пые въ этомъ отношеніи совершенно беззащитны, и потому на поблѣднѣвшемъ лицѣ Петра можно было читать, какъ въ интимномъ дневникѣ, оставленномъ открытымъ въ гостиной… На немъ была написана мучительная тревога. Женщины видѣли, что Максимъ тоже замѣчаетъ все это, но это входитъ въ какіе-то планы старика. Обѣ онѣ считали это жестокостью, и мать хотѣла бы своими руками оградить сына. „Теплица?—что-жъ такое, если ея ребенку до сихъ поръ было хорошо въ теплицѣ? Пусть будетъ такъ и дальше, навсегда… Спокойно, тихо, невозмутимо“… Эвелина не высказывала, повидимому, всего, что было у нея на душѣ, но съ нѣкоторыхъ поръ она перемѣнилась къ Максиму и стала возражать противъ нѣкоторыхъ, иногда совсѣмъ незначительныхъ его предложеній съ небывалою рѣзкостью.
Старикъ смотрѣлъ на нее изъ-подъ бровей пытливыми глазами, которые встрѣчались порой съ гнѣвнымъ, сверкающимъ взглядомъ молодой дѣвушки. Максимъ покачивалъ головой, бормоталъ что-то и окружалъ себя особенно густыми клубами дыма, что было признакомъ усиленной работы мысли; но онъ твердо стоялъ на своемъ и порой, ни къ кому не обращаясь, отпускалъ презрительныя сентенціи насчетъ неразумной женской любви и короткаго бабьяго ума, который, какъ извѣстно, гораздо короче волоса; поэтому женщина не можетъ видѣть дальше минутнаго страданія и минутной радости. Онъ мечталъ для Петра не о спокойствіи, а о возможной полнотѣ жизни. Говорятъ, всякій воспитатель стремится сдѣлать изъ питомца свое подобіе. Максимъ мечталъ о томъ, что пережилъ самъ и чего такъ рано лишился: о кипучихъ кризисахъ и о борьбѣ. Въ какой формѣ,—онъ не зналъ и самъ, но упорно стремился расширить для Петра кругъ живыхъ внѣшнихъ впечатлѣній, доступныхъ слѣпому, рискуя даже потрясеніями и душевными переворотами. Онъ чувствовалъ, что обѣ женщины хотятъ совсѣмъ другого…
— Насѣдка!—говорилъ онъ иногда сестрѣ, сердито стуча по комнатѣ своими костылями… Но онъ сердился рѣдко; большею же частью на доводы сестры онъ возражалъ мягко и съ снисходительнымъ сожалѣніемъ, тѣмъ болѣе, что она каждый разъ уступала въ спорѣ, когда оставалась наединѣ съ братомъ; это, впрочемъ, не мѣшало ей вскорѣ опять возобновлять разговоръ. Но когда при этомъ присутствовала Эвелина, дѣло становилось серьезнѣе; въ этихъ случаяхъ старикъ предпочиталъ отмалчиваться. Казалось, между нимъ и молодою дѣвушкой завязывалась какая-то борьба, и оба они еще только изучали противника, тщательно скрывая свои карты.
