Прошло три года.
Многочисленная публика собралась въ Кіевѣ, во время „Контрактовъ“[1], слушать оригинальнаго музыканта. Онъ былъ слѣпъ, но молва передавала чудеса объ его музыкальномъ талантѣ и о его личной судьбѣ. Говорили, будто въ дѣтствѣ онъ былъ похищенъ изъ зажиточной семьи бандой слѣпцовъ, съ которыми бродилъ, пока извѣстный профессоръ не обратилъ вниманія на его замѣчательный музыкальный талантъ. Другіе передавали, что онъ самъ ушелъ изъ семьи къ нищимъ изъ какихъ-то романтическихъ побужденій. Какъ бы то ни было, контрактовая зала была набита биткомъ, и сборъ (имѣвшій неизвѣстное публикѣ благотворительное назначеніе) былъ полный.
Въ залѣ настала глубокая тишина, когда на эстрадѣ появился молодой человѣкъ съ красивыми большими глазами и блѣднымъ лицомъ. Никто не призналъ бы его слѣпымъ, если-бъ эти глаза не были такъ неподвижны и если-бъ его не вела молодая бѣлокурая дама, какъ говорили, жена музыканта.
— Немудрено, что онъ производитъ такое потрясающее впечатлѣніе,—говорилъ въ толпѣ какой-то зоилъ своему сосѣду.—У него замѣчательно драматическая наружность.
Дѣйствительно, и это блѣдное лицо съ выраженіемъ вдумчиваго вниманія, и неподвижные глаза, и вся его фигура предрасполагали къ чему-то особенному, непривычному.
Южно-русская публика вообще любитъ и цѣнитъ свои родныя мелодіи, но здѣсь даже разношерстная „контрактовая“ толпа была сразу захвачена глубокой искренностью выраженія. Живое чувство родной природы, чуткая оригинальная связь съ непосредственными источниками народной мелодіи сказывались въ импровизаціи, которая лилась изъ-подъ рукъ слѣпого музыканта. Богатая красками, гибкая и пѣвучая, она бѣжала звонкою струею, то поднимаясь торжественнымъ гимномъ, то разливаясь задушевнымъ грустнымъ напѣвомъ. Казалось по временамъ: то буря гулко гремитъ въ небесахъ, раскатываясь въ безконечномъ просторѣ, то лишь степной вѣтеръ звенитъ въ травѣ, на курганѣ, навѣвая смутныя грезы о минувшемъ.
Когда онъ смолкъ, громъ рукоплесканій охваченной восторгомъ толпы наполнилъ громадную залу. Слѣпой сидѣлъ съ опущенною головой, удивленно прислушиваясь къ этому грохоту. Но вотъ онъ опять поднялъ руки и ударилъ по клавишамъ. Многолюдная зала мгновенно притихла.
Въ эту минуту вошелъ Максимъ. Онъ внимательно оглядѣлъ эту толпу, охваченную однимъ чувствомъ, направившую на слѣпого жадные, горящіе взгляды.
Старикъ слушалъ и ждалъ. Онъ больше, чѣмъ кто-нибудь другой въ этой толпѣ, понималъ живую драму этихъ звуковъ. Ему казалось, что эта могучая импровизація, такъ свободно льющаяся изъ души музыканта, вдругъ оборвется, какъ прежде, тревожнымъ, болѣзненнымъ вопросомъ, который откроетъ новую рану въ душѣ его слѣпого питомца. Но звуки росли, крѣпли, полнѣли, становились все болѣе и болѣе властными, захватывали сердце объединенной и замиравшей толпы.
И чѣмъ больше прислушивался Максимъ, тѣмъ яснѣе звучалъ для него въ игрѣ слѣпого знакомый мотивъ.
Да, это она, шумная улица. Свѣтлая, гремучая, полная жизни волна катится, дробясь, сверкая и разсыпаясь тысячью звуковъ. Она то поднимается, возрастаетъ, то падаетъ опять къ отдаленному, но неумолчному рокоту, оставаясь все время спокойной, красиво-безстрастной, холодной и безучастной.
И вдругъ сердце Максима упало. Изъ-подъ рукъ музыканта опять, какъ и нѣкогда, вырвался стонъ.
Вырвался, прозвенѣлъ и замеръ. И опять живой рокотъ, все ярче и сильнѣе, сверкающій и подвижный, счастливый и свѣтлый.
Это уже не одни стоны личнаго горя, не одно слѣпое страданіе. На глазахъ старика появились слезы. Слезы были и на глазахъ его сосѣдей.
— Онъ прозрѣлъ, да, это правда,—онъ прозрѣлъ,—думалъ Максимъ.
Среди яркой и оживленной мелодіи, счастливой и свободной, какъ степной вѣтеръ, и, какъ онъ, беззаботной, среди пестраго и широкаго гула жизни, среди то грустнаго, то величаваго напѣва народной пѣсни, все чаще, все настойчивѣе и сильнѣе прорывалась какая-то за душу хватающая нота.
— Такъ-такъ, мой мальчикъ,—мысленно ободрялъ Максимъ,—настигай ихъ среди веселья и счастія…
Черезъ минуту надъ заколдованной толпой въ огромной залѣ, властная и захватывающая, стояла уже одна только пѣсня слѣпыхъ…
— Подайте сліпенькимъ… р-ради Христа.
Но это уже была не просьба о милостынѣ и не жалкій вопль, заглушаемый шумомъ улицы. Въ ней было все то, что было и прежде, когда, подъ его вліяніемъ, лицо Петра искажалось, и онъ бѣжалъ отъ фортепіано, не въ силахъ бороться съ ея разъѣдающей болью. Теперь онъ одолѣлъ ее въ своей душѣ и побѣждалъ души этой толпы глубиной и ужасомъ жизненной правды… Это была тьма на фонѣ яркаго свѣта, напоминаніе о горѣ среди полноты счастливой жизни…
Казалось, будто ударъ разразился надъ толпою, и каждое сердце дрожало, какъ будто онъ касался его своими быстро бѣгающими руками. Онъ давно уже смолкъ, но толпа хранила гробовое молчаніе.
Максимъ опустилъ голову и думалъ:
„Да, онъ прозрѣлъ… На мѣсто слѣпого и неутолимаго эгоистическаго страданія онъ носитъ въ душѣ ощущеніе жизни, онъ чувствуетъ и людское горе, и людскую радость, онъ прозрѣлъ и сумѣетъ напомнить счастливымъ о несчастныхъ“…
И старый солдатъ все ниже опускалъ голову. Вотъ и онъ сдѣлалъ свое дѣло, и онъ не даромъ прожилъ на свѣтѣ, ему говорили объ этомъ полные силы властные звуки, стоявшіе въ залѣ, царившіе надъ толпой...........
Такъ дебютировалъ слѣпой музыкантъ.
Примѣчанія
править- ↑ Напомнимъ, что „Контрактами“ называютъ кіевскую ярмарку.