Въ ту же осень Эвелина объявила старикамъ Яскульскимъ свое неизмѣнное рѣшеніе выйти за слѣпого „изъ усадьбы“. Старушка мать заплакала, а отецъ, помолившись передъ иконами, объявилъ, что, по его мнѣнію, именно такова воля Божія относительно даннаго случая.
Сыграли свадьбу. Для Петра началось молодое тихое счастье, но сквозь это счастье все же пробивалась какая-то тревога: въ самыя свѣтлыя минуты онъ улыбался такъ, что сквозь эту улыбку виднѣлось грустное сомнѣніе, какъ будто онъ не считалъ этого счастья законнымъ и прочнымъ. Когда же ему сообщили, что, быть можетъ, онъ станетъ отцомъ, онъ встрѣтилъ это сообщеніе съ выраженіемъ испуга.
Тѣмъ не менѣе, настоящая его жизнь, проходившая въ серьезной работѣ надъ собой, въ тревожныхъ думахъ о женѣ и будущемъ ребенкѣ, не позволяла ему сосредоточиваться на прежнихъ безплодныхъ потугахъ. По временамъ также, среди этихъ заботъ, въ его душѣ поднимались воспоминанія о жалобномъ воплѣ слѣпыхъ. Тогда онъ отправлялся въ село, гдѣ на краю стояла теперь новая изба Ѳедора Кандыбы и его рябого племянника. Ѳедоръ бралъ свою кобзу, или они долго разговаривали, и мысли Петра принимали спокойное направленіе, а его планы опять крѣпли.
Теперь онъ сталъ менѣе чувствителенъ къ внѣшнимъ свѣтовымъ побужденіямъ, а прежняя внутренняя работа улеглась. Тревожныя органическія силы уснули: онъ не будилъ ихъ сознательнымъ стремленіемъ воли—слить въ одно цѣлое разнородныя ощущенія. На мѣстѣ этихъ безплодныхъ потугъ стояли живыя воспоминанія и надежды. Но, кто знаетъ,—быть можетъ, душевное затишье только способствовало безсознательной органической работѣ, и эти смутныя, разрозненныя ощущенія тѣмъ успѣшнѣе прокладывали въ его мозгу пути по направленію другъ къ другу. Такъ, во снѣ мозгъ часто свободно творитъ идеи и образы, которыхъ ему никогда бы не создать при участіи воли.
Въ той самой комнатѣ, гдѣ нѣкогда родился Петръ, стояла тишина, среди которой раздавался только всхлипывающій плачъ ребенка. Со времени его рожденія прошло уже нѣсколько дней, и Эвелина быстро поправлялась. Но за то Петръ всѣ эти дни казался подавленнымъ сознаніемъ какого-то близкаго несчастія.
Пріѣхалъ докторъ. Взявъ ребенка на руки, онъ перенесъ и уложилъ его поближе къ окну. Быстро отдернувъ занавѣску, онъ пропустилъ въ комнату лучъ яркаго свѣта и наклонился надъ мальчикомъ съ своими инструментами. Петръ сидѣлъ тутъ же съ опущенной головой, все такой же подавленный и безучастный. Казалось, онъ не придавалъ дѣйствіямъ доктора ни малѣйшаго значенія, предвидя впередъ результаты.
— Онъ, навѣрное, слѣпъ,—твердилъ онъ.—Ему не слѣдовало бы родиться.
Молодой докторъ не отвѣчалъ и молча продолжалъ свои наблюденія. Наконецъ, онъ положилъ офтальмоскопъ, и въ комнатѣ раздался его увѣренный, спокойный голосъ:
— Зрачокъ сокращается. Ребенокъ видитъ несомнѣнно.
Петръ вздрогнулъ и быстро сталъ на ноги. Это движеніе показывало, что онъ слышалъ слова доктора, но, судя по выраженію его лица, онъ какъ будто не понялъ ихъ значенія. Опершись дрожащею рукой на подоконникъ, онъ застылъ на мѣстѣ съ блѣднымъ, приподнятымъ кверху лицомъ и неподвижными чертами.
До этой минуты онъ находился въ состояніи страннаго возбужденія. Онъ будто не чувствовалъ себя, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, всѣ фибры въ немъ жили и трепетали, отъ ожиданія.
Онъ сознавалъ темноту, которая его окружала. Онъ ее выдѣлилъ, чувствовалъ ее внѣ себя, во всей ея необъятности. Она надвигалась на него, онъ охватывалъ ее воображеніемъ, какъ будто мѣряясь съ нею. Онъ вставалъ ей на встрѣчу, желая защитить своего ребенка отъ этого необъятнаго, колеблющагося океана непроницаемой тьмы.
И, пока докторъ въ молчаніи дѣлалъ свои приготовленія, онъ все находился въ этомъ состояніи. Онъ боялся и прежде, но прежде въ его душѣ жили еще признаки надежды. Теперь страхъ, томительный и ужасный, достигъ крайняго напряженія, овладѣвъ возбужденными до послѣдней степени нервами, а надежда замерла, скрывшись гдѣ-то въ глубокихъ тайникахъ его сердца. И вдругъ эти два слова: „ребенокъ видитъ!“— перевернули его настроеніе. Страхъ мгновенно схлынулъ, надежда также мгновенно превратилась въ увѣренность, освѣтивъ чутко приподнятый душевный строй слѣпого. Это былъ внезапный переворотъ, настоящій ударъ, ворвавшійся въ темную душу поражающимъ, яркимъ, какъ молнія, лучомъ. Два слова доктора будто прожгли въ его мозгу огненную дорогу… Будто искра вспыхнула гдѣ-то внутри и освѣтила послѣдніе тайники его организма… все въ немъ дрогнуло, и самъ онъ задрожалъ, какъ дрожитъ туго натянутая струна подъ внезапнымъ ударомъ.
И вслѣдъ за этой молніей передъ его потухшими еще до рожденія глазами вдругъ зажглись странные призраки. Были ли это лучи, или звуки, онъ не отдавалъ себѣ отчета. Это были звуки, которые оживали, принимали формы и двигались лучами. Они сіяли, какъ куполъ небеснаго свода, они катились, какъ яркое солнце по небу, они волновались, какъ волнуется шопотъ и шелестъ зеленой степи, они качались, какъ вѣтви задумчивыхъ буковъ.
Это было только первое мгновеніе, и только смѣшанныя ощущенія этого мгновенія остались у него въ памяти. Все остальное онъ впослѣдствіи забылъ. Онъ только упорно утверждалъ, что въ эти нѣсколько мгновеній онъ видѣлъ.
Что именно онъ видѣлъ, и какъ видѣлъ, и видѣлъ ли дѣйствительно,—осталось совершенно неизвѣстнымъ. Многіе говорили ему, что это невозможно, но онъ стоялъ на своемъ, увѣряя, что видѣлъ небо и землю, мать, жену и Максима.
Въ теченіе нѣсколькихъ секундъ онъ стоялъ съ приподнятымъ кверху и просвѣтлѣвшимъ лицомъ. Онъ былъ такъ страненъ, что всѣ невольно обратились къ нему, и кругомъ все смолкло. Всѣмъ казалось, что человѣкъ, стоявшій среди комнаты, былъ не тотъ, котораго они такъ хорошо знали, а какой-то другой, незнакомый. А тотъ прежній исчезъ, окруженный внезапно опустившеюся на него тайной.
И онъ былъ съ этою тайной наединѣ нѣсколько краткихъ мгновеній… Впослѣдствіи отъ нихъ осталось только чувство какого-то удовлетворенія и странная увѣренность, что тогда онъ видѣлъ.
Могло ли это быть на самомъ дѣлѣ?
Могло ли быть, чтобы смутныя и неясныя свѣтовыя ощущенія, пробивавшіяся къ темному мозгу неизвѣстными путями въ тѣ минуты, когда слѣпой весь трепеталъ и напрягался на встрѣчу солнечному дню,—теперь, въ минуту внезапнаго экстаза, всплыли въ мозгу, какъ проявляющійся туманный негативъ?…
И передъ незрячими глазами встало синее небо и яркое солнце, и прозрачная рѣка съ холмикомъ, на которомъ онъ пережилъ такъ много и такъ часто плакалъ еще ребенкомъ… И потомъ и мельница, и звѣздныя ночи, въ которыя онъ такъ мучился, и молчаливая, грустная луна… И пыльный шляхъ, и линія шоссе, и обозы съ сверкающими шинами колесъ, и пестрая толпа, среди которой онъ самъ пѣлъ пѣсню слѣпыхъ…
Или въ его мозгу зароились фантастическими призраками невѣдомыя горы, и легли вдаль невѣдомыя равнины, и чудныя призрачныя деревья качались надъ гладью невѣдомыхъ рѣкъ, и прозрачное солнце заливало эту картину яркимъ свѣтомъ,—солнце, на которое смотрѣли безчисленныя поколѣнія его предковъ?
Или все это роилось безформенными ощущеніями въ той глубинѣ темнаго мозга, о которой говорилъ Максимъ, и гдѣ лучи и звуки откладываются одинаково весельемъ или грустью, радостью или тоской?…
И онъ только вспоминалъ впослѣдствіи стройный аккордъ, прозвучавшій на мгновеніе въ его душѣ,—аккордъ, въ которомъ сплелись въ одно цѣлое всѣ впечатлѣнія его жизни, ощущенія природы и живая любовь.
Кто знаетъ?
Онъ помнилъ только, какъ на него спустилась эта тайна, и какъ она его оставила. Въ это послѣднее мгновеніе образы-звуки сплелись и смѣшались, звеня и колеблясь, дрожа и смолкая, какъ дрожитъ и смолкаетъ упругая струна: сначала выше и громче, потомъ все тише, чуть слышно… казалось, что-то скатывается по гигантскому радіусу въ безпросвѣтную тьму…
Вотъ оно скатилось и смолкло.
Тьма и молчаніе… Какіе-то смутные призраки пытаются еще возродиться изъ глубокаго мрака, но они не имѣютъ уже ни формы, ни тона, ни цвѣта… Только гдѣ-то далеко, внизу зазвенѣли переливы гаммы, пестрыми рядами прорѣзали тьму и тоже скатились въ пространство..........
Тогда вдругъ внѣшніе звуки достигли его слуха въ своей обычной формѣ. Онъ будто проснулся, но все еще стоялъ, озаренный и радостный, сжимая руки матери и Максима.
— Что это съ тобой?—спросила мать встревоженнымъ голосомъ.
— Ничего… мнѣ кажется, что я… видѣлъ васъ всѣхъ. Я вѣдь… не сплю?
— А теперь?—взволнованно спросила она.—Помнишь ли ты, будешь ли помнить?
Слѣпой глубоко вздохнулъ.
— Нѣтъ,—отвѣтилъ онъ съ усиліемъ.—Но это ничего, потому что… Я отдалъ все это… ему… ребенку и… и всѣмъ…
Онъ пошатнулся и потерялъ сознаніе. Его лицо поблѣднѣло, но на немъ все еще блуждалъ отблескъ радостнаго удовлетворенія.