Въ эту минуту блестящій метеоръ, сорвавшись откуда-то изъ глубины темной лазури, пронесся яркою полосой по небу, оставивъ за собой фосфорическій слѣдъ, угасшій медленно и незамѣтно. Всѣ подняли глаза. Мать, сидѣвшая объ руку съ Петрикомъ, почувствовала, какъ онъ встрепенулся и вздрогнулъ.
— Что это… было?—повернулся онъ къ ней взволнованнымъ лицомъ.
— Это звѣзда упала, дитя мое.
— Да, звѣзда,—прибавитъ онъ задумчиво.—Я такъ и зналъ.
— Откуда же ты могъ знать, мой мальчикъ?—переспросила мать съ печальнымъ сомнѣніемъ въ голосѣ.
— Нѣтъ, это онъ говоритъ правду,—вмѣшалась Эвелина.—Онъ многое знаетъ… „такъ“…
Уже эта все развивавшаяся чуткость указывала, что мальчикъ замѣтно близится къ критическому возрасту между отрочествомъ и юношествомъ. Но пока его ростъ совершался довольно спокойно. Казалось даже, будто онъ свыкся съ своей долей, и странно-уравновѣшенная грусть безъ просвѣта, но и безъ острыхъ порываній, которая стала обычнымъ фономъ его жизни, теперь нѣсколько смягчилась. Но это былъ лишь періодъ временнаго затишья. Эти роздыхи природа даетъ какъ будто нарочно; въ нихъ молодой организмъ устаивается и крѣпнетъ для новой бури. Во время этихъ затишій незамѣтно набираются и зрѣютъ новые вопросы. Одинъ толчекъ—и все душевное спокойствіе всколеблется до глубины, какъ море подъ ударомъ внезапно налетѣвшаго шквала.
Такъ прошло еще нѣсколько лѣтъ.
Ничто не измѣнилось въ тихой усадьбѣ. По прежнему шумѣли буки въ саду, только ихъ листва будто потемнѣла, сдѣлалась еще гуще; по прежнему бѣлѣли привѣтливыя стѣны, только онѣ чуть-чуть покривились и осѣли; по прежнему хмурились соломенныя стѣны[1], и даже свирѣль Іохима слышалась, въ тѣ же часы изъ конюшни; только теперь уже и самъ Іохимъ, остававшійся холостымъ конюхомъ въ усадьбѣ, предпочиталъ слушать игру слѣпого панича на дудкѣ или на фортепіано—безразлично.
Максимъ посѣдѣлъ еще больше. У Попельскихъ не было
- ↑ Опечатка, по-видимому, имелось в виду «стрехи». — Примѣчаніе редактора Викитеки.
