мы говорили, недоступно женскому уму, что удѣлъ женщины—узкая сфера дѣтской и кухни.
Въ голосѣ молодого человѣка слышалось самодовольство (тогда эти словечки были совсѣмъ новенькія) и вызывающая иронія; на нѣсколько секундъ всѣ смолкли, и на лицѣ дѣвушки проступилъ нервный румянецъ.
— Вы слишкомъ торопитесь со своими заключеніями,—сказала она.—Я понимаю все, о чемъ здѣсь говорилось,—значитъ, женскому уму это доступно. Я говорила только о себѣ лично.
Она смолкла и наклонилась надъ шитьемъ съ такимъ вниманіемъ къ работѣ, что у молодого человѣка не хватило рѣшимости продолжать дальнѣйшій допросъ.
— Странно,—пробормоталъ онъ.—Можно подумать, что вы распланировали уже свою жизнь до самой могилы.
— Что же тутъ страннаго, Гаврило Петровичъ?—тихо возразила дѣвушка.—Я думаю, даже Илья Ивановичъ (имя кадета) намѣтилъ уже свою дорогу, а вѣдь онъ моложе меня.
— Это правда,—сказалъ кадетъ, довольный этимъ вызовомъ.—Я недавно читалъ біографію N. N. Онъ тоже поступалъ по ясному плану: въ двадцать лѣтъ женился, а въ тридцать пять командовалъ частью.
Студентъ ехидно засмѣялся, дѣвушка слегка покраснѣла.
— Ну, вотъ видите,—сказала она черезъ минуту съ какою-то холодною рѣзкостью въ голосѣ,—у всякаго своя дорога.
Никто не возражалъ больше. Среди молодой компаніи водворилась серьезная тишина, подъ которою чувствуется такъ ясно недоумѣлый испугъ: всѣ смутно поняли, что разговоръ перешелъ на деликатную личную почву, что подъ простыми словами зазвучала гдѣ-то чутко натянутая струна…
И среди этого молчанія слышался только шорохъ темнѣющаго и будто чѣмъ-то недовольнаго стараго сада.
Всѣ эти бесѣды, эти споры, эта волна кипучихъ молодыхъ запросовъ, надеждъ, ожиданій и мнѣній,—все это нахлынуло на слѣпого неожиданно и бурно. Сначала онъ прислушивался къ нимъ съ выраженіемъ восторженнаго изумленія, но вскорѣ онъ не могъ не замѣтить, что эта живая волна катится мимо него, что ей до него нѣтъ дѣла. Къ нему не обращались съ вопросами, у него не спрашивали мнѣній, и скоро оказалось, что онъ стоитъ особнякомъ, въ какомъ-то грустномъ уединеніи, тѣмъ болѣе грустномъ, чѣмъ шумнѣе была теперь жизнь усадьбы.
