другихъ дѣтей, и потому слѣпой первенецъ по прежнему остался центромъ, около котораго группировалась вся жизнь усадьбы. Для него усадьба замкнулась въ своемъ тѣсномъ кругу, довольствуясь своею собственною тихою жизнью, къ которой примыкала не менѣе тихая жизнь поссесорской „хатки“. Такимъ образомъ, Петръ, ставшій уже юношей, выросъ, какъ тепличный цвѣтокъ, огражденный отъ рѣзкихъ стороннихъ вліяній далекой жизни.
Онъ, какъ и прежде, стоялъ въ центрѣ громаднаго темнаго міра. Надъ нимъ, вокругъ него, всюду протянулась тьма безъ конца и предѣловъ: чуткая тонкая организація подымалась, какъ упруго-натянутая струна, на встрѣчу всякому впечатлѣнію, готовая задрожать отвѣтными звуками. Въ настроеніи слѣпого замѣтно сказывалось это чуткое ожиданіе: ему казалось, что вотъ-вотъ эта тьма протянется къ нему своими невидимыми руками и тронетъ въ немъ что-то такое, что такъ томительно дремлетъ въ душѣ и ждетъ пробужденія.
Но знакомая добрая и скучная тьма усадьбы шумѣла только ласковымъ шопотомъ стараго сада, навѣвая смутную, баюкающую, успокоительную думу. О далекомъ мірѣ слѣпой зналъ только изъ пѣсенъ, изъ исторіи, изъ книгъ. Подъ задумчивый шопотъ сада, среди тихихъ будней усадьбы, онъ узнавалъ лишь по разсказамъ о буряхъ и волненіяхъ далекой жизни. И все это рисовалось ему сквозь какую-то волшебную дымку, какъ пѣсня, какъ былина, какъ сказка.
Казалось, такъ было хорошо. Мать видѣла, что огражденная будто стѣной душа ея сына дремлетъ въ какомъ-то заколдованномъ полуснѣ, искусственномъ, но спокойномъ. И она не хотѣла нарушать этого равновѣсія, боялась его нарушить.
Эвелина, выросшая и сложившаяся какъ-то совершенно незамѣтно, глядѣла на эту заколдованную тишь своими ясными глазами, въ которыхъ можно было по временамъ подмѣтить что-то въ родѣ недоумѣнія, вопроса о будущемъ, но никогда не было и тѣни нетерпѣнія. Попельскій-отецъ привелъ имѣніе въ образцовый порядокъ, но до вопросовъ о будущемъ его сына доброму человѣку, конечно, не было ни малѣйшаго дѣла. Онъ привыкъ, что все дѣлается само собой. Одинъ только Максимъ, по своей натурѣ, съ трудомъ выносилъ эту тишь, и то, какъ нѣчто временное, входившее поневолѣ въ его планы. Онъ считалъ необходимымъ дать душѣ юноши устояться, окрѣпнуть, чтобы быть въ состояніи встрѣтить рѣзкое прикосновеніе жизни.
Между тѣмъ, тамъ, за чертой этого заколдованнаго круга, жизнь кипѣла, волновалась, бурлила. И вотъ, наконецъ, на-
