѣлается само собой. Одинъ только Максимъ, по своей натурѣ, съ трудомъ выносилъ эту тишь, и то, какъ нѣчто временное, входившее поневолѣ въ его планы. Онъ считалъ необходимымъ дать душѣ юноши устояться, окрѣпнуть, чтобы быть въ состояніи встрѣтить рѣзкое прикосновеніе жизни.
Между тѣмъ, тамъ, за чертой этого заколдованнаго круга, жизнь кипѣла, волновалась, бурлила. И вотъ, наконецъ, наступило время, когда старый наставникъ рѣшился разорвать этотъ кругъ, отворить дверь теплицы, чтобы въ нее могла ворваться свѣжая струя наружнаго воздуха.
Для перваго случая онъ пригласилъ къ себѣ стараго товарища, который жилъ верстахъ въ 70-ти отъ усадьбы Попельскихъ. Максимъ иногда бывалъ у него и прежде, но теперь онъ зналъ, что у Ставрученки гоститъ пріѣзжая молодежь, и написалъ ему письмо, приглашая всю компанію. Приглашеніе это было охотно принято. Старики были связаны давнею дружбой, а молодежь помнила довольно громкое нѣкогда ими Максима Яценка, съ которымъ связывались извѣстныя традиціи. Одинъ изъ сыновей Ставрученка былъ студентъ кіевскаго университета по модному тогда филологическому факультету. Другой изучалъ музыку въ петербургской консерваторіи. Съ ними пріѣхалъ еще юный кадетъ, сынъ одного изъ ближайшихъ помѣщиковъ.
Ставрученко былъ крѣпкій старикъ, сѣдой, съ длинными казацкими усами и въ широкихъ казацкихъ шароварахъ. Онъ носилъ кисетъ съ табакомъ и трубку привязанными у пояса, говорилъ не иначе, какъ по-малорусски, и рядомъ съ двумя сыновьями, одѣтыми въ бѣлыя свитки и расшитыя малороссійскія сорочки, очень напоминалъ гоголевскаго Бульбу съ сыновьями. Однако, въ немъ не было и слѣдовъ романтизма, отличавшаго гоголевскаго героя. Наоборотъ, онъ былъ отличный практикъ-помѣщикъ, всю жизнь превосходно ладившій съ крѣпостными отношеніями, а теперь, когда эта „неволя“ была уничтожена, сумѣвшій хорошо приноровиться и къ новымъ условіямъ. Онъ зналъ народъ, какъ знали его помѣщики, т. е. онъ зналъ каждаго мужика своей деревни, и у каждаго мужика зналъ каждую корову и чуть не каждый лишній карбованецъ въ мужицкой мошнѣ.
За то, если онъ и не дрался съ своими сыновьями на кулачки, какъ Бульба, то все же между ними происходили постоянныя и очень свирѣпыя стычки, которыя не ограничивались ни временемъ, ни мѣстомъ. Всюду, дома и въ гостяхъ, по самому ничтожному поводу между старикомъ и молодежью вспыхивали нескончаемые споры. Начиналось обыкновенно съ того, что старикъ, посмѣиваясь, дразнилъ „идеальныхъ паничей“; тѣ горячились, старикъ тоже разгорячался, и тогда подымался самый невообразимый галдежъ, въ которомъ обѣимъ сторонамъ доставалось не на шутку.
Это было отраженіе извѣстной розни „отцовъ и дѣтей“; только здѣсь это явленіе сказывалось въ значительно смягченной формѣ. Молодежь, съ дѣтства отданная въ школы, деревню видѣла только въ короткое каникулярное время, и потому у ней не было того конкретнаго знанія народа, какимъ отличались отцы-помѣщики. Когда поднялась въ обществѣ волна „народолюбія“, заставшая юношей въ высшихъ классахъ гимназіи, они обратились къ изученію родного народа, но начали это изученіе съ книжекъ. Второй шагъ привелъ ихъ къ непосредственному изученію проявленій „народнаго духа“ въ его творчествѣ. Хожденіе въ народъ паничей въ бѣлыхъ свиткахъ и расшитыхъ сорочкахъ было тогда сильно распространено въ юго-западномъ краѣ. На изученіе экономическихъ условій не обращалось особеннаго вниманія. Молодые люди записывали слова и музыку народныхъ думокъ и пѣсенъ, изучали преданія, свѣряли историческіе факты съ ихъ отраженіемъ въ народной памяти, вообще смотрѣли на мужика сквозь поэтическую призму національнаго романтизма. Отъ этого, пожалуй, не прочь были и старики, но все же они никогда не могли договориться съ молодежью до какого-либо соглашенія.
— Вотъ, послушай ты его,—говорилъ Ставрученко Максиму, лукаво подталкивая его локтемъ, когда студентъ ораторствовалъ съ раскраснѣвшимся лицомъ и сверкающими глазами.—Вотъ, собачій сынъ, говоритъ, какъ пишетъ!.. Подумаешь, и въ самомъ дѣлѣ голова! А разскажи ты намъ, ученый человѣкъ, какъ тебя мой Нечипоръ надулъ, а?
Старикъ поводилъ усами и хохоталъ, разсказывая съ чисто-хохлацкимъ юморомъ соотвѣтствующій случай. Юноши краснѣли, но, въ свою очередь, не оставались въ долгу. „Если они не знаютъ Нечипора и Хведька изъ такой-то деревни, за то они изучаютъ весь народъ въ его общихъ проявленіяхъ; они смотрятъ съ высшей точки зрѣнія, при которой только и возможны выводы и широкія обобщенія. Они обнимаютъ однимъ взглядомъ далекія перспективы, тогда какъ старые и заматерѣлые въ рутинѣ практики изъ-за деревьевъ не видятъ всего лѣса“.
Старику не было непріятно слушать мудреныя рѣчи сыновей.
— Таки видно, что не даромъ въ школѣ учились,—говаривалъ онъ, самодовольно поглядывая на слушателей.—А все же, я вамъ скажу, мой Хведько васъ обоихъ и введетъ, и выведетъ, какъ телятъ на веревочкѣ, вотъ что!.. Ну, а я и самъ его, шельму, въ свой кисетъ уложу и въ карманъ спрячу. Вотъ и значитъ, что вы передо мною все равно, что щенята передъ старымъ псомъ.Въ данную минуту одинъ изъ подобныхъ споровъ только-что затихъ. Старшее поколѣніе удалилось въ домъ, и сквозь открытыя окна слышно было по временамъ, какъ Ставрученко съ торжествомъ разсказывалъ разные комическіе эпизоды, и слушатели весело хохотали.
Молодые люди оставались въ саду. Студентъ, подостлавъ подъ себя свитку и заломивъ смушковую шапку, разлегся на травѣ съ нѣсколько тенденціозною непринужденностью. Его старшій братъ сидѣлъ на заваленкѣ рядомъ съ Эвелиной. Кадетъ въ аккуратно застегнутомъ мундирѣ помѣщался съ нимъ рядомъ, а нѣсколько въ сторонѣ, опершись на подоконникъ, сидѣлъ, опустивъ голову, слѣпой; онъ обдумывалъ только-что смолкшіе и глубоко взволновавшіе его споры.
— Что вы думаете обо всемъ, что здѣсь говорилось, панна Эвелина?—обратился къ своей сосѣдкѣ молодой Ставрученко.—Вы, кажется, не проронили ни одного слова.
— Все это очень хорошо, то-есть то, что вы говорили отцу. Но…
— Но… что же?
Дѣвушка отвѣтила не сразу. Она положила къ себѣ на колѣни свою работу, разгладила ее руками и, слегка наклонивъ голову, стала разсматривать ее съ задумчивымъ видомъ. Трудно было разобрать, думала ли она о томъ, что ей слѣдовало взять для вышивки канву покрупнѣе, или же обдумывала свой отвѣтъ.
Между тѣмъ, молодые люди съ нетерпѣніемъ ждали этого отвѣта. Студентъ приподнялся на локтѣ и повернулъ къ дѣвушкѣ лицо, оживленное любопытствомъ. Ея сосѣдъ уставился на нее спокойнымъ, пытливымъ взглядомъ. Слѣпой перемѣнилъ свою непринужденную позу, выпрямился и потомъ вытянулъ голову, отвернувшись лицомъ отъ остальныхъ собесѣдниковъ.
— Но,—проговорила она тихо, все продолжая разглаживать рукой свою вышивку,—у всякаго человѣка, господа, своя дорога въ жизни.
— Господи!—рѣзко воскликнулъ студентъ,—какое благоразуміе! Да вамъ, моя панночка, сколько лѣтъ, въ самомъ дѣлѣ?
— Семнадцать,—отвѣтила Эвелина просто, но тотчасъ же прибавила съ наивно-торжествующимъ любопытствомъ:—а вѣдь вы думали, гораздо больше, не правда ли?
Молодые люди засмѣялись.
— Если-бъ у меня спросили мнѣніе насчетъ вашего возраста,—сказалъ ея сосѣдъ,—я сильно колебался бы между тринадцатью и двадцатью тремя. Правда, иногда вы кажетесь совсѣмъ-таки ребенкомъ, а разсуждаете порой, какъ опытная старушка.
— Въ серьезныхъ дѣлахъ, Гаврило Петровичъ, нужно и разсуждать серьезно,—произнесла маленькая женщина докторальнымъ тономъ, опять принимаясь за работу.
Всѣ на минуту смолкли. Иголка Эвелины опять мѣрно заходила по вышивкѣ, а молодые люди оглядывали съ любопытствомъ миніатюрную фигуру благоразумной особы.
Эвелина, конечно, значительно выросла и развилась со времени первой встрѣчи съ Петромъ, но замѣчаніе студента насчетъ ея вида было совершенно справедливо. При первомъ взглядѣ на это небольшое, худощавое созданьице казалось, что это еще дѣвочка, но въ ея неторопливыхъ, размѣренныхъ движеніяхъ сказывалась нерѣдко солидность женщины. То же впечатлѣніе производило и ея лицо. Такія лица бываютъ, кажется, только у славянокъ. Правильныя красивыя черты зарисованы плавными, холодными линіями; голубые глаза глядятъ ровно, спокойно; румянецъ рѣдко является на этихъ блѣдныхъ щекахъ, но это не та обычная блѣдность, которая ежеминутно готова вспыхнуть пламенемъ жгучей страсти; это скорѣе холодная бѣлизна снѣга. Прямые свѣтлые волосы Эвелины чуть-чуть оттѣнялись на мраморныхъ вискахъ и спадали тяжелою косой, какъ будто оттягивавшей назадъ ея голову при походкѣ.
Слѣпой тоже выросъ и возмужалъ. Всякому, кто посмотрѣлъ бы на него въ ту минуту, когда онъ сидѣлъ поодаль отъ описанной группы, блѣдный, взволнованный и красивый, сразу бросилось бы въ глаза это своеобразное лицо, на которомъ такъ рѣзко отражалось всякое душевное движеніе. Черные волосы красивою волной склонялись надъ выпуклымъ лбомъ, по которому прошли раннія морщинки. На щекахъ быстро вспыхивалъ густой румянецъ, и такъ же быстро разливалась матовая блѣдность. Нижняя губа, чуть-чуть оттянутая углами внизъ, по временамъ какъ-то напряженно вздрагивала, брови чутко настораживались и шевелились, а большіе красивые глаза, глядѣвшіе ровнымъ и неподвижнымъ взглядомъ, придавали лицу молодого человѣка какой-то не совсѣмъ обычный мрачный оттѣнокъ.
— Итакъ,—насмѣшливо заговорилъ студентъ послѣ нѣкотораго молчанія,—панна Эвелина полагаетъ, что все, о чемъ мы говорили, недоступно женскому уму, что удѣлъ женщины—узкая сфера дѣтской и кухни.
Въ голосѣ молодого человѣка слышалось самодовольство (тогда эти словечки были совсѣмъ новенькія) и вызывающая иронія; на нѣсколько секундъ всѣ смолкли, и на лицѣ дѣвушки проступилъ нервный румянецъ.
— Вы слишкомъ торопитесь со своими заключеніями,—сказала она.—Я понимаю все, о чемъ здѣсь говорилось,—значитъ, женскому уму это доступно. Я говорила только о себѣ лично.
Она смолкла и наклонилась надъ шитьемъ съ такимъ вниманіемъ къ работѣ, что у молодого человѣка не хватило рѣшимости продолжать дальнѣйшій допросъ.
— Странно,—пробормоталъ онъ.—Можно подумать, что вы распланировали уже свою жизнь до самой могилы.
— Что же тутъ страннаго, Гаврило Петровичъ?—тихо возразила дѣвушка.—Я думаю, даже Илья Ивановичъ (имя кадета) намѣтилъ уже свою дорогу, а вѣдь онъ моложе меня.
— Это правда,—сказалъ кадетъ, довольный этимъ вызовомъ.—Я недавно читалъ біографію N. N. Онъ тоже поступалъ по ясному плану: въ двадцать лѣтъ женился, а въ тридцать пять командовалъ частью.
Студентъ ехидно засмѣялся, дѣвушка слегка покраснѣла.
— Ну, вотъ видите,—сказала она черезъ минуту съ какою-то холодною рѣзкостью въ голосѣ,—у всякаго своя дорога.
Никто не возражалъ больше. Среди молодой компаніи водворилась серьезная тишина, подъ которою чувствуется такъ ясно недоумѣлый испугъ: всѣ смутно поняли, что разговоръ перешелъ на деликатную личную почву, что подъ простыми словами зазвучала гдѣ-то чутко натянутая струна…
И среди этого молчанія слышался только шорохъ темнѣющаго и будто чѣмъ-то недовольнаго стараго сада.
Всѣ эти бесѣды, эти споры, эта волна кипучихъ молодыхъ запросовъ, надеждъ, ожиданій и мнѣній,—все это нахлынуло на слѣпого неожиданно и бурно. Сначала онъ прислушивался къ нимъ съ выраженіемъ восторженнаго изумленія, но вскорѣ онъ не могъ не замѣтить, что эта живая волна катится мимо него, что ей до него нѣтъ дѣла. Къ нему не обращались съ вопросами, у него не спрашивали мнѣній, и скоро оказалось, что онъ стоитъ особнякомъ, въ какомъ-то грустномъ уединеніи, тѣмъ болѣе грустномъ, чѣмъ шумнѣе была теперь жизнь усадьбы.
Тѣмъ не менѣе, онъ продолжалъ прислушиваться ко всему, что для него было такъ ново, и его крѣпко сдвинутыя брови, поблѣднѣвшее лицо выказывали усиленное вниманіе. Но это вниманіе было мрачно, подъ нимъ таилась тяжелая и горькая работа мысли.
Мать смотрѣла на сына съ печалью въ глазахъ. Глаза Эвелины выражали сочувствіе и безпокойство. Одинъ Максимъ будто не замѣчалъ, какое дѣйствіе производитъ шумное общество на слѣпого, и радушно приглашалъ гостей навѣдываться почаще въ усадьбу, обѣщая молодымъ людямъ обильный этнографическій матеріалъ къ слѣдующему пріѣзду.
Гости обѣщали вернуться и уѣхали. Прощаясь, молодые люди радушно пожимали руки Петра. Онъ порывисто отвѣчалъ на эти пожатія и долго прислушивался, какъ стучали по дорогѣ колеса ихъ брички. Затѣмъ онъ быстро повернулся и ушелъ въ садъ.
Съ отъѣздомъ гостей въ усадьбѣ все стихло, но эта тишина показалась слѣпому какою-то особенной, необычной и странной. Въ ней слышалось какъ будто признаніе, что здѣсь произошло что-то особенно важное. Въ смолкшихъ аллеяхъ, отзывавшихся только шопотомъ буковъ и сирени, слѣпому чуялись отголоски недавнихъ разговоровъ. Онъ слышалъ также въ открытое окно, какъ мать и Эвелина о чемъ-то спорили съ Максимомъ въ гостиной. Въ голосѣ матери онъ замѣтилъ мольбу и страданіе, голосъ Эвелины звучалъ негодованіемъ, а Максимъ, казалось, страстно, но твердо отражалъ нападеніе женщинъ. Съ приближеніемъ Петра эти разговоры мгновенно смолкали.
Максимъ сознательно, безпощадною рукой пробилъ первую брешь въ стѣнѣ, окружавшей до сихъ поръ міръ слѣпого. Гулкая безпокойная первая волна уже хлынула въ проломъ, и душевное равновѣсіе юноши дрогнуло подъ этимъ первымъ ударомъ.
Теперь ему казалось уже тѣсно въ его заколдованномъ кругѣ. Его тяготила спокойная тишь усадьбы, лѣнивый шопотъ и шорохъ стараго сада, однообразіе юнаго душевнаго сна. Тьма заговорила съ нимъ своими новыми обольстительными голосами, заколыхалась новыми смутными образами, тѣснясь съ тоскливою суетой заманчиваго оживленія.
Она звала его, манила, будила дремавшіе въ душѣ запросы, и уже эти первые призывы сказались въ его лицѣ блѣдностью, а въ душѣ—тупымъ, хотя еще смутнымъ страданіемъ.
Отъ женщинъ не ускользнули эти тревожные признаки. Мы, зрячіе, видимъ отраженіе душевныхъ движеній на чужихъ лицахъ и потому пріучаемся скрывать свои собственныя. Слѣпые въ этомъ отношеніи совершенно беззащитны, и потому на поблѣднѣвшемъ лицѣ Петра можно было читать, какъ въ интимномъ дневникѣ, оставленномъ открытымъ въ гостиной… На немъ была написана мучительная тревога. Женщины видѣли, что Максимъ тоже замѣчаетъ все это, но это входитъ въ какіе-то планы старика. Обѣ онѣ считали это жестокостью, и мать хотѣла бы своими руками оградить сына. „Теплица?—что-жъ такое, если ея ребенку до сихъ поръ было хорошо въ теплицѣ? Пусть будетъ такъ и дальше, навсегда… Спокойно, тихо, невозмутимо“… Эвелина не высказывала, повидимому, всего, что было у нея на душѣ, но съ нѣкоторыхъ поръ она перемѣнилась къ Максиму и стала возражать противъ нѣкоторыхъ, иногда совсѣмъ незначительныхъ его предложеній съ небывалою рѣзкостью.
Старикъ смотрѣлъ на нее изъ-подъ бровей пытливыми глазами, которые встрѣчались порой съ гнѣвнымъ, сверкающимъ взглядомъ молодой дѣвушки. Максимъ покачивалъ головой, бормоталъ что-то и окружалъ себя особенно густыми клубами дыма, что было признакомъ усиленной работы мысли; но онъ твердо стоялъ на своемъ и порой, ни къ кому не обращаясь, отпускалъ презрительныя сентенціи насчетъ неразумной женской любви и короткаго бабьяго ума, который, какъ извѣстно, гораздо короче волоса; поэтому женщина не можетъ видѣть дальше минутнаго страданія и минутной радости. Онъ мечталъ для Петра не о спокойствіи, а о возможной полнотѣ жизни. Говорятъ, всякій воспитатель стремится сдѣлать изъ питомца свое подобіе. Максимъ мечталъ о томъ, что пережилъ самъ и чего такъ рано лишился: о кипучихъ кризисахъ и о борьбѣ. Въ какой формѣ,—онъ не зналъ и самъ, но упорно стремился расширить для Петра кругъ живыхъ внѣшнихъ впечатлѣній, доступныхъ слѣпому, рискуя даже потрясеніями и душевными переворотами. Онъ чувствовалъ, что обѣ женщины хотятъ совсѣмъ другого…
— Насѣдка!—говорилъ онъ иногда сестрѣ, сердито стуча по комнатѣ своими костылями… Но онъ сердился рѣдко; большею же частью на доводы сестры онъ возражалъ мягко и съ снисходительнымъ сожалѣніемъ, тѣмъ болѣе, что она каждый разъ уступала въ спорѣ, когда оставалась наединѣ съ братомъ; это, впрочемъ, не мѣшало ей вскорѣ опять возобновлять разговоръ. Но когда при этомъ присутствовала Эвелина, дѣло становилось серьезнѣе; въ этихъ случаяхъ старикъ предпочиталъ отмалчиваться. Казалось, между нимъ и молодою дѣвушкой завязывалась какая-то борьба, и оба они еще только изучали противника, тщательно скрывая свои карты.Когда, черезъ двѣ недѣли молодые люди опять вернулись вмѣстѣ съ отцомъ, Эвелина встрѣтила ихъ съ холодною сдержанностью. Однако, ей было трудно устоять противъ обаятельнаго молодого оживленія. Цѣлые дни молодежь шаталась по деревнѣ, охотилась, записывала въ поляхъ пѣсни жницъ и жнецовъ, а вечеромъ вся компанія собиралась на заваленкѣ усадьбы, въ саду.
Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ Эвелина не успѣла спохватиться, какъ разговоръ опять перешелъ на щекотливыя темы. Какъ это случилось, кто началъ первый,—ни она, да и никто не могъ бы сказать. Это вышло такъ же незамѣтно, какъ незамѣтно потухла заря и по саду расползлись вечернія тѣни, какъ незамѣтно завелъ соловей въ кустахъ свою вечернюю пѣсню.
Студентъ говорилъ пылко, съ тою особенною юношескою страстью, которая кидается навстрѣчу неизвѣстному будущему безразсчетно и безразсудно. Была въ этой вѣрѣ въ будущее съ его чудесами какая-то особенная чарующая сила, почти неодолимая сила привычки…
Молодая дѣвушка вспыхнула, понявъ, что этотъ вызовъ, быть можетъ, безъ сознательнаго разсчета, былъ обращенъ теперь прямо къ ней.
Она слушала, низко наклонясь надъ работой. Ея глаза заискрились, щеки загорѣлись румянцемъ, сердце стучало… Потомъ блескъ глазъ потухъ, губы сжались, а сердце застучало еще сильнѣе, и на поблѣднѣвшемъ лицѣ появилось выраженіе испуга.
Она испугалась оттого, что передъ ея глазами будто раздвинулась темная стѣна, и въ этотъ просвѣтъ блеснули далекія перспективы обширнаго, кипучаго и дѣятельнаго міра.
Да, онъ манитъ ее уже давно. Она не сознавала этого ранѣе, но въ тѣни стараго сада, на уединенной скамейкѣ, она нерѣдко просиживала цѣлые часы, отдаваясь небывалымъ мечтамъ. Воображеніе рисовало ей яркія далекія картины, и въ нихъ не было мѣста слѣпому…
Теперь этотъ міръ приблизился къ ней; онъ не только манитъ ее, онъ предъявляетъ на нее какое-то право.
Она кинула быстрый взглядъ въ сторону Петра, и что-то кольнуло ей сердце. Онъ сидѣлъ неподвижный, задумчивый; вся его фигура казалась отяжелѣвшей и осталась въ ея памяти мрачнымъ пятномъ. „Онъ понимаетъ… все“—мелькнула у нея мысль, быстрая, какъ молнія, и дѣвушка почувствовала какой-то холодъ. Кровь отлила къ сердцу, а на лицѣ она сама ощутила внезапную блѣдность. Ей представилось на мгновеніе, что она уже тамъ, въ этомъ далекомъ мірѣ, а онъ сидитъ вотъ здѣсь одинъ, съ опущенною головой, или нѣтъ… Онъ тамъ, на холмикѣ, надъ рѣчкой, этотъ слѣпой мальчикъ, надъ которымъ она плакала въ тотъ вечеръ…
И ей стало страшно. Ей показалось, что кто-то готовится вынуть ножъ изъ ея давнишней раны.
Она вспомнила долгіе взгляды Максима. Такъ вотъ что значили эти молчаливые взгляды! Онъ лучше ея самой зналъ ея настроеніе, онъ угадалъ, что въ ея сердцѣ возможна еще борьба и выборъ, что она въ себѣ не увѣрена… Но нѣтъ,—онъ ошибается! Она знаетъ свой первый шагъ, а тамъ она посмотритъ, что можно будетъ взять у жизни еще…
Она вздохнула трудно и тяжело, какъ бы переводя дыханіе послѣ тяжелой работы, и оглянулась кругомъ. Она не могла бы сказать, долго ли длилось молчаніе, давно ли смолкъ студентъ, говорилъ ли онъ еще что-нибудь… Она посмотрѣла туда, гдѣ за минуту сидѣлъ Петръ…
Его не было на прежнемъ мѣстѣ.
Тогда, спокойно сложивъ работу, она тоже поднялась.
— Извините, господа,—сказала она, обращаясь къ гостямъ.—Я васъ на время оставлю однихъ.
И она пошла вдоль темной аллеи.
Этотъ вечеръ былъ исполненъ тревоги не для одной Эвелины. На поворотѣ аллеи, гдѣ стояла скамейка, дѣвушка услыхала взволнованные голоса. Максимъ разговаривалъ съ сестрой.
— Да, о ней я думалъ въ этомъ слѵчаѣ не менѣе, чѣмъ о немъ,—говорилъ старикъ сурово.—Подумай, вѣдь она еще ребенокъ, не знающій жизни! Я не хочу вѣрить, что ты желала бы воспользоваться невѣдѣніемъ ребенка.
Въ голосѣ Анны Михайловны, когда она отвѣтила, слышались слезы.
— А что же, Максъ, если… если она… Что же будетъ тогда съ моимъ мальчикомъ?
— Будь, что будетъ!—твердо и угрюмо отвѣтилъ старый солдатъ.—Тогда посмотримъ; во всякомъ случаѣ, на немъ не должно тяготѣть сознаніе чужой, испорченной жизни… Да и на нашей совѣсти тоже… Подумай объ этомъ, Аня,—добавилъ онъ мягче.
Старикъ взялъ руку сестры и нѣжно поцѣловалъ ее. Анна Михайловна склонила голову.
— Мой бѣдный мальчикъ, бѣдный… Лучше бы ему никогда не встрѣчаться съ нею…
Дѣвушка скорѣе угадала эти слова, чѣмъ разслышала: такъ тихо вырвался этотъ стонъ изъ устъ матери.
Краска залила лицо Эвелины. Она невольно остановилась на поворотѣ аллеи… Теперь, когда она выйдетъ, оба они увидятъ, что она подслушала ихъ тайныя мысли…
Но черезъ нѣсколько мгновеній она гордо подняла голову. Она не хотѣла подслушивать, и, во всякомъ случаѣ, не ложный стыдъ можетъ остановить ее на ея дорогѣ. Къ тому же, этотъ старикъ беретъ на себя слишкомъ много. Она сама сумѣетъ распорядиться своею жизнью.
Она вышла изъ-за поворота дорожки и прошла мимо обоихъ говорившихъ, спокойно и съ высоко поднятою головой. Максимъ съ невольной торопливостью подобралъ свой костыль, чтобы дать ей дорогу, а Анна Михайловна посмотрѣла на нее съ какимъ-то подавленнымъ выраженіемъ любви, почти обожанія и страха.
Мать будто чувствовала, что эта гордая и бѣлокурая дѣвушка, которая только-что прошла съ такимъ гнѣвно-вызывающимъ видомъ, пронесла съ собой счастье или несчастье всей жизни ея ребенка.
Въ дальнемъ концѣ сада стояла старая, заброшенная мельница. Колеса давно уже не вертѣлись, валы обросли мхомъ, и сквозь старые шлюзы просачивалась вода нѣсколькими тонкими, неумолчно звенѣвшими струйками. Это было любимое мѣсто слѣпого. Здѣсь онъ просиживалъ цѣлые часы на парапетѣ плотины, прислушиваясь къ говору сочившейся воды, и умѣлъ прекрасно передавать на фортепіано этотъ говоръ. Но теперь ему было не до того… Теперь онъ быстро ходилъ по дорожкѣ съ переполненнымъ горечью сердцемъ, съ искаженнымъ отъ внутренней боли лицомъ.
Заслышавъ легкіе шаги дѣвушки, онъ остановился; Эвелина положила ему на плечо руку и спросила серьезно:
— Скажи мнѣ, Петръ, что это съ тобой? Отчего ты такой грустный?
Быстро повернувшись, онъ опять зашагалъ по дорожкѣ. Дѣвушка пошла съ нимъ рядомъ.
Она поняла его рѣзкое движеніе и его молчаніе и на минуту опустила голову. Отъ усадьбы слышалась пѣсня:
Зъ за крутоі горы
Выліталы орлы,
Выліталы, гуркоталы,
Роскоши шукалы…
Смягченный разстояніемъ, молодой, сильный голосъ пѣлъ о любви, о счастіи, о просторѣ, и эти звуки неслись въ тишинѣ ночи, покрывая лѣнивый шопотъ сада…
Тамъ были счастливые люди, которые говорили объ яркой и полной жизни; она еще нѣсколько минутъ назадъ была съ ними, опьяненная мечтами объ этой жизни, въ которой ему не было мѣста. Она даже не замѣтила его ухода, а кто знаетъ, какими долгими показались ему эти минуты одинокаго горя…
Эти мысли прошли въ головѣ молодой дѣвушки, пока она ходила рядомъ съ Петромъ по аллеѣ. Никогда еще не было такъ трудно заговорить съ нимъ, овладѣть его настроеніемъ. Однако, она чувствовала, что ея присутствіе понемногу смягчаетъ его мрачное раздумье.
Дѣйствительно, его походка стала тише, лицо спокойнѣе. Онъ слышалъ рядомъ ея шаги, и понемногу острая душевная боль стихала, уступая мѣсто другому чувству. Онъ не отдавалъ себѣ отчета въ этомъ чувствѣ, но оно было ему знакомо, и онъ легко подчинялся его благотворному вліянію.
— Что съ тобой?—повторила она свой вопросъ.
— Ничего особеннаго,—отвѣтилъ онъ съ горечью.—Мнѣ только кажется, что я совсѣмъ лишній на свѣтѣ.
Пѣсня около дома на время смолкла, и черезъ минуту послышалась другая. Она доносилась чуть слышно; теперь студентъ пѣлъ старую „думу“, подражая тихому напѣву бандуристовъ. Иногда голосъ, казалось, совсѣмъ смолкалъ, воображеніемъ овладѣвала смутная мечта, и затѣмъ тихая мелодія опять пробивалась сквозь шорохъ листьевъ…
Петръ невольно остановился, прислушиваясь.
— Знаешь,—заговорилъ онъ грустно,—мнѣ кажется иногда, что старики правы, когда говорятъ, что на свѣтѣ становится съ годами все хуже. Въ старые годы было лучше даже слѣпымъ. Вмѣсто фортепіано, тогда бы я выучился играть на бандурѣ и ходилъ бы по городамъ и селамъ… Ко мнѣ собирались бы толпы людей, и я пѣлъ бы имъ о дѣлахъ ихъ отцовъ, о подвигахъ и славѣ. Тогда и я былъ бы чѣмъ-нибудь въ жизни. А теперь? Даже этотъ кадетикъ съ такимъ рѣзкимъ голосомъ, и тотъ,—ты слышала?—говоритъ: жениться и командовать частью. Надъ нимъ смѣялись, а я… а мнѣ даже и это недоступно.
Голубые глаза дѣвушки широко открылись отъ испуга, и въ нихъ сверкнула слеза.
— Это ты наслушался рѣчей молодого Ставрученка,— сказала она въ смущеніи, стараясь придать голосу тонъ беззаботной шутки.
— Да,—задумчиво отвѣтилъ Петръ и прибавилъ:—у него очень пріятный голосъ. Красивъ онъ?
— Да, онъ хорошій,—задумчиво подтвердила Эвелина, но вдругъ, какъ-то гнѣвно спохватившись, прибавила рѣзко:—Нѣтъ, онъ мнѣ вовсе не нравится! Онъ слишкомъ самоувѣренъ, и голосъ у него непріятный и рѣзкій.
Петръ выслушалъ съ удивленіемъ эту гнѣвную вспышку. Дѣвушка топнула ногой и продолжала:
— И все это глупости! Это все, я знаю, подстраиваетъ Максимъ. О, какъ я ненавижу теперь этого Максима!
— Что ты это, Веля?—спросилъ удивленно слѣпой.—Что подстраиваетъ?
— Ненавижу, ненавижу Максима!—упрямо повторяла дѣвушка.—Онъ со своими разсчетами истребилъ въ себѣ всякіе признаки сердца… Не говори, не говори мнѣ о нихъ… И откуда они присвоили себѣ право распоряжаться чужою судьбой?
Она вдругъ порывисто остановилась, сжала свои тонкія руки, такъ что на нихъ хрустнули пальцы, и какъ-то по-дѣтски заплакала.
Слѣпой взялъ ее за руки съ удивленіемъ и участіемъ. Эта вспышка со стороны его спокойной и всегда выдержанной подруги была такъ неожиданна и необъяснима! Онъ прислушивался одновременно къ ея плачу и къ тому странному отголоску, какимъ отзывался этотъ плачъ въ его собственномъ сердцѣ. Ему вспомнились давніе годы. Онъ сидѣлъ на холмѣ съ такою же грустью, а она плакала надъ нимъ такъ же, какъ и теперь…
Но вдругъ она высвободила руку, и слѣпой опять удивился: дѣвушка смѣялась.
— Какая я, однако, глупая! И о чемъ это я плачу?
Она вытерла глаза и потомъ заговорила растроганнымъ и добрымъ голосомъ:
— Нѣтъ, будемъ справедливы: оба они хорошіе!.. И то, что онъ говорилъ сейчасъ,—хорошо. Но вѣдь это же не для всѣхъ.
— Для всѣхъ, кто можетъ,—сказалъ слѣпой.
— Какіе пустяки!—отвѣтила она ясно, хотя въ ея голосѣ вмѣстѣ съ улыбкой слышались еще недавнія слезы.—Вѣдь вотъ и Максимъ воевалъ, пока могъ, а теперь живетъ, какъ можетъ. Ну, и мы…
— Не говори: мы! Ты—совсѣмъ другое дѣло…
— Нѣтъ, не другое.
— Почему?
— Потому что… Ну да потому, что вѣдь ты на мнѣ женишься, и, значитъ, наша жизнь будетъ одинакова.
Петръ остановился въ изумленіи.
— Я?.. На тебѣ?.. Значитъ, ты за меня… замужъ?
— Ну да, ну да, конечно!—отвѣтила она съ торопливымъ волненіемъ.—Какой ты глупый! Неужели тебѣ никогда не приходило это въ голову? Вѣдь это же такъ просто! На комъ же тебѣ и жениться, какъ не на мнѣ?
— Конечно,—согласился онъ съ какимъ-то страннымъ эгоизмомъ, но тотчасъ спохватился.
— Послушай, Веля,—заговорилъ онъ, взявъ ее за руку.—Тамъ сейчасъ говорили: въ большихъ городахъ дѣвушки учатся всему, передъ тобой тоже могла бы открыться широкая дорога… А я…
— Что же ты?
— А я… слѣпой!—закончилъ онъ совершенно нелогично.
И опять ему вспомнилось дѣтство, тихій плескъ рѣки, первое знакомство съ Эвелиной и ея горькія слезы при словѣ „слѣпой“… Инстинктивно почувствовалъ онъ, что теперь опять причиняетъ ей такую же рану, и остановился. Нѣсколько секундъ стояла тишина, только вода тихо и ласково звенѣла въ шлюзахъ. Эвелины совсѣмъ не было слышно, какъ будто она исчезла. По ея лицу, дѣйствительно, пробѣжала судорога, но дѣвушка овладѣла собой, и, когда она заговорила, голосъ ея звучалъ безпечно и шутливо:
— Такъ что же, что слѣпой?—сказала она,—но вѣдь если дѣвушка полюбитъ слѣпого, такъ и выходить надо за слѣпого… Это ужъ всегда такъ бываетъ, что же намъ дѣлать?
— Полюбитъ…—сосредоточенно повторилъ онъ, и брови его сдвинулись,—онъ вслушивался въ новые для него звуки знакомаго слова…—Полюбитъ?—переспросилъ онъ съ возрастающимъ волненіемъ…
— Ну да! Ты и я, мы оба любимъ другъ друга… Какой ты глупый! Ну, подумай самъ: могъ ли бы ты остаться здѣсь одинъ, безъ меня?..
Лицо его сразу поблѣднѣло, и незрячіе глаза остановились, большіе и неподвижные.
Было тихо: только вода все говорила о чемъ-то, журча и звеня. Временами казалось, что этотъ говоръ ослабѣваетъ и вотъ-вотъ стихнетъ; но тотчасъ же онъ опять повышался и опять звенѣлъ безъ конца и перерыва. Густая черемуха шептала темною листвой; пѣсня около дома смолкла, но за то надъ прудомъ соловей заводилъ свою…
— Я бы умеръ,—сказалъ онъ глухо.
Ея губы задрожали, какъ въ тотъ день ихъ перваго знакомства, и она сказала съ трудомъ, слабымъ, дѣтскимъ голосомъ:
— И я тоже… Безъ тебя, одна… въ далекомъ свѣтѣ…
Онъ сжалъ ея маленькую руку въ своей. Ему казалось страннымъ, что ея тихое отвѣтное пожатіе такъ непохоже на прежнія: слабое движеніе ея маленькихъ пальцевъ отражалось теперь въ глубинѣ его сердца. Вообще, кромѣ прежней Эвелины, друга его дѣтства, теперь онъ чувствовалъ въ ней еще какую-то другую, новую дѣвушку. Самъ онъ показался себѣ могучимъ и сильнымъ, а она представилась плачущей и слабой. Тогда, подъ вліяніемъ глубокой нѣжности, онъ привлекъ ее одною рукой, а другою сталъ гладить ея шелковистые волосы.
И ему казалось, что все горе смолкло въ глубинѣ сердца и что у него нѣтъ никакихъ порывовъ и желаній, а есть только настоящая минута.
Соловей, нѣкоторое время пробовавшій свой голосъ, защелкалъ и разсыпался по молчаливому саду неистовою трелью. Дѣвушка встрепенулась и застѣнчиво отвела руку Петра.
Онъ не противился и, отпустивъ ее, вздохнулъ полною грудью. Онъ слышалъ, какъ она оправляетъ свои волосы. Его сердце билось сильно, но ровно и пріятно; онъ чувствовалъ, какъ горячая кровь разноситъ по всему тѣлу какую-то новую сосредоточенную силу. Когда черезъ минуту она сказала ему обычнымъ тономъ: „Ну, теперь вернемся къ гостямъ“, онъ съ удивленіемъ вслушивался въ этотъ милый голосъ, въ которомъ звучали совершенно новыя ноты.
Гости и хозяева собрались въ маленькой гостиной; недоставало только Петра и Эвелины. Максимъ разговаривалъ со своимъ старымъ товарищемъ, молодые люди сидѣли молча у открытыхъ оконъ; въ небольшомъ обществѣ господствовало то особенное тихое настроеніе, въ глубинѣ котораго ощущается какая-то, не для всѣхъ ясная, но всѣми сознаваемая драма. Отсутствіе Эвелины и Петра было какъ-то особенно замѣтно. Максимъ среди разговора кидалъ короткіе выжидающіе взгляды по направленію къ дверямъ. Анна Михайловна съ грустнымъ и какъ будто виноватымъ лицомъ явно старалась быть внимательною и любезною хозяйкой, и только одинъ панъ Попельскій, значительно округлѣвшій и, какъ всегда, благодушный, дремалъ на своемъ стулѣ въ ожиданіи ужина.
Когда на террасѣ, которая вела изъ сада въ гостиную, раздались шаги, всѣ глаза повернулись туда. Въ темномъ четыреугольникѣ широкихъ дверей показалась фигура Эвелины, а за нею тихо подымался по ступенькамъ слѣпой.
Молодая дѣвушка почувствовала на себѣ эти сосредоточенные, внимательные взгляды, однако, это ее не смутило. Она прошла черезъ комнату своею обычною ровною поступью, и только на одно мгновеніе, встрѣтивъ короткій изъ-подъ бровей взглядъ Максима, она чуть-чуть улыбнулась, и ея глаза сверкнули вызовомъ, и усмѣшкой. Пани Попельская вглядывалась въ своего сына.
Молодой человѣкъ, казалось, шелъ вслѣдъ за дѣвушкой, не сознавая хорошо, куда она ведетъ его. Когда въ дверяхъ показалось его блѣдное лицо и тонкая фигура, онъ вдругъ пріостановился на порогѣ этой освѣщенной комнаты. Но затѣмъ онъ перешагнулъ черезъ порогъ и быстро, хотя съ тѣмъ же полуразсѣяннымъ, полусосредоточеннымъ видомъ подошелъ къ фортепіано.
Хотя музыка была обычнымъ элементомъ въ жизни тихой усадьбы, но вмѣстѣ съ тѣмъ это былъ элементъ интимный, такъ сказать, чисто домашній. Въ тѣ дни, когда усадьба наполнялась говоромъ и пѣніемъ пріѣзжей молодежи, Петръ ни разу не подходилъ къ фортепіано, на которомъ игралъ лишь старшій изъ сыновей Ставрученко, музыкантъ по профессіи. Это воздержаніе дѣлало слѣпого еще болѣе незамѣтнымъ въ оживленномъ обществѣ, и мать съ сердечной болью слѣдила за темной фигурой сына, терявшагося среди общаго блеска и оживленія. Теперь, въ первый еще разъ Петръ смѣло и какъ будто даже не вполнѣ сознательно подходилъ къ своему обычному мѣсту… Казалось, онъ забылъ о присутствіи чужихъ. Впрочемъ, при входѣ молодыхъ людей въ гостиной стояла такая тишина, что слѣпой могъ считать комнату пустою…
Открывъ крышку, онъ слегка тронулъ клавиши и пробѣжалъ по нимъ нѣсколькими быстрыми, легкими аккордами. Казалось, онъ о чемъ-то спрашивалъ не то у инструмента, не то у собственнаго настроенія.
Потомъ, вытянувъ на клавишахъ руки, онъ глубоко задумался, и тишина въ маленькой гостиной стала еще глубже.
Ночь глядѣла въ черныя отверстія оконъ; кое-гдѣ изъ сада заглядывали съ любопытствомъ зеленыя группы листьевъ, освѣщенныхъ свѣтомъ лампы. Гости, подготовленные только-что смолкшимъ смутнымъ рокотомъ піанино, отчасти охваченные вѣяніемъ страннаго вдохновенія, витавшаго надъ блѣднымъ лицомъ слѣпого, сидѣли въ молчаливомъ ожиданіи.
А Петръ все молчалъ, приподнявъ кверху слѣпые глаза, и все будто прислушивался къ чему-то. Въ его душѣ подымались, какъ расколыхавшіяся волны, самыя разнообразныя ощущенія. Приливъ невѣдомой жизни подхватывалъ его, какъ подхватываетъ волна на морскомъ берегу долго и мирно стоявшую на пескѣ лодку… На лицѣ виднѣлось удивленіе, вопросъ, и еще какое-то особенное возбужденіе проходило по немъ быстрыми тѣнями. Слѣпые глаза казались глубокими и темными.
Одну минуту можно было подумать, что онъ не находитъ въ своей душѣ того, къ чему прислушивается съ такимъ жаднымъ вниманіемъ. Но потомъ, хотя все съ тѣмъ же удивленнымъ видомъ и все какъ будто не дождавшись чего-то, онъ дрогнулъ, тронулъ клавиши и, подхваченный новой волной нахлынувшаго чувства, отдался весь плавнымъ, звонкимъ и пѣвучимъ аккордамъ…
Пользоваться нотами слѣпому вообще трудно. Онѣ отдавливаются, какъ и буквы, рельефомъ, при чемъ тоны обозначаются отдѣльными знаками и ставятся въ одинъ рядъ, какъ строчки книги. Чтобы обозначить тоны, соединенные въ аккордъ, между ними ставятся восклицательные знаки. Понятно, что слѣпому приходится заучивать ихъ наизусть, при томъ отдѣльно для каждой руки. Такимъ образомъ, это—очень сложная и трудная работа; однако, Петру и въ этомъ случаѣ помогала любовь къ отдѣльнымъ составнымъ частямъ этой работы. Заучивъ на память по нѣсколько аккордовъ для каждой руки, онъ садился за фортепіано, и, когда изъ соединенія этихъ выпуклыхъ іероглифовъ вдругъ неожиданно для него самого складывались стройныя созвучія, это доставляло ему такое наслажденіе и представляло столько живого интереса, что этимъ сухая работа скрашивалась и даже завлекала.
Тѣмъ не менѣе, между изображенною на бумагѣ пьесой и ея исполненіемъ ложилось въ этомъ случаѣ слишкомъ много промежуточныхъ процессовъ. Пока знакъ воплощался въ мелодію, онъ долженъ былъ пройти черезъ руки, закрѣпиться въ памяти и затѣмъ совершить обратный путь къ концамъ играющихъ пальцевъ. При томъ сильно развитое музыкальное воображеніе слѣпого вмѣшивалось въ сложную работу заучиванія и налагало на чужую пьесу замѣтный личный отпечатокъ. Формы, въ какія успѣло отлиться музыкальное чувство Петра, были именно тѣ, въ какихъ ему впервые явилась мелодія, въ какія отливалась затѣмъ игра его матери. Это были формы народной музыки, которыя звучали постоянно въ его душѣ, которыми говорила этой душѣ родная природа.
И теперь, когда онъ игралъ какую-то итальянскую пьесу съ трепещущимъ сердцемъ и переполненною душой, въ его игрѣ съ первыхъ же аккордовъ сказалось что-то до такой степени своеобразное, что на лицахъ постороннихъ слушателей появилось удивленіе. Однако, черезъ нѣсколько минутъ очарованіе овладѣло всѣми безраздѣльно, и только старшій изъ сыновей Ставрученка, музыкантъ по профессіи, долго еще вслушивался въ игру, стараясь уловить знакомую пьесу и анализируя своеобразную манеру піаниста.
Струны звенѣли и рокотали, наполняя гостиную и разносясь по смолкшему саду… Глаза молодежи сверкали оживленіемъ и любопытствомъ. Ставрученко-отецъ сидѣлъ, свѣсивъ голову, и молчаливо слушалъ, но потомъ сталъ воодушевляться все больше и больше, поталкивалъ Максима локтемъ и шепталъ:
— Вотъ этотъ играетъ, такъ ужъ играетъ. Что? Не правду я говорю?
По мѣрѣ того, какъ звуки росли, старый спорщикъ сталъ вспоминать что-то, должно быть, свою молодость, потому что глаза его заискрились, лицо покраснѣло, весь онъ выпрямился и, приподнявъ руку, хотѣлъ даже ударить кулакомъ по столу, но удержался и опустилъ кулакъ безъ всякаго звука. Оглядѣвъ своихъ молодцовъ быстрымъ взглядомъ, онъ погладилъ усы и, наклонившись къ Максиму, прошепталъ:
— Хотятъ стариковъ въ архивъ… Брешутъ!.. Въ свое время и мы съ тобой, братику, тоже… Да и теперь еще… Правду я говорю или нѣтъ?
Максимъ, довольно равнодушный къ музыкѣ, на этотъ разъ чувствовалъ что-то новое въ игрѣ своего питомца и, окруживъ себя клубами дыма, слушалъ, качалъ головой и переводилъ глаза съ Петра на Эвелину. Еще разъ какой-то порывъ непосредственной жизненной силы врывался въ его систему совсѣмъ не такъ, какъ онъ думалъ… Анна Михайловна тоже кидала на дѣвушку вопросительные взгляды, спрашивая себя: что это,—счастіе или горе звучитъ въ игрѣ ея сына… Эвелина сидѣла въ тѣни отъ абажура, и только ея глаза, большіе и потемнѣвшіе, выдѣлялись въ полумракѣ. Она одна понимала эти звуки по своему: ей слышался въ нихъ звонъ воды въ старыхъ шлюзахъ и шопотъ черемухи въ потемнѣвшей аллеѣ.Мотивъ давно уже измѣнился. Оставивъ итальянскую пьесу, отдался своему воображенію. Тутъ было все, что тѣснилось въ его воспоминаніи, когда онъ, за минуту передъ тѣмъ, молча и опустивъ голову, прислушивался къ впечатлѣніямъ изъ пережитаго прошлаго. Тутъ были голоса природы, шумъ вѣтра, шопотъ лѣса, плескъ рѣки и смутный говоръ, смолкающій въ безвѣстной дали. Все это сплеталось и звенѣло на фонѣ того особеннаго глубокаго и расширяющаго сердце ощущенія, которое вызывается въ душѣ таинственнымъ говоромъ природы и которому такъ трудно подыскать настоящее опредѣленіе… Тоска?… Но отчего же она такъ пріятна?.. Радость?.. Но зачѣмъ же она такъ глубоко, такъ безконечно грустна?
По временамъ звуки усиливались, выростали, крѣпли. Лицо музыканта дѣлалось странно суровымъ. Онъ какъ будто самъ удивлялся новой и для него силѣ этихъ неожиданныхъ мелодій и ждалъ еще чего-то… Казалось, вотъ-вотъ нѣсколькими ударами все это сольется въ стройный потокъ могучей и прекрасной гармоніи, и въ такія минуты слушатели замирали отъ ожиданія. Но, не успѣвъ подняться, мелодія вдругъ падала съ какимъ-то жалобнымъ ропотомъ, точно волна, разсыпавшаяся въ пѣну и брызги, и еще долго звучали, замирая, ноты горькаго недоумѣнія и вопроса.
Слѣпой смолкалъ на минуту, и опять въ гостиной стояла тишина, нарушаемая только шопотомъ листьевъ въ саду. Обаяніе, овладѣвавшее слушателями и уносившее ихъ далеко за эти скромныя стѣны, разрушалось, и маленькая комната сдвигалась вокругъ нихъ, и ночь глядѣла къ нимъ въ темныя окна, пока, собравшись съ силами, музыкантъ не ударялъ вновь по клавишамъ.
И опять звуки крѣпли и искали чего-то, подымаясь въ своей полнотѣ, выше, сильнѣе… Въ неопредѣленный перезвонъ и говоръ аккордовъ вплетались мелодіи народной пѣсни, звучавшей то любовью и грустью, то воспоминаніемъ о минувшихъ страданіяхъ и славѣ, то молодою удалью разгула и надежды. Это слѣпой пробовалъ вылить свое чувство въ готовыя и хорошо знакомыя формы.
Но и пѣсня смолкала, дрожа въ тишинѣ маленькой гостиной тою же жалобною нотой неразрѣшеннаго вопроса.
Когда послѣднія ноты дрогнули смутнымъ недовольствомъ и жалобой, Анна Михайловна, взглянувъ въ лицо сына, увидала на немъ выраженіе, которое показалось ей знакомымъ; въ ея памяти всталъ солнечный день давней весны, когда ея ребенокъ лежалъ на берегу рѣки, подавленный слишкомъ яркими впечатлѣніями отъ возбуждающей весенней природы.
Но это выраженіе замѣтила только она. Въ гостиной поднялся шумный говоръ. Ставрученко-отецъ что-то громко кричалъ Максиму, молодые люди, еще взволнованные и возбужденные, пожимали руки музыканта, предсказывали ему широкую извѣстность артиста.
— Да, это вѣрно!—подтвердилъ старшій братъ.—Вамъ удалось удивительно усвоить самый характеръ народной мелодіи. Вы сжились съ нею и овладѣли ею въ совершенствѣ. Но, скажите, пожалуйста, какую это пьесу играли вы вначалѣ?
Петръ назвалъ итальянскую пьесу.
— Я такъ и думалъ,—отвѣтилъ молодой человѣкъ.—Мнѣ она нѣсколько знакома… У васъ удивительно своеобразная манера… Многіе играютъ лучше вашего, но такъ, какъ вы, ее не исполнялъ еще никто. Это… какъ будто переводъ съ итальянскаго музыкальнаго языка на малорусскій. Вамъ нужна серьезная школа, и тогда…
Слѣпой слушалъ внимательно. Впервые еще онъ сталъ центромъ оживленныхъ разговоровъ, и въ его душѣ зарождалось гордое сознаніе своей силы. Неужели эти звуки, доставившіе ему на этотъ разъ столько неудовлетворенности и страданія, какъ еще никогда въ жизни, могутъ производить на другихъ такое дѣйствіе? Итакъ, онъ можетъ тоже что-нибудь сдѣлать въ жизни. Онъ сидѣлъ на своемъ стулѣ, съ рукой, еще вытянутой на клавіатурѣ, и подъ шумъ разговоровъ внезапно почувствовалъ на этой рукѣ чье-то горячее прикосновеніе. Это Эвелина подошла къ нему и, незамѣтно сжимая его пальцы, прошептала съ радостнымъ возбужденіемъ:
— Ты слышалъ? У тебя тоже будетъ своя работа. Если бы ты видѣлъ, если бы зналъ, что ты можешь сдѣлать со всѣми нами…
Слѣпой вздрогнулъ и выпрямился.
Никто не замѣтилъ этой короткой сцены, кромѣ матери. Ея лицо вспыхнуло, какъ будто это ей былъ данъ первый поцѣлуй молодой любви.
Слѣпой все сидѣлъ на томъ же мѣстѣ. Онъ боролся съ нахлынувшими на него впечатлѣніями новаго счастія, а можетъ быть, ощущалъ также приближеніе грозы, которая вставала уже безформенною и тяжелою тучей откуда-то изъ глубины мозга.