— Колокола-то вотъ выписалъ,—сказалъ онъ со вздохомъ,—а шубу новую не сошьетъ. Скупой! Простылъ я на колокольнѣ… Осенью всего хуже… Холодно…
Онъ остановился и, прислушавшись, сказалъ:
— Хромой васъ кличетъ снизу. Ступайте, пора вамъ.
— Пойдемъ,—первая поднялась Эвелина, до тѣхъ поръ неподвижно глядѣвшая на звонаря, точно завороженная.
Молодые люди двинулись къ выходу, звонарь остался наверху. Петръ, шагнувшій было вслѣдъ за матерью, круто остановился.
— Идите,—сказалъ онъ ей повелительно.—Я сейчасъ.
Шаги стихли, только Эвелина, пропустившая впередъ Анну Михайловну, осталась, прижавшись къ стѣнѣ и затаивъ дыханіе.
Слѣпые считали себя одинокими на вышкѣ. Нѣсколько секундъ они стояли, неловкіе и неподвижные, къ чему-то прислушиваясь.
— Кто здѣсь?—спросилъ затѣмъ звонарь.
— Я…
— Ты тоже слѣпой?
— Слѣпой. А ты давно ослѣпъ?—спросилъ Петръ.
— Родился такимъ,—отвѣтилъ звонарь.—Вотъ другой, есть у насъ, Романъ—тотъ семи лѣтъ ослѣпъ… А ты ночь ото дня отличить можешь ли?
— Могу.
— И я могу. Чувствую, брезжитъ. Романъ не можетъ, а ему всетаки легче.
— Почему легче?—живо спросилъ Петръ.
— Почему? Не знаешь почему? Онъ свѣтъ видалъ, свою матку помнитъ. Понялъ ты: заснетъ ночью, она къ нему во снѣ и приходитъ… Только она старая теперь, а снится ему все молодая… А тебѣ снится ли?
— Нѣтъ,—глухо отвѣтилъ Петръ.
— То-то нѣтъ. Это дѣло бываетъ, когда кто ослѣпъ. А кто ужъ такъ родился!..
Петръ стоялъ сумрачный и потемнѣвшій, точно на лицо его надвинулась туча. Брови звонаря тоже вдругъ поднялись высоко надъ глазами, въ которыхъ виднѣлось такъ знакомое Эвелинѣ выраженіе слѣпого страданія…
— И то согрѣшаешь не однажды… Господи, Создателю, Божья матерь, Пречистая!.. Дайте вы мнѣ хоть во снѣ одинъ разъ свѣтъ-радость увидать…
Лицо его передернулось судорогой, и онъ сказалъ съ прежнимъ желчнымъ выраженіемъ:
