В ту же осень Эвелина объявила старикам Яскульским своё неизменное решение выйти за слепого «из усадьбы». Старушка мать заплакала, а отец, помолившись перед иконами, объявил, что, по его мнению, именно такова воля божья относительно данного случая.
Сыграли свадьбу. Для Петра началось молодое тихое счастье, но сквозь это счастье всё же пробивалась какая-то тревога: в самые светлые минуты он улыбался так, что сквозь эту улыбку виднелось грустное сомнение, как будто он не считал этого счастья законным и прочным. Когда же ему сообщили, что, быть может, он станет отцом, он встретил это сообщение с выражением испуга.
Тем не менее, настоящая его жизнь, проходившая в серьёзной работе над собой, в тревожных думах о жене и будущем ребёнке, не позволяла ему сосредоточиваться на прежних бесплодных потугах. По временам также, среди этих забот, в его душе поднимались воспоминания о жалобном вопле слепых. Тогда он отправлялся в село, где на краю стояла теперь новая изба Фёдора Кандыбы и его рябого племянника. Фёдор брал свою кобзу, или они долго разговаривали, и мысли Петра принимали спокойное направление, а его планы опять крепли.
Теперь он стал менее чувствителен к внешним световым побуждениям, а прежняя внутренняя работа улеглась. Тревожные органические силы уснули: он не будил их сознательным стремлением воли — слить в одно целое разнородные ощущения. На месте этих бесплодных потуг стояли живые воспоминания и надежды. Но, кто знает, — быть может, душевное затишье только способствовало бессознательной органической работе, и эти смутные, разрозненные ощущения тем успешнее прокладывали в его мозгу пути по направлению друг к другу. Так, во сне мозг часто свободно творит идеи и образы, которых ему никогда бы не создать при участии воли.
В той самой комнате, где некогда родился Пётр, стояла тишина, среди которой раздавался только всхлипывающий плач ребёнка. Со времени его рождения прошло уже несколько дней, и Эвелина быстро поправлялась. Но зато Пётр все эти дни казался подавленным сознанием какого-то близкого несчастья.
Приехал доктор. Взяв ребёнка на руки, он перенёс и уложил его поближе к окну. Быстро отдёрнув занавеску, он пропустил в комнату луч яркого света и наклонился над мальчиком с своими инструментами. Пётр сидел тут же с опущенной головой, всё такой же подавленный и безучастный. Казалось, он не придавал действиям доктора ни малейшего значения, предвидя вперёд результаты.
— Он, наверное, слеп, — твердил он. — Ему не следовало бы родиться.
Молодой доктор не отвечал и молча продолжал свои наблюдения. Наконец он положил офтальмоскоп, и в комнате раздался его уверенный, спокойный голос:
— Зрачок сокращается. Ребёнок видит несомненно.
Пётр вздрогнул и быстро стал на ноги. Это движение показывало, что он слышал слова доктора, но, судя по выражению его лица, он как будто не понял их значения. Опершись дрожащею рукой на подоконник, он застыл на месте с бледным, приподнятым кверху лицом и неподвижными чертами.
До этой минуты он находился в состоянии странного возбуждения. Он будто не чувствовал себя, но вместе с тем все фибры в нём жили и трепетали, от ожидания.
Он сознавал темноту, которая его окружала. Он её выделил, чувствовал её вне себя, во всей её необъятности. Она надвигалась на него, он охватывал её воображением, как будто меряясь с нею. Он вставал ей на встречу, желая защитить своего ребёнка от этого необъятного, колеблющегося океана непроницаемой тьмы.
И, пока доктор в молчании делал свои приготовления, он всё находился в этом состоянии. Он боялся и прежде, но прежде в его душе жили ещё признаки надежды. Теперь страх, томительный и ужасный, достиг крайнего напряжения, овладев возбуждёнными до последней степени нервами, а надежда замерла, скрывшись где-то в глубоких тайниках его сердца. И вдруг эти два слова: «ребёнок видит!» — перевернули его настроение. Страх мгновенно схлынул, надежда также мгновенно превратилась в уверенность, осветив чутко приподнятый душевный строй слепого. Это был внезапный переворот, настоящий удар, ворвавшийся в тёмную душу поражающим, ярким, как молния, лучом. Два слова доктора будто прожгли в его мозгу огненную дорогу… Будто искра вспыхнула где-то внутри и осветила последние тайники его организма… всё в нём дрогнуло, и сам он задрожал, как дрожит туго натянутая струна под внезапным ударом.
И вслед за этой молнией перед его потухшими ещё до рождения глазами вдруг зажглись странные призраки. Были ли это лучи, или звуки, он не отдавал себе отчёта. Это были звуки, которые оживали, принимали формы и двигались лучами. Они сияли, как купол небесного свода, они катились, как яркое солнце по небу, они волновались, как волнуется шёпот и шелест зелёной степи, они качались, как ветви задумчивых буков.
Это было только первое мгновение, и только смешанные ощущения этого мгновения остались у него в памяти. Всё остальное он впоследствии забыл. Он только упорно утверждал, что в эти несколько мгновений он видел.
Что именно он видел, и как видел, и видел ли действительно, — осталось совершенно неизвестным. Многие говорили ему, что это невозможно, но он стоял на своём, уверяя, что видел небо и землю, мать, жену и Максима.
В течение нескольких секунд он стоял с приподнятым кверху и просветлевшим лицом. Он был так странен, что все невольно обратились к нему, и кругом всё смолкло. Всем казалось, что человек, стоявший среди комнаты, был не тот, которого они так хорошо знали, а какой-то другой, незнакомый. А тот прежний исчез, окружённый внезапно опустившеюся на него тайной.
И он был с этою тайной наедине несколько кратких мгновений… Впоследствии от них осталось только чувство какого-то удовлетворения и странная уверенность, что тогда он видел.
Могло ли это быть на самом деле?
Могло ли быть, чтобы смутные и неясные световые ощущения, пробивавшиеся к тёмному мозгу неизвестными путями в те минуты, когда слепой весь трепетал и напрягался навстречу солнечному дню, — теперь, в минуту внезапного экстаза, всплыли в мозгу, как проявляющийся туманный негатив?..
И перед незрячими глазами встало синее небо, и яркое солнце, и прозрачная река с холмиком, на котором он пережил так много и так часто плакал ещё ребёнком… И потом и мельница, и звёздные ночи, в которые он так мучился, и молчаливая, грустная луна… И пыльный шлях, и линия шоссе, и обозы с сверкающими шинами колёс, и пёстрая толпа, среди которой он сам пел песню слепых…
Или в его мозгу зароились фантастическими призраками неведомые горы, и легли вдаль неведомые равнины, и чудные призрачные деревья качались над гладью неведомых рек, и прозрачное солнце заливало эту картину ярким светом, — солнце, на которое смотрели бесчисленные поколения его предков?
Или всё это роилось бесформенными ощущениями в той глубине тёмного мозга, о которой говорил Максим, и где лучи и звуки откладываются одинаково весельем или грустью, радостью или тоской?…
И он только вспоминал впоследствии стройный аккорд, прозвучавший на мгновение в его душе, — аккорд, в котором сплелись в одно целое все впечатления его жизни, ощущения природы и живая любовь.
Кто знает?
Он помнил только, как на него спустилась эта тайна, и как она его оставила. В это последнее мгновение образы-звуки сплелись и смешались, звеня и колеблясь, дрожа и смолкая, как дрожит и смолкает упругая струна: сначала выше и громче, потом всё тише, чуть слышно… казалось, что-то скатывается по гигантскому радиусу в беспросветную тьму…
Вот оно скатилось и смолкло.
Тьма и молчание… Какие-то смутные призраки пытаются ещё возродиться из глубокого мрака, но они не имеют уже ни формы, ни тона, ни цвета… Только где-то далеко, внизу зазвенели переливы гаммы, пёстрыми рядами прорезали тьму и тоже скатились в пространство…
Тогда вдруг внешние звуки достигли его слуха в своей обычной форме. Он будто проснулся, но всё ещё стоял, озарённый и радостный, сжимая руки матери и Максима.
— Что это с тобой? — спросила мать встревоженным голосом.
— Ничего… мне кажется, что я… видел вас всех. Я ведь… не сплю?
— А теперь? — взволнованно спросила она. — Помнишь ли ты, будешь ли помнить?
Слепой глубоко вздохнул.
— Нет, — ответил он с усилием. — Но это ничего, потому что… Я отдал всё это… ему… ребёнку и… и всем…
Он пошатнулся и потерял сознание. Его лицо побледнело, но на нём всё ещё блуждал отблеск радостного удовлетворения.