Тѣмъ не менѣе, онъ продолжалъ прислушиваться ко всему, что для него было такъ ново, и его крѣпко сдвинутыя брови, поблѣднѣвшее лицо выказывали усиленное вниманіе. Но это вниманіе было мрачно, подъ нимъ таилась тяжелая и горькая работа мысли.
Мать смотрѣла на сына съ печалью въ глазахъ. Глаза Эвелины выражали сочувствіе и безпокойство. Одинъ Максимъ будто не замѣчалъ, какое дѣйствіе производитъ шумное общество на слѣпого, и радушно приглашалъ гостей навѣдываться почаще въ усадьбу, обѣщая молодымъ людямъ обильный этнографическій матеріалъ къ слѣдующему пріѣзду.
Гости обѣщали вернуться и уѣхали. Прощаясь, молодые люди радушно пожимали руки Петра. Онъ порывисто отвѣчалъ на эти пожатія и долго прислушивался, какъ стучали по дорогѣ колеса ихъ брички. Затѣмъ онъ быстро повернулся и ушелъ въ садъ.
Съ отъѣздомъ гостей въ усадьбѣ все стихло, но эта тишина показалась слѣпому какою-то особенной, необычной и странной. Въ ней слышалось какъ будто признаніе, что здѣсь произошло что-то особенно важное. Въ смолкшихъ аллеяхъ, отзывавшихся только шопотомъ буковъ и сирени, слѣпому чуялись отголоски недавнихъ разговоровъ. Онъ слышалъ также въ открытое окно, какъ мать и Эвелина о чемъ-то спорили съ Максимомъ въ гостиной. Въ голосѣ матери онъ замѣтилъ мольбу и страданіе, голосъ Эвелины звучалъ негодованіемъ, а Максимъ, казалось, страстно, но твердо отражалъ нападеніе женщинъ. Съ приближеніемъ Петра эти разговоры мгновенно смолкали.
Максимъ сознательно, безпощадною рукой пробилъ первую брешь въ стѣнѣ, окружавшей до сихъ поръ міръ слѣпого. Гулкая безпокойная первая волна уже хлынула въ проломъ, и душевное равновѣсіе юноши дрогнуло подъ этимъ первымъ ударомъ.
Теперь ему казалось уже тѣсно въ его заколдованномъ кругѣ. Его тяготила спокойная тишь усадьбы, лѣнивый шопотъ и шорохъ стараго сада, однообразіе юнаго душевнаго сна. Тьма заговорила съ нимъ своими новыми обольстительными голосами, заколыхалась новыми смутными образами, тѣснясь съ тоскливою суетой заманчиваго оживленія.
Она звала его, манила, будила дремавшіе въ душѣ запросы, и уже эти первые призывы сказались въ его лицѣ блѣдностью, а въ душѣ—тупымъ, хотя еще смутнымъ страданіемъ.
Отъ женщинъ не ускользнули эти тревожные признаки. Мы, зрячіе, видимъ отраженіе душевныхъ движеній на чужихъ лицахъ и потому пріучаемся скрывать свои собственныя. Слѣ-
