Вырвался, прозвенѣлъ и замеръ. И опять живой рокотъ, все ярче и сильнѣе, сверкающій и подвижный, счастливый и свѣтлый.
Это уже не одни стоны личнаго горя, не одно слѣпое страданіе. На глазахъ старика появились слезы. Слезы были и на глазахъ его сосѣдей.
— Онъ прозрѣлъ, да, это правда,—онъ прозрѣлъ,—думалъ Максимъ.
Среди яркой и оживленной мелодіи, счастливой и свободной, какъ степной вѣтеръ, и, какъ онъ, беззаботной, среди пестраго и широкаго гула жизни, среди то грустнаго, то величаваго напѣва народной пѣсни, все чаще, все настойчивѣе и сильнѣе прорывалась какая-то за душу хватающая нота.
— Такъ-такъ, мой мальчикъ,—мысленно ободрялъ Максимъ,—настигай ихъ среди веселья и счастія…
Черезъ минуту надъ заколдованной толпой въ огромной залѣ, властная и захватывающая, стояла уже одна только пѣсня слѣпыхъ…
— Подайте сліпенькимъ… р-ради Христа.
Но это уже была не просьба о милостынѣ и не жалкій вопль, заглушаемый шумомъ улицы. Въ ней было все то, что было и прежде, когда, подъ его вліяніемъ, лицо Петра искажалось, и онъ бѣжалъ отъ фортепіано, не въ силахъ бороться съ ея разъѣдающей болью. Теперь онъ одолѣлъ ее въ своей душѣ и побѣждалъ души этой толпы глубиной и ужасомъ жизненной правды… Это была тьма на фонѣ яркаго свѣта, напоминаніе о горѣ среди полноты счастливой жизни…
Казалось, будто ударъ разразился надъ толпою, и каждое сердце дрожало, какъ будто онъ касался его своими быстро бѣгающими руками. Онъ давно уже смолкъ, но толпа хранила гробовое молчаніе.
Максимъ опустилъ голову и думалъ:
„Да, онъ прозрѣлъ… На мѣсто слѣпого и неутолимаго эгоистическаго страданія онъ носитъ въ душѣ ощущеніе жизни, онъ чувствуетъ и людское горе, и людскую радость, онъ прозрѣлъ и сумѣетъ напомнить счастливымъ о несчастныхъ“…
И старый солдатъ все ниже опускалъ голову. Вотъ и онъ сдѣлалъ свое дѣло, и онъ не даромъ прожилъ на свѣтѣ, ему говорили объ этомъ полные силы властные звуки, стоявшіе въ залѣ, царившіе надъ толпой...........
Такъ дебютировалъ слѣпой музыкантъ.
